Текст книги "Нешкольный дневник"

Автор книги: Антон Французов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

14 марта 200… г.

Когда я проснулась, то испугалась, потому что мне показалось, будто я в больнице, в палате, в больничном покое, что вокруг все белое, потолок светится, а окно завешено белой марлей. Зрение словно продирается сквозь мутно-слизистый взвар. Глаза болят. Подташнивает. Ленка говорит, что у нее примерно такие же ощущения были, когда она залетела и узнала об этом только на тринадц<атой> нед<еле>. Залетела. Знала бы она, что у меня после второго аборта уже не может быть детей.

Тянет плакать.

Не плачу. Ем соленый арбуз. Поставила в углу урну и кидаю в нее бумажные шарики и косточки. Ромка заходил. Говорит, что у них наклевывается там нечто вроде <не дописано>

Не хочу.

Мне кажется, что если когда-нибудь моя писанина попадет на глаза какому-нибудь человеку, то он не сможет определить возраст женщины, которая это писала. Но – скорее – склонится к тому что она во второй половине жизни. Потому что только щедро пожившие живут прошлым. Хотя моя собственная бабка, не та, что в Саратове, а двоюродная, из Миллерова, всегда только на будущее говорила: «буду, сделаю, у меня на зав-ара…» – а не что-то там из занудной оперы «во-о-от, помниц-ца, Пятровна, в наше время и голуби были крупнее, и какали они-от меньше». А я сижу и копаюсь в прошлом.

Меня называют оптимисткой, но весь мой оптимизм в том, что я не хочу думать о будущем и говорить по этому поводу что-то определенное.

А Ромка сказал почему-то, что я словно постарела. Нет, со стороны я выгляжу превосходно, если отбросить, как досадную временную данность, эти синяки. Эту меланхолию и остатки Филового морфия и Роминого кокаина. Как у Печорина о внешности сказано двумя мазками – смешно подумать, но ведь по виду я, по сути, еще совсем девочка… это безмятежное, гладкое лицо, холодные, приветливые глаза, макияж, который я старательно накладываю каждый день, даже если собираюсь на выход только разве в сортир. Шелковистые темные волосы, в которых если и затесалась седина, так умело зачесана другими волосами, закрепленными гелем. Моя юная дракониха Рико.

15 марта 200… г.

Сегодня случайно поймала песенку. Наконец-то меня сломало на слезы. Идиотизм. Это, наверно, оттого, что я много бываю одна. Ко мне приходят только Лена, Ромка, да на меня шагает из зеркала белая девица с припухшим лицом и татуировкой. Жду, когда смогу выйти на работу. Они все свиньи, но бездомному и в вонючем хлеву <не дописаноУ

Песенка: «И зимой, и летом небывалых ждать чудес будет детство где-то, но не здесь. И в сугробах белых, и по лужам у ручья будет кто-то бегать, но не я». А ведь у меня, по сути, не было такого. Сугробов, луж у ручья. Кто-то словно извне с нежного возраста – не скажу: детства – диктовал мне назидательное и наставительное: не делай, не смей, не ленись. Как в тюрьме: не верь, не бойся, не проси. Мои родители были педагоги, во все привносили эту проклятую дидактику. А все равно – я слышала сегодня звук наливаемого мне в чашку чая. Мама.

16 марта 200… г.

Сегодня снились Костик и братец. Хоровод, разлепляемые бледные руки, ожидание снега, белых хлопьев за окном. А ведь весна ранняя, все давно растаяло. Только в подлесках еще лежит снег да по дорогам чернеет, в подпалинах, и как будто бы (не дописано; у меня такое ощущение, что все эти недописки, достаточно многочисленные, вызваны тем, что Катя, не завершая фразы, отходила или прерывалась за какой-то надобностью, а потом теряла нить суждения или мысли, – Изд.).

Белый – это вообще цвет моей жизни, вроде бы радостный и чистый, а с другой стороны – на белом ярче всего видна кровь и грязь. Белый: халаты, метель, кокаин. Чего-то не хватает в этом ряду, правда? Нет – не платья,

Ленка попала в больницу: ехала в машине с какими-то пья ными ублюдками, в «десятке», те рассекали на дикой скорости по встречной полосе и на красный свет. Вписались в старый «москвич», помяли бочину, себе весь перед снесли. Я была у Ленки в больнице, она сказала, что ударилась головой, а те уроды жрали пиво, хохотали и рассказывали перепуганному водителю того «москвичонка», что, дескать, «хорошо, типа, что эта соска, типа, минет не делала по трассе, а то так дернуло, что она зубами кому-нибудь хер бы откочерыжила». Действительно, смешно.

Рома сказал, что он тех любителей быстрой езды найдет. Ну, думаю, и без него разберутся.

18 марта 200… г.

Ну вот, вышла на работу. Отсылали к какому-то толстопузику. Заезжий, командировочный, японец. Похож на китайского болванчика, который стоит на тумбочке у нашей Ароновны. Он в принципе приятный, только немного «голубоватый», так что мы с ним работали вместе с Юликом. Я хотела с Ромой, но <не дописано>

Он, японец, напомнил мне того самого первого моего клиента, с которым я работала уже у Нины Ароновны. Тот был с русской фамилией, Николаев или Михайлов, но на самом деле какая-то шишка из Бурятии или Якутии, уже не помню. И национальности соответствующей, узкоглазой.

Филу жаловалась, что у меня дикие боли, просила достать, Рома-то снова пропал. Принес <нрзб.>процентного.

Сняла со стены портрет Эйнштейна, тот, смешной, с высунутым языком. Грузит. Мне все время кажется, что в комнате завелась обезьяна (далее, судя по всему, в оригинале дневника вырвана часть страницы. – Изд.).

Как Рома узнал о том, что меня собирались вынуть из аптеки мусора, меня поставили в известность не сразу. Я несколько дней жила у них в трущобах. Они сами так называли свое жилище. По-моему, у Марка Твена есть Трущобы (первый филологический сбой начитанной Кати: на самом деле Трущобы у Жюля Верна в «Таинственном острове». – Изд.). Рома рассказал мне, что все эти парни, Юлий, Алексей, Виталий – тоже после армии. Юлий постарше, он бывший курсант Военно-воздушной академии имени Жуковского, это в Питере. Я не знаю, как они познакомились, судя по дальнейшему, история грязная и кровавая. Роман сказал только, где они познакомились: в одном из «голубых» заведений Москвы. Лично он, Роман, пропивал там свои последние деньги и даже не подозревал, что «клубится» в специфическом кабаке. Роман сказал, что когда девчонки приезжают в Москву и идут на панель – это хоть нормально, естественно, но ведь вокруг одна «голубизна», сказал он. Нормально, естественно. Если бы еще дурак был, тогда <перечеркнуто>.

В общем, на тот момент, когда я попала в их Трущобы, они жили там уже два месяца и зарабатывали на жизнь тем, что сшибали «бобы», клея геев-толстосумов. Ребята-то симпатичные, особенно Роман и Юлик. Ромео и Джульетта, как они себя именовали <нрзб>насмешка. Меня удивило то, что о «голубых», на которых они зарабатывали, они говорили с ненавистью. Самое страшное, что они все нормальной ориентации. Однажды, когда Виталик, обладавший чувством юмора самого сомнительного свойства, стал изображать приставания к Роману, тот молча хлестнул его по зубам. Виталик заскулил и дуракаваляние прекратил.

Об облаве в аптеке. Совпадение в самом деле потрясающее. Роман и Алексей попали на квартиру к важному толстому гею, который оказался довольно крупным чинарем в черемушкинской прокуратуре. У него дома валялись кучи бумаг, и одна из них оказалась моим уголовным делом. Или копией. Ему из Саратова переслали. Или что-то там еще, Роман не помнит, он, по собственному признанию, был довольно сильно пьян. Чтобы не так противно. Но там фигурировал номер сотового Павла, пдрес коммуналки – все, все, все. Такие совпадения вообще в кино только бывают, я и верить сначала не хотела, думала, что Роман мне все эти гадости про геев из прокуратуры рассказывает, как говорится, для мерзости ощущений. Он умудрился найти меня быстрее ментов по этим данным. Меня спасло то, что я две ночи подряд в этом Пашином гадюшнике не ночевала, и менты на мент не вышли.

Вот, собственно, и все. Рома, конечно, сам дико охренел, когда с бумаги со стола случайно срубленного в клубе прокурорского ублюдка на него глянуло мое лицо. Нет, он уже знал, что на меня заведено уголовное дело. Но в огромной Москве выловить именно меня, через целый ряд посредников, – это шанс один на миллион. Если не на сто миллионов.

Рома сказал:

– Что думаешь делать?

– Пока не знаю. Но уж не у тебя на шее сидеть.

– Это понятно. Ты ядовита, как раньше, – иронизируешь.

– Яд – это тоже лекарство. Ну ладно, хватит философствовать. Я по твоим глазам вижу, что ты мне что-то хочешь предложить. Ну?

– Хочу предложить.

– Ну?

– Интима не предлагать, как пишется в газетах? – усмехнулся он.

– У нас и так с тобой всего по горло было. Еще в Саратове, и этой, как ее, «Виоле».

– Значит, так. Есть один человек Зовут Фил Грек Филипп Гречихин. Он работает в конкретной конторе. Элитной. В таком ииде тебя туда, конечно, не возьмут. Фил еще надо мной смеяться будет: дескать, кого суешь? Сейчас пойдем из тебя леди делать, а то это московское дворовое блядство от сутера Грибанько поставило на тебе свою пробу. Помада дешевая, черт-те что.

– Ничего не дешевая, – обиженно сказала я. – А что это ты, Рома, в помаде стал разбираться?..

– А вот на личности попрошу не переходить, – спокойно оборвал он меня. Встал с подоконника, рванул его так, что трухлявая пыль столбом взвилась, и вынул из открывшейся ниши стопку баксов. От этой «котлеты» он отщипнул несколько купюр и сказал:

– Теперь можно тащить тебя ко всем этим стилистам, визажистам и прочим «истам». Дорого дерут, сволочи, но иначе Фил забракует.

Перебираю в памяти все виражи моей карьеры и думаю, что мне удивительно везло в трудоустройстве. По только по одному профилю, да по другому у меня не было и возможности, и желания такого, чтобы <не дописано>

Стилист. Визажист. Мастер маникюра и педикюра. Шмотки из бутика.

Зеркало.

Я смотрела на себя словно со стороны. Зеркало снова и снова возвращало мне отражение какой-то новой, незнакомой, холеной женщины с контрастирующими с оттененно бледным лицом темными волосами, уложенными в сложную прическу. На обнаженных плечах женщины лежали рукотворные блики, бездыханное пламя свечей, горевших в канделябрах на выходе из элитного салона, стояло в больших, влажных глазах. Платье облегало стройную фигуру, мои длинные ноги, затянутые в ажурные чулки и обутые в дорогие туфельки на высоченном каблуке, заплелись в какую-то неловкую позицию, но нарисовавшийся Роман хлопнул ладонью по моему бедру, и правая нога пружинисто распрямилась, а левая, проехав каблуком туфли по полу, чуть полусогнулась в колене и застыла в игривой позиции из боевого арсенала подиумных моделей. Красива до отвращения.

– Шарман, бля, как сказала француженка, приехав из России, – гаркнул Роман. – Вот теперь, быть может, Фил тебя и примет. Он вроде не гей, бабы ему нравятся. Не знаю даже, как тебя и транспортировать: на такси и везти-то совестно, такую роскошную. Ну ладно, – с сарказмом добавил он, – поехали покорять Москву в лице отдельно взятого сутера Фили Грека. Я с ним уже созвонился, пока тебя тут перелопачивали.

Сейчас я не хуже, а, быть может, даже лучше, но чувствую себя бутафорным экзотическим фруктом из дорогого магазина. Я знаю, сейчас многие мне завидуют. Это, может, единственная настоящая моя радость в жизни. Извечное человеческое: хорошо от сознания того, что кому-то еще хуже.

Взяли. Фил Грек и сейчас не вызывает у меня отвращения или, тем паче, ненависти, как Грибанько. Он даже переплетается у меня в сознании с Генычем – моим первым сутером.

Первый клиент, верно, огромных бабок за меня отгрузил. Потому что, прежде чем меня к нему отправили, сунули меня в клинику делать операцию по восстановлению девственной плевы. К знаменитому профессору Шубу. Мерзкое это дело – хирургия, но только мне заплатили частично вперед, и я подумала, что почувствовать себя девственницей еще раз – это не так уж и плохо. Какая-нибудь псевдосентиментальная сука типа нашей Ароновны в этом месте не преминула бы вздохнуть: ах, жаль, что точно так же нельзя зашить душу.

20 марта 200… г.

Рома водил меня в казино, где мы торчали до утра. Рома проигрывал заработанные за последний заказ бабки с какой-то исступленной злобой. По-моему, он не столько хотел выиграть, сколько проиграть. Мне же, напротив, везло, хотя я в казино отнюдь не первый раз. Меня смешила Ромкина нервозность. Он мне напомнил меня саму, когда я в детстве играла в карты и проигрывала бабушке. Я тогда страшно обижалась и плакала, как будто корову проигрывала. А Ромка до сих пор держит карты так, словно не мертвые куски пластика у него в руках, а живые, хрупкие, разноцветные птицы.

Я выиграла пятьсот долларов. Это очень кстати, потому что у меня на днях день рождения. Двадцать два года.

Перебор, как у Ромы в казино.

Мне кажется, что я сгущаю краски, когда вспоминаю свое прошлое. По-моему, даю волю фантазии. Иногда, когда выпью, думается, что ничего этого не было, – ни Костика, ни Хомяка, ни Грибанько и Фила Грека, а Рома, который был сегодня со мной рядом весь вечер и часть ночи, – это мой муж, красивый, респектабельный и преуспевающий бизнесмен. Мы в казино были красивой парой, быть может, самой красивой.

И потому не хочется трезветь.

Так за чем же дело стало?

30 марта 200… г.

<почерк жуткий> День рождения, праздник детства… ни-куда-никуда… мне прекрасно… мне закатили такой банкет прямо здесь, в коттедже… потом поедем в центр – клубиться… кап-кап-кал, из ясных глаз Маруси <нрзб>

<снова каллиграфически четко>

Пишу за вчера, за тридцатое марта, потому что есть о чем самой с собой поговорит Чтобы не напоминало старческое кряхтение.

Вчера я много выпила, но тем не менее прекрасно помню это охватившее меня восхитительное ощущение, которого у меня не было уже много лет: ощущение того, что вокруг все свои, все. близкие и почти семья. Банкетик был достаточно скромный, получше с близким человеком пить водку и закусывать картошкой с курицей и салатиком, чем с завистником и мозгоплетом закидываться расстегаями, блинами с икрой, семгой, омарами и соусами периполь, полируя все это дело дорогим коньяком или коллекционным вином. Я так думаю. Не знаю, откуда пришло это чувство близости, в конце концов я уже достаточно давно работаю с этими людьми и уже два раза минул мой день рождения, но вчера – это первый и единственный раз настоящего единения. Мне было тепло и уютно, комфортно. Даже Нина Ароновна заставила забыть о том, что она прежде всего торгует мной. Были почти все девчонки, кроме трех, на срочных вызовах, Фил Грек, мальчишки Ромы: Юлик, Виталик, Алеша. Не знаю, наверно, я все-таки истосковалась по людям, по их улыбкам и разговорам, отсюда лезли в голову эти сентиментальные глупости. Не надо жить в стороне от всех.

В ночном клубе (не помню какой, я к тому времени уже была хороша) пили коктейли. Хорошая музыка, я чувствовала, как расслабляются и провисают, как бельевые веревки, нервы. Грубое сравнение, но именно так; Были до трех ночи, приятно ощущать себя в ташх условиях и знать при этом, что ты не на работе и отдыхаешь. Правда, я сама все едва не смазала, потому что какой-то жирный хряк, насосавшись бухла, заказал себе стриптизершу, чтобы она танцевала на стойке бара, а он кидался в нее бутылками. Это во многих кабаках практикуется, такое безобразие. Девчонке за это полагается четыреста баксов, я знаю тариф. Мужик попал ей прямо в голову, она упала, по сама встала. Наш столик был ближе всех к стойке бара, я вскочила и помогла ей подняться, а тот хряк мне орал: «Ты че, бля, эта шалава– еще не отработала! У меня еще бутылки остались!» Этот мужичара очень напомнил мне Хомяка, и я ему чуть об этом не сказала, и что <перечеркнуто> Роман меня буквально оттащил от него, а та стриптизерша сказала: «Спасибо, подруга, но только мне за это еще сотню накинут».

У нее кровь лила. Бровь рассекло, и голове тоже досталось. Кровавая сосулька висела, прядь волос. Я вспомнила Ленку, которая вот из-за таких же богатеньких припиздышей <не дописано>

Ленка до сих пор лежит в больнице, так что сегодня ночью со мной в моей комнате был Роман. Может, отсюда идет весь мой благожелательный настрой, редкость, редкость в последнее время. Ведь Ленка как-то раз краем глаза попала на мой дневник и сказала, что он похож на исповедь озлобленной пэтэуш-ницы. Я тогда с ней рассорилась, помирилась только неда <не дописано>

Много думаю о Романе. Я всегда о нем много думала, но сегодня как-то особенно. Мне кажется, я подобрала ключи к этой особенной близости, которая нас связала. Ведь сегодня иочыо мне было хорошо как никогда. Ведь я думала, что у меня аноргазмия. Скверная привычка кидаться медтерминами – еще с клиники. Когда я с мужчиной, я ему подсознательно сопротивляюсь. Наверно, оттого, что я боюсь открыться. Вообще в негласном кодексе путаны есть правило: не получать оргазма с клиентом. Дескать, западло ловить кайф от вонючего козла. Нельзя так. Отношения, построенные на ненависти, сжигают. Что же касается Романа, то я, конечно, воспринимаю его как мужчину, иначе ничего не было бы. Однако он иной, чем другие мужчины: он знает, что такое настоящее унижение, и потому у него особая нежность к нам, женщинам. Он был на нашем месте. Его покупали, как нас. Но при этом он не перестал быть настоящим мужчиной. Если, конечно, не применяться к зоновским понятиям.

Кроме того, нас с Романом сближает общая тайна. Тайны. Наверно, я неосторожно поступила, когда написала тут о Костике. Но это еще не все. Разбросанные конфеты с оранжевыми фантиками до сих пор мелькают у меня перед глазами.

Работаю.

1 апреля 200… г.

День всех дураков и конкретно сутера Грибанько. Я, правда, сама никого не разыгрывала, но у нас девчонки по-всякому изощрялись. Сутенерам вообще не везет, что хорошим, что дурным. Хороших сутенеров – в хорошие гробы, если перефразировать извест <не дописано> Филу Греку что-то там такое ввернули, что он оторопел.

А у меня был грустный праздник Это про день рождения говорят, что этот праздник грустный. А мой день рождения получился неожиданно веселым, зато день дураков как день поминовения. Наверно, я тварь и бессердечный человек. Вот сижу и плачу. Вспомнился позавчерашний мужик из ночного клуба, который кидался бутылкой в стриптизершу. Я ведь тогда так вскипела, что и убить его могла. Я вообще ловлю себя на том, что могу убить всякого, кто причинит мне боль. Гипертрофированное сознание собственной уязвимости. Дура, дура. Что плакать? Да, тот мужик был похож на Хомяка Игоря Валентиновича, моего первого содержателя. Он меня, верно, и толкнул па скользкую дорожку. А вот теперь приходит в голову, что он был только средством, поводом, рычагом. Сама во все влипла, сама нарвалась и нажила кучу проблем, и началась та жизнь, которую я сейчас ненавижу, рву себе нервы, но тем не менее 11менно эту жизнь я сама себе выбирала. Во мне столько дерьма. Ведь когда человек рождается, он чист, тогда откуда, откуда?

Свинья везде грязь найдет.

Ведь я мечтала стать известной, нести людям добро. Я писала стихи и сказки. Тогда, в школе, лет до тринадцати. Да и после… Теперь продаю себя. Кто же тиснул, как печать на бумаге, такую жизнь? Девчонки ходили в церковь, ставили свечки. Молились. Мила Харим-Паровозом заигрывала со священником, говорят, он оставил ей номер своего мобильника – попятно для чего. А я так не могу. Мир замер, как приговоренный к смерти в последние часы перед приведением в исполнение. Бог. Как я могу молиться такому Богу? Я уже пыталась ходить в церковь, покрывала голову платком – но стоило мне переступить порог, как меня охватывало истерическое веселье. Говорят, это выходит дьявол. Наверно, так. Но только последний раз, когда я была в церкви – 19 мая прошлого года, на следующий день после моего рокового удара пепельницей и раскиданных оранжевых конфет, – над храмом разразилась гроза. Ломало деревья. Покосило часовню. Я тогда едва не сошла с ума. Мне показалось, что я слышу вой, испущенный человеческой глоткой – голос, без воли и без веры молящий о несбыточном. И как ответ, гремел гром: как будто Сатана хохотал над омертвевшей и скорчившейся у стены моей тенью. Или не Сатана вовсе смеялся так страшно, надрывно и жутко… ведь не Сатане же молилась я? Ведь не Сатане же!

<нрзб> конечно, глюки <перечеркнуто> напыщенная сука с круглыми периодами. Все не так, ребята. Во написала – как у Высоцкого строчка.

За что я его тогда?

Я уверена, что если бы я тогда была в квартире Хомяка одна, то, наверно, уже в загоне выдала бы крендель: пошла бы в ментовку и чистосердечно призналась. Смешно: Костик писал слово «чистосердечно» раздельно. Вот так: чисто сердечно.

Я в этом искусственном жанре чистосердечного признания уже испражнялась, как грязно говорит Фил Грек.

Ну что ж, повторим. Я словно собственную капитуляцию <перечеркнуто>.