Текст книги "Нешкольный дневник"

Автор книги: Антон Французов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

Катя ПАВЛОВА: ПЕРВАЯ КРОВЬ

Катю Павлову я встретил в девяносто третьем. К тому времени «Виола» развернулась в довольно кругую фирму, у нее появилась своя «крыша», которой раньше как-то не наблюдалось: брезговали братки проститутскими деньгами. А потом сообразили, что деньги остаются деньгами, неважно, от кого они достались, и подмяли под себя и эскорт-фирмы. «Виолу» крышевал, как это ни смешно, Котел. Тот самый, что так брезгливо разглагольствовал о моей матери и обо мне самом. Дескать, я «блядская масть». Хотя, быть может, он сам об этом и не знал, конкретно с фирмой дело имел некто Хомяк, один из его бригадиров, что ли. Это его настоящая фамилия была, а не погоняло. Хомяк, между прочим, тоже присутствовал на том памятном разговоре в бандитской конторе, когда меня обласкали «чмом» и «гнидой». Тот самый, что смахивал на жирного китайца.

Эту Катю я, честно говоря, видел и раньше. Она рассекала с Костиком-Мефодием, которого я уже однажды проучил. Он называл ее своей телкой. Ревновал. Всех от нее отваживал, кажется. Катька, конечно, девочка ничего была тогда, но все-таки я ничем не выделял ее из всей этой малолетней шантрапы, увивавшейся вокруг крутых парней типа этого Костика. Казалась она абсолютно безмозглым созданием, и если и было у нее что-то выдающееся, так это бюст. Выдавался он, потому что ходила она как-то подчеркнуто прямо, развернув плечи, хотя ничего особенного там у нее под лифчиком я – опытным уже глазом – не наблюдал. Сиськи как сиськи.

А потом я узнал, что Катьку эту в нашу фирму ткнули. При-фонарел немного, потому что совершенно точно знал: Костик, ее урод, имел выход на «крышу», на Хомяка. Знал его лично. И мне, откровенно говоря, не очень понятно было, что боец свою телку толкнул на панель. Вроде у них все гладко до того было, хотя откуда мне знать… Но Геныч слил мне, что ее на панель определил Хомяк, причем если каждая виоловская девчонка получала треть наработанной ею на заказе суммы, то этой, Катьке, не полагалось ничего. Все шло «крыше». Оказывается, она в больнице отвлекла врача, который сидел в реанимационной палате с Котлом. Проще говоря, трахнула его, этого дохтура. У нее какой-то бзик был на этой почве, она же чуть ли не в психушке валялась, в стационаре. Колесами траванулась. Котел кони двинул из-за отсутствия присмотра, врача того бедного нашинковали в мелкую капусту хомяковские отморозки, а Катьку вот в «Виолу» определили.

Я познакомился с ней в первый же день. «Отдегустировал». Ильнара, зная, как я на этом деле навострился, просила меня инструктировать девчонок, которых она – по внешности ли, еще по каким-то там своим наметкам – определяла в элитную группу, которая обслуживала только лучших клиентов и в сауны и, боже упаси, на магистрали никогда не направлялась. Вот Катьку ткнули в эту группу, а меня попросили заняться с ней по полной программе. Все виды секса, семь основных поз, нюансы там всякие похабные. Понравилась она мне – пластичная девочка, фигура хорошая, но глаза напуганы, темные-темные, влажные. Я в зоопарке такие глаза у печальных оленей видел, вывезенных из тундры и загнивающих тут, в этом каменном мешке города.

Она почему-то посчитала меня геем. Потом она говорила, что я так странно себя вел. А что странного – произвел с ней обычный трах, только не так, как, вероятно, ее Костик… он ее, надо думать, собирал в кучку, бросал на кровать, ставил раком да жучил на полную. Катя потом мне говорила, что я двигался слишком нежно, чтобы быть мужчиной нормальной ориентации. Она думала, что нормальный мужик – это обычно грубая и тупая скотина. А я ей зачем-то завернул про французских символистов что-то. Я об этих французских символистах знаю примерно столько же, сколько Василиса-диетчица о биноме Ньютона, просто на язык попало: одна из моих «хороших знакомых» приехала из Франции, сыпала всякой грассирующей белибердой.

Я сначала не понимал, что меня к Катьке тянуло, а потом понял: напоминает она мне. Алку напоминает, матушку мою, сбежавшую с каким-то грузином. Ведь она меня примерно в том же возрасте родила, в каком Катьку ткнули в «Виолу». Даже судьба в чем-то у них схожей оказалась, только Катьку я сам загубил, а Алка подталкивала к трясине, к омуту, к гибели – mci ш. Да что выть на луну? Это я сейчас могу сентиментальничать и махать руками после драки. А тогда если во мне и было какое то сочувствие, теплота настоящая к Кате, так я старательно это скрывал, в том числе и от самого себя – из глупого гонора ли, из-за созданного уже циник-имиджа… не знаю. Самые теплые слова, которые я ей тогда говорил, были советы, как обслужит! клиента, чтобы не было больно и противно. Нет, не по известной схеме: «Расслабиться и получить удовольствие». Ничуть. Наоборот даже. Я говорил ей про то, что клиента нужно считать быдлом. Недочеловеком. Не человеком вовсе. Дескать, если тебя станет трахать обезьяна, ты же на нее, на тварь бессловесную, не станешь обижаться, и если обезьяна заведомо сильнее тебя, так ты не станешь рыпаться, а просто позволишь зверские ее обезьяньи инстинкты утолить. Черт с ней, гориллой! Вот так же и с клиентом: клиент считает тебя сукой, дыркой, давал-кой – а ты считай его тем же! Считай его глупцом: трави байки про свою несчастную жизнь, чтобы он как можно больше тебя слушал, а время шло, и он заказывал еще час или два. Считай импотентом: вытряси из него все его жалкие половые амбиции, чтобы он по полу ползал, чтобы у него ничего не стояло, чтобы у него даже зрачки на тебя подняться не могли!

После этого мы год были вместе. Если так можно сказать – вместе, когда у меня пять или шесть клиенток, и у нее – уроды из администрации и всякие разные спонсоры. Ее сутером был Геныч, но я – по старой памяти – время от времени подменял его. Особенно если нужно было везти Катю Павлову. Правда, и конторе ее не Катей звали, Катя там уже была. Не помню, то ли Ксюшей она стала, то ли Сашей. Вот я и возил эту Ксюшу-Сашу к разноликой клиентуре, сначала спокойно возил, а мало-помалу был уже готов убить всех этих жирных сволочей, которые голосом, жирррррно разъезжающимся, как их брюхо по брючному ремню, как жирррное пятно на белой ткани, вещали:

– Ну ты типа Ксюша. Очень хорошо, Ксюша. Ну, стало быть, ты для начала язычком, ротиком поработай, а потом тово… давай я лягу, а ты на меня, а то я закусил только что, знаешь…

Я пару раз возил ее на «крышу». Точнее, на «крышу» ездили, «субботники» мотали, менее дорогие проститутки, – грубое бычье из простых бойцов могло Катю-Ксюшу и попортить конкретно. А Катя ездила к бригадиру. К Хомяку. Он потом поднялся, из бригадиров наверх взлетел, но Катю я все равно к нему возил. Тем более что он ей хорошо платить стал, даже с собой пару раз в круизы брал. Меня, кстати, тоже приглашал: я его потуги на «би» давно подметил, он еще в Москву не переселился и «голубизну» свою от братвы конкретно шифровал.

Хомяк, сука, гондонами не пользовался, так что Катька от него залетела быстро. Плакала, говорила, что рожать от такого козла не хочет, да и не дадут ей рожать, такой свеженькой, молоденькой и малопользованной. Но если сделает аборт, то у нее по женской части что-то так устроено, что после единственного аборта больше родить не сможет. А потом мы с ней в кабаке тяпнули и решили, что, наверно, так и надо: знал я одну такую девочку, которой в пятнадцать лет нужно было аборт делать, а не рожать – и никогда потом не рожать.

Алку имею в виду.

В один из таких заказов, когда я подменял Геныча, мы и. влипли неприятно и, как потом оказалось – для меня просто фатально. Всю жизнь это мне перекроило. Я привез Хомяку прямо на дом Катю и еще одну девчонку, кажется, ту самую Олесю, что на «приеме» в КПП, в шоу с санитарами, была. Хомяк обычно один был, когда ему девочек подгоняли, ну один раз видел я у него Кольку, то есть нынешнего Николая Михайловича Голика. Только тот меня не узнал или сделал вид, что не узнал. Да и я не собирался к нему на шею вешаться и задвигать, как было бы хорошо, женись он на моей маме.

А на этот раз у Хомяка гости были. Много гостей, человек, наверно, десять. У него квартира пятикомнатная была, так что сложно определить, сколько народу, даже если на тебя все входят и выходят. Но мне одного зала хватило: я– как увидел, так и похолодел весь. Что же, думаю, Хомяк с девчонками сейчас сделает? Там, в зале, сам хозяин сидел, пьяный в зюзю, с ним один хлыщ из облправительства, который в открытку для братков всякое лобби раздувал, если применять модное словечко. В руку играл, словом. Кроме Хомяка и правительственного урода, студнем по креслу разъехавшегося, сидели тут трое брателл откровенных. Все как полагается – бордовые пиджачки, которые тогда катили за последний модняк, бритые затылки, у двоих даже мобилы были, которые тогда только в силу входили и стоили как иная машина. Конечно, само наличие братков меня не смутило, но вот только двое из них были Костик-Мефодий и его неразлучный подельник Кирюха, которого хмырь из правительства почему-то титуловал Кириллом Сергеевичем, да и Мефодия он хлестал именем-отчеством: Константин Владимирович. По тому, как едва не подогнулись ноги у Олеси, я понял, что и она их узнала. А Катька, как только Мефодий на нее взглянул, задрожала вся и хотела было выбежать из комнаты, но я придержал ее за плечо. Уходы по-английски могут привести только к тому, что на нас опробуют приемы английского же бокса.

Мефодий на меня и не смотрел: он сразу впился взглядом в Ксюшу, словно и не узнавая ее, и заподозривая в этой ярко преподносящей себя девушке ту Катьку Павлову, которую он спонсировал, трахал на заднем сиденье своей тачки, а потом спокойно и без зазрения совести кинул, когда дело запахло жареным. Узнал. Отвернулся. Хомяк сказал:

– Да ты заводи, заводи дорогих гостий, Роман. Не менжуйся. Чего уж там – все свои.

– Я где-то эту харю поганую уже видел, – сказал Кирилл Сергеевич, быстро становясь Кирюхой. – Че-то запамятовал…

– Да это Рома, сутер из «Виолы», – сказал Хомяк. – Сдрис-ни отсюда, Рома. Заедешь за ними к утру. У меня и у моих друзей базарчик к ним будет и вообще… короче, культурная программа. В пять ровно заедешь. Понял?

– Понял, Игорь Валентинович.

Я вышел в коридор, чуть пошатываясь. В глазах в мутной дымке стояли лица: Кирюха, Константин Владимирович, самодовольный развал рожи Хомяка в снисходительной улыбке… я уже потянул на себя ручку двери, как меня остановил угоюмый ГОЛОС:

– Тормозни, чмошник.

Ну вот, подумал я тоскливо, сейчас и предстоит мне разворот по наезженной схеме, который увенчается переломанными ребрами или вообще – реанимацией. Я повернулся и, слащаво, преданно глядя в глаза Костику-Мефодию (меня чуть не вырвало от собственного притворства и лебезиост – от слова «лебезить»), сказал:

– Вы меня звали?

– Ты ведь Рома-сутер? – сказал тот. – Ты же был два года назад на гаишном торчке у выезда из города, а?

– Нет, я никогда не работал в ГАИ, – играя под дурачка, вежливо сказал я.

– Конечно, не работал! – заорал он. – Какой ты мусор, ты же сутер! Одной гнилой блядской породы, но все-таки ты вообще конкретное чмо! (Аргументация у Костика-Мефодия вообще всегда была исчерпывающей.) Ты мне тут порожняк не заряжай, бля!.. Я тебя, в натуре, спрашиваю, ты тут ля-ля не гони!

Вышел Кирилл Сергеевич и, не сказав ни слова, молча задвинул мне в челюсть. Удар был такой, что я отлетел к двери.

– Че с ним базарить, – кратко и без аллегорий изъяснился Кирилл Сергеевич, – пусть валит, парашник, пока цел. Ишь разговорился, бля! Я таких говорков еб с бугорков, а на ровном месте – штук по двести! Ясно? Западло с сутерами базарить, Костян.

Наверно, такой лаконичной и образной речи Кирилла Сергеевича обучили в психиатрической клинике, куда по моей наводке засунула его два года назад пара пьяных санитаров. Кстати, меня он не узнал и не вспомнил, иначе одним ударом не ограничился бы.

Кирюха ушел в комнату. Оттуда раздался тихий, захлебывающийся голос Кати. Я невольно похолодел, Мефодий широко шагнул ко мне и прошипел:

– Ты не думай, что я тебя забыл. Мы с тобой еще рассчитаемся. Тварь!

От него пахло бухлом и какой-то псиной.

– Рассчитаемся, – повторил он.

– И с Катей тоже, – не выдержал я, – или ты уже с ней рассчитался, а? Сполна, что она теперь, твоя бывшая, на панели кувыркается? Надо быть очень крутым мужиком, чтобы не суметь защитить свою женщину, да? Тихо спустить в штаны, да?

Зря я это ему сказал. Наверно, он даже не ожидал, потому что выслушал все до конца. У него рожа сразу же побагровела, и, если бы дверь была заперта на пару хитромудрых замков, а не открывалась простым поворотом ручки, он, наверно, размазал бы меня по двери. А если бы и не размазал – я-то тоже был уже далеко не прежний «шестнадцатилетний сутенер», заматерел, – то набежали бы на помощь и – «сутер поганый, бакланье помойное, поднял лапу на бригадира!» – арриведер-чи, Рома. Урыли бы меня самым простым и незатейливым способом, и только-то. А так я вынырнул в подъезд перед самым его носом, слышал еще, как с треском влепился его кулачина в дверной косяк Я с грохотом скатился по ступенькам, едва не вырвав пролет перил, чуть не сшиб с ног загулявшую старушку, которая не иначе как моталась по старичкам, если возвращалась домой в начале двенадцатого. Старушка прокудахтала что-то осуждающее, а сверху, из квартиры Хомяка, на меня обрушилось тяжеловесное, угрожающее раздавить меня – клопа:

– Ты, чмо болотное, больше не жилец! Я твои мозги по стенкам размажу! Я тебе яйца в жопу затолкаю! Я тебе, хуйня сопливая, покувыркаюсь!..

«Каюсь-каюсь-каюсь», – гулко, печально ответили стены пустого предночного подъезда. Я выскочил на улицу и остановился, переводя дыхание. Конечно, ничего нового я не услышал. Каждый брателла почитает за долг пообещать «поганому сутеру» кучу благ, как вышеупомянутое размазывание мозгов и проч. Другое дело, что мне еще предстоит вернуться на эту квартиру. И уж совсем другое дело – это то, что там я оставил Олесю и Катю. Лучше бы там была толстокожая Василиса, что ли, лучше бы я вправил в формат этой чудной бандитской тусовки Ирину, самую безмозглую проститутку, которую иначе как тупой блядью никто и не титуловал. Она бы просто не доперла, в чем дело, и в этом ее счастье. Но тут, как назло Олеся и Катя-Ксюша. Хомяк, как держатель «крыши», конечно, может и вмешаться, но ему Олеся и Катя абсолютно по барабану, даже с тем, что Катя от него беременна.

Жирный ублюдок!

Но самую большую злобу вызывал, конечно, Мефодий. Выставить на групповичок свою бывшую девушку, которая и на панель-то попала не без его, Константина Владимировича, активного участия – это надо уметь!

Я побрел к машине, где меня дожидался Витя.

– Ну что? – спросил он тревожно. – На тебе лица нет, – после паузы объявил он, потому как я молчал. Наконец ответил:

– Хорошо хоть, что башка на плечах осталась. Там у Хомяка ошиваются Костя-Мефодий и Кирюха. Помнишь, два года назад, КПП?

Часы ожидания длились как вечность. И пусть говорит какой-то Катькин философ, что вечность имеет обыкновение очень быстро проходить, для нас она тянулась бесконечной чередой… я-то хоть подзарядился продукцией близлежащего ларька, сбегав за водкой и пивом. А Витьке нельзя было. Узнай о том, что он пил за рулем, Ильнара Максимовна, ему несдобровать. Выпил – значит, подверг потенциальной опасности и себя, и ее, и девочек Весь состав.

И вот наконец пять. К тому времени я уже изрядно накачал себя бухлом. Пит водку из крышки термоса, заедая ее яблоком.

Вышел из машины. Казалось, что дома покачивались вразнобой с ходящими под ветром деревьями. Небо казалось навис шей гранитной глыбой, наверху кто-то, как костер, разводил злую и заунывную песню. Ветер. Да, тогда так и было. Это сейчас я заправляю длинные обороты, а тогда ведь так оно и казалось.

А мне не было и восемнадцати, оставался месяц, целый месяц до совершеннолетия.

Ступени не желали принимать меня, выскальзывали из-под ног. А вот и дверь. Я позвонил в звонок, и мне показалось, что он прозвучал непристойно громко. Что этот звук, резкий звук звонка, станет той последней каплей, которая меня окончательно… окончательно…

Дверь открыл Мефодий.

Нет, это мне только показалось, что был Мефодий, потому что я только Мефодия и ожидал видеть. И только через секунду я понял, что открывший дверь был где-то на полторы головы ниже Кости-Мефодия, уже в плечах и с пошло разъехавшейся талией, чего не позволял себе спортивный ублюдок Константин Владимирович.

Хомяк, это был он.

– Давай забирай своих блядей, – хмуро сказал он. – Дурак ты, сутер. На хера ломил гниляк Мефодию? Это же ссученный дятел. С ним шутить не стоит. Ладно… давай, не топочи. Они все спят. Постой в прихожке, болван.

Я чувствовал в его голосе нотки тяжелого презрения. Этакий акт снисхождения: постой, сутерок, в прихожке, а то злые большие дяди проснутся и тебя, гаденыша, задавят, и поделом тебе, падаль. В коридор вышли девчонки, лица их были блед ны, ни кровинки, но, как я ни присматривался, не мог разгля деть крови или синяков. Если и перепало, то побили технично, без следов. Глаза какие-то потухшие. Особенно у Кати. Она тряслась, словно ее знобило, хотя в квартире вовсе не было холод но, да и на улице не было холодно. Наверно, холод этот шел изнутри.

– Забирай, – коротко сказал Хомяк и, подтолкнув девчонок к выходу, подождал, пока я выйду вслед за ними, и с грохотом захлопнул дверь.

Только на улице я спросил:

– Катя… ну что?

– А ничего, – сказала она. Казалась нежданно спокойной и сосредоточенной. – Ничего. Обычная групповуха. Так сказать, повторение пройденного: меня Костик трахал. Правда, на пару с Хомяком и – потом – этим Кирюхой. Он мне все порвал, тварь. Еле на ногах… вот так

Я скрипнул зубами, и Олеся продолжила то, о чем говорила Катя-Ксюша:

– Зверюги они, водку хлестали, а когда Хомяк сказал, что Катька от него залетела, то Мефодий подмигнул и толкнул Катьку в бок Сказал: дескать, может, все-таки от меня, бля? Ах нет… с ним последний раз года полтора назад она спала? Ничего, освежим. И освежили. Ублюдки. Я думала, они Катьку задавят своими мясами перекачанными. Твари.

– Ладно, Олеся, не надо, – сказала Катя. – А Костя молодец. В свое время он говорил, что хочет от меня ребенка. А теперь, наверно, загубил хомяковского ребенка.

– Да ты что?!

– А что? Он меня толкнул, меня как прожгло. Сейчас в гинекологию поеду.

– Сейчас еще закрыто.

– Позже поеду…

Я слушал разговор двух юных проституток, только что отработавших тяжелейший вызов, и перед глазами, колыхаясь, как марево, черными, упруго очерченными тенями проступала ненависть.

Она не исчезла. Она все так же чернела перед глазами. Я никогда и никого так не ненавидел. Хотя причины были, и были хорошие кандидатуры для этого самого черного и, наверно, самого сильного чувства: я мог ненавидеть Кольку Голика, покойного Клепу (еще при жизни, разумеется), Ильнару, Анну Борисовну, даже Апку – она тоже могла заслужить мои черные чувства, хотя, конечно, не произошло этого. А вот Костя-Ме-фодий прокрался к самому дну моего существа. Там, на дне, и плескалась, ползла, накипала эта черная-черная лужица – ненависть.

Примерно дня через три я сказал Кате:

– Что ты думаешь делать?

Мы с ней в кабаке сидели. Она только что от своего гинеколога, белая вся, трясущаяся, сигарету одну от другой прикуривала.

– А что тут делать? – отвечает. – Аборт, скорее всего, придется делать. Болит все.

– Ты не поняла. Я не о ребенке, я о Мефодии.

– А, о нем, – безразлично откликается она. – А что – о нем? Что я могу сделать? Этот козел мою жизнь перелопатил, но я сама виновата… зачем купилась, а? Я ведь сейчас сижу и думаю: наверно, будь какая-нибудь блестящая возможность, в сравнении с нынешними, я бы опять купилась, верно. Дура. Так что мне нечего на этого урода сетовать. Убить его, конечно, мало, но все равно…

– Не мало.

Она вздрагивает и на меня смотрит, ежась и вжимая голову в плечи, как от холода:

– Что?

– А что слышала, моя дорогая. Я не понимаю, почему такие самодовольные и трусливые твари, как этот Костик, вообще могут жить. Я с детства на таких насмотрелся. Был один такой Клепа, который сдавал внаем мою мать, а потом она пожаловалась, что он ее гнобит… ну и все.

– Что – ну и все?

– Убили его, Клепу этого. Он ее сутенером был. А Костик хуже любого сутенера. Потому что такие, как Геныч, хотя бы считают себя обязанными отвечать за тех, кто им доверился.

Это все, конечно, прекраснодушные переливания из пустого в порожнее, но тем не менее… я не знаю, Катя, но эту тварь надо прихлопнуть. Этого Мефодия.

Она тогда сжала губы и сказала:

– Я тоже так считаю. Но только ответь мне, Рома… ты что, вмазался, что ли?

– По зрачкам просекла? Да, героином задвинулся. Да маленький дозняк, всего-то с куб. Ничего, так спокойнее. Не подсяду, не волнуйся. Ты, само собой, знаешь, где он, Мефодий, живет? Он ведь один живет, насколько я знаю.

– Да, вроде как один. Только вот…

– Что – только? Он ведь не ожидает от нас такого шага. Пойдем проследим. Если будет один, то мы его…

– Если будет один, – повторила Катя.

Он был один. Он ничего подобного в самом деле не ожидал. Когда недовольно раскатил: «Кто-о?» – Катя спокойно (у этой девочки вообще была потрясающая для ее возраста и пола выдержка) ответила:

– Это я, Костик. Мне с тобой так… перемолвиться надо. Открой, пожалуйста.

– Пере… что? – бухнул за дверью его голос, а потом Мефодий все-таки открыл. Катя впорхнула в прихожую, я шагнул за ней следом. Сердце высоко подпрыгнуло, высоко, еще выше Кати, которая буквально бросилась на Костика… Мне в первый момент почему-то показалось, что она его хочет обнять. Ну, думаю, все, проняло девчонку на сентиментальность, дескать, любимый мой, родной, вот и я, твоя падшая, принимай меня такой, какая есть. Вся эта белиберда еще не успела протащиться в моем мозгу, как Катя взмахнула рукой и ударила Мефодия. Он огромный, он. даже не шатнулся, только голова дернулась и глаза выпучились ошеломленно… Наверно, у него на уровне рефлексов противодействие заложено, потому что он ответил через считанные доли секунды. Легко так, незначительно от махнулся, но удар Кате в живот попал, она упала. У нее и так страшные проблемы по женской части после той группозухи наклюнулись, а тут еще, еще – и как я увидел ее цепенеющее лицо, так что-то взорвалось во мне. Я и не думал, что во мне столько силы: я ударил его два раза, перехватил Мефодиеву ручищу в локте и на излом пустил – изо всех сил. Кость хрустнула, он взвыл и упал, ударившись головой о тумбочку. Я выхватил нож, который только что вот из кабака стащил, и целился ему под ребра, но в последнее мгновение ударил в ладонь. Насквозь. Пришпилил его к обувной тумбочке. Стало светло и остро, хотя за секунду до того как в тумане плыл. Картина страшная: Мефодий, оглушенный двумя ударами в башню, на полу распростерт, одна рука перебитой кистью висит, из второй кровища хлещет – а рядом Катя, в позе эмбриона, колени чуть ли не к лицу прижала, и видно, что боль жуткая. Дикая.

Я помог ей подняться, у нее глаза как две щелочки, а лицо белое. Вырвала нож из тумбочки, нацелилась и ударила. Кажется, до того, как она его ударила, Мефодий завыл и пустил гряз-iryio слезу, просил не убивать, обещал дать денег и вообще… У нее были не глаза, а одна сплошная ненависть.

Два удара – и все. Последний удар почти что я нанес – я сжал пальцы на ноже поверх ее руки и – под сердце. Все.

Как уходили, я почти не помню. Знаю, что о безопасности я почти не беспокоился, нож бросил в канализацию, а Катьку практически дотащил до больницы, – больница, к счастью, недалеко была. И в приемную – время-то уже было чуть ли не за полночь.

Ночевал я в больнице, на уголке. А уже под утро вышел врач и сказал мне, что у Катьки выкидыш и она без сознания. Я уже и сам практически без сознания был, трясло меня, как же – человека, можно сказать, собственными руками убил, к тому же не спал и не ел я ничего уже много часов плюс отходняк Я же «геру» пивцом по дури лакирнул, а кто знает, тот мне не позавидует: выпить пива поверх «геры» – это все равно что сильное рвотное принять. Так что выворотило меня в больничном туалете до кишок, до желчи и спазмов в желудке. А когда наутро узнал, что Катьку – в стационар, то пошел домой, где и наткнулся на соседа Витьку-токаря. Он и сказал, что ко мне братва наведывалась рано утром.

У меня ноги подкосились. Все-таки наследил или срисовали меня как-то! Срисовали!! Черт! Если меня срисовали, так и Катьку наверняка, а она в больнице! Ее же там могут разыскать без особого труда, и если они уверены, что она с Мефодиевой мокрухой в подвязке, то все – замочат! Я хотел было бежать обратно, но у меня прямо на лестничной клетке ноги подкосились, и я понял, что идти не могу. Слабость кошмарная, Витька-токарь меня в квартиру мою втолкнул, на диванчик уложил и ушел, дверью хлопнул.

И я вырубился. Как закрыл глаза, так и провалился в какое-то дурно пахнущее варево без дна и покрышки, с багровыми кругами перед глазами.

А когда открыл глаза, первое, что я увидел, это ментовскую фуражку, любопытствующий рыбий взгляд, и слова услышал – дежурные, леденящие, ментовские:

– Светлов Роман – это вы будете, не так ли?