Текст книги "Нешкольный дневник"

Автор книги: Антон Французов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

Этим третьим и был капитан Никифоров.

В притоне были найдены оружие и наркотики, а также деньги, причем пятьдесят тысяч долларов, в пяти пачках, не были учтены в бухгалтерии. В ходе следственных допросов «мама» Нина Ароновна поспешила списать все это на своих «постояльцев», в частности на своего недавнего любовника Романа.

Последнего, кстати, так и не нашли. Несмотря на то что искала его не только милиция, но и «крыша» досугового центра, бойцы одной из многочисленных подмосковных группировок. Еще один «голубой убийца», как уже говорилось, был застрелен в процессе задержания, а двое других также не дожили до суда: один, по имени Виталий, повесился в камере, а другому, Алексею, организовали «теплый прием» в камере СИЗО. Всем известно, какая встреча ждет на зоне лиц нетрадиционной ориентации. И хотя члену банды «Ромео и Джульетта» предстояло тянуть срок по бандитизму и разбою, его тут же подсадили в камеру, обитателей которой интересовали совсем другие нюансы биографии Ромео. И потому никто не удивился, когда в один прекрасный день обнаружилось, что Алексей умер в больнице от множественных разрывов прямой кишки и большой кровопотери.

Никого из банды не «дотянули» до суда, и это едва ли можно было признать случайностью.

Но капитана Никифорова поразило не это. Дело в том, что при обыске нашли еще одну вещь, которая позднее не была указана в протоколах, – Казалось бы, что можно укрыть от фиксирования в протоколе после того, как там уже черным по белому пропечатаны и оружие, столько-то единиц, и наркотики, столько-то граммов, и валюта США, столько-то «тонн»?

А был это дневник одной из путан. Как несложно догадаться, той самой, которая оказала сопротивление и была застрелена. Капитан Никифоров без колебаний приобщил бы его к делу, но какой-то коварный черт дернул его полистать страницы, зацепиться взглядом за несколько строчек – и все, больше он оторваться не сумел, хотя никогда не был любителем чтения.

Дневник оказался занимательным. Это легкомысленное, неуместное, в случае когда речь идет о боли и страдании многих людей, слово оказалось справедливо лишь в одном аспекте: дневник проститутки совершенно занял все мысли и все эмоции капитана Никифорова. Нет, он вовсе не был сентиментален или романтично настроен. Не может быть таким человек его жестокой и неблагодарной профессии. На своем веку он повидал достаточно многое и многих; ему приходилось слышать целые истории от путан, которые оправдывали свое продажное ремесло и свою грязную вовлеченность в него всяким разным, как то: тяжелое детство, отчим-изувер, насилие в двенадцать лет, и прочее, и прочее. В его мозгу уже выстроилась привычная схема, согласно которой следовало воспринимать подобные россказни, которые зачастую не очень сильно отличались от правды, а могли быть и чистой воды бредом, брехней, блефом, призванным давить на жалость.

Никифорова не трогали сопли и причитания, а жалобы вызывали только раздражение. Дневник же погибшей девушки, найденный им при облаве, затянул его, как тихий зеленый омут; тем более что покойная подмосковная проститутка была землячкой Никифорова, родом из Саратова, и все началось для нее именно здесь, в родном городе.

…Да, капитана Никифорова сложно было прошибить на слезу и сочувствие. Жалобами. Но тут оказалось другое.

Дневник не содержал жалоб. Каллиграфическим почерком человека, полностью отдающего себе отчет в том, что он делает и о чем рассказывает, был написан этот жуткий документ об одной отдельно взятой жизни.

Им, капитаном Никифоровым, взятой, если прибегнуть к игре слов.

– Я не смог сдать его в архив, – сказал он тихо. – Дело было закрыто за смертью главных обвиняемых, а уж я-то хорошо знаю, какова судьба всех фигурирующих в деле вещественных доказательств, если они, конечно, не представляют финансовой ценности.

Куда только давалось его косноязычие.

Мне почему-то стало неловко: не зная качества мне предложенного, я не мог гарантировать, что возьму текст, и даже малая вероятность того, что Никифорову придется сказать «нет», странным образом вызвала у меня ощущение дискомфорта. К тому же это был тот самый человек, чью фамилию я слышал две недели назад в своеобразном контексте.

– Сколько, вы говорите, он у вас лежит, капитан… м-м-м… а как вас зовут, а то хлестать вас фамилией-званием, как-то, знаете, не очень…

– Николай Григорьевич. Да можно просто Коля.

– Николай, сколько у вас хранится этот документ?

– Где-то два года, я говорил уже.

– Да, правильно. И вы только недавно решились… я так полагаю, вы хотите, чтобы я опубликовал это?

– Ну да. – Он уже совершенно по-хозяйски плеснул себе водки. – Вам… нет? Водки, а?

– Нет, пока воздержусь. Так что такое произошло, что вы решили этот дневник… обнародовать? Два года – это все-таки большой срок. – Я впился взглядом в мрачное лицо Никифорова, в котором не было уже и легкого намека на ту растерянность, которую я ясно читал в его глазах в первые минуты нашего знакомства. Он явно хотел что-то сказать, но словно удерживался от этого, потому что даже не стал глотать только что опрокинутую стопку, держа водку во рту и перекатывая ее от одной щеки к другой. Потом все-таки проглотил, заел ломтиком сыра и выдохнул:

– Просто я не ожидал… это… значит, не ожидал я такого совпадения. Дело в том, что есть у меня один одноклассник. Соловьев его фамилия. Он теперь заправляет несколькими конторами в городе, которые ведают гастролями всяких разных московских певичек и педиков. – Он произнес это так, словно два эти слова на букву «п» были однокоренными. – Гастроли. Ну… вот так.

Я кивнул. Еще бы я не знал Соловьева. Он-то мне про Никифорова и наплел. Сложно не знать Соловьева. В нашем городе любой даже изредка появляющийся в публичных сферах человек обречен на общение с господином Соловьевым.

Вот этот-то деятель культуры и шоу-бизнеса и оказался одноклассником капитана Никифорова. А далее я выслушал еще одну историю, которая сыграла решающую роль в решении Николая обратиться ко мне.

Однажды Соловьев пришел в гости к Никифорову. Дома не оказалось ни самого Никифорова, ни его жены и дочери. Только мама. Несмотря на то что отношения между бывшими одноклассниками были весьма прохладными, матушка Никифорова всегда относилась к Соловьеву с симпатией. Потому, поболтав с ним о том о сем, она оставила его дожидаться своего сына, а сама вышла в магазин.

Будучи человеком бесцеремонным, к тому же только что дернувшим «дорожку» кокаина, Соловьев развил в пределах квартиры бурную деятельность: просмотрел пару видеокассет, порылся в бумагах на столе капитана и выудил этот самый дневник. Тут же прочитал (того, кто знаком с действием психостимулятора, в частности кокаина, в теории, не говоря уж о практике, не удивит такая активность) и заорал, что это круто. Когда пришел Никифоров, Соловьев тут же заявил, что у него есть что-то наподобие, и был искренне удивлен, когда капитан вознамерился набить ему рожу. Впрочем, справедливое негодование Никифорова несколько улеглось, когда Соловьев сказал ему:

– Я не просто так. Если бы у меня не было особых причин, я никогда не сказал бы тебе, что наткнулся на этот вот дневник этой, как ее…

– Кати Павловой.

– Вот-вот. Если бы не было особых причин…

– А что, у тебя есть особые причины? – резко спросил тогда капитан Никифоров.

– А вот есть. Просто, разбирая этот дневник, я наткнулся на несколько знакомых имен. Я уже встречал все эти имена: Катя Павлова, «мама» Нина Ароновна, сутенер Фил, Ромео, Корженевич и Шуб… Лечо Шароев, и вообще.

– Встречал? Где?

– Я купил ноутбук. Дико навороченный ноутбук, такая модель стоит минимум четыре тысячи долларов. Я же взял его за семь тысяч рублей, то есть, считай, даром. Там было много всего. В том числе – довольно объемный вордовский файл, содержащий очень интересные сведения. Что-то вроде лирической исповеди на криминально-эротические темы. Конечно, файл и вообще многое на «винте» было запаролено. Но ты же знаешь, Коля, я с компьютером на «ты».

– Какие интересные совпадения! – угрюмо сказал Соловьеву капитан Никифоров. – Если это тот ноутбук, о котором я думаю, то он принадлежал как раз этому «голубому» Ромео… ведь ты прочитал весь дневник Кати?

– Если ты имеешь в виду то место, где она упоминает этого Ромео, настукивающего что-то на клавиатуре ноутбука, который он где-то спер… то я это прочитал.

– А как выглядел тот парень?

– «Как выглядел», «как выглядел»… хреново он выглядел. Наверно, торчал он на «гере» конкретно, потому что взгляд у него совершенно дикий был. А ноутбук он без зазрения совести спихнул. Я даже думаю, что это вовсе и не Ромео никакой был, если это тот самый ноутбук, что упоминается в дневнике этой твоей Кати Павловой. – Соловьев даже подпрыгивал, так его распирала энергия и так, напирая и сминая одно другим, вылетали из него многочисленные шумные слова. – Наверно, тот нарк перехватил этот ноут… где-нибудь на леваке его схомячил, а потом и толкнул по бросовой цене первому попавшемуся платежеспособному… я это и оказался. – Он недоговаривал фразы. – Ты. вот что, капитан… давай-ка издадим это дело. 11охлеще любого криминального романа получится, тем более что чтиво современное сплошь выдавливают, как засохшую зубную пасту… высасывают из пальца, лепят откровенную туфту, в общем… а это, что у нас, дневники от Кати этой и от РОмео, которого мусора так и не нашли… это же прокатит за милую душу! А, так как?

Никифоров посмотрел на него искоса и уже хотел указать направление, в котором драгоценному одноклассничку следует убираться, когда тот, очевидно угадав наиболее вероятную реакцию Николая, примирительно заговорил:

– Ты пойми, что если ты начитался этой Кати и думаешь, что выставлять ее сокровенное на всеобщий просмотр – это кощунство… так глупо это, если ты в самом деле вот так думаешь! Между прочим, это очень глупо!

– Да ты хоть знаешь, как мне эта тетрадочка досталась, которую ты тут лапал, Соловьев?

– Беспредметно подходишь к теме, Коля. Это не дело.

Капитан Никифоров посмотрел на остатки водки, долил их

в свой стакан, после того как я в очередной раз отказался. Потом хмуро произнес:

– В общем, уговорил он меня тогда. Кстати, к вам порекомендовал пойти тоже он. Не знаю… наверно, правильно говорил, что не надо это придерживать у… пусть даже у сердца. Пусть и другие знают. Может, и глупо говорю, как он мне тогда несколько раз повторил, но…

– Понятно, – сказал я. – Вот эта шикарная распечатка, наверно, и есть тот файл, который ваш Соловьев чудесным образом нашел и распаролил? Под «ксерокопией» дневника Кати?

– Так вы посмотрите?

– Да, – ответил я. – Сегодня же.

– Тогда я пойду, пожалуй, – сказал Никифоров. – Дождь там, вон как раскочегарило. Я там от себя несколько слов написал… А если что… если что надумаете, то позвоните мне домой… у вас того… бумажка есть, телефон чтобы записать?

На прощание он сказал с порога:

– Если то, что я написал, вам не подойдет, то вы уж из-за этого не бракуйте все… весь текст. Хотя тут вся правда. Я из-за этой правды… даже работу сменил… и…

Недоговорив, он нырнул в темный прогал лестничной клетки, и гул удаляющихся шагов вскоре стих.

5

После ухода капитана Никифорова я не сразу обратился к принесенному им тексту, точнее, двум текстам от разных авторов, механически сложенным, спрессованным в один. Мне позвонили из издательства, попросили спешно отрецензировать несколько пробных проектов серий, так что следующие два дня я совершенно не смотрел в сторону бумажкой стопки, принесенной Никифоровым. Она лежала на холодильнике, то есть там, куда я ее положил, прежде чем пошел проводить гостя до порога. Судьбой никифоровских листов интересовались разве что тараканы, которым в моей квартире до всего есть дело: они маршировали по тексту, как советские войска на Параде Победы, а самый жирный и усатый изображал маршала Рокоссовского.

Впрочем, скоро у меня дошли руки и до тараканов, и до текста Никифорова. Первых я выморил, а стопку бумаг сначала просмотрел, как говорится, по диагонали, а потом начал читать, впитывая каждое слово. Эффект… эффект был сильнее, чем я мог предполагать. Скажем так

Ночь прошла, как только, коротко треснув, перегорела лампочка в моем прикроватном светильнике. Только в этот момент я обнаружил, что за окном разводит унылые серые ладони рассвет, что всю ночь удушливо хрипевшие деревья у дома вдруг замерли как будто в ожидании и черная рука одного дерева уперлась в мой подоконник, а потом сухо выстрелила, срываясь.

Утро.

Немного было случаев в моей жизни, когда время не капает, как воск с ночника, а катится, словно в убыстренной съемке, и казалось, что только-только смежила глаза черная ночь, так нет же… вот, словно больной серый кот, мокрый, в седой, размытой дымке, ластится к стеклу рассвет. Так прошла и эта ночь, сгинула, а когда я ввернул в патрон новую лампочку, разыскав ее в пыльном кошмаре антресолей, то мне осталось перевернуть только два оставшихся листа из стопки, оставленной мне капитаном Никифоровым.

Девочка Катя талантлива.

То есть – была.

Ее дневник публикуется по рукописи, потому ряд мест имеет спорный характер, а отдельные слова или строчки перечеркнуты или вымараны. Кое-где почерк скачет и сминается, словно сорвавшаяся с виража гоночная машина, вогнавшая свой корпус в бетонный отбойник. Вероятно, Катя была пьяна или под наркотой, когда писала… а иной раз строчки приобретают чеканную стройность и ту же беспощадность, что и в смысловой наполненности слов.

Порой чувствуется ледяная рука стресса.

«Голубой бантик» – убийца Ромео не так категоричен и ярок, как путана. Он склонен больше влезать в то, что цинично именует своей «первичной ячейкой общества. – я, моя персона и я сам». В то же самое время этот Ромео почти так же склонен к душевному самообнажению. Конечно, обнажает он душу человека страшного. Позволяет себе рассуждать о жизни и смерти как о ярлыках на полках галантерейного магазина. Тем не менее он, хоть и проскальзывают у него откровенно фальшивые (на мой взгляд) ноты, достаточно искренен и, если забыть о том, кто это пишет, вызывает симпатию и неподдельное сочувствие. В самом деле.

Все это я направил в Москву, чтобы издать там. Да-да. Прочитаете сами.

Дневник путаны

27 февраля 200.г.

(Самое начало дневника, вероятно, отсутствует. – Изд.)…ну вот и докатилась, как Покати-горошек из какой-то там белорусской или украинской сказки. Нет, не будет смешно, когда я сама себе скажу, что дошла до всего этого: нос, уткнутый в разворот тетради, старательные – не дрожать! – движения руки, вырисовывающей эти каракули. А ведь я сейчас должна писать лекции курсе на третьем. Наверно, это забавно. А вообще, начинать писать дневник – это все равно что заниматься стриптизом перед зеркалом для самой себя: и мерзко, и не греет, и ни траха ни оргазма, и душа провисает, как сиськи у пятидесятилетней грошовой бляди с вокзала, у которой минет за бутылек сивухи оформляется.

Никогда не думала, что смогу раздевать сама себя. Глупости. Вот сутер наш, Фил Грек он сидит и пьет, а потом начинает произносить кафкианские монологи. Говорит, что такого самобичевания, как у Кафки, еще не видел. Кафкианец, сука. Меня почему-то никогда не вставляло, почему люди, такие рассеянно-дремотные, вальяжные по пьяни, в трезвом виде превращаются в арифмометры – тупых скотин, соизмеряющих желаемое с возможным, режущих по живому.

Ну вот как наш Филипп. Бывает и наоборот. Взять хотя бы моего первого, который задал отсчет всему этому чудесному поступательному движению в этом мире: Костик, когда он не пил, был совершеннейшим чудом, если, конечно, не учитывать того, что он любил врезаться в бродячих собак. А стоило Костику принять на свою атлетическую грудь хотя бы триста, так немедленно по капле шла чудесная метаморфоза: Костик с цепи срывался, сначала скрежетал зубами, у него они разве что без сигнализации, потом глазками бульдожьими шарил, ища, откуда бы проблем надергать, как карасей на поплавковую удочку. Искалечил моего соседа – за то, что тот помог мне донести сумку. Конечно, сумка легкая была – так ведь соседу, Илье, от того не легче. Ха-ха„. <нрзб> каламбур. Как это… тупо: калом бур, а телом бел.

Вообще, конечно, Костик этот самый, проходящий под кодовым имечком «первый», был из серии «мечта пэтэушницы»: два метра мяса, фрагментарно татуированного и накачанного, клевый прикид, цепура и мобила, джипарь – все как в высшем свете. Он даже образованный был: Есенина мне читал. Наверно, это ему моя драгоценная родительница напела, что я в гуманитарном лицее учусь. Костик, помнится, сам хотел «прикинуться по образованию», как он глаголил. У него, правда, был диплом какого-то архитектурного училища, но был нюанс: он слово «архитектурный» выговаривал проблемно. То «ахретек-туртый» скажет, то «ахуетурный». То вообще – «бля, порожняк вметали с этими корами». Это он про диплом свой. Костик вообще, когда говорить начинал, у меня в голове из Олеши крутилось: «По утрам он поет в клозете».

Цитаты <нрзб> насовали, как в сундук рухляди. Голова пухла, и мозги ворочались, как дрожжевое тесто – через край ползли, овердозы образованности, бля.

Лицей!!

Когда Костик вздумал в юридический поступать, я хорошо помню. Я ведь в этот день таблетками траванулась. Хорошо так Горстями. Но это вечером было. А днем Костик подрулил на своем джипаре к юридическому… Академия права, он это так помпезно выговаривал, что все время, помнится, хотелось вынуть его дежурную бейсбольную биту и приложить к его лобику. Хотя нет – биты переводить жалко.

Костик в тот день литературу сдавал. Меня он с собой, верно, как талисман наговоренный взял. Говорит: я им там лавэ отгрузил нормально, так что блажь должна прокатить. Это он про поступление. У них в бригаде мода на образование повеяла, и Костика вспугнуло.

Я смеялась, когда он вышел из аудитории и сказал, что ему четыре поставили. Я на полном серьезе спросила, почему четыре, а не пять, а он сказал, что ему всунули билет с каким-то порожняком про князя Игоря, который куда-то сдуру дернул, на стрелку, что ли, и влепился в такой конкретный попадос, что едва на ноль его не умножили. Впрочем, Константин проявил себя как интеллектуал, потому что, когда его спросили, с кем боролся князь Игорь, он взял да и ответил: с татаро-монгольским игом. Хорошо еще, что не с Дилером.

И еще. Был и второй вопрос, помимо князя Игоря, влепившегося в попадос. Оказалось, что Костик раскрывал значение творчества Тургенева на примерах из Чехова. Это я потом узнала. Костик, оказывается, рассказал, что писатели очень похожи: у одного про собачку, и у другого про собачку. Только у Чехова вроде как с цирковыми брателлами терлась собачка, а у Тургенева, который Муму, псина больше подводным плаванием увлекалась. Как Жак-Ив Кусто.

Я тогда была в штанах кожаных обтягивающих, он мне подарил на четырнадцатилетие. Конечно, я выглядела старше, хотя рядом с ним казалась этакой ладно упакованной Дюймовочкой. Старлеткой. Если бы он читал «Лолиту» <не дописано>

Пока Костик разгребал обломки гранита науки, я стояла у входа в институт и думала о том, как было бы великолепно, если бы не было <не дописано>. Ко мне подошел мальчик, лет семнадцати, в белой рубашке, красивый. Поступающий. Я уже видела его раньше, оказалось – из моего лицея. Закончил его в этом году, а теперь поступает. Я теперь уже и не помню, как его зовут. То ли Антон, то ли Артем. Разговорились. Мне почему-то стало грустно, хотя я всегда презирала свою подружку Светку, например, за то, что она гоняла вот с таким же мальчиком-одуванчиком из вшивой интеллигенции. Я сама, между прочим, вшивая интеллигенция – отец, пока не уволили, замдекана был. И мать что-то там наподобие.

Я теперь думаю, что, наверно, все могло бы быть по-другому, если бы Костик тогда не увидел этого то ли Антона, то ли Артема. Мы просто разговаривали, ничего, просто – общались, я засмеялась, потому что прямо над головой Антона спикировала ворона и он от нее шарахнулся. Только через несколько секунд над ним возникла птица покрупнее: Костик, весь красный, как будто из бани, налитый весь злобой. Он спросил Антона, чего тому, собственно, надо, а потом затащил за угол и избил. На моих глазах. Я первый раз увидела тогда, как из носа веером кровь разлетается. Одним словом, этого мальчика госпитализировали… нос был сломан, почки отбиты, че-то там с ребрами. И так мне противно стало, что я сама накинулась на эту злобную тушу пыхтящую, Костика, и ударила его по голове. Он меня смахнул, как котенка. Я тогда начала кричать, что вызову ментов, что его, Костика, стало быть, посадят. Дура. Единственное, что я из всего этого вынесла, так это свирепое и горькое чувство обиды, словно меня окатили грязью. Я в первый раз поняла, чего я, собственно, стою в глазах этого ублюдка.

Я в тот день первый раз наглоталась таблеток. Даже не предполагала, что мне будет так хреново. Осадок от этой боли и полубессознательных корчей, пришедших от отравы, должен бы улечься так же быстро и необратимо, как эта обида. Та, что толкнула меня на этот глупый и бессмысленный суицид. Меня тогда вытащили и… <длинная срывающаяся полоса, а под ней дата нового дня>:

28 февраля 200… г.

У меня сегодня свободный день. Редкость.

Посмотрела на первую свою запись в этом горе-дневнике и расхохоталась: так напилась, что не смогла даже дописать. Ленка, моя соседка по комнате, говорит, что я как сидела за столом, так и повалилась, как сноп. Нахлесталась вискаря. У Ленки синяк под глазом, потому что она допустила производственный брак– едва не оттяпала зубами член одного хомяка, который за нее за три часа заплатил. Фил, сутер вонючий, ей в торец за это прислал, а Ароновна ему такой выговор вкатила, что Фил перед Ленкой извинялся и прыгал на задних лапках, а потом презентовал какой-то тональный крем, чтобы она назавтра же приняла товарный вид. Сегодня с утра нас возили <перечеркнуто> перечитала вчерашнее, а потом подумала, что тот мой первый Костик ни в чем и не виноват, гнида. Просто я сама себе так выстелила. Не надо было глотать. Колеса эти.

(Большой пробел в распечатке, а потом немного другим, более расхлябанным почерком, видимо, по прошествии некоторого времени. – Изд.) Пью вискарь. Ленку вызвали на «конкурс красоты»: говорят, что выезд к какому-то чеченцу из Швейцарии. Не только от наших, но и еще пять контор подсуетились.

Меня не взяли. Больна. «Мама», Нина Ароновна, чесала усики и говорила, что мне нужно поправляться, потому что ты, дескать, Катенька – наше знамя и гордость. Нину Ароновну понять можно: я, Ленка, Маша Дубровская, Инна, Наташка Левайс, Ирка Куделина и Мила по прозвищу Харим-Паровозом – вот это и есть актив нашей конторы. Остальные, как известно, не более как фон. Умный еврей Эйнштейн недаром придумал теорию относительности, потому как она применительна не только в науке, но и в других сферах жизни. К примеру, наша Нина Ароновна умудряется впаривать клиентам самых трухлявых обсосок по цене нормальной – скажем, немногим меньше, чем за меня платят или за Ленку. А все отчего? А оттого, что представляет она эту клаву на фоне каких-нибудь жабенций, по сравнению с которыми она катит как Надя Ауэрман. Вот тебе и теория относительности.

Фил-сутер снова нюхал кокс.

<„> Перебираю эти года, как пальцами веер: жестко, причудливо и ненужно. Не люблю веера. Странная вещь – память. Как будто и недавно было, а чувствуешь, словно все это в глубокой древности происходило. А говорят, бывает: прошло лет пятьдесят, а лица как листья перед глазами – кружатся, кружатся. Мне этого не понять, мне не пятьдесят, а только два…<перечеркнуто> А тот Антон пришел ко мне в больницу и сказал, что он меня любит и отобьет у Костика. А сам еле на ногах стоит, его самого только что из больницы выпустили. Я начала смеяться, а потом заплакала и сказала, чтобы он ушел. Не нужно. Тем более что времени было часа три ночи, этот мальчик залез ко мне в окно и сидел на подоконнике, а потом пришла медсестра и он выпрыгнул прямо с третьего этажа. А назавтра пришел Костик, молил о прощении, цветов наволок и чуть ли не оркестр под окна поставил. А потом сказал: соси, Катенька. Мы одни были. Я же в отдельной палате лежала, коммерческой, он оплатил. Купил меня, тварь. И никуда уже не сдернуться с этого. Сама. Сама.

<нрзб> я после этого у врача пузатого сдернула каких-то колес и прикрылась. Помню, что мне так хорошо стало, как и не бывает наяву. Потом, как откачали меня, оказалось, что я в бессознанке себе руки резала и смеялась, а потом дергалась на полу в крови, запрокидывала голову и кричала душераздирающе, что тону, что в море выключили свет и медузы бьются током.

Лечили непонятно от чего. Задвигали в меня нейролептики и антидепрессанты, как дрова в печку. Сжигало. Месяц провалялась, а потом мой лечащий врач, Веня Корженевич, сказал, что меня можно вылечить сеансами какой-то электросудорожной терапии. Я и понятия не имела, что это такое, а после их «колес», мне кажется, мне назначили бы харакири и гильотину в качестве профилактики депрессии, я и то согласилась бы.

Как свежо нам спускаться с откоса, целоваться, молить и спешить и с улыбкой идти под колеса наркоты и случайных машин.

Помню, как положили меня на кушетку, и я спокойно, словно не вокруг меня это суетятся, – наблюдала. Процедурная сестра пристегнула меня ремнями, вставила меж зубов резиновую прокладку. Веня Корженевич стоял у пульта, а другой, я его не знала, приблизился ко мне, держа в руке электроды и еще что-то вроде… и постоянно бормотал что-то типа: «Спокойно, спокойно… это совсем не больно. Не страшно. Рррраз – и все». Я потом подумала, что, верно, он не меня, а себя успокаивал. Практикант блядский.

Корженевич гаркнул: «Импульс!» И меня дернуло. Как будто в голову вогнали пулю со смещенным центром тяжести, а она там разорвалась <нрзб> Ерунда. Наверно, никакой боли после этой нет. Так, фикция… глупость, навет. Меня прошили этим импульсом еще два раза. Конечно, все это я узнала потом, поскольку ничего не понимала. Парализовало сознание… Веня потом говорил мне, что у меня были такие глаза, как у новорожденного. Темные, бессмысленные, не умеющие видеть. Всего было три или четыре сеанса этой импульсной терапии… не знаю, как ее в медицинском обиходе называют. Помогло. Захотелось жить. Причем я еще тогда не поняла, как мне захотелось жить.

Когда я очнулась, то увидела край халата, а потом – и всего человека, склонившегося надо мной. Это был Костик Он вылупил на меня свои рыбьи глазки, наверно, по прошествии времени, я могу так сказать, – но тогда, в палате, меня словно снова пронзило током, только боли не было. Нет. Просто ныло, ныло, как это у них, врачей, именуется – в промежности… да, дико хотелось. Я не отдала себе отчет в том, из-за чего вдруг мне так дико захотелось Костика, но только в тот момент его центнеровая туша показалась такой желанной, что я, не поднимаясь с кровати и только чуть приоткрыв глаза, почти на ощупь нашла под халатом его ширинку, расстегнула ее и выдернула оттуда его член. Я первый раз застала его врасплох – мягким, податливым, даже каким-то жалким, – потому что обычно Костик представал передо мной во всеоружии, его двадцатидвухсантиметровое чудовище смотрело на меня угрожающе и жадно, как Троцкий на мировую буржуазию. Костик называл свой хер кинологично – «волкодавом» <нрзб> скорее на полудохлую шавку, которую переехала машина. Так Костик любил делать, кстати.

Костик даже не успел понять, что я сделала. Скорее всего, он ожидал застать меня мягкой, расслабленной, аморфной. А тут такая прыть! Он только охнул и выругался, когда я, несколькими движениями приведя его член, как говорится, в состояние стояния, заглотнула его чуть ли не до самого основания. Только пробудившийся рвотный рефлекс не позволил мне продвинуть Костикову тычину еще дальше.

– Ты че, Катька? – прохрипел он ошеломленно. Я по понятным причинам говорить не могла. Впрочем, он тоже скоро дар речи утратил, а когда уходил, довольный, даже забыв пожелать мне скорейшего выздоровления, – я смотрела ему вслед, бритый затылок лоснился от удовольствия и сытости, здоровенные бычьи плечи застыли окаменело под халатом… я поняла, что вовсе не он возбудил меня так яростно, а вот это: волна белой ткани, клиническая белизна, хищный бросок в глаза… и все.

Перебирая эти первые свои ощущения после сеанса ЭСТ (вероятно, аббревиатура: электросудорожной терапии. – Изд.), перелопачивая их грязными лапами Костика и – вымышленно – тонкими пальцами Антона, я поняла, что со мной произошло что-то странное. Несколько лет спустя я рассказывала об этом девчонкам из нашей конторы, а они смеялись и говорили, что у некоторых тоже бывает подобное, только называется это не, как ее, электросудорожная терапия, а просто-напросто нимфомания с клиническим уклоном. Заклинило, короче. Не поверили они мне, да и не нужно было, чтобы верили. Просто тогда меня превратили в законченную нимфоманку… да, с клиническим уклоном. Верно, что-то перестроилось в мозгах, да и не бог весть в каких мозгах-то, чему там было перестраиваться!

Одним словом, то ли на следующий день, то ли через день, сейчас уже выпало из памяти, как штукатурка… соблазнила я доктора Веню Корженевича.

Он перед этим у меня разве что смех вызывал: маленький, носатый, курчавый, вечно с синяками под глазами – то от чрезмерной работы, то от пьянства, то от очередной встречи с воинствующими антисемитами, короче, ублюдками самой неказистой масти. Ему на такие встречи везло.

А тут на другое повезло. Он пришел ко мне в палату с очередным осмотром, а я не в кровати лежала, а стояла у окна в белом халате, который стрельнула у одной из молоденьких практиканток Если бы он пришел минутой раньше, то застал бы уникальное зрелище: пациентка в белоснежном халате сидит перед зеркалом и, глядя на свое отражение, ожесточенно мастурбирует. Таким образом я довела себя до полного экстаза и приостановилась, когда только услышала шаги. Веня Корженевич, когда мое лицо увидел, подумал, верно, что у меня очередной заскок: глаза туманные полузакрыты, лоб влажный, волосы всклокочены, губы подергиваются и дыхание тяжелое, прерывистое <нрзб> Веня хоть и спец был, но, наверно, не мог отличить признаки оргазма от закоса в маниакально-депрессивный психоз. Полный тюфяк был в постели, как потом оказалось, а жену свою, толстую Машку по прозвищу Окуджава (у нее усы такие же были, как у барда), пилил на ощупь, стеснительная она у него была.

Веня что-то мне сказал, но только я к нему повернулась и спросила, что они со мной сделали. Весело так спросила, но только Веня испугался, потому что в следующий момент я распахнула халат, а там ничего не было. Веня аж к косяку дверному прислонился, ему в голову шибануло не хуже чем если бы очередной его недоброжелатель из числа отмороженной братии в профилактических целях задвинул бы ему в торец полпуда своего кулака.