Текст книги "Нешкольный дневник"

Автор книги: Антон Французов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Она сказала:

– А вот ты, Рома, кем хочешь стать?

– Ну, допустим, писателем, – злобно сказал я первое, что пришло в голову. Словечко «писатель» тогда было у меня в ходу как одно из самых обидных ругательств, а Клепины литпросве-ты прочно засели в мозгу: «Эх, Расея моя, Расея, азиатская сторона!..»

Алка ничуть не удивилась, она просто чуть качнула головой, давая понять, что поняла меня, и произнесла:

– Ну, допустим, ты писатель. Не криви губы, сам так сказал. Допустим, ты пятнадцать лет писал книгу. Книга не выходит, она вызывает у тебя то злобу, то жалость, то приступы ненависти ко всему миру, как это всегда бывает, когда что-то не получается. Ты пишешь ее увлеченно и не видишь конца этой работе, хотя знаешь, что силы на исходе. И вот тебя хватил Кондратам, потому что ты слишком устал. Паралич сил, воли. Ты не можешь дальше писать эту книгу, но да тебя могут продолжить ее твои друзья. Будешь ты ненавидеть этих друзей и эту книгу?

– Буду.

– Ты так говоришь, потому что совсем еще мальчишка. Не знаешь, о чем ты. И не сопи, Рома, я знаю, что ты будешь говорить, будто я все неправильно объясняла, что Ильнара, например, никакая мне не подруга. Ты ее не знаешь. Она хорошая. Какая жизнь, такой и человек.

После этого разговора я два дня плакал, а потом вдруг позвонил этой вороне Ильнаре Максимовне и сказал, что я согласен. Где угодно – за телевизором, под телевизором, да хоть вокруг телевизора.

А мою Алку держали в больнице еще месяца три, и, когда она оттуда вышла, я уже вовсю замещал ее на панели.

Конечно, у меня все было по-другому: никаких блядовозок, никаких сутеров, договаривалась обо мне всегда Ильнара Максимовна, расчет велся напрямую, никаких касс, халтурок и суточных. В «Виоле» я, разумеется, не появлялся, а если и появлялся, то только для того, чтобы забрать оттуда Гену Генчева, с которым я неожиданно для себя тесно сдружился, хотя он и вдвое старше меня. Генчев был болгарин, хотя все принимали его за еврея. Впрочем, он особенно и не пытался никого переубедить, а однажды даже явился в контору в еврейской кипе, которую ему привез прямиком из Израиля какой-то его знакомый по фамилии Либерзон.

А я, как и обещала мне Ильнара, действительно почти ничего не делал и находился по сравнению с рядовыми работничками и работницами конторы в привилегированном положении. У меня были три постоянных дамы, к которым меня привозил лично Гена Генчев: Екатерина Петровна, директор мукомольной фабрики, Анна Борисовна, веснушчатая бухгалтерша ювелирного магазина, и третья, татарка, имени которой я запомнить так и не смог. К первой меня возили раз в неделю, ко второй – два раза, и только татарка с незапоминаемым именем мытарила меня раза по четыре в неделю. Кстати, именно она и была той самой – за телевизором. К хорошему привыкаешь быстро, а хорошим во всем этом были деньги. Конечно, после Яны мои клиентки выглядели дрябловато и старовато, но я закрывал на это глаза в прямом и переносном смысле, потому что получаемых денег хватало и на меня, и на Алку, хватило на покупку машины и аппаратуры, с которой тогда был большой напряг. Помню, японский видик или телевизор достать было невозможно, да и стоил он чуть ли не как машина. У меня же все это появилось быстро и безболезненно.

Гена Генчев, который, когда выпивал, любил мудрено разглагольствовать… так вот, Генчев объяснял мне, что я так легко вошел в эту сомнительную работу благодаря какому-то там Эдипову комплексу, он приплетал туда же комплекс какой-то Электры, притаранивал старика Фрейда и вообще всячески копался в моей психике, что меня время от времени забавляло, особенно после нескольких приемов модного тогда жуткого ликера «Амаретто». Он говорил, что я вообще должен любить женщин много старше себя, потому что в детстве видел свою мать в сомнительном обществе и вообще в разных позах… на слове «поза» применительно к моей Алке я вообще старался затыкать фонтан его гнилого красноречия. Хотя в чем-то, безусловно, Гена Генчев был прав: я легко примирился со своими занятиями, а секс с немолодыми уже бабами не только не вызывал у меня отвращения, но скорее напротив – я даже стал находить в этом какую-то изюминку. Ровесницы казались пресными, плоскими и скучными. Анна Борисовна, та самая веснушчатая бухгалтерша из ювелирного магазина, была самой любимой моей клиенткой, некоторое время я даже думал, что питаю к ней совсем не профессиональные чувства; она была маленькая, стройная не по годам и чем-то неуловимо похожа на мою Алку. Несколько раз, находясь с Анной Борисовной в постели, я даже ловил себя на чудовищной мысли, на том, что стираю в мозгу разграничение Анны и Аллы, что в полумраке спальни я обнимаю одну и ту же… первый раз это вызвало у меня дикий оргазм, а потом – животное отвращение, страх и мучительную рвоту. Какой-нибудь америкашка немедленно побежал бы к психоаналитику, а моим психоаналитиком был Гена Генчев. К тому же под боком был винно-водочный магазин, продавщица которого строила мне глазки и выставляла мне водку ящиками. Небезвозмездно, конечно, приходилось отрабатывать все тем же.

Я не заметил, как превратился в мальчика по вызову. Жиголо. Анна Борисовна именовала меня Ромео и говорила, что это имя для меня в самый раз, потому что по Шекспиру Ромео было еще меньше, чем мне, – то ли четырнадцать, то ли пятнадцать. И даже дала мне заглянуть в пухлый томик, в «Ромео и Джульетту».

А потом все как-то сразу резко повернулось, перевернулось, встало на дыбы, и жизнь моя – и безалаберная, и гнусная, но все-таки упорядоченная и текущая в одном русле – покатилась ко всем чертям. Она поменялась одновременно со мной, с моим лицом, с моим жизненным укладом и с жизненным укладом всей страны. В августе девяносто первого я первый раз в жизни поехал в Москву, поехал с Анной Борисовной… Она неожиданно осталась там, сказала, чтобы я оставил ее – мелкий и самовлюбленный юнец. Не знаю, зачем я увязался за ней в Москву. Ей было тридцать семь – мне на двадцать один год меньше. У нее там оказался муж. Такие вот страсти, как у того Шекспира, том которого она открыла для меня. В Москве тогда бушевали страсти похлеще, гремел путч, лязгали гусеницы танков – но все это прошло мимо меня. Понять, непосредственным свидетелем чего я стал, удалось только потом. А сам август девяносто первого был для меня пьяным, развесистым и горьким, похожим на рвущуюся по ветру рябиновую гроздь. Я ехал обратно в Саратов «зайцем», мне хотелось увидеть Алку, поговорить с ней о том, что со мной творится, порвать с прежней жизнью, начать новую. Сейчас мне это смешно вспоминать, потому что было-то мне шестнадцать лет. А тогда я прихлебывал из купленной на последние деньги бутылки водку, ловил на себе дикие взгляды попутчиков, соседей по плацкарте, и совершенно уверил себя в том, что я вернусь в спорт, получу наконец мастера спорта, буду выступать на международных соревнованиях и таким путем смогу обеспечить себе и Алке достойную жизнь. Конвульсии одурманенного алкоголем молодого, но уже траченного миром организма…

В Саратове меня ждала масса новостей.

Пропала Алка. Она сбежала с каким-то грузином, оставив ключи от нашей квартиры Ильнаре Максимовне, чтобы она их мне по приезде передала. Я никак не мог в это поверить. Какой грузин, какие оставленные ключи? Мне нужен мой единственный родной человек! Я упорно не желал понять, как она могла?!

Ведь она же знала, что я приеду, что она моя мать, что я люблю ее, хоть я и называю ее Алкой и в курсе ее несчастного и грязного промысла.

Ильнара Максимовна сказала, что такое бывает. Что Алке стукнула в голову жидкость из числа содержащихся в организме. Дескать, возомнила баба, что вот она, ее настоящая любовь. О национальности ее избранника вопрос вообще не стоял, особенно учитывая тот момент, что грузин увез ее на каком-никаком, образца позапрошлого века, но «мерседесе». Белом, этот цвет очень шел к его кавказской щетине.

Новость вторую я и не знал, как воспринимать: то ли это было хорошо, то ли плохо. Вторая новость – у меня больше не было работы. Нет клиентуры – нет работы. Конечно, тогда я не именовал их клиентками, использовался более деликатный и обтекаемый термин «хорошие знакомые», но суть дела от этого не менялась. Так вот, клиентура моя в лице трех состоятельных особ женского пола разбежалась: татарка, самая интенсивная потребительница моих услуг, под давлением своих – татар, стало быть – нашла себе другого молоденького любовника, своей национальности; мукомольная королева Екатерина Петровна была не далее как три дня назад застрелена в собственном кабинете, и муссировались слухи, что к тому имеет отношение дружок моего без пяти минут отчима Коли Голика – Котел. А Анна Борисовна осталась в Москве, вот, собственно, и все.

Третья новость гласила: Гена Генчев попал в нехорошую историю и теперь лежит в больнице с множественными переломами ребер и с пробитым черепом – с сопутствующим серьезным сотрясением мозга. Его отходили какие-то залетные чурки, которые сняли до утра двух девочек из «Виолы», а за услуги платить не хотели, и, когда Гена об этом им сказал, возмущению горячих кавказских парней не было предела. Беспредельное возмущение выплеснулось в мордобой и ломание стульев о спину Гены. Девочек тоже помурыжили, и хотя Ильнара попросила Колю Голика подключить к поиску этих уродов своих «быков», тот обещал как-то нехотя. Ну понятно: какой уважающий себя брателла, к тому же поднявшийся, станет серьезно писаться за поганого сутера и двух блядей?

Вот это, собственно, Гена Генчев мне и сказал, когда я навестил его в больнице.

– А про Алку, мамку твою, я тебе вот что скажу, – вдруг прорвало его, когда я уже уходить собирался и халат бутафорский медицинский на плечи накинул. – Темное дело. Видел я этого Гошу, с которым она уехала. Вообще-то он Гоча, но это так, туфта. Я одного чурку знал, Бешана, так его все Борей называли. У них, чурок, если на «Г» имя, то Гошей погоняют на русский лад, а если на «Б», то Боря.

– Ты о матери говори!

– Темное это дело, говорю. Говорят, что уехала она, а может статься, что и не уехала.

Меня как иглой раскаленной прошило, сел я обратно на край кровати и, забыв, что на Геныче живого места нет, за плечо его так ухватил, что тот взвился едва ли не до потолка и заорал. Но когда немного улеглось у него, Геныч сказал:

– Пила она тут без тебя сильно. Перед ней этот чурка стелился только так. Вином каждый день угощал, по кабакам таскал, я ее и трезвой-то перестал видеть. Ты сколько в Саратове не был?

– Недели полторы. Две, может.

– Ну вот, так она как на следующий день после твоего отъезда взялась квасить, так больше и не переставала. А потом вообще уехала. Я ее видел, когда она к Ильнаре на «мерсе» с этим чуркой в контору заезжала. Попрощаться, что ли, ключи там от квартиры для тебя передать. Бухая уже была.

Я швырнул в него упаковкой кефира и выскочил из палаты.

Алка исчезла для меня навсегда. Больше я ее не видел.

Николай Михайлович, первый зам Геныча и другие

Абсолютно пустая, огромная квартира действует на напуганного шестнадцатилетного пацана давяще. Все время кажется, что стены схлопнутся, как мышеловка, и потолок осядет, как рабочий поршень огромного пресса. Именно это я ощущал, когда, вернувшись от последней оставшейся у меня клиентки, – продавщицы винно-водочного магазина, – пил горькую. Она не успела передать мне больше одной бутылки, потому что невесть откуда появился ее муж, огромный грузчик, по сравнению с которым я почувствовал себя маленьким и Хрупким, и вышвырнул меня вон. Я проехался рожей по асфальту, после чего на ней остались параллельные полосы, как на взлетной полосе аэродрома. Наверно, это был первый по-настоящему жуткий день в моей жизни – потому что я был один. Я не знал, что произойдет в следующий день, чем мне заниматься, как мне жить. Нужны были деньги, потому что холодильник был совершенно пуст. Обычная история, нечего скулить. Мне не следовало жаловаться хотя бы потому, что я сидел не в слезящемся, холодном подвале, а в своей квартире. Хотя, быть может, своей она тоже была до поры до времени – тогда же еще не было частной собственности на жилье.

Меня мог выручить Колька Голик. Вот к нему следовало обратиться в первую очередь, тем более что мы были с ним повязаны: повязала нас кровь Клепы, которого убивал, конечно, не я и не он… но это уже были частности.

Я пошел к Голику, не позвонив ему предварительно и даже ни с кем не посоветовавшись, стоит ли вообще предпринимать такой шаг или не стоит. Честно говоря, я даже особенно не представлял себе, о чем я с ним говорить-то буду. Я его несколько месяцев уже не видел, честно говоря, и забыл, как он выглядит-то.

Оказалось, что если бы я даже помнил, как он выглядит, то все эти воспоминания следовало оформить в письменном виде на туалетной бумаге, а потом использовать по прямому назначению. Колька Голик за эти несколько месяцев, около года, как я его не видел, стал совершенно иным человеком.

Его перерождение напомнило мне историю про старого актера Иван Сергеича, живущего в соседнем подъезде, который каждое воскресенье играл в Театре юного зрителя какого-то короля, уже и не помню. И я никак не мог поверить, что тот величавый старец с белой бородой, в алой мантии и с короной на голове – это и есть тот самый Иван Сергеич, на которого я так часто натыкался в нашем дворе, когда он сидел и пил самогон с какой-нибудь отпетой рванью.

Колька Голик прошел мимо меня по коридору в сопровождении двоих «быков», и, когда я рванулся к нему со словами: «Дядя Коля, я это… к вам…» – один из «быков» резко придержал меня за плечо, а потом так толкнул в грудь, что перехватило дыхание, а в затылок ухнуло что-то тяжелое и твердое… оказалось, что я просто-напросто врезался головой в стену.

В конце коридора тяжело выстрелила захлопнувшаяся дверь.

Я медленно поднялся. Голова гудела. Нет, не может такого быть, чтобы Голик допустил такое. Он, наверно, просто меня не видел, но это легко исправить. Я прекрасно видел ту дверь, звук от удара которой так болезненно, тупым клином вошел в мои уши. Мне осталось только войти в ту дверь. Это же так просто, добраться до той тяжелой железной двери, потянуть на себя ручку и выбить для себя разговор с Колькой Голи… впрочем, какой он теперь, к свиньям, Колька Голик? Теперь это, бери выше, Николай Михайлович Голик, шеф охранного предприятия!

Я открыл дверь. За ней небольшой предбанничек, который до отказа был набит лысыми головами. На меня сверкнуло зубами несколько рож, пара-тройка оказалась старыми знакомыми еще по той кодле Боряна – Вырви Глаза, потому меня приветствовали, но в приветствиях этих слышалась вполне откровенная грубая насмешка:

– Бля, пацаны, гля, кто причапал! Рома – не все дома! Здар-ррова, Роман!

– Привет! Притаранил передачку от Бори – Вырви Глаза?

Юмор этих господ состоял в том, что Борю уже убили,

– Ты, Роман, в бутылку не лезь. Без базару. Че молчишь?

Я ответил, что мне нужно поговорить с дядей Колей Голиком, и в ответ получил новую порцию комментариев:

– «Дядя»! Плешивый сутер тебе дядя, а он – Николай Михалыч.

– Не насчет блядей к нему пришел, не-a? Так он твоих драных сучек из блядской шарашки, где ты трешься, драть не будет, можешь ничего в этой теме не ловить.

– Братаны, че-то Рома фраерится, бля! Не иначе в мусар-ню поступил! Уборщиком… ха-ха-ха… мусора!

Ребята явно изощрялись в незамысловатом острословии, которое им самим казалось чрезвычайно забавным. Даже то, что я некоторое время был одним из них, никого тут не трогало. Напротив, подстегивало: дескать, бывший боец Боряна, земля, бля, ему типа пухом, теперь рассекает с сутерами, трется с блядями, которые и не люди, в натуре, а типа драные, вонючие подстилки, обсоски, позорные шмары и галимые будки. Бойцы Голика были явно хорошо осведомлены о том, чем я занимался последнее время, и в этом меня утвердила чья-то колючая реплика насчет того, что у директрисы мукомольной фабрики, которую шлепнули в своем же кабинете, в морге распухла задница до таких размеров, что она не помещалась… в чем-то там не помещалась, в общем. Имя этой директрисы, моей «хорошей знакомой», по выражению Ильнары, явно было приплетено не просто так Гоблинарии могли еще долго язвить по моему адресу, а один даже привстал и притиснул меня к стене, дыша па меня термоядерным запахом чеснока в смеси с вонью давно не чищенных зубов – но тут открылась дверь, ведущая в помещение, где, по моему разумению, должен был сидеть Голик, и выглянул какой-то здоровенный парень с выдвижной нижней челюстью и приплюснутым носом, в джинсах и громадном, с чехол для танка, пиджаке, делавшем его и без того внушительную фигуру квадратной:

– Че за базар? Харош галдеть, я сказал! Потом трепаться будете, а щас неча порожняк метать, когда рядом серьезные емы обкатывают, в натуре!

Братки тут же затихли. Видно, говоривший пользовался среди них уважением. Даже тип с чесночно-кариесным бленд-запашком отодвинулся от меня, выпустив из захвата шею, и буркнул явно сконфуженно:

– Да тут, Костя, один тип приканал. Он раньше в бригаде Боряна – Вырви Глаза гонял, а потом, когда полбригады положили на разборе, соскочил и притерся к…

– Ты не бубни, – оборвал его Костя, – кто там типа припер? Я сам с ним.

Я шагнул от стены и сказал:

– Это я. Роман меня зовут. Мне Николая Михалыча нужно увидеть.

– Вопросы у тебя к нему или просто по непоняткам отстегиваться будешь? – туманно зарядил мне этот Костя. – Мулю всякую парить?

– Вы просто передайте, что пришел Роман Светлов. Он меня знает, очень хорошо знает.

По узенькому лбу этого Кости пробежали складки, он набычился и пробасил:

– Да ты че, козел, лепишь мне тут? Я тебе че, секретутка, что ли, – передавать? – Он выделил голосом вот это «давать», и я подумал, что Костя не менее тупой и злобный тип, чем эти его гориллы. – Бабы тебе давать будут, лох.

– Да чмо он, бригадир, неча с ним баланду травить, – потянулись голоса, – мы ж его знаем, задротыша. Он, гнида похабная, с шалавами покупными рассекает. Его ж давно срисовали насчет этого, в натуре базарю.

Вся эта занимательная полемика принимала угрожающие повороты. Костя смотрел на меня откровенно неодобрительным взглядом быка, которого дразнят красным. От открыл было рот, вероятно собираясь сказать, что я очень похож на его любимую боксерскую грушу, на которой он отрабатывает молодецкие свои удары, – но не успел. Из кабинета донесся негромкий, чуть нараспев, хриплый голос, услышанный тем не менее всеми:

– Не пыли там, Мефодий. Давай его сюда. Я его знаю, он правильно тебе базарил.

Костя с филологическим погонялом Мефодий захлопнул рот. Братки опять притихли, Костя повернулся ко мне спиной и бросил, не глядя:

– Ну че застыл, как гипс? Сказали тебе, чтобы греб сюды, дятел.

В кабинете за столом сидели трое: Колька Голик в культовом тогда бордовом пиджаке и в темных очках, в которых, помимо понтов, не ощущалось никакой надобности; толстяк, похожий на китайца, со складками на могучей шее и с недобрыми глазами-щелочками, в которых словно затаились два бурава, и плотный, в белой рубашке с длинными рукавами, небритый амбал с нездорового оттенка физией и стеклянными глазами. На его переносице торчала здоровенная бородавка, как у Зюганова. Судя по тому, как этот последний сидел, развалившись в кресле и ковыряя золлингеновским ножичком угол стола, именно он тут чувствовал себя главным. А может, и являлся таковым на самом деле.

– Здравствуйте, дядя Коля, – ляпнул я, но по отсутствию всякой реакции у всей троицы понял, что погорячился и с «дядей», и с «Колей». Ведь меня исчерпывающе просветили в предбаннике, кто, по мнению этой братии, приходится мне дядей.

Небритый, тот, что с ножиком и бородавкой, повернулся к Коле Голику и спросил:

– Это что за малек?

– Да так, – сказал Голик хмуро. – Что тебе, Роман?

– А, это и есть тот Роман, про которого мне бакланили во все уши? – усмехнулся бородавчатый и подошел ко мне. Он оказался мне под подбородок, но в плечах даже пошире меня. – Хороший парнишка. Это он год назад, что ли, валил сутера Клепу?

– Хорошая у тебя память, Котел, – поморщился Голик, – только валили Клепу другие. Но не о том речь. Так с чем ты пришел?

Он смотрел на меня неодобрительно. Было видно, что пожаловал я в самый неподходящий момент, но оставить меня в предбаннике со своими бойцами он тоже не мог, потому что неизвестно, чем бы это кончилось. Я подумал, что нужно говорить как можно короче. Тем более что этот, с бородавкой на переносице; оказался Котлом, о котором в нашем районе легенды ходили. Были толки, что Котел рке на городской уровень выкатывается. Так что…

– Алка пропала, – сказал я.

Он сморщил лоб:

– Какая Алка?

– Моя мать, ну ты, дядя Ко… это… – Я смешался, да еще и бородавчатый с тем, что был похож на китайца, пристально меня разглядывали. – Она пропала. Говорят, уехала с каким-то грузином.

– А я-то тут с какого боку вырисовываюсь? – выговорил он. – Я что, на грузина похож, че ты ко мне-то приперся?

– Так мне Ильнара Максимовна сказала, что…

– Какая Ильнара? – вдруг перебил меня Котел. – Из бля-дюшника?

Меня совсем перекосило, я даже не смотрел ни на кого, когда отозвался:

– Она из «Виолы»… там…

Котел воткнул ножик в полированную поверхность стола и протянул:

– Та-а-ак, Николай! С блядями тебя закружило? Ильнара, Алка… ты что, за этих обсосок пишешься, так, что ли? А если я врубился в расклад, то вот это чмо, – он ткнул пальцем в меня, – тебя просит впрягаться за проститней? Я же слышал, что там братва за дверью базарила, когда этот дрозд сюда при-порол. Он сам блядской масти, так? Может, петушенный уже? А? И ты вот с такими корефанишься, что ли, Николай? Сутеров по наводке гасишь?

– Ты не въехал, Котел, – заговорил Голик. – Тут такое дело: этот парнишка – одной шалавы малец, у которой я заходил болт погреть. Шалава стремная, конечно, но что, у тебя, что ли, Котел, с бабцами на дурняк не таращило? С кем не бывало. Халявная дырка – разве оно плохо?

– Гладко пока говоришь. Ну дальше.

– А что дальше? Того сутера мы по пьяни завалили, в цвет. А вовсе не по указке этого мелкого и его мамаши. Вот и все.

– Так он же к тебе пришел, чтобы ты эту Алку ему отыскал. Значит, не чужое тебе это шалавье отродье, а? – хитро подмигнул Котел. Голика аж перекосило:

– Да ты че, обидеть меня хочешь, Котел? Я ему сыскарь, что ли, мусорская ищейка – искать? Не знаю, чего он там своими мозгенками раскидывал, да только в порожняк он сюда припер. Ты, Роман, иди, Пока цел, и радуйся, что за твою туфту не нашинковали тебя в мелкую капусту.

У меня перед глазами потемнело: и это говорит мне он, Коля Голик, на чьих руках я, можно сказать, вырос? Он что, так боится этого Котла с его понятиями и раскладами, что, дескать, за проституток тянуть западло… что не может меня выслушать, обращается как с нагадившим в неположенном месте щенком!

– Дядя Коля, но ведь Алка… – начал было я в отчаянии.

Зря. Он вскочил, потемнев лицом, и заорал на меня:

– А ну пшел отсюда, чмо! Как будто мне больше разгребать

нечего, кроме как этот гниляк с твоей паскудной мамашей! Мне по барабану, с кем она там в очередку снюхалась – с грузином, с бензином!.. Костя, – повернулся он к Мефодию, – укажи ему дверь, он еще в школе по географии уроки не учил, ебть!

Это «ебть» было все, что осталось от прежнего Кольки Голика, учившего меня матерным словам и грубовато, но заботившемуся обо мне, И я еще не успел понять, что бесполезно переубевдать его в чем-то, как Костя-Мефодий схватил меня одной рукой за подбородок, второй за брючный ремень, приподнял и, поднеся в таком виде к дверям, швырнул в проем. Братки расступились, и я, не устояв на ногах, растянулся на грязном, заплеванном полу. Ремень же, не выдержав рывка, лопнул, и брюки сползли с меня примерно до середины бедра.

– А, – заорал кто-то, – его там, по ходу, козлили влегкую. Штаны слезли. А ну греби отсюда, гнида! Давай!!

На мою голову обрушился ослепительный удар, потом еще и еще. Нашел я себя уже за роковой железной дверью, за ней стоял гомон и грубый смех, а возле меня торчала ухмыляющаяся бритая харя. Увидев, что я открыл глаза, харя радостно выматерилась, а потом я получил такой пинок под ребра, что откатился метра на три.

– Вот так и катись… колобок!

Дверь хрястнула. Я с трудом поднялся с пола, окровавленной ладонью провел по брюкам, наверно, таким образом рассчитывая их почистить, но добился только того, что на них осталась медленно расплывающаяся темная полоса.

– Суки… – пробормотал я, – Твари… ничего… я вам…

А что – я им? Их было много, целая кодла, спаянная по каким-то своим единым правилам, четко разграничивающим, что «в цвет», что «западло». Я и общение со мною было западло. Наверное, потому, что я, как продажная женщина, по сути, торговал собой. Что я сын проститутки. Что у меня был шанс стать одним из них, закрепиться в этой своре и раствориться в ней, став вот такой же обезьяной. А они?

Разве они не… я, например, совершенно точно знал, что родители одного из них, того, что орал о «гнидах», зарабатывали на жизнь тем, что папаша воровал на заводе металл и сдавал его во вторчермет, а мать гнала самогон и попутно перепихивалась с половиной постоянных своих покупателей – ей отстегивали и за самогон, и за услуги. Чем же он лучше меня? Тем, что бесстыдно бычится, что усердно беспредельничает и «такой, как все»? Живет «по-пацански», как они выражаются? А шаг вправо, шаг влево считается за побег, и мои делишки с «Виолой» и Ильнарой именно такой шаг вправо или влево?

Я ничего не соображал. Дополз до дома и упал. Проснулся от сверлящего чувства голода, сварил макарон, с отвращением пожевал немного – макароны слепились в слизь и почему-то отдавали испорченным салом – и отправился к Ильнаре Максимовне.

Она выслушала меня, при этом почему-то полузакрывала глаза и смотреть па меня избегала. Когда же я закончил и замер, переводя дыхание и дожидаясь, что она мне, собственно, на все это скажет, Ильнара так повела речь:

– Ты, Рома, маленький еще, иначе не поперся бы к этому Кольке Голику. Он там сидел с двумя еще какими-то?.. Котел там был, да? Ну и что же ты хотел? У них, у бандитов, в падлу таким людям, как Алка, твоя мать, помогать. И тебе тоже – ты ведь в их глазах тоже уже не человек, потому что с Генчевым дружишь и в «Виоле» подрабатываешь. И совершенно неважно, что ты никогда у меня не работал, а только частные заказы выполнял. Ни хрена это неважно!

Она казалась мне зловещей, как ворона. У меня был один знакомый, который боялся сидеть на лавочках под деревьями, потому что на него постоянно гадили вороны. Только сядет, как тут же – шлеп, шлеп! И хоть плачь, хоть матерись, а стирать одежду все равно придется. Вот таким обгаженным и я себя почувствовал, когда Ильнара мне все это высказала.

Когда я уходил из бандитской конторы, все ощущения слепились в один неясный, грязный ком, а вот именно сейчас чудовищность моего положения встала во всей ясности. Сейчас, когда я сам медленно, но верно подбираюсь к тридцати, конечно, я не стал бы делать трагедии из такой мелочи, как несколько ударов и несколько обидных слов, перечисленных на мой расчетный счет от бойцов Голика. Но тогда положение казалось практически безвыходным.

– Вот что, – сказала Ильнара, – тебе, конечно, нужны деньги. Так? Так. Особых капиталов я тебе не обещаю и денег дать могу немного. Но только в качестве аванса.

– Аванса? – пробормотал я.

Она пустилась в объяснения:

– Дело в том, что у меня, говоря пышно, недостача кадров. Гена Генчев в больницу попал, сам знаешь, ходил к нему. А Гена у нас в конторе человек важнейший. Без него целая бригада простаивает. Вчера как-то Витька, шофер в паре с Генычем который, еще как-то подбил баланс, да и то потому, что заказов было раз-два и обчелся. Сегодня тоже. А вот в ночь заказы могут попереть.

– Не понял… – пробормотал я, хотя во все уже прекрасно въехал. Просто мозг хотел найти лазейку, чтобы удрать от той неприятной догадки, что уже созрела и обозначилась выпукло.

– А тут и понимать нечего, Роман, – сурово сказала Ильнара Максимовна. – Генычу замена нужна. Временная. Напрокат я человека в другой конторе взять, разумеется, не могу. С улицы тоже не сдернешь – опасно. Вдруг он на мусарню стучит или, еще хуже, с братками левыми контачит? Так мы «приемов» и беспредела не оберемся. Пробовала я однажды взять на пробу человека, которого вроде бы и знали, да так… не очень, видно, знали. Потому что он в первый же день подставил девочек под кошмарный «прием», нам в контору отзвонился, что влепился в попадос со всей бригадой, что ему нехорошо-с и что теряет сознание-с. Девчонки, само собой, исчезли, и с концами. А потом оказалось, что тот пробник, которого я как бы на испытательный срок брала, оказался бывшим мусором, который якшался с отморозками и в порядке отдачи долга пообещал им классных телок совершенно бесплатно и на сколько хошь. Вот, собственно, для того он и устраивался. Девочек мы нашли через неделю в каком-то подвале. Две уже профнепригодны оказались, а три оставшиеся в больницу угодили, причем одна – в психиатрическую, – она сокрушенно повела на меня черным глазом. – Вот такие дела. Ну ты как, Роман?

– Вы предлагаете мне заменить Геныча? Суте-нером?

– А что ты заикаешься? Что тут такого? Ты уже, Рома, мальчиком по вызову был, между прочим. Что лее теперь мешает тебе не разыгрывать из себя целку и позаботиться о таких же, по вызову, – только девочках? А?

Я молчал. Конечно, в нашей жизни бывает многое, но чтобы шестнадцатилетний сутенер – у меня это пока что в голове не очень укладывалось. Да, я общался с Генычем, зная о его профессии, но тем не менее он был старше меня по меньшей мере вдвое, у него был жизненный опыт и – на самые тяжелые случаи – колючий, исподлобья, взгляд и кривая, свинцовым презрением налитая усмешка, которая красноречиво давала понять: если что, поблажек не будет. К тому же Геныч всегда и везде возил с собой пистолет, расточенный из газового ствола, и он был его последним аргументом в общении с особо непонятливым собеседником. Себя же я на его месте представить не мог. Я прекрасно знал, что те женщины, которым меня подсовывала Ильнара Максимовна, были совершенно мной довольны, что не требовалось выдавливать из себя чего-то опасного и агрессивного… а тут – совсем, совсем другое.

– Ты сможешь, – уже откровенно начала давить на меня Ильнара Максимовна, – клиентура у нас наезженная, бригада Геныча работает преимущественно с постоянными клиентами, так что ты, Роман, не делай такого сложного лица. А что касается затруднений, так на случай оных тебя могут проинструктировать. Тот же Геныч, например.