Текст книги "Нешкольный дневник"

Автор книги: Антон Французов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

И – следующий виток Следующая страничка моей эрзац-жизни.

Чрезвычайно удачная мысль

Мы переехали под крылышко Нины Ароновны.

Это произошло после того, как мне пришла в голову эта самая мысль. Прежде чем начать действовать согласно ей, я решил вопрос с проживанием. Потому что дальше обитать на жуткой жилплощади, состоящей из двух квартир, объединяемых проломом в стене, было несерьезно. Жить в Трущобах – ребята так это чудное место называли – обрыдло. Погано к тому же. Потому я принял решение переехать за город, в громадный комплекс Нины Ароновны, который она скромно величала коттеджем. Юлик высокопарно поименовал наш переезд «альянсом со жрицами любви». Союз с проститутками – ничего не может быть проще и действеннее для воплощения' моей идеи, тем более что это было мне привычно. Но с момента, когда мы переехали, до устройства на работу к Нине Ароновне Кати прошло примерно полгода. Катя, кстати, отлично влилась в коллектив, как сказала бы моя соседка – тетя Кира. Катя сразу же отхватила жирного клиента, такого денежного и такого важного, что ей сделали в клинике доктора Шуба операцию по восстановлению девственности. Катя долго язвила по этому поводу.

А переехать пришлось в том числе по той причине, что нас стали беспокоить знакомые утопленничка Кормильцева, редкие ублюдки. Может, в чем-то заподозрили, может, хотели подмять под себя. Крайним оказался, по обыкновению, Алексей: его отделали в одном из клубов так, что пришлось полежать в больнице и состряпать пару косметических операций. Хотели было угрохать и меня, кстати, бросили с моста в Москву-реку в ледоход, и если бы не мои навыки кандидата в мастера, то плыть бы мне по течению на правах льдины – холодненьким и смирненьким. Одного из недоброжелателей мы сбили машиной, не насмерть, но впрок пошло. Еще одного Юлик огрел бутылкой шампанского по голове, и тот стал дурачком, хотя и до этого был не Менделеев. Но так дальше продолжаться не могло, тем более что мы с Виталиком вписались в очередной попадос: жена нефтяного королишки Датауллина решила сделать подарок для себя и для своей восемнадцатилетней дочери и сделала заказ на двух Дедов Морозов (был канун Нового года). Шапка, шуба и мешок с подарками были антуражем, равно как и длинная седая борода' а приветствовались атлетическое телосложение, внушительный член и почему-то умение говорить по-фински.

Или, на худой конец, хоть несколько слов знать. Наверно, потому, что родина Деда Мороза, Лапландия, где-то там у финнов.

Заказ передали нам. Мы с Виталиком приехали. У него в кармане был русско-финский разговорник. Две дамочки Датауллины ждали нас. А потом в комплекте с этой милейшей леди я обнаружил две хари кавказской национальности, явно отягощенные непомерными сексуальными амбициями. Ребята решительно отказывались верить, что я не совмещаю в себе достоинства женского угодника и педераста. Причем пассивного. Я стал возражать, сказал, что за это нам никто не платил, но нас не поняли. Старшая Датауллина к тому времени уже узюзилась и почивала, веселились только дочка и два ее приятеля. Я попытался ситуацию сгладить, даже анекдот рассказал, но он не помог. Меня по морде бейсбольной битой благословили, а Виталика натянули. На меня тоже чурка взгромоздился, девка – дочка – ржет, весело ей, как мальчонок по вызову опускают. Зло меня взяло. Тому, что на меня лез, я башку раскроил его же битой, второго с Виталика содрал – и в окно, на мороз, чтобы немножко охладился. Понял – нужно удирать. Я девчонку схватил прямо за ее щель, ка-ак дернул, наверно, там у нее матка загнулась на манер Виталика, когда того в задницу трахают: где баксы, говорю, ты, сука зажравшаяся?! Зло меня охватило, душит, не отпускает. Весело ей, твари, когда людей вот так унижают, размазывают! Всю жизнь как сыр в масле…

В общем, бомбанули мы их, опустили на пять тысяч баксов в качестве моральной компенсации, а потом Фил жаловался, говорил, что звонил ему Датауллин, пригрозил, что всю контору Нины Ароновны спалит, к чертовой матери. Фил отписался как-то, «крыша» Нины Ароновны утрясла непонятку, только нас искала и «крыша», и менты, и датауллинские. Нине Ароновне я три тысячи баксов скинул, она сразу повеселела, сказала – вот это другой коленкор.

После этого и переехали в их коттедж Сначала она, Ароновна, перекрывалась, боялась, что нас запалят датауллинские либо собственная «крыша» прознает, что «блядская масть» по беспределу прокатывается – и тогда кранты и мне, и Ароновне, если не откупится. А потом я ее утряс. Наверно, еще и потому, что ей теперь за меня денег платить не надо было, у нас бартер был – она засчитывает мне плату за проживание в счет собственного долга за интим. Вот и все. Удачно, баш на баш, и все удовлетворены. Хотя мне, честно говоря, в напряг было переть эту курву, когда вокруг куча молоденьких девчонок.

Хрен – он ведь тоже нежелезный. После трех палок – а на меньшее она была несогласна – половой лимит съеживался до безобразно малых размеров. Иногда получалось: клиенты (клиентки) + барщина Ароновне = не стоит. Гениталии болят, а девчонки-то красивые, особенно Маша Дубровская, Ирка Кудели-на, ну и – Катя, конечно. Все они тоже выражали желание со мной перекувыркнуться. Иногда удавалось, когда Ароновна пьяная и в темноте, вместо себя к ней Юлика подкладывать. У того стоит всегда и по барабану, на кого. Надо – значит надо. Профессиональное.

Работа в этом досуговом центре была поставлена великолепно. Саратовская «Виола» куда хуже, хотя там было чему поучиться. Но контора Нины Ароновны, конечно, выше уровнем. Да и клиентура – не сравнить с саратовской. Случалось, что вызовы приходили от знаменитостей, всей стране известных. Реклама нашей конторы в десятках газет была и чуть ли не по телевидению. И мы четверо – я, Юлик, Алексей и Виталик – работали в штате, и очень успешно работали. Ирка Куделина долго хохотала, узнав, что меня зовут Роман, а еще есть Юлик по прозвищу Джульетта. «Ромео и Джульетта» & Со» – вот как они нас именовали с легкой руки Ирки! Они смеялись бы куда меньше, если бы знали, чем время от времени занимается эта самая «Ромео и Джульетта» & Со». А то, что смеха не вызывало, – это и была моя удачная мысль.

Мы стали грабить наших клиентов. Ненависть к ним долго во мне копилась. Еще с Саратова, еще с «Виолы» и того времени, когда я развозил бригаду с Олесей и Василисой по вызовам. Еще с того времени, как я привез на «крышу» Катю Павлову, а кодла с Хомяком во главе над ней издевалась. И я ничего не мог сделать. Ничего! И никуда это не уходит, это чувство собственной беспомощности, оно никуда не девается, а варится в груди, как в неком перегонном кубе, претворяясь в ненависть. Оно, как зверь в клетке, только ждет момента, когда можно будет вырваться на свободу.

Дождалось.

Мы жили в Москве целый год, когда я совершил первое спланированное и заранее предусмотренное ограбление клиента. Нина Ароновна, конечно, была в курсе, более того, наводка была проведена через нее. Нина Ароновна в обязательном порядке установила для девочек правило: осматривать квартиру на предмет, есть ли деньги и хранятся ли дома ценности, ну и все такое. Девочки, конечно, не знали, для чего все это, но догадывались определенно. Первый клиент наклюнулся следующим образом: одна из девочек, Мила по прозвищу Харим-Паровозом, прославившаяся тем, что без труда могла пропустить через себя десяток мужиков, попала к одному богатому арабу, который при ней высказал желание пообщаться не только с девочкой, но и с мальчиком по вызову. Мила это запомнила, капнула Ароновне, та маякнула мне. На квартиру к арабу поехала необычная эскорт-бригада: сутер Фил не светился и не поехал, за сутера выступал Юлик Откуда мы, араб не имел ни малейшего представления. Юлик важно заявил, что к нам поступила информация о желании уважаемого господина развлечься. Остальные трое – то есть я, Виталик и Алексей – составляли «конкурс красоты», то есть возможность выбора.

Араб выбрал всех троих. Зря он это. Араб попался мерзкий и наглый, он выдвинул чудовищные, извращенные требования, так что мы с легким сердцем завалили его. Я знаю особые удары, отбивающие память, но отнюдь не смертельные. Вот таким ударом я его и попотчевал, после чего мы обчистили квартиру. Виталик суетился и мерзко хихикал, и мне почему-то стало противно, когда я вспомнил, как он кипешился у трупа того ублюдочного прокурора. А теперь грабил ни в чем не повинного араба.

Впрочем, вспомнила баба, как девкой была…

Стоимость похищенного у араба была весьма значительна. Нужно было сбыть ценности, и для этого Нина Ароновна свела меня с Лечо Шароевым.

Она знала, что делала. Она рассудила: мы не можем работать без прикрытия и поддержки, потому нам нужна «крыша».

Собственная «крыша» Нины Ароновны, славянская братва, на такое не подписалась бы. У русских братков с понятиями насчет ориентации и рода занятий строго. Голубая масть им не катит. Потому мы прислонились к менее разборчивым на этот счет чеченцам. Я не хотел встречаться с этим Лечо Шароевым, я понял, что если я свяжусь с ним, то коготок увяз – всей птичке пропасть. Но Ароновна давила не даром. Она-то, сука, хорошо знала, что делает. Она даже позволила себе угрожать, намекая слить нас в прокуратуру. Это было первым звоночком: я понял, что именно этот договор с Шароевым нас рано или поздно угробит.

И оказался прав.

На встречу с ним я пошел с тяжелым сердцем. Один, так настояла Нина Ароновна. Я не знал, что скажет мне этот Шаро-ев, но то, что ничего хорошего я от него не услышу, было точно. Ничего… Это же была моя идея: наказывать клиентов. Вот и получите, гражданин Светлов.

Кавказец оказался маленьким, худым и небритым. Полуприкрытые, опухшие веки усиливали выражение надменности на носатом лице. Я слыхал, что под этим Шароевым работают чудовищные отморозки, не брезгующие никакими способами добычи денег. Пестрая, разномастная, многонациональная банда. Я понимал, что, связавшись с ним, я поставлю на себе клеймо беспредельщика. Но я выдохнул и решил – значит, так. Такая жизнь, как фальшиво гнусил Виталик

Шароев сказал:

– Я дам тэбе две машины и оружие. ТГ, хорошие стволы. Два. Патроны есть. Говорили, нэ любищ потрэбителей? – Не ожидал от него таких рассуждений. – Я тоже не люблю. Нужно распределять, вот ты этим и займещса.

Это был бандит-философ. Самое гнусное дело он мог оправдать круглыми, неспешными словами, весомость которым придавал сочный южный акцент. Помимо оружия и машин он снабдил меня наводкой на одного подмосковного бизнесмена, кстати постоянного клиента нашего досугового центра, которого кавказцы срисовали сите несколько недель назад и пасли. Срубить жирок дали нам. Нет смысла описывать, обычное ограбление, в котором нам пособила Мила Харим-Паровозом. Она, собственно, и открыла нам дверь и таким образом оказалась в курсе моих темных делишек. Кроме нее и нас об этом знали еще только двое: Ароновна и Фил Грек. Остальные, включая Катю, как говорится, догадывались.

Все это проходило удачно. И проходило в течение трех лет. С Шароевым я связывался примерно раз в два или три месяца, работал по его наводкам или же, внимательно изучив дело и поняв, что гниляк, отказывался. Честно говоря, я не помню, как толком прошли эти три года. По-моему, я сам не заметил, как стал убийцей и бандитом. Конечно, я себя таким не считал, «убийца и бандит» – это всегда оценка со стороны. Теперь я могу оценивать себя со стороны и ежусь от холода. Тут, где я теперь сижу, на самом деле прохладно.

И только однажды этот промысел принес мне истинное удовлетворение. Безо всяких оговорок.

Мне позвонил Шароев и сказал, что есть один сочный кабанчик, которого его, Лечо, чурки срисовали и просекли, что он клубится по «голубятникам» и сшибает мальчиков. Толстый такой парень, похож на какого-то грызуна, ну и фамилия у него соответствующая – Хомяк.

Я, как про Хомяка услышал, так аж вздрогнул весь. Ну, думаю, не бывает таких совпадений, и все тут. Не бывает!

И это был он. Хомяк Я срисовал его в клубе, в том самом, насчет которого сказал мне Шароев. Я подослал к Хомяку Юли-ка, а сам позвонил Кате. Это было первое, что пришло мне в голову. Кате. Не знаю, как она, а я прекрасно помнил ту саратовскую ночь, когда я отвез ее на «крышу», а сам сидел в машине с Витькой, и ждал, ждал, черное небо казалось огромной каменной глыбой с редкими проблесками, словно кварц… я этого ничего не забыл. И я хотел посмотреть на Катю: что она скажет, что она почувствует, когда увидит человека, чьей подстилкой когда-то была и от которого сделала мучительный аборт. Из-за которого теперь она не могла родить уже никогда.

Хомяк неожиданно бурно обрадовался, когда увидел меня и узнал во мне «поганого сутера» Романа из Саратова. Теперь-то ехму не перед кем было выламываться, в том смысле, что он мог разговаривать со мной как ему заблагорассудится, а не по понятиям строго надзирающей братвы.

Ну что. Поговорили.

– Приятно видеть своих земляков в Москве, – сказала эта харя, угощая меня и Юлика ромом. – Все-таки Москва – это большая пустыня, где никого не дозовешься. – Он был прилично пьян, а Хомяка – на моей памяти – ну всегда тянуло на разглагольствования по пьяной лавочке. – Я вот уже несколько лет как переехал. Квартиру прикупил, бизнес свой влегкую поставил. Правда, своих, саратовских, не забываю.

– Правда, что ли? – выдаивая из себя улыбку, спросил я. – Как там мой несостоявшийся отчим Коля, то есть Николай Михалыч Голик?

– А, это ты опоздал спрашивать, Роман. Его уж несколько лет как убили в разборке. Говорят, кусками нашинковали.

– А, ну да, – вспомнил я. – Правильно. Я же, когда после армии в Саратов… сказали мне, в общем. А Ильнара Максимовна?

– А что этой сделается? Процветает. Открыла не одну, а целую сеть блядских контор. «Крыша» у нее добротная, сам ставил. Как говорится, по моим заветам…

– Врешь, – сказал я равнодушно.

Хомяк не обиделся, только еще сильнее распустил свое мясистое лицо в длинной зубастой улыбке

– Я эту скверную привычку врать еще с детства бросил. Боком она выходит. За базар отвечать надо. Хотя, с другой стороны, время отмороженных банд уходит, ушло уже почти, можно сказать. Сейчас вся сила у чинарей и олигархов, вот так. Ну и ГБ, конечно. – Он наклонился ко мне и, едва не коснувшись блестящими от жира, толстыми губами моего уха, заговорил:

– А помнишь, в Саратове как круто было, а? Ты ведь зла на меня не держишь, конечно? Нет? А что было, то было. Понятия тогда такие были. Бандиты, «ракетчики», все такое. Одно слово – беспредел. – Он вздохнул и переменил тон: – Э-эх, где они все, эти саратовские девчонки… Олеся, Катя… даже была там такая толстая квашня Василиса, я и ее с удовольствием бы сейчас повидал. Со всеми вытекающими. Честное слово.

– Могу устроить, – сказал я.

– Что… с Василиской? Она здесь, в Москве?

– Нет, не с Василиской. С Катей. Только, Хомяк, придется заплатить подороже. Она, Катя, теперь в большой цене. Элитная проститутка, что ж ты хочешь.

Хомяк взволнованно заколыхался всем телом:

– Катя? Здесь? И ты можешь ее подтянуть в этот клуб? Вызвонить?

– Уже вызвонил. Она сюда едет.

Пьяный Хомяк полез ко мне целоваться:

– Ты, Рома, всегда угадывал самые затаенные мои желания!

Вот что значит земляки, а? Вот что значит… – Он хитро осмотрел меня с головы до ног, а потом сказал:

– Послушай, а ты ведь опять тоже того… по вызову? Иначе бы в этом клубе не сидел, а? Ведь я знаю, точно.

– Что, Хомяк, на мальчиков перекинулся? – ?просил я. – Можно и это организовать. Только дорого это, сам понимаешь – Москва!

– Да для земляков мне ничего не жалко! – засуетился он, и я подумал, как все-таки меняет людей время. Кто бы мог подумать, что бывший бригадир саратовских бандитов, суровый, беспощадный ублюдок, превратится вот в этого сюсюкающего пьяного толстяка с педерастическими наклонностями и гнилым базаром. Как раз показалась Катя, причесон-педикюр-ма-кияж «чисто типа круто» – она была, как всегда, отпадна, в до-рогущем платье, и у Хомяка едва челюсть не отпала, когда он увидел, что сталось с той малолеткой, которую он обрюхатил в Саратове. Наверно, ему тоже пришли в голову мысли о времени, меняющем все. Ну и о деньгах, которые в Катькину внешность вбуханы. Хомяк стал с Катькой целоваться, и меня покоробило то, что ей, кажется, было все равно. Она опять под наркотой. В последнее время Катя пристрастилась к ней, ничем хорошим это не пахло. Когда Кока и Гера идут к вам в гости, то они очень мало похожи на Винни Пуха и Пятачка, а вот вы на Кролика, может, и смахиваете: от кокса глаза красные.

В клубе мы отвисали не так уж долго, а потом Хомяк предложил поехать к нему. Все это почему-то до крайности напомнило мне кувыркания с жирным и уже покойным работничком прокуратуры, у которого засветилось Катькино уголовное дело. Не знаю, почему это мне напомнило. Наверно, интуитивно, как умно выражался саратовский Геныч.

Хомяк был очень весел. У него вообще всегда хорошее настроение делалось, когда он Катю видел. Всегда шутил, юмо-рил, как Жванецкий, даже тогда, когда на глазах у Кати доктора Степанова, или Степанцова, не помню уж – убивали. Мило и непринужденно, как все у Игоря Валентиновича делалось. С расстановкой, шуточками-прибауточками. В машине он веселился, кидался скомканными двадцатидолларовыми бумажками и называл их макулатурой. Меня это новорусское свинство давно не вставляет, я просто складываю макулатуру Катьке в сумочку – потом поделимся. Водила, он же охранник Хомяка по совместительству, на меня косился подозрительно, но ничего не говорил, позже оказалось, что у него с этим, с говорильней, вообще большие сложности: три класса образования, помноженные на заикание и картавость.

Хомяк подводил под явление проституции, как говорится, теоретическую базу. Он вообще крупный теоретик был:

– Я так думаю, что все это блядство следует оформить законодательно. Есть у меня один знакомый депутат Госдумы, он говорит, что наша страна должна пойти по голландскому варианту и сделать проституцию этой… легальной. Чтобы не сход-няк и «крыша» лавэ рубили, а казна. От того и простым гражданам хорошо будет. Я это к тому, что я сейчас помощник депутата, собираюсь сам по списку проходить во всю эту говорильню. Дело хорошее. Другое дело, что педерасты они все и ничего…

В таком духе изъяснялся он почти всю дорогу. Белиберда редкостная, раздражала она меня, а Катька сидела и смотрела перед собой пустыми глазами. Как зомбированная. Я давно ее хотел сводить к наркологу, да и Ароновна выражала тревогу, хотя на Катьку не капала: все-таки едва ли не самая лучшая девочка, Ароновна на ней такое бабло стригла, любой стригаль позавидовал бы. А тогда, в хомяковской машине, Катю лучше не трогать было: наверно, переживала девчонка.

Все-таки вспомнила.

Водила Хомяка, как ни странно, бисексуалом оказался»– как и хозяин. Не удивлюсь, если Хомяк этого своего телохранителя в задницу пользовал ударно. Хотя вид у него, у этого бравого бодигарда, у этого водилы, и брутальный был, такой правоверно-братовский. На хате мы заломились в гостиную, Хомяк выставил по полной программе – «шампуньское», ром, ананасы, разнокалиберные буржуйские штучки ветчинно-следственного ряда.

– Ну что, стало быть, – сказал Хомяк, – давайте выпьем за встречу!

– Пили уже, – сказала Катя. Едва ли не первая ее фраза была за все это время.

– Ну так еще выпьем! Все-таки не чужие, старые друзья!

– Вы, Игорь Валентиныч, нас «блядской мастью» раньше изволили титуловать, а теперь – друзья? – тихо сказала Катя, беря в руки бокал. – Здорово все переменилось. Интересно, как сейчас к нам отнесся бы Костик. Мефодий в смысле? Быть может, тоже стал бы депутатом, говорил о легализации проституции. А почему нет, если весь криминал давно уже легализовался? В самом деле, Игорь Валентиныч, почему нет?

Хомяк открыл было рот, но Катю словно прорвало:

– Только не надо вот песен из репертуара Высоцкого: мол, «ты, Зин, на грубость нарываисси, все, Зин, обидеть норовишь!..»

Хомяк с выражением ангельского терпения на жирном, щекастом лице сложил руки лодочкой на толстом животе и угрюмо выговорил:

– Злая ты, Катерина, однако. Что ты мне вписываешь старое-то? Знаешь пословицу: кто старое помянет – тому глаз вон…

– А кто старое забудет, тому – оба! – перебила Катя и яростно на меня глазами сверкнула, как будто Хомяк – я, а не пузатое желе в кресле напротив. – Это ты, Игорь, любил говорить, я помню. Хорошая пословица. Ты, помнится, эту пословицу приводил, когда твой «бык» Гриша размозжил голову Сте-панцову бейсбольной битой. Ладно! – оборвала она сама себя. – Можешь считать, что я напилась и безобразничала. А теперь вот протрезвела. Давай выпьем, Игорь. А кстати, как поживает Гриша?

– А Гришу убили давно еще, – вяло сказал Хомяк. – Многих наших положили. Жизнь – она жестокая была. Это только сейчас что-то устаканиваться начало, а тогда беспредел шарил по стране. С волками жить – по-волчьи выть.

Говоря это, он раздевался. Потом притянул к своим коленям Катю и сказал.

– Ладно, выпили, вспомнили. А теперь и поработать тебе пора, Катюха, как в старые добрые времена. Давай минетиком пройдемся для начала. И платье того… сними свое платье давай.

И он начал буквально сдирать с нее одежду. Катя пискнула, дескать, платье уйму денег стоит, но Хомяк только пыхтел и бормотал: «Сам сломал – сам починю, бля!» – и все такое.

Катя начала ему минет делать, он побагровел, как помидор, выкатил брюхо так, что Катьке чуть по затылку не прислало мясами его разухабившимися. Глаза Хомяк выпучил, как по уставу, на меня смотрит. Я тяпнул напитка-тезки – рома – и сказал:

– Ну че, Хомяк, покувыркаемся?

– Сначала с Грибом, – прохрипел он.

– Гриб – это я, – сказал охранник, расстегивая штаны. – Подкатывай сюда… Ета… тово… Валентиныча раскочегарить надо, шобы он тово… поглазеть.

– А, по вуайеризму прокатывается, – откликнулся я. – Понятно. Может, «троечку» сообразить, а, Хомяк? У тебя, наверно, стоит плохо, а «троечка» – она очень хорошо помогает для стояка. Более целомудренный вариант – пара на пару, но у нас второй женщины нет, поэтому «троечка» в самый раз будет.

У Хомяка, кажется, что-то уже заработало. По крайней мере, амплитуда Катиных возвратно-поступательных движений, которыми она полировала хомяковскую шнягу, увеличилась. Он ожесточенно чесал брюхо. Наверно, это навевает ему возбуждение особой пикантности. Выговорил, вцепившись Кате пятерней в ВОЛОСЫ:

– А что такое «троечка»?

– Ее любят предлагать своим клиентам итальянские и испанские сутенеры, – сказал я, критически осматривая раздевшегося уже Гриба, – это когда два плюс один или один плюс два. Арифметику в школе учил? Так вот: две женщины плюс мужчина или, двое мужчин плюс женщина, и все это в особой конфигурации – это и есть «троечка».

Гриб выкатил нижнюю челюсть и вдруг с силой ударил меня по лицу. Теплое разлилось в нижней челюсти, во рту появился солоноватый привкус, но мне не было больно, напротив – снедало меня какое-то веселое, искрящееся бешенство. Словно покрутили бутылку шампанского, встряхнули хорошо, но не открыли еще, а только собираются, предполагая, что вспениться может неслабо. Я отскочил к стене, придержался за нее руками и засмеялся. Гриб ударил меня еще раз, но уже несильно, проворчал:

– Разбазарился, дронт! Ты ж не человек, а жопа с ручкой! Баба с яйцами, да, так что не базарь тут больно. Игорь Валенти-ныч, значит, тово… распускает вас, слишком много… э-э-э… – Словарного запаса ему явно не хватало. Я смахнул с лица кровь и засмеялся:

– Значит, еще и элементы садомазо. Учтем.

– Ты, Рома, не пизди слишком, – безо всякого выражения в голосе сказал Хомяк, прикрывая глаза, – если я с тобой почеловечески, так это еще не значит, что можно выдрючиваться как настоящий. Что это за «троечка», про которую ты, значит, говорил?

Не стояло у него упорно. Сначала что-то было торкнулось, а потом снова опало. Катя подняла белое, равнодушное лицо с яркими губами и сказала деревянно:

– Мертво, Игорь.

– Ну ладно, – сказал я, – сейчас зарядим маленький вуай-ер. Если у него и от этого не встанет, тогда херовато совсем.

И мы «зарядили». И подействовало. Хомяку хватило чуть ли не самой простой из «троечек», чтобы прийти в боевую готовность. Он смотрел на нас сначала прищурившись, потом склонив голову набок, а потом и во все глаза. Посмотреть было на что, особенно человеку с такими пристрастиями, как у Хомяка, то есть ни вашим ни нашим: ни на мальчиков толком не стоит, ни на девочек. Организовали микст – Катя легла на стол, свесив голову с края его, и, будучи лицом вверх, заглотнула глубоко мой член; пальцами одной руки она придерживала его у самого основания, а вторая рука была свободна и время от времени скользила по моей спине. Нагнувшись и склонившись над Катей, я уткнулся лицом между ее раскинутых ног и делал ей куннилинг, она показательно постанывала при этом и делала зазывные движения бедрами, и мой язык то углублялся меж ее влажными губами во влагалище, то скользил по внутренней стороне бедер. Гриб же подкатился ко мне сзади и по отработанной, верно, еще с тюрьмы привычке втиснулся, как это отвратительно пишут в порнографической литературе, в «шоколадную пещерку» (не так отвратителен анальный секс, как о нем говорят). Гриб пыхтел мне в ухо, накатывался-откатывал-ся, а своей волосатой лапой дергал и тискал Катину обнаженную грудь. Она же профессионально создавала впечатление, что ей невообразимо приятно (хотя после наркоты, быть может, и было приятно), а потом дотянулась свободной до вставшего: хомяковского члена и начала его онанировать. Хомяк замычал, выпученно лупясь на бутерброд-«троечку» из трех тел, а потом рывком оттолкнул мою голову и засадил свое затрепыхавшее-, ся хозяйство в Катину вагину Его волосатое брюхо колыхалось, вибрировало и трепыхалось, я и сейчас до последнего самого мелкого штриха помню ту отвратительную сцену… потому что после нее, нет, раньше! – еще до естественного окончания ее последовало это.

Гриб запыхтел с удвоенной энергией, потому что у него, видно, подступило… он стал прихватывать меня за горло, захват не давал мне возможности нормально дышать. Катя, которая продолжала лизать головку моего члена, время от времени прихватывая его в кольцо своих губ, как-то странно искривилась в этот момент, по-лягушачьи подтянула ноги к себе и, извернувшись, вдруг издала клокочущий звук., ее стошнило прямо на ковер у моих ног. Хомяк, не переставая вгонять в нее свой штырь, дико выругался и, задергавшись, буквально смахнул ее со стола на пол. Его задергало, и он кончил прямо на стол, а потом опустился на колени рядом с упавшей Катей и стал вытирать сперму о ее лицо. Она дергалась как в припадке эпилепсии. Хомяк вытерся, откинулся на ковер, Гриб прихватил меня за горло с такой силой, что я понял: еще несколько секунд такого захвата – и я труп. Отвращение, которого я давно не испытывал, начало высвобождаться стремительно… я с силой оттолкнул Гриба, он дико заорал, что-то хрустнуло, и Гриб с окровавленным членом упал на кресло, спиной на подлокотник Ватная слабость ударила мне в ноги, но было тепло от ярости. Многолетняя привычка, созданная профессионализмом, не позволяет выплескивать негатив в отношении клиента, к тому же с такими бабками. Но я ударил его. Это ответ, получи, нелюдь. Удар Гриба еще отдавался уныло и гулко в нижней челюсти, когда его собственная челюсть приняла ответ.

Кость хрустнула, как попавшая под ногу сухая веточка.

До меня донесся вопль Хомяка:

– Ленивая сука!! Ты, бля, шалава неблагодарная! Не понимаешь человеческого обращения! Я тебя в жизнь ввел, тварь, ты теперь как сыр в масле катаешься… толком отсосать не можешь, курррва! Я тебе сейча…

И – замолк. Услышал, увидел, что в двух метрах от него случилось.

Я повернулся и увидел Хомяка, ошеломленно глядящего на меня. Нет, он не ожидал от меня, что я для него? Жалкий эскор-тник, бывший сутер, а теперь всеядная давалка – что он мог ожидать от меня? Ну уж, верно, никак не того, что я размажу по полу его долбаного Гриба, здоровенного охранника с садистскими наклонностями. Который к тому же возбуждался от асфиксии.

Хомяк смотрел…

Как стоп-кадр. Снова замерло все до рассвета. Я не мог видеть всего разом, глаза просто не в состоянии охватить пространство и за спиной, и передо мной, но я ясно видел корчившегося от боли, зажавшего лицо Гриба, по ногам – кровь… Хомяка, развалившего лицо в недоуменном оскале, ноги нелепо подогнуты и живот подрагивает, как трубка, подключенная к кардиостимулятору… Катю, опершуюся локтем на пол и державшую в руке конфету в ярко-оранжевой обертке, тонкие пальцы словно сведены судорогой, и у меня, не самого слезливого и чувствительного человека, слезы наворачиваются на глаза, когда я это вспоминаю. Эта секунда – поворотное мгновение, после которого жертвы становятся палачами. Это в тот вечер, уже стоя на обляпанном кровью пороге, Катя пробормотала слова своего очередного поэта: «…ни жертвой быть, ни палачом…»

Хомяк хрипло выговорил:

– Ах ты… козел! Ты теперь знаешь, падаль, что с тобой будет? Ты, тварь, на мокруху…

И почему-то остановился.

– Между прочим, – отчеканивая каждое слово, сказал я, и это принесло мне опасное, острое, пряное наслаждение, – Костю-Мефодия убил тоже я. Вот так, жирная жаба.

Он повторно пропыхтел о том: дескать, я не имею понятия о чудовищности того, что со мной будет и как меня будут рвачч., но я ответил:

– Ну уж не хуже, чем с тобой случится сейчас.

Я сказал это, а потом схватил с камина большую бронзовую пепельницу в виде старинного парусника, килограмма на три, очень хорошую копию кстати. Фок-мачта, грот-мачта, бизань-мачта, паруса из фольги, металлические снасти… я в детстве увлекался моделями судов, тренер по плаванию, Павел Сер-геич, мне об этом много рассказывал, в голове до сих пор, как шелуха от семечек, нет, скорее как звонкие опилки: кливер, фор-марсель, мартин-гик, форштевень… бом-блинда-рей-топенант.

Хомяк вскинулся мне навстречу, поднимая руку, тяжеленный макет корабля влепился ему в лицо. И не упал на пол. Словно примагнитился. Неудивительно: грот-мачта, средняя, вошла ему в правый глаз, паруса бизани вспороли ухо, а еще одна мачта сломалась, рассадив надбровную дугу. Хомяк проклокотал что-то, вскинул руки к горлу и, дернувшись, упал. На колени. Живот его ходил, как батут. Катя приподнялась с ковра и, взяв со столика хрустальную вазу с конфетами – теми самыми, в оранжевых обертках, – начала методично бить по голове Хомяка. Удары глухие, страшные, безответные. Она, верно, слабо сознавала, что делает. Потом села и стала есть конфеты. Я взял хомя-ковский пистолет и выстрелил в голову дергающегося от боли Гриба. Хомяк уже затих, я и стрелять в него не стал: от таких ранений, какие причинила ему пепельница, не выживают.