Текст книги "Нешкольный дневник"

Автор книги: Антон Французов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

Придурок Фил принес мне морфия. Хотела достать кокса, но Роман куда-то пропал, а сама я ничего не могу. Я ему сказала, что мне нужно сильное обезболивающее, не новокаин или ледокаин какой-нибудь, а вот теперь морфий. Морфий он стырил где-то в больнице, у знакомых. Фил Грек же бывший медик, у меня к ним до сих пор слабость, еще с тех пор, с четырнадцати лет, клиники, Вени Корженевича и кардиолога Степанцова.

Очень спокойна. Перечитала написанное как бы со стороны и подумала, что от дневниковых жалоб скатилась к каким-то мемуарам. Впрочем, мемуары блядей, негодяев и всяких разных уродов сейчас очень даже ничего публикуются.

Мемуары так мемуары. Приехала Ленка. Контора пусть пока не пишет, это я о себе.

13 марта 200_ г.

Как по заказу: приснился Грибанько. Дографоманилась. Он почему-то сдавал экзамен по литературе. Как когда-то Костик Все смешалось в доме Обломовых. То есть Облонских. Филологиня!

Сон этот, наверно, в руку. Хотя Грибанько этот, я так думаю, давно <не дописано>

А теперь, мемуарный ЧМОнстр, вам слово.

Немного кокса на руку – это на руку. Каламбур.

Откатываюсь на три года назад, «Бабковщина» проехала по мне, как танк по размокшему от осеннего дождя танкодрому, распахала, оставила следы шрамов как на душе, так и на теле – как тяжелые рваные следы гусениц, танковых краков. Самое страшное, что я была совершенно одна. Наверно, меня спас мой возраст, потому что, думаю, вот сейчас, в двадцать один, я не вынесла бы того, через что мне пришлось пройти тогда, в неполные восемнадцать. Зря говорят, что молодые, юные – это самые уязвимые существа. Ничего подобного, юность – это самое живучее и самое жестокое, что только есть на земле. Я проверяла. Я знаю, что даже Грибанько не смог бы сделать того, что сделала одна из наших девочек, жившая через две комнатушки от меня: она ночью исполосовала свою соседку по комнате, поймала хомячка и засунула его в разрезанный рот этой девушке, еще живой. Хомячок задохнулся, но перед этим он разорвал ей все внутренности. Убийце было столько лет, сколько мне в клинике, где работал Веня Корженевич <перечеркнуто>.

Меня что-то знобит. Меня часто знобит. Это, наверно, от недостатка энергии. Я не могу согреться с тех пор, как меня снял один кандидат наук, жена которого уехала в командировку, на научную конференцию. Говорил со мной о Пастернаке и Бородине. Она неожиданно вернулась, и он, чтобы не запалиться, выставил меня на балкон, на двадцатиградусный мороз. Была метель, которая тысячей обжигающих, колючих дьяволов входила в кожу. Я торчала на балконе целую вечность. Хорошо, что этот кандидат снял меня на час, а не на два или на ночь, потому что в таком случае я бы замерзла. Кричать было бесполезно, любые звуки уносила метель. Когда пришел Грибанько, чтобы меня забрать от этого экспериментатора, я первый раз в жизни обрадовалась, увидев усатую рожу этого ублюдка хохла. Кандидат все-таки запалился, жена видела и меня, и моего суте-ра, и, когда мы выходили из подъезда, я видела, как его, кандидата, вещи вылетают из окна и ныряют в снег. После этого у меня был жуткий цистит, а застуженные придатки я лечила черт знает сколько. Боль при работе была. жуткая, но это никого не вставляет. Можно сказать, тогда я впервые подумала, что анальный секс – это не так уж плохо.

Такие слова на одной странице с Пастернаком – а?

Nota bene: от Грибанько я избавилась через месяц после этого отмораживания моей бабской части на балконе.

Я тогда работала «аптечницей». Типично московская разновидность проституции, изобретенная совсем недавно. В Саратове она вряд ли бы привилась: менталитет не тот. Подумали бы, что издеваются. А в Москве ничего – прокатывало, даже сверх того – пользовалось популярностью. Конечно, Грибанько никогда бы не додумался, что можно так улучшить работу девочек плюс существенно увеличить доходы. Эта усатая сволочь, кажется, бывший капитан славной Советской армии, я, наверно, уже упоминала, когда разглагольствовала о «дедовщине» и «бабковщине». Хотя нет, посмотрела в записи: ничего, не упоминала. Грибанько-то по херу было, когда мы выходили на зимний промысел. Он сидел себе в теплой машине, зыркал своими глядюками, снял ли нас кто, и в зависимости от этого выворачивал свою ворсистую задницу из салона. А на нас ему было по херу, что стоим на ветру, на метели, в холод. Какая чудовищная разница с Генычем! Все-таки, хоть я всем им, уродам, хера бы на эспандеры порубила, все равно нужно признать, что сутер сутеру рознь. Геныч до сих пор мне снится, жутко и страшно, тот «карусельный», бессмысленный «прием». А Грибанько я сама бы с радостью сдала тем Слонам и Валерам-Машкам, а также моему братцу, будь он не в аду.

Об «аптечницах». Вообще «аптечницы» – это чисто зимний промысел. Летом он не нужен, потому что просто незачем.

В кварталах, где мы стояли на съем, работает много круглосуточных аптек. Персонал аптек в ночную смену стандартный: девушка-продавщица и мальчик-охранник. Посетители в такое время тоже определенные, если они вообще есть: мало кому может понадобиться в ночное время и по тем ценам, которые в этих аптеках, что-либо из лекарств. У бабушек-старушек все заблаговременно запасено, корвалолы-валидолы всякие. По ночам в дорогие аптеки, по статистике, ходят преимущественно мужчины, причем не ходят, а подъезжают, причем практически всегда в одиночку. И кто-то из умов, ворочающих бизнесом проститутским, верно, сам совладелец такой аптеки, подумал: а что, если…

Одним словом, вместо того чтобы девочке торчать на морозе и на ветру в не самом приглядном виде – нос красный, зубы стучат, – куда проще зайти в аптеку. Договориться… одним словом, спустя некоторое время после того, как умная голова додумалась до «аптечного» съема, в столице стало популярно следующее: заходит в ночную аптеку мужчина, кивает симпатичной девушке в белом халатике и очках в тонкой оправе, приличествующей medicine woman: дескать, мне вон того лекарства. Девушка поворачивается, чтобы выдать посетителю нужное лекарство, а халатик меж тем как бы невзначай распахивается, и посетитель, охреневая, видит, что под халатиком, собственно, ничего и нет. В зависимости от реакции клиента идет дальнейшая работа с ним. Причем многие, на автопилоте платя деньги за досуг с аптекаршей, точнее – «аптечницей», желают заняться сексом в подсобном помещении аптеки. Там уже заблаговременно стояли диван и кушетка. Мужики обычно были в восторге. Был даже случай, когда один из них, придя покупать «виагру», тут же излечился, потому что ночной сменщицей в аптеке была я, а охранника подменял Грибанько-Ебанько.

«Аптечницами» становились, естественно, только лучшие девочки, потому что далеко не каждый зашедший в аптеку согласится лицезреть под халатиком дряблые сиськи и отвислый живот при полном отсутствии талии. Работали «фигуры», которых определял хозяйский сходняк. Из нашей паршивой конторы, хозяева которой вечно путались в каких-то совершенно ' необязательных гнилых понтах, на «аптечниц» взяли только меня. К вящей ярости всех этих блядей, особенно моей тезки Кати, которая считала себя секс-бомбой.

Теперь здесь, в тепле, положив дневник на зеркало, где отражается мое лицо, зеркало, с которого я только что сняла «дорожку» Роминого кокса – я думаю, что этот «аптечный» съем был очень полезным и для клиента, и для девочек. Во-первых, белизна, тепло и чистота, особенно остро ощущаемые после улицы; во-вторых, сидящее в подсознании многих мужчин сексуальное влечение к, говоря скучным языком, атрибутам медицины. А в-третьих – эффект неожиданности. Ведь, идя в публичный дом или вызывая себе телку на дом, такой мужик уже I встраивает себя на разгульно-блядский лад. А тут, заходя в аптеку, чтобы купить себе пилюли от насморка или дорогущее средство для снятия тяжести в желудке – пережрал на банкете, что ж тут непонятного! – мужчина получает в лоб разрыв такой секс-неожиданности, что теряется и приятно, сладко ошеломлен. Тут можно ломить цену в полтора раза дороже. По себе знаю: соглашаются, а вот если бы я стояла на дороге, и половину вытребованной суммы еле заплатил бы – с кислой миной и выражением лица «как затрахали меня эти гребаные бляди».

Вот такие «аптечницы» имели довольно широкое распространение. Некоторые аптеки обнаглели и выставляли в своих рекламках воззвания типа «Имеются неповторимые средства для полного и безвозвратного (о как!) возвращения мужской Силы!».

Средства – это мы, «аптечницы», одной из которых была я, Катя Павлова.

Конечно, клеить клиентуру тоже следовало в пределах разумного. Если в аптеку, загибаясь, вваливался индивид с выражением непередаваемой боли на лице и требовал лекарство от сердца, то такому, конечно, ничего не предлагалось, кроме нужного лекарства. Похмельные граждане также обрабатывались с трудом, как сырая древесина дуба. Кстати: это выражение любил употреблять мой братец, у него и позаимствовала. Он в ПТУ но профилю столяра учился, пока не сел.

В феврале, в лютые морозы, и произошло то, после чего Грибанько наконец-то со свистом вылетел из моей жизни. Благодаря встрече, которую я ждала, теперь уже ясно, с какой-то бесплодной, грызущей самое себя надеждой.

Я сидела за прозрачными полками, забитыми всякой пестрой разрекламированной отравой, и читала журнал. Грибанько играл в карты с молоденьким охранником. Тот его титуловал товарищем капитаном. Хорошо, что не в генералы произвел. Звякнула дверь, кто-то вошел – за полками не было видно. Но по тому, как засопел проклятый хохол, я поняла, что вошедший сильно смахивает на потенциального клиента. Я поднялась из-за стойки, готовясь встретить его дежурной улыбкой – и тут же улыбка сползла, как кожа со змеи. Хотя халат еще был на мне, я тут же почувствовала себя голой. Прекрасно помню, Он поднял глаза, лениво скользнул по мне взглядом и, не меняя выражения, сказал:

– Катька, ты? В Москву перебралась? Аптекарем работаешь?

– Да… вот так, – выговорила я.

– У тебя всегда была тяга к медицине, – нагло ухмыльнулся он. – Я еще по Саратову помню.

– Ты давно из армии?

– Да вот, недавно демобилизовался. Приехал в Москву, уже с месяц здесь,

– Работаешь?

– Ну да. А ты бросила?..

Он явно имел в виду мои саратовские занятия. Меня почему-то бросило в жар, потому что я подумала, что он может знать об этой бойне в «Карусели» и моей роли в ней. Он улыбался длинно и тягуче, я глянула поверх его плеча и увидела, что Ебанько показывает мне жестами что-то этакое <перечеркнуто> о чем мы говорили, он не слышал, но, верно, видел выражение моего лица, совершенно не влезающее в рамки заклеивания клиента.

Я глянула на своего поганого сутера и отрицательно качнула головой:

– Нет. Я теперь «аптечница». Это такое… в общем, зимний промысел. В Саратове такого нет. Пока.

– Ты давно оттуда?

– Да уж месяцев семь или, восемь, – сказала я. – Сначала у тети жила, а теперь…

– Понятно, – сказал Роман. – Хочешь, я угадаю, кто твой сутер? Он ведь тут сидит, так?

– Да.

– Усатый, с препаскудной рожей, как у нашего лейтенанта it армии? Я угадал?

– Угадал. Только он не лейтенант, а капитан. В отставке, конечно.

– Понятно. Сначала воевал с пацанами-призывниками, теперь переключился на девчонок.

– Точно. У нас даже такое понятие есть: «бабковщина». – Я снова глянула поверх плеча Романа, сутер уже нервничал и бросил карты на столик, на его роже, как жирное пятно на скатерти, расплывалось выражение грозного неудовольствия. – Ты вот что, Рома… я сейчас с тобой разыграю как требуется, ты за меня заплати, а потом поговорим, ну?

Он молчал..

– Если у тебя денег нет, то я могу из своих…

Он потом сказал, что, говоря это, я смотрела на него умоляюще. В Саратове он у меня такого взгляда не видел, даже когда я только пришла на работу в «Виолу» по «протекции» Хомяка.

– Давай, – наконец сказал он. – Покажи класс.

– Ва-а-ам димедрол? – пропела я первое, что пришло в голову. Грибанько заерзал в кресле. Мой халатик распахнулся, под ним запланированно ничего не оказалось – что и требовалось доказать. Роман отдал хохлу деньги. Через несколько минут я заняла место на диванчике в подсобном' помещении аптеки, с белоснежными пластиковыми стенами и дешево-под-дельными мозаичными подоконниками. Тут же стояла медицинская клеенчатая кушетка, Роман пожелал присесть именно на нее.

– А кто там вместо тебя сейчас торгует?

– А настоящая продавщица на что? – улыбнулась я. – Правда, сдается мне, что она куда больше похожа на шлюху, чем я.

– Ладно, – сказал он, – сдается мне, по роже этого сутера вижу, что контора у вас поганейшая. В коммуналке живете, поди?

– Да, точно. С жуткими блядями, – сказала я с веселой злобой. – Все время пьяные и удолбанные, друг друга ненавидят. Сутер этот, Грибанько, хуже уголовника, хотя периодически строит из себя комсостав.

– Со мной пойдешь? – коротко спросил Роман.

– Куда?

– По-моему, мы с тобой достаточно коротко повязаны, чтобы ты не спрашивала куда.

– Повязаны? Ты о Костике?

– Не только. Ты знаешь, что ты в розыске?

– Я?

– Не я же. Мне не за что. Я свой долг перед родиной выполнил, – сказал он с ядовитой насмешкой. – Почетная обязанность каждого гражданина. Ладно. Ты, Катька, даже не знаешь, как тебе повезло. Повезло, что я сюда первый пришел, а не кое-кто еще.

О почему-то до сих пор, когда я думаю о том ночном разговоре с Романом в подсобном помещении аптеки, у меня колом встает леденящий холод в позвоночнике, и кажется, что шевельнись я в сторону, и позвоночный столб, от мороза ставший хрупким, пойдет на излом. Роман рассказал мне, что после заведения уголовного дела по факту бойни в саратовском комплексе «Карусель» меня определили в розыск. То, что я убила своего брата, считалось доказанным, потому что все улики прямо указывали на меня. Трое уцелевших в резне – толстая сука Варя-Николь, опущенный Валера с клеймом «Машки с трудоднями» и Геннадий Генчев – показали, с разной степенью достоверности и объективности, что гражданина Павлова А. В., то есть моего братца, убила именно я. Геныч после всего происшедшего лежал в больнице, в проктологии, к тому же несколько повредился в уме, так что его показания особенно на веру не принимались <перечеркнуто> а вот Машка и Варя-Коля повернули дело так, словно главная виновница и провокаторша – это я и есть. Что уж они там про меня квакали, какие показания сливали, Роман не знал, но только его знакомый, который ему все это рассказал, заявил, что мне лучше в Саратове не светиться. Братва, конечно, ни за опущенных, с «петушиной зоны», ни за сутера Геныча писаться по конкретному не будет, но вот только кто-то у них капнул, что и Костика Мефодьева я завалила.

Ждут меня с распростертыми объятиями и мусора.

А более свежие новости были куда короче и содержательнее: на меня вышли в Москве. Вычислили через тетю, определили номер, по которому я звонила в тот день, когда меня вышвырнули вон, и повязали Пашеньку под белы рученьки. И еще сказал мне Роман, что не ожидал меня здесь застать, потому как думал, что меня уже повязали и «закрыли». В СИЗО, стало быть.

Меня чуть не стошнило от страха. Странный у меня такой рвотный рефлекс. Я спросила:

– А ты откуда знаешь? Как ты меня вообще нашел? Или ты… с ними…

– Ну да! – бесцеремонно оборвал он меня. – Я буду заодно с ментами или саратовской братвой, зная, что мы с тобой на пару Мефодьева тогда завалили. Ты, Катька, аптекарского духу хватила не в меру, мозги у тебя атрофировались, наверно.

– Что же мне делать? – пробормотала я.

– Я сказал: идти со мной! Тебя могут в любой момент зала-стать, понимаешь? Ты спрашиваешь, откуда я знаю? Скажу: от одного знакомого. Совпадение, оказавшееся для тебя счастливым. Если бы не оно, то едва ли бы я тебя нашел и париться бы тебе на шконке. Однако если ты будешь тянуть кота за яйца, то ТЫ там все равно окажешься. Катька, давай одевайся, и пошли!

– А Грибанько?

– Да пошел он, сутер! Если будет возникать, то у него будет масса поводов обратиться в эту аптеку еще раз, но уже за лекарствами.

Он говорил, не глядя мне в глаза, и я его испугалась. Он лгал, откровенно лгал, я это чувствовала. Он явно скрывал от меня многое, я и предположить не: могла, сколь многое, но его уклоняющегося взгляда, странного тона и металлических ноток в голосе мне хватило.

В дверь постучали: разговаривая, мы и не заметили, как прошло время, на которое Роман со мной уединился. И совершенно неважно, что мы тут делали: трахались или играли в шахматы, – время капает, и если оно истекло – здоровеньки булы, паньстфо, геть з телкив! Грибанько был на редкость пунктуален, и пару раз его пунктуальность спасала мне жизнь. Но сейчас за его точность я готова была убить. Нет, Роман пугал меня, но необходимость возвращаться под вонючее крылышко сутера после всего только что мне сообщенного… нет!!

– Ну так как? – настаивал Роман. – Ты пойми…

Грибанько заколотился в дверь всем телом, где-то в стороне послышался голос молоденького охранника аптеки, который предостерегал, что не стоит так ломать двери, они не казенные. Глухо звякнул колокольчик, и охранник осекся. Грибанько за дверью тоже как-то странно обмяк и перестал производить шум. Он даже зашмыгал носом, что говорило о его нервозности. Задергался.

– А вот, кажись, и мусора прибыли, – тихо сказал Роман. – Дотянула ты, Катька. Сейчас сюда ломиться начнут.

Послышался чей-то басовый вой, потом мужской голос рявкнул:

– Не гунди, урррод… не полни чашу моего терпения! В КПЗ будешь свои ррррулады!..

Образность речи мента я тогда оценить не смогла. Я сжалась и отскочила к стене, за какие-то ящики, задернутые тяжелой белой тканью. Роман выругался сквозь зубы и прислушался к происходящему там, за дверью, в аптеке. Расколото звякнул колокольчик. Все стихло. Не веря своим ушам, я выглянула из-за ящиков:

– Ушли, что ли?

– Ушли, – сказал он с недоумением, – Я гляну. Ты пока не светись.

Я сказала упрямо:

– С тобой. С тобой пойду. Ты первый.

– А, не доверяешь? – как плевок, бросил сквозь зубы.

В аптеке нас ждала удивительная картина. У разбитой полки, из которой высыпались лекарства, косметические и гигиенические средства, сидел на корточках молоденький охранник и, приложив руку к щеке, раскачивался взад-вперед, как от зубной боли. На полу валялся раздавленный чьей-то тяжеленной ножищей грибаньковский мобильник. Самого сутера не было. Не было и продавщицы, которая, по моим же словам, была похожа на шлюху еще больше меня. Роман круто развернулся на каблуках и, склонившись над охранником, протянул руку, как если бы хотел похлопать его по плечу. Но вместо этого другой рукой сгреб несколько коробок лекарств и положил себе в карман.

– Пошли, – прошипел он мне, – быстрее. Где твоя одежда?

– В машине Грибанько.

– Понятно.

Мы вышли из аптеки. Грибаньковская гнилая «шестерка» стояла в сугробе. Роман коротко выдохнул и локтем разбил стекло, потом вытащил из салона мои шмотки и бросил же на руки:

– Переодевайся.

– Где? – выкрикнула я. – Холод собачий! Может, у тебя машина есть?

– Нет у меня машины. Не обзавелся еще. Накинь пока свою куртку поверх халата и сапоги надень вместо туфель. Сейчас че-нибудь поймаем. Ехать далеко. А то как у Высоцкого: метро закрыто, в такси не содют.

Только оказавшись в такси с молчаливым и, видно, глуховатым водителем (он три раза переспрашивал адрес, а усвоил только тогда, когда уже раздосадованный Роман орал ему в ухо), я несколько пришла в себя. Натянула на себя одежду. Роман при этом пристально меня разглядывал – могу покляться, без всякой примеси сексуального интереса – и сказал:

– Ты еще лучше стала. Не понимаю, как ты могла столько времени торчать в этой прогорклой конторе. И этот мерзкий усатый таракан Грибанько… хуже него, наверно, из людей только твой братец был.

И уставился на меня. Как я отреагирую? Только ничего сенсационного он от меня не дождался. Я, помню, совсем о другом заговорила:

– А если им я нужна была, почему они забрали эту продавщицу? И Грибанько с ней?

– У Грибанько такая рожа, что его просто грех не забрать. А что касается той продавщицы, то, кажется, ты про нее сама сказала, что она похожа на проститутку гораздо больше, чем ты. Вот ее с налету и загребли, она и пикнуть даже не успела. Кстати, у этих продавцов должны бейджики быть. Как ее зовут, эту аптекаршу?

– Не знаю…

– Наверно, тоже Катя, – предположил Рома. – И пока менты разбирались, ту ли они забрали или не ту, мы уже с тобой преспокойно сдернули. Я еще и лекарств на халяву прихватил. От простуды. Тебе, чувствуется, они сейчас не помешают. А менты, сейчас, наверно, со злобы твоего сутера метелят, урода. Ничего, не все ж ему на других приемы рукопашного боя отрабатывать, пора и самому честь знать.

Ехали далеко. Куда-то в Строгино или Алтуфьево, я толком на разобрала. А может, и не туда вовсе, потому что по дороге мела поземка, вьюга обтекала машину, как свирепо пенящаяся горная река – и вообще было удивительно, как водила, при его природной глухоте и тупости, безошибочно находил дорогу. Но я радовалась этой метели. Еще знобило, но согревало сознание того, что вот сейчас никто не сумеет выловить меня из кипящего белого котла зимней метельной столицы. Никто.

Тогда, в то время, Рома жил в пятиэтажке в первой квартире. Еще по Саратову я знала такой тип домов, где первый этаж первого подъезда открывался квартирой номер три. Чудеса совковой архитектуры. Долгое время для меня оставалось загадкой, куда же подевались еще две квартиры, и только здесь, в Москве, я узнала отгадку. Оказывается, две квартиры находились в подвальном помещении, в котором в нормальных домах обычно помещается что-то вроде погреба или склада. Окна этих жилплощадей имели шикарный вид на бордюр на уровне мостовой. Мельтешили ноги.

Вот эти две квартиры и занимал Роман. Первая, однокомнатная, представляла собой склад каких-то вещей, самых разнообразных, от одежды до видеоаппаратуры; по комнате были разбросаны несколько кат<алогов> «Отто». На самом пороге, как помню, валялась вырванная с мясом автомагнитола. Через нее я, собственно, едва и не навернулась, чтобы потом нырнуть в гору хлама.

Лучшее <перечеркнуто> грязь и <не дописано>

Вход во вторую квартиру вел через пролом в стене. Как объяснил мне позже Роман, они и сняли эти квартиры в таком виде, причем по цене нежилого помещения под склад. Квартиры действительно имели жуткий вид: совершенно без сантехники, без ванн, с голыми, обшарпанными стенами, изрисованными разнообразнейшими граффити. Тем более дико во всем этом выглядела дорогущая мебель – диван и два кресла, явно импортного производства, кожаные, черные, новые, в нескольких местах уже прожженные сигаретами. На диване сидели два голых по пояс молодых человека, беспощадно дымили сигаретами, хлестали джин-тоник и смотрели по телевизору глупейший сериал, сопровождая его еще более идиотскими комментариями. Виталик и Алексей. Меня они заметили, еще не обернувшись, поймали мое отражение в огромном, от пола до потолка, узком зеркале, и Виталик чуть нараспев проговорил, распуская пышные усы сигаретного дыма:

– А, Ромео телку надыбал. Прекрасная ночь, леди. Прогреете свои деликатные организьмы перед многотрудной работой?

Рома сказал, что Виталик не понял и что я не шалава, которую он привел для веселого сногсшибательного групповичка. Что я совсем-совсем другая. И лучше выдумать не мог, потерянно отложилось внутри меня. Виталик что-то заблеял и начал длинно и смешно, жеманно извиняться. А потом завел речь про какого-то Тиграна. Затыкать его было бесполезно, тем более что Алексей, он тогда был под «герой», длинно и липко, синхронно с Виталиком, говорил что-то про необходимость организовать в доме такой же унитаз, как у синьора Пабло.

Я тогда подумала, что это он из сериала, я тогда-еще ничего не знала о сутере Кормильцеве, которого эти паны за глаза называли именно так – синьор Пабло.

Хотя нет, я путаю. С Кормильцевым они еще тогда не были знакомы. Это случилось позже, когда я уже с три месяца жила в их конуре. Точнее – конурах. Забегая вперед: унитаз они так и не установили.

Во второй комнате стояли тренажеры «Кеттлер», лавка со штангой и несколько гирь у стены. С ними на момент моего прихода работал Юлик. Мне он приветливо улыбался уже с того момента, как Виталий выдал свою фразу про «деликатные организьмы». Через несколько минут я уже сидела на кухне между Юликом и Романом и пыталась окинуть взглядом выставленное передо мной блюдо бутербродов с ветчиной, сыром и зеленью. Роман сказал, что больше ничего предложить не может, потому что газовая труба накрылась и готовить жратву не на чем.

– Как же вы тут живете?

Юлик загадочно улыбнулся и ответил:

– А мы тут не живем, а только ночуем. Точнее – днюем. Ты вообще наткнулась на уникальный случай, когда мы все дома. Обычно по ночам у нас разъезды.

Роман сказал:

– Выпей.

Выпила. Пойду еще выпь <не дописано>