Текст книги "Нешкольный дневник"

Автор книги: Антон Французов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

Выпустили, конечно. Выпученные глаза Ароновны. Фил, конечно, будет с ней разбираться, в чем дело и отчего допускают такие попадосы, а мне как-то по барабану. Я спокойна, как вымерший динозавр.

Жду Романа.

20 апреля 200… г.

Роман сказал мне, что скоро все уладит и, наверно, можно начинать оформлять загранпаспорта. У меня у самой есть небольшие сбережения, тысячи три долларов, но это, конечно, немного. Недостаточно. С другой стороны, я думаю, что мне грех жаловаться на жизнь, хотя она, жизнь, сильно меня била и ломала, но ведь не всякая простая саратовская девушка, у которой максимум перспектив – закончить вуз, выйти замуж, приклеиться к более или менее денежному месту, а также время от времени утопать в пеленочках, ползунках и памперсах, так вот, не всякая простая саратовская девушка может рассчитывать на ПМЖ в Москве (все-таки я тут уже почти четыре года и какую-никакую пусть фиктивную, но прописку имею) и тысячу-пол-торы долларов ежемесячно. Бывает и намного больше. Намного… Правда – и меньше too. И, как ни крути, есть перспективы выехать за границу с – не знаю, как это сказать, не с любимым, но, наверно, все-таки – дорогим человеком. Он сказал, что достаточно на нас двоих грязи и что пора рвать маки на полях Монмартра.

О маках: беспокоит меня то, что Фил как-то раз назвал зарождающейся полинаркоманией. Говорит, что скоро могу перевалить через порог, из-за которого нет возврата. Помпезно и глупо. Фил, который с двадцати лет сидит на наркоте, да еще при этом и бухает, смешит меня, когда начинает заниматься морализаторством. Напоминает обкуренную лошадь из анекдота. Ничего, прорвемся.

Роман сказал, что на улаживание его дел ему нужно ровно две недели. Считаю: сегодня двадцатое апреля, пятница, следующая пятница – двадцать седьмое. Значит, четвертое мая. Я могу заказывать билеты на пятое? Да, можешь.

Он так сказал. Добавил только, что о билетах могу не беспокоиться, это совершенно не мое дело, что он сам все превосходно уладит.

Сколько я от мужиков зла приняла, а тут снова, как девочка, верю.

22 апреля 200… г.

Давала показания по делу о боулинг-клубе. Ничего страшного, думала, будет острее.

Откровенно говоря, давно уже не была трезвой, зато «несовременные» запасы Фила Грека, то есть морфий, закончились, на кокс жалко денег, коплю на <нрзб> да и Роман говорит, что не стоит. Время капает расплавленной свечкой. Жду четвертого мая. Это как мать-героиня и отец-«героин», родив трех детей, слышат вопли советской общественности: «Даешь четвертого! Догоним и перегоним! Чет-вер-то-го!»

Четвертого.

25 апреля 200.. г.

Ароновна уже не смотрит зверем. Клиентура довольна. Вчера выезжала к племяннику *** (приведена фамилия известного бизнесмена, которого многие причисляют к олигархам. – Изд.), или, быть может, врет. Сейчас многие рады примазаться к фамилиям, вроде этого племянника, или кто он там. Наглый – жуть. Я ему минет делаю, Ирка с Милкой стриптиз танцуют на краю бассейна, а он пиво пьет, футбол смотрит да по телефону базарит. Говорит – с Лондоном. Трепался действительно по-английски, но так, дрянной у него essential English, с вологодским таким акцентом. Потом звонил в Париж.

В Париж

Вот через этого напыщенного товарища я сделала себе загранпаспорт. Я никогда за границей не была, так что у меня нет загранпаспорта. Его вроде как около месяца нужно оформлять, а этот тип сказал, что через сутки все будет. Сделает. Я же ему делаю…

Билеты на пятое. Роман заказал их. Я сама видела: два билета в Париж. В руки он мне их не давал, говорил: сглазишь. Точнее, на четвертое, но фактически на пятое, рейс отправляется ироде как за три минуты до полуночи всего.

26 апреля 200… г.

26 апреля

26 апреля – да-а-а-а!!!

То есть – НЕТ.

Никогда не забуду: 26. Двадцать шесть.

Стенограмма беседы, с точностью до слова. Я теперь все знаю.

ОНА. Что с Шароевым? Он дал окончательную наводку?

ОН. Да. Завтра даст. Самую точную.

ОНА. Так «да» или «завтра»?

ОН. Он сказал, что половину его команды захомутали менты в боулинг-клубе «Эльга». Да что я тебе говорю, сама лучше меня знаешь. У этих кавказцев есть вещи, оставшиеся с предыдущих бомбанутых хат. Могут начать их колоть, выйдут на нас. Пора сворачиваться. Я заказал два билета в Париж Пора рвать когти.

ОНА (смеется, сука!). А кто полетит, дорогой?

ОН. Ты и я. Вопросики у тебя, знаешь…

ОНА. Еще бы ты без меня летел. Деньги-то все у меня. А твоя торчушка, верно, думает, что она уже почти на Елисейс-ких Полях. Дешевка.

ОН. Насчет дешевки – ты это зря. Одна из самых дорогих в твоей конторе, между прочим. И нечего ее особенно хаять. Жаль мне ее. Но так надо… повязаны мы с ней крепко. Ты, Нина, черное дело задумала, когда отправила ее к этим отморозкам Шароева. И этих, нелюбимиц своих, а вот за что ты своему Филу Греку такое попадалово организовала, я не понимаю. Он же до меня был…

ОНА. Моим ебарем? Да если я всех своих бывших щадить буду, то столько падали по земле останется ходить!

ОН. Черная вдова… А к шароевским – это ты все равно погорячилась.

ОНА Твои кореша!

ОН. Какие они мне кореша – гниды отмороженные!

ОНА Ничего, Рома, не трынди. Сам не ангел. Ладно, продолжай напевать своей саратовской кошелке, что вы с ней вот-вот, как только, так сразу, ну, в общем, ты меня понял.

ОН. Есть контакт.

(Все вышеприведенное от первого слова «ОНА» написано крупными печатными буквами, пляшущими, с различными интервалами между словами и буквами; вне всякого сомнения, Катя писала это в совершенном шоке; такого почерка у нее не было даже тогда, когда она писала о том, как убивала. – Изд.)

Это был он. Роман.

Я сразу узнала его голос и долго не могла поверить, что он может говорить такое и говорить кому – Нине Ароновне, усатой, толстой твари, «маме», содержательнице всего этого притона, сущность которого всегда ловко маскировали под туманной вывеской «Элитный центр досуга. Для состоятельных господ». Сама слоганы на компе писала, знаю.

Не знаю… не могу не <не дописано>

27 апреля 200… г.

Я не стала корчить из себя обманутую и покинутую бедную Лизу. Я не стала пить. Немного кокса – и я в норме. Ненавижу. Я ничего ему не сказала, что я слышала и знаю. Значит, вся эта жуть в боулинг-клубе была подстроена Ароновной – но это я и так подозревала, хотя девчонки говорили, что я немного рехнулась, когда такое <не дописано> но чтобы он – он обо всем знал, хладнокровно говорил мне о том, что больше не желает оставаться здесь, в городе, который использовал его в самых грязных целях, в стране, которая заставила его быть используемым в этих целях… Дела! Что у него там за дела с этим Шароевым! С тем чеченцем, которого я видела? Наверняка уголовщина. Помню смутно, что я что-то вроде как подозревала, но нет – прочерк – забыла. Он сам, Роман, о Шароеве и его подручных иначе чем «отморозки» и «ублюдки» не говорил. Но те хоть откровенны: «зарэжу, слющь, чмо». А этот – со сладкой улыбкой мягко стелет в Париже, чтобы потом жестко спать на этой узкой холодной кровати в Москве. За окном жестко встает наершенная щетина леса, птицы кувыркаются в ветках. Тут, под окном, сломанная береза. Только не надо проводить параллелей!

А я получила загранпаспорт. Тот клиент не обманул. Я все равно буду в Париже! Я ничего ему не скажу, Роме, билеты у него есть, а мне не впервой жить и ездить по свету под чужой личиной!

Я не буду несчастна. Я не буду.

29 апреля 200.. г.

Купила себе пистолет на рынке у черномазых. Подумала: быть может, они, те, из шароевских, и продают оружие, у них я и купила? Денег осталось шестьсот баксов. На ствол и на (не дописано; наверно, на наркотики. – Изд.).

Я смотрю в окно. Не хочу ни о чем думать, в голове пусто и хрупко, как в только что выпитом до дна стеклянном кувшине. Выпита до дна. К чертям эту литературщину!

Я, чем дольше живу, тем больше убеждаюсь, что чем человек глупее, тем он счастливее. Когда я работала в конторе Паши и сутера Грибанько, тупые шалавы, которые там были, не могли связать двух слов, чтобы хотя бы пояснить, что им от жизни надо. А это и так понятно: деньги, муж побогаче опять же, приткнуться в угол и сопеть, как свинья в хлеву. Мутный, щетинистый бок самца, четыре стены, частная и, может, честная – жизнь.

И, быть может, это на самом деле счастье.

Купила еще. Фила уволили. Я его больше не видела. Когда он уходил, то сказал мне, чтобы я под сломанной березой, в корнях, нашла металлическую коробочку. Там остались три ампулы. Я рада.

(Далее с этого момента Катя уже не ставит даты, и дневниковые записи, весьма упорядоченные вплоть до 29 апреля, становятся неряшливыми, обрывочными и эпизодическими. – Изд.)

Сижу и вся трясусь. Я сегодня звонила своим в Саратов. Не знаю, зачем я туда звонила. Говорила с матерью. Она, по-моему, толком и не поняла, с кем разговаривает. Я ей: «Это же я, твоя дочь Катя!» Она: «Да-да… бывает. Я рада. У меня тоже была дочь Катя». Я бросила трубку, они там, кажется, все с ума сошли. Теперь думаю, что зря, зря звонила. Я же в розыске. Мать скажет, что звонила Катя, проболтается, дойдет до ментов… через телефонную станцию: межгород – номер. Не надо было звонить.

Меня все раздражает. Даже собственная рука, которая это выводит. Облегчение наступает только на считанные минуты – холодок, спокойствие, занавес. Внезапно пошел снег, я думала, что это у меня галлюцинации, а оказывается – так оно и есть.

Ненавижу всех.

Я долго смотрела сегодня на Нину Ароновну. У нее есть документы. У нее есть внешность. По несоответствию имени и внешности можно не попасть на борт самолета. Но это все поправимо. Роман сказал, что завтра он заканчивает. Я тоже. Вставила обойму.

ааааааа

ббббббб

ввввввв (и так далее – до буквы Р. – Изд.)

Вожу рукой. Слепок с моего сознания.

Риголетто.

Обманули дурачка.

Мертвый сезон.

А наверное, так оно и нужно было.

Не хочу.

(Акростих к имени Роман, только без рифмы и размера – этакий верлибр. – Изд.)

Шарахаюсь от шорохов. На заказы меня не вызывают, сижу, одна в комнате. Наверно, Нина Ароновна <не дописано>

Сегодня я в норме. Если, конечно, можно так назвать состояние, когда смотришь в зеркало и видишь там всклокоченное белое существо с огромными глазами, в которых, как вода в озерах, стынет обида: за что? губы постоянно кривятся в улыбку – этакие спазмы лицемерия, лицедейства <нрзб> ведь я все время вынуждена выдавливать из себя по капле… нет, это совсем другое. Я все время показываю, что я всем довольна, что я ничего не подозреваю. Сегодня приходил Роман. Я ему сказала что-то в том смысле, что давай подождем до Парижа, потому что у меня критические дни. Я ему правду сказала насчет критических дней – они у меня <нрзб> не в смысле – месячные, а в том плане, что все – край.

Ленка все время раздергивает шторы. За это ее не жа <не дописано>

Я разработала план.

Я совершенно уверена, что он мне удастся. Сегодня третье мая, все майские праздники в конторе гудеж, я тоже выпила немного, порозовела. Глуп тот, кто помпезно сказал, что алкоголь – страшное социальное зло. Что бы понима <не дописано>

У меня есть план. По пунктикам. Я не переношу его на бумагу, потому что у меня могут. Да, так

<Вырвано>

Страх вызывает каждый шорох. Мне кажется, что ночью, как хлопья снега, отслаиваются и опадают обои. Утром понимаю, что это креза, безумие, но ночью ничего с собой поделать не могу. А перед глазами все те же <нрзб> Костик, Роман, Хомяк, кто жив, кто мертв. И почему-то акулы… я качаюсь, все выскальзывает из-под ног, и вспарывают, как воду, плавники <нрзб> почему, почему акулы?

Итак. Завтра.

4 мая 200… г.

Самолет вылетает сегодня ночью, в час двадцать. Собирать мне нечего: деньги я все истратила, а из вещей ничего своего, кроме Рико. Я боюсь за нее.

Я приготовилась. Походная запись. Скоро пойду к Ароновне. Страх липкий, невероятный. Читаю Пастернака, ну почему же там, у них: «Пройдут года, ты вступишь в брак, забудешь неустройство, быть женщиной – великий шаг, сводить с ума – геройство»? А у нас – где-то там Париж, перелетные стаи, наркота, усики Ароновны и оскаленная улыбка Рома <не дописано>

Зря я звонила в Саратов. Меня ждут. Иду.

ОТ ИЗДАТЕЛЯ.

На этом дневниковые записи Кати Павловой заканчиваются. Нетрудно представить себе, как она увидев, что в ее комнату врываются вооруженные люди в камуфляже, вынула пистолет и стала стрелять.

Остается, однако масса темных мест и среди прочего – чем, собственно, занимался Роман и какова его дальнейшая судьба, которая не так уж небезынтересна. Ведь его сообщников арестовали и сам он исчез. А потом – непонятно как и Откуда всплыл файл, набитый на компьютере им самим, и шей прихотливых обстоятельств получилось так, что дневник Романа, написанный им уже после известных событий, примыкает к дневнику той, кого он обманул.

Но не так нагло и беспардонно, как считала Катя. Об том и о многом другом – слово Роману Светлову по прозвищу Ромео.

Дневник жиголо. Сын идейной проститутки

Я снова слушаю в трубке короткие гудки. Наверно, я сумасшедший, но иногда мне почему-то кажется, что не гудки это, а стучит далекое и большое сердце.

Но я не о том.

Ноутбук, на котором я все это набираю, попал ко мне от одного жирррного хррряка. Русского, но он живет в Париже.

Сижу в борделе, на втором этаже, и терзаю ноутбук Я вообще хорошо набираю, в свое время зачем-то закончил курсы наборщиков. Вот наконец-то пригодились.

Говоря о том, что я сижу в борделе, я не упомянул о том, что вообще-то никуда от него, борделя, и не девался. Не от этого притона конкретно, где сейчас проходит торжественный парад тараканов, а вчера почтила своим вниманием жирная крыса из подпола. Нет, я говорю собирательно. Я, можно сказать, вырос в борделе и провел там всю сознательную, а еще чаще бессознательную, до состояния полного непотребства жизнь. А что ж вы хотите? Моя достопочтенная матушка с детства приучала меня к тому, что все люди бляди, весь мир бардак, да и солнце – ебаный фонарь. Обучала она меня на собственном примере, благо с пятнадцати лет промышляла антиобщественным образом жизни. Она, когда напивалась, любила рассказывать мне, как ее выгнали из девятого класса и из комсомола за проституцию. Тогда проституция была чем-то страшным и чудовищным, из мира проклятого, загнивающего капитализма, в условиях советской действительности не приживающимся. Только самые несознательные могли думать по-другому. А моя матушка не думала – она делала. Своих родителей она уморила лет в пятнадцать, буквально через год после того, как ее выгнали из школы, примерно в то же время она выносила окончательные планы на жизнь, а наряду с этими планами она выносила меня. И дразнили меня – недоносок, хоть и был я нормально доношен, как поется в песне. Родила она меня в неполные шестнадцать, собственно, так и не выяснила, кто был моим счастливым папашей, а он, по идее, должен был быть, потому как фокус с непорочным зачатием – это такая штука, которая удается не чаще чем раз в две тысячи лет. Этот мой папаша, наверно, сам не подозревает о моем существовании, а я о его. Да и ну его к свиньям. Я видел тот контингент, с которым кувыркалась моя матушка, не думаю, что папа был маркизом, космонавтом или лауреатом Нобелевской премии. Засим о моем папаше – все. Теперь о матушке, потому что именно она наставила меня на тот путь, с которого я до сих пор не свернул.

И, с одной стороны, я даже ей благодарен. Хоть соседи и шипели ей вслед, как гуси: «Она ж тово… прости… ту… прости господи, такая тутка!» – а все равно: я ее до сих пор больше уважаю, чем этих соседей, уважаемых и правильных людей. У матушки была идея – в отличие от них. Сосед, дядя Толя, был заместителем главного энергетика какого-то завода, его жена – в ЖЭКе юбки терла. Они говорили, закатывая глаза: «А-ах, Леонид Ильич!» А теперь этот дядя Толя, правоверный марксист в 1 годы застоя, перестроился давным-давно, именует себя предпринимателем и носит кашемировое пальто и мобильник на пузе, а жена его – жэковка – теперь попугайчиков разводит да горничных тапками по своей жилплощади гоняет. Почему бы и не погонять, если жилплощадь как футбольное поле. Домохозяйка она теперь – этакое мещанское слово, а ведь в пору моего детства речи передо мной произносила, идеологические установки ставила, так сказать, говорила, что мама моя – нехорошая, что дружит она с еще более нехорошим дядей, которого зовут Сутенер. Я тогда думал, что это имя, и недоумевал: ¦ а почему, собственно, соседка тетя Кира так фамильярничает? Может, он Сутенер Иванович или Сутенер Петрович и любит, чтобы его по имени-отчеству титуловали.

Так вот, эти перерожденцы как тогда матушку за глаза руга-1 ли, так и сейчас, верно, жрали бы, будь у них такая возможность. Потому что она, в отличие от них, идейная, как я уже говорил. Она была идейная блядь. Другой бы скривился, а я прямо скажу: да, идейная, да, блядь. И ничего тут зазорного не вижу. В русском языке достаточно отвратительных слов, а вот слово, употребленное мной в отношении матушки, я ни зазорным, ни вообще ругательным не считаю. Это скорее как партий– I нал принадлежность, которой матушка никогда не изменяла.

Сам я в глаза, кстати, никогда не звал ее мамой. Да как я ее звать мамой мог, если она по жизни была моя ровесница? Мы с I ней вместе учились матом ругаться. Она же стеснительная на 1 язык была, в смысле того что – культурная. Так она до двадцати лет слово «жопа» произнести не могла, даром что этого непроизносимого навидалась, как в поле васильков! Мне было четыре с половиной года, ей – двадцать, и мы под руководством Кольки Голика дружно разучивали, как песенку, всяческую непотребщину: «Му-дак. По-шел на ху-у…» – ну и так далее.

А на дворе был махровый застой: восьмидесятый год.

Моя матушка одной из первых торила ту узенькую тропку но которой сейчас автоколоннами ездят. Я имею в виду такое антиобщественное явление, как проституция. Я, собственно, и вырос на эти деньги, продажной любовью заработанные: все мои игрушки были на них куплены, все одежки, а также велосипед и надувная лодка. Я по тем временам вообще был просвещенным мальчиком: когда некоторые только в классе восьмом обнаруживали, что люди появляются на свет вовсе не благодаря транспортному агенту дяде аисту, приносящему детей, я уже подглядывал в щелку за тем, как моя почтенная родительница, которой только-только двадцатник стукнул, кувыркается с ее любимым половым партнером Колькой Голиком. Она даже за него замуж хотела, да постеснялась. Я потом спрашивал, чего она, собственно, не расписалась с ним, хотя на Кольке, откровенно говоря, пробу ставить негде: вор-рецидивист, грубиян, из достоинств – только мужское чуть ли не на полметра, да еще то, что зверей любил. Кошек там, собак, мух… тараканов. Так вот, я спросил: а чего ты за Кольку не пошла, он добрый, когда выпьет, и деньги у него есть – это когда хату бомбанет или в карты удачно перекинется. А она говорит: стыдно. Скромняга. И ведь она не того стыдилась, что он зону уже успел потоптать, и не того, что он без «бля» двух слов связать не мог. Фамилии его стеснялась: Голик. Если бы она за него пошла, то у нее тоже была бы Голик, а звали мою матушку Алла. Я называл ее Алка, и все называли ее Алка. Вот и посудите: Голик Алла. А иначе – Алка Голик.

Вот этого-то предосудительного словосочетания она боялась больше огня. Хотя сама, повторюсь, с пятнадцати лет занималась тем, что «совки» обозначают как «прости господи».

Я ее как мать и не воспринимал, скорее как сестру, причем когда повзрослел – как сестру младшую. У иных братьев и сестер разница в возрасте больше, чем у нас с ней: четырнадцать с половиной всего! Сейчас, конечно, случается, что и в двенадцать рожают, но тогда, откровенно говоря, чтобы девочка еще в школе матерью стала, диковинно было и предосудительно.

Мы с ней жили вдвоем в огромной, от деда-мента доставшейся квартире. Он же в свое время участковым был по нашему кварталу и около, а потом вышел в отставку, и на от тебе – так дочь подкузьмила! Ментовская кровь, а подалась в бляди! Это деда, конечно, убивало, и убило окончательно после того, как бабка, по слухам, редкой сварливости дама, поссорилась с местным производителем самогона Кузькой Рваным и упала с лестницы. Умерла в реанимации, а Кузьке впарили на полную за убийство по неосторожности. Еще и за самогоноварение добавили.

Так мать и осталась в пятнадцать лет одна как перст и с грудничком на руках. Мной, стало быть. По советскому закону меня вообще полагалось в детдом спихнуть, но Алка, – она не допустила. Решила, что сама выдержит груз ответственности, налагаемый появлением на свет полноценного советского гражданина.

Она мне потом рассказывала, что, собственно, и не занималась никакой проституцией до смерти моих бабки с дедом. Просто рано созрела моя Алка, захотелось плотских радостей, а мальчиков в ее классе было куда больше, чем девочек, да и шпаны во дворе – пруд пруди. Шпана и рада, что дочь бывшего участкового в давалки качнулась. Вот кто-то из них меня Алке и заклепал.

А дальше – она одна, со мной на руках, в огромной квартире, которую запросто могли отобрать, если бы Алка. не подсуетилась, не заработала денег да не сунула через эту самую тетю Киру в ЖЭКе и вообще. Да и тете Кире перепало нехило, я так думаю. Не гнушалась от Алки денежки принимать, хотя со мной проводила разъяснительно-воспитательные беседы по вопросу аморалки. Я матушку потом так и дразнил, болван малолетний: «Алка-аморалка! Алка-аморалка!»

А денежки, которыми Алка подогрела жилкомхозных крыс типа соседки тети Киры, она заработала с помощью Клепы. Клепа – это был такой редкий ублюдок, жил через двор. Его в свое время мой дед, участковый, упек на три года за какую-то там катавасию. Клепа, падла, все помнил. Он с Алкой и раньше зажигать пытался (я даже некоторое время думал, что он мой папаша, но нет – Бог миловал!), а после смерти Алкиных родителей пришел к нам домой и сказал, что она могла бы хорошо заработать. Работа непыльная, не булыжную мостовую класть, так что надо соглашаться, – Так ей этот Клепа расклад пропечатал. Алка недолго думала и согласилась, да другого выхода и не предвиделось. Работа, которую Клепа предлагал, была до смешного очевидна: вечером прийти в гостиницу «Саратов», в тридцать второй номер, сказать, что пришли от администратора. Вот, собственно, и все. Администратор был Клепиным двоюродным братцем, кузеном, как этот мудак его называл. Этот чудный кузен подрабатывал тем, что поставлял командированным пышным дяденькам, с баблом у которых все в порядке, девочек Клепа и подсуетился, срубил свой магарыч, красавец.

Вот этот Клепа, он же Игореша Клепин, и стал первым сутером моей Алки. Надо сказать, что ни он, ни она – по крайней мере, при мне – никогда об этом не жалели. Как говорится, обоюдовыгодное сотрудничество. Меня она от общения с ним всячески ограждала, предпочитала, чтобы я душевно болтал с Колькой Голиком о зоне и зоновских понятиях, чем слушала вежливый, хорошо поставленный базар этого мерзавца. Он из себя, между прочим, интеллигента строил, Клепа, цитировал мне Цветаеву и Пастернака, который тогда вообще-то не приветствовался. Клепа три класса только закончил, а давил из себя профессора словесности.

Первое впечатление оказалось самым стойким: в школе литература стала самым нелюбимым моим предметом, и только Катя Павлова смогла мне втолковать, что не один Клепа читал классику и что не все так ужасно.

Клепу я видел примерно раз в неделю. Он приходил неизменно аккуратный, вежливый, с гладким, безволосым, как у бабы, лицом и рассыпчатым голосом. Иногда приносил матушке букетики. Хотя от него, насколько я понял впоследствии, Алка подхватила другой букетик, и отнюдь не розовый или там гладиолусовый: Клепа был постоянным пациентом КВД, то бишь кожно-венерологического диспансера, который, кстати, тоже находился недалеко от нас.

Надо сказать, что Алка всячески старалась, чтобы я был «при деле», по выражению Голика: в младших классах она оставляла меня на продленке, а с третьего, в девять лет, отдала меня в спортивную секцию. В плавание. Это она правильно сделала, потому что если бы не плавание и не тренер Пал Сергеич, то вырос бы я еще большим болваном, чем это случилось, и тупо загремел бы в колонию, и восьми классов не закончив. Дворовая компания была у нас соответствующей, и меня периодически били, приговаривая, что моя мамаша – шлюха. Правда, после того как Колька Голик вступился за меня на своей чудовищной зоновской феньке, а у Алки несколько раз демонстративно засветился Клепа, до того несколько лет приходивший по потемкам, – от меня отстали. Даже обходили стороной, хотя я был мелкий и тощий, меня даже коты могли обидеть.

Правда, мелкий и тощий я был только до секции. Потом я пошел прибавлять в весе и так жрал, что Алка только руками разводила, глядя на пустой холодильник. Впрочем, особо пустовать ему не пришлось: грянула перестройка, в ее мутном течении сутер Клепа поймал нескольких золотых рыбок и уже не подбрасывал крутому кузену-администратору девочек, а открыл свою блядскую контору на полулегальном положении. Я этот год хорошо помню, потому что я тогда как раз занял второе место по России в юношеском и получил кандидата в мастера. В четырнадцать лет, еще пятнадцати не было! Я как Алка уродился – скороспелый в смысле. Мой тренер, Пал Сергеич, прочил мне звездное будущее и говорил, что из меня при хорошем раскладе и при полной отдаче с моей стороны олимпийского чемпиона вырастить можно. А что ж – я был тогда лучшим пловцом Саратова, не думаю, что и по взрослому разряду меня кто-нибудь обошел бы. Я ведь хоть и кандидат в мастера был, но в свои неполные пятнадцать норматив мастера спорта несколько раз выполнял, да еще с запасом приличным.

Учиться я не хотел, школу бросил, хотя тренер и Алка в оба уха мне пели, что я порю горячку и что восемь классов за плечами иметь следует по-любому. Только я рассудил иначе: я хотел работать. Денег хотел, потому что Алка, хоть она и оставалась звездой номер один в поганенькой Клепиной конторе, уже была не та, да и я не хотел зависеть от нее и от ее денег, известно как зарабатываемых. Нет, я не стыдился, я никогда не стыдился родной матери, и что в том, что именовал ее Алкой, как вся поганая ее клиентура, которую подгонял ей Клепа.

Заработать денег можно было быстро и просто: бывший Алкин ухажер, за которого она так и не пошла, Колька Голик, поймал свою удачу точно так же, как Клепа. Только он не стал зарабатывать лавэ женским мясом, ему западло было, он же по понятиям прокатывался. Да только недолго он понятия свои поминал: организовал свою фирму, так называемое охранное предприятие, а на самом деле собрал горстку отмороженных качков-беспредельщиков, которые трясли всех этих брокеров да дилеров доморощенных на предмет выбивания бабок «Крышу» им ставили, так сказать. Колька Голик оделся в фирменный «адик», который тогда прокатывал на «круто», прицепил на опорки по кроссовке и таким изящным курц-галопом прискакал к Алке, хотел потрясти ее своей крутизной. Да только дома ее не оказалось, а был дома один я, прогревал бицепсы гантелями. У меня соревнования на носу были. Колька Голик на меня посмотрел, я вымахал под дверной косяк и еще рос, и говорит:

– Вот что, Роман. Я тебе, бля, уже в пупок дышу, хотя несколько лет назад, бля, наоборот все было. Ты на матери, на Алке, на ее шее, значица. А уже большой. Ты эта… пора, ебть, тово… бабло заколачивать самому. Че ты там, бля, чупахаешься в своих бассейнах? Лавэ от того ведь, эта… ни на копейку, бля, не капнет, в натуре. От бассейнов-то, ебть. У меня вот в конторе тоже ребята спортивные, а ведь при деле, ебть. Васька – боксер, Леха – борец-вольник, Вован – штангист, а ведь, бля, не тово… эта…

– Ебть, – подсказал я.

– Во-во, – обрадовался он. – В натуре, бля. Алка твоя, она, стало быть, под Клепой бегает, а Клепа – живодер. Ты, Роман, сам подумай. А если что – вот тебе номерок, звякни, там на телефоне всегда брателла сидит, малявы ссыпает телефонные. Он мне капнет, если надумаешь.

Это был восемьдесят девятый, без пяти минут девяностый. Только я не задавался риторическим вопросом: пять минут, пять минут, это много или мало? У меня на то не оказалось времени, потому что в этот день Алка домой не пришла, как обычно, а пришла она только под утро. Притащилась. Лицо белое, глаза черные, ввалившиеся, и держится за бок Пришла и тут же без звука улеглась на диван и лежала без движения минут десять, пока я не спросил:

– Что-то случилось, Алка?

Да нет, говорит, ничего особенно. Так, производственные проблемы. Это она так именовала какие-то непонятки, по ее профилю деятельности нарисовавшиеся. Но слово за слово, и я понял, что у нее и у ее драгоценного работодателя, сутера Клепы, большие трения. Алку – еще позавчера – задержали в гостинице и привели в «обезьянник», где продержали до утра, нудно морализируя и рассуждая о том, что это чрезвычайно плохо – заниматься проституцией. Но так как никакой статьи в законе за проституцию нет, то у Алки никаких проблем. А вот с Клепой другое вышло. Его задержали, Клепа же у нас по совсем другой статье, за сводничество, проходит – до пяти лет. Клепа на понты встал. Сказал, что все мусора ему по барабану, потому что он родственник главного прокурора города, и действительно – его кузен чертов, которому Игореша Клепин еще в застой таскал девочек на разживу, женился на дочери прокурора. Клепу куда-то сексотом ткнул, чуть ли не в местное управление КГБ. Так что на такого деятеля, как этот вонючий су-тер, у ментов руки коротки оказались. Но возник еще один поворот: там, в ментовке, на Клепу наехал один мент, оказавшийся старым сослуживцем Алкиного отца, моего деда, стало быть. Ему Клепины регалии и прокурорство по барабану, потому что ему за державу обидно: дескать, Алла Светлова, дочь старшего лейтенанта Светлова, путанствует, а сутенер у нее – Игореша Клепин, которого лейтенант Светлов же в свое время и «закрыл» на три года! Обидно! Ну этот дедов знакомый Клепу на три года закрыть не может, а вот на трое суток, на семьдесят два часа, – за милую душу. И что бы там Клепа ни тявкал, тому менту глубоко до лампочки.

Клепа все-таки дотявкался до своего братца-администратора, прокурорского зятька, выпустили его раньше времени, а Клепа заявил, что Алка нарочно подговорила этого мусорка, дедовского кореша, Клепу несчастного помучить и помытарить. Дескать, не виноватая я, он сам… тово, как сказал бы Колька Голик. Ну гражданин Клепин для начала Алку немного поколотил, потом взял да и подсунул под какого-то чурку, который Алку чуть не убил. Извращенец. Алка думала, что на следующий день Клепа одумается и не будет таким западлом промышлять, да не тут-то было! Клепа на следующий день подставил Алку под групповичок. Тонко сделал, как будто он вовсе ни при чем, но она-то, как говорится, не первый раз замужем, так что Клепины махинации для нее не ребус и не сканворд. Прочитала она его. Сутер Клепа явно задался целью Алку сжить со свету и идею свою решил претворить в жизнь в самые короткие сроки. Сегодня мордобой, завтра групповуха, а послезавтра возьмет да и маньяка какого-нибудь прописного оформит – и все, пиши пропало.