Текст книги "Нешкольный дневник"

Автор книги: Антон Французов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

– Сами они подписались. Они с зоны недавно. Оголодали. Что выпучилась, шалава? Я не знаю, чем ты им так не приглянулась. Они тут уже сидят прилично, контор с пять вызывали, девок немерено перепилили, не считая этой жирной коровы, что с ними постоянно. Платили. Правда, из моего кармана. А беспредельничать только сейчас начали.

Сильнейший удар в дверь и жуткая брань сотрясли воздух. Из-за двери сочилось хриплое, тяжелое дыхание, потом голоса:

– Слон, мне башку проломили.

Заплетающийся голос братца:

– Я эту суку давно замочить хотел. Она у меня как бельмо на глазу, паскуда. Слон, они заперлись.

– А ты скажи своей мясной телке, Варваре, чтобы она в дверь жопой врезала – сразу с петель соскочит. – Я узнала хриплый голос Слона и с ужасом подумала, что если Варя-Коля отклячит свою задницу да хорошенько протаранит дверь, то й вправду с петель соскочит.

Еще один удар.

– Хорошая дверь-то, – с кривой усмешкой выговорил Федорчук. – Сразу не сломаешь.

– Что ж ты скорефанился-то с такими?.. – спросила я. – С нами, проститутками, вам в падлу лишним словом перекинуться, лишь бы свой болт в теплом, в женском, погреть. А с этими нелюдями – нормально.

– Я с ними повязан, – пробормотал Федорчук – Долгая история. Их в свое время закрыли на «семерик» за изнасилование малолетки. Могли и меня, но Слон меня не сдал. Хотя мог. В тюрьме их, понятно, опустили, статья-то уж больно поганая. Видела у синерожего Валеры клеймо?

– «Машка с трудоднями»?

За дверью послышались ругательства, потом кого-то вырвало, булькающий голос выговорил:

– А тут ихой сутер валяется. Давай-ка он отработает…

– С вилкой в боку, как поросенок Эй, су-утер! Вставай. Сейчас мы тебя иметь будем.

Прямо и без околичностей. Я похолодела, услышав это. Федя Федорчук, прикрыв глаза, продолжал:

– Да. Это клеймо опущенного. Они последние три года срок мотали в специальной колонии для «петухов». Опущенных. Есть пара таких заведений на Руси-матушке. Все трое. Один, вот этот хромой, освободился раньше, а двое недавно вышли.

– Что, мой брат тоже в колонии для «петухов» сидел? – медленно выговорила я.

– А, ну да, хромой – он же твой брат, – выдохнул Федорчук. – Хуевый у тебя брат. Они сегодня втрояка ко мне завалили и предложили вспомнить старый должок Это они про то, что Слон меня в любой момент слить за старые грешки может. Ну… вот и пришлось устроить именины сердца. Я же не думал, что они будут…

– Что, и не предполагал? – с ожесточением выговорила я, чувствуя, как по спине катится холодный пот.

Федя Федорчук вытянул и вторую, здоровую, ногу и прохрипел:

– Предполагал. Они отморозки. У них ничего – ни понятий, ни совести, ни чести. Опущенные – это же самые отмороженные шакалы. Хуже их нет. В их «петуховской» зоне такое творится, что волосы дыбом. Они мне сегодня рассказывали, падлы. У них там такой коронный номер, фанданго называется.

– Как танец…

– Это и есть танец. Только очень жуткий танец. Отрезаются ступни ног, и на обрубках танцуешь. Мелодия – это боль.

Стараешься удержаться на ногах, потому что, если падаешь раньше положенного срока, тут же гасят до полного. Нелюди. Нормальные урки никогда так не вели бы себя. А этим все по барабану. Крышу-то давно сорвало… у этого, у Слона, он в тюряге кошек трахал. Засунет ее в сапог и…

Дикий вопль заставил меня содрогнуться. Я не сразу поняла, что это кричит Геныч. Затем посыпался чей-то частый, прерывистый, сухой, как горох, смех. Хриплый, надорванный, ехид-] 1ый такой. Я рванулась к двери, но Федорчук успел схватить меня:

– Ты что, балда? Да они же тебя…

– Меня! – выкрикнула я. В этот момент мне почему-то не пришло в голову обычное мое скептическое заявление в адрес Генчева, что, дескать, ему все равно, потому что с клиентами-то не ему работать. Что трахают-то меня, а не его. Попробовал бы, и… вот – попробовал. – Он же твой друг! – прохрипела я, пытаясь разжать стальную хватку Федорчука. – Только не говори, что поганый сутер не может быть твоим другом и что за пего даже в падлу вступиться!

– Там братец твой, – отвечает мне Федя Федорчук, – он сейчас мигом их против тебя навертит, хотя куда уж дальше-то, а?..

– Ну и лежи тут, как тряпка… бесполая! – машинально вырвалось вместо «половая». Честно говоря, я не помню, так ли я говорила тогда и так ли себя вела, быть может, это не я, а Федорчук хотел вступиться за «поганого сутера», а я его удерживала, и совсем не то говорила, что я теперь здесь пишу <перечеркнуто> все по-другому. Хотя вряд ли.

Федорчук все-таки встал. Наверно, подумалось ему, что ожидание того, как эти озверевшие скоты, у которых крыша покатилась как на роликах, собьют дверь и все равно <нрзб> хуже ожидания самой смерти. Зубами скрипнул, ногу перетянул и поднялся. Лицо, правда, у него пепельное было, мужики вообще боль терпеть не умеют, чуть что – в отвал. Федорчук этот, правда, нормальный оказался. Не только встал, но и дверь открыл сам.

Это их застало врасплох. Не ожидали. Наверно, думали, что мы будем сидеть, как затравленная лиса в своей норе, трясущаяся, думающая только о том, сколько мгновений она сможет протянуть до того, как ее начнут выкуривать из норы и когда удушливая гарь разорвет легкие. Геныч лежал на столе с завязанными сзади руками, вилка все так же торчала в боку, на полу там и сям – кровавые разводы. Позади Геныча пристроился Слон, двигался деловито, спокойно. Синерожий клеменый Валерка-Машка ждал очереди, а на полу в метре или двух от нашей двери сидел братец, наваливал в рот своей твари. Она дергалась как швейная машинка, дойки плясали, как вымя коровье под пальцами ударницы-доярки.

Именно это бросилось мне в глаза, багрово, обжигающе, как кровь, когда резко переворачиваешься вниз головой и висишь, висишь… вспомнилось, как он называл меня блядью и дешевкой, в то время как сам, оказалось, был парашником и подставлял задницу всем, кому только заблагорассудится. И это исчадие будет уродовать мир своим присутствием!., я наклонилась, сняла с ноги туфлю на острой шпильке, шагнула вперед, припадая на босую ногу, и что было силы с оттяжкой ударила его по голове. Брателло вздрогнул всем телом, прижал локти к бокам – и начал заваливаться назад, сползая по дверному косяку. Из его горла выдрался сиплый хрип, он несколько раз дернул правой ногой – и замер.

Жалости не было. Я швырнула туфлю в голову Варе-Николь, она завыла (потом оказалось, что я повредила ей глаз), а из-за моей спины тяжело, на негнущейся ноге, выдвинулся Федорчук В его руке была отломанная ножка стола. Он только что ее подобрал. Он был страшно неповоротлив, боль застилала ему глаза, и потому Слон успел, оторвавшись от моего несчастного сутера, швырнуть в него ножом и повредить предплечье. Федорчук ударил его ножкой стола, этой импровизированной дубинкой, и в следующие несколько секунд в тишине были слышны только чавкающие звуки ударов, сыпавшиеся в череп уголовника. Синерожий Валерка ударил Федю Федорчука вилкой в ухо, а потом взвизгнул по-бабски – верно, так, как ему привили на зоне, опустив, – и упал на месте, как будто его ударило громом. Его никто не трогал, просто – упал.

Через несколько секунд послышался глухой звук от падения еще одного тела: Федя Федорчук с продырявленным вилкой мозгом.

А потом я мало что разбирала. Помню, как в одной туфле я ковыляла по коридору, задыхаясь и смахивая со лба заливающий глаза пот. Я не пошла к машине, в которой дожидался нас Витька: в тот момент я боялась и ненавидела и его. Шок был всепоглощающим. Сейчас, вспоминая это, я думаю, что поступила бы так же. Да. Братоубийца. Но разве <перечеркнуто>

Я скатилась в какой-то овраг и там, скорчившись, сидела под деревом. Я не. знаю, сколько я сидела там. Время сгинуло, остановилось, застыло, – капая, сгорала ночь. Ни домой, ни в контору идти я не могла, потому что, собравшись с мыслями, поняла: даже если там, в «Карусели», в результате этой жуткой и бессмысленной бойни никого не осталось в живых, то все равно: шофер Витька сам поднимет тревогу, когда Геныч будет долго отсутствовать, а уж тем более – если Геныч все-таки до нашей блядовозкн доберется. А там, в «Карусели», воющая Варя, куча трупов, Слон, Федя Федорчук, быть может, Гена Генчев… люди, погибшие бессмысленно и жестоко, и один из них – мой родной брат, с головой, проломленной моей туфлей. А рядом эта туфля, в крови, в отпечатках моих пальцев.

Хороший послужной список у Кати Павловой: к семнадцати годам она записала на свой счет смерть любовника и смерть брата.

Мне было тогда невыносимо жалко себя: в одной туфле, запятнанная пороком и кровью, перепуганная и жалкая… наискосок по каким-то аллеям ко мне пришел железнодорожный вокзал, он шатался и таял, а потом возник душный, прокуренный тамбур, какие-то спящие люди, пересадка, глухой лязг железа и сонные толчки поезда, похожие на затухающие фрикции разрядившегося клиента. Я влезла на какую-то полку, третью, багажную, холод пластика чуть взбодрил меня, и я, стянув со столика недопитую бутылку водки, имеющую явное отношение к громовому храпу в углу, хлебнула и закашлялась. В голове бурлило только одно: прочь, прочь отсюда, прочь из Саратова, который давно стал мне отчимом, который отторг меня, как неприжившийся, чужеродный имплантант! Пусть этот город уходит вальяжной поступью перрона, пусть тают огни, а придорожные столбы сначала приближаются неспешно, а потом все быстрее и быстрее, и вот уже начинают просто кидаться в окна и <не дописано>

Это теперь, спустя четыре года, после того как я сбежала из Саратова и никогда, никогда больше там не была, жалость к самой себе переварилась в какую-то утробную отрыжку фатализма. Это теперь я знаю, что есть люди куда несчастнее меня, для которых не существует солнечный свет – окна их наглухо забиты, а небо давит, как скудное, гулкое пространство лифтовой шахты. У меня есть одна знакомая девочка, она моя ровесница, но если я смеюсь, могу радоваться жизни и принимать ее такой, какой она, жизнь, повернется ко мне, то эта девочка просто двадцатиоднолетняя старушка. Она была в нашей конторе, сутером у нее тоже был Фил Грек. Только она никогда не улыбалась, а глаза отпугивали клиентов, несмотря на то что она была в принципе хорошенькая. Даже некоторые конкретные братки не рисковали ее брать, говорили: «Да вы че, бля, она так смотрит, как будто сейчас порежет. Не-ет, мне вон лучше ту, мясистую, с поросячьими глазками». Как у Есенина, аж два стихотворения которого знал Костик Мефодьев: «Мне бы лучше вон ту, сисястую, она глупей». А ту девочку, Олесю, в конце концов выгнали: кололась она немилосердно. Торчала. Еще бы <вырвано наискось, пропали окончания нескольких строчек> приземлились в Ханкале, где ее тогдашний друг выправлял себе фиктивный паспорт, потому что настоящий он потерял, к тому же находился в розыске. Олеся терпеливо ждала, пока он уладит свои дела, а потом они поехали в селение Гечхи. Тут ее похитили и отдали в гарем какому-то арабу-наемнику то ли из Ливана, то ли из Иордана. Она была у него в наложницах больше полугода… Видела, как отрезают головы. Видела орды боевиков <вырвано> насиловали по нескольку часов кряду. Олеся повредилась в рассудке, но если у меня, с этой ЭСТ в больнице, бзик был искусственным и прошел уже через полгода, то она поехала плотно. Тот араб сам отвез ее в Урус-Мартан, где получил за нее деньги, и укатил. А она очнулась только в палаточном городке в миссии спасения ОБСЕ.

Так что ты, Катя Павлова, еще не самая больная на жизнь.

8 марта 200.. г.

День защиты блядей. С Восьмым марта, телки! Впрочем, зря я это'. Хоть и по-рабски, но приятно, что выделили один день для нас, женщин. Выделяли, естественно, они – мужчины. Хоть что-то они еще выделяют, кроме спермы.

Спа-а-асиба-а!

А «винтовой» отходняк имеет место быть. Сегодня всю ночь бумагу марала. Как прочитала, аж чуть дурно не стало, сколько всяко-разно понаписала. В нормальном виде никогда бы не сподобилась.

Сутер Фил вставил зубы. Стал похож на Тома Круза. То есть он сам так говорит, остальные тихо хихикают.

Работали по электронным вызовам. Компьютерное блядство нынче повальная мода. Снять теперь девушку просто на Тверской или даже заказать по телефону в агентстве – уже не круто. Модернизируемся, шалавы.

По «и-мейлу» для сервера БЛЯДСТВО.Ш ррру-ссчптайсьН

10 марта 200… г.

Фил сказал мне, чтоб я бросала эти шуточки с наркотой. Особенно с психостимуляторами, потому что плохо контролирую свою энергию. Филу жаловался один клиент, толстый еврей из нефтяной компании, который говорил, что я его затрахала в прямом и переносном смысле. Дескать, я на нем, клиенте, так скакала, что едва не поломала его обрезанный хер. Хороша жалоба на проститутку!

Но на самом деле я не так уж бодрячком, как тут сама перед собой выпячиваюсь. Привыкла лицемерить, лицемерю даже сама с собой. Подруг в конторе у меня нет, поговорить не с кем, делиться своим я ни с кем не буду, а насчет Романа, так Роман – он все-таки мужчина.

Не сплю третью ночь. Не спится. Кто сказал, что у Кутузова не было одного глаза? У Кутузова был один глаз.

Бессонница, Гомер, тугие паруса.

<Вымарано несколько строк>

Впрочем, я совершенно напрасно говорю, что у меня нет подруги. Она у меня появилась. Самая близкая, самая яркая, с прозрачной душой, способная защитить меня. Нет, не человек. Это дракониха. У нее гордая голова и горящие глаза, это старая мудрая китайская колдунья с элегантным, переливающимся телом, длинным и гибким, шея выгнута, линии безупречны, когти входят в мое тело, но мне не больно. Нежно-зеленая с прожелтью чешуя. Нет, я не наглоталась в очередной раз галлюциногенов и у меня не белая горячка, как у лесбиянки Марты этажом выше. Просто я ходила в тату-салон и сделала самую дорогую татуировку, какую только могла себе позволить. Теперь я не одна с этой фальшивой крем-тональной белизной кожи. Теперь есть она – дракониха Рико. Несмотря на то что дракон – существо традиционно мужского пола и что Рико – имя тоже для самца, я знаю, что моя Рико – женщина. Она чувствует меня. Когда сегодняшний клиент распекал меня за то, что я отказываюсь от анального секса с ним, кожа горела в том месте, где Рико. Глаза плавились. Она меня защитит.

Да, еще. Искалечили одну из наших. Лежит в больнице, адские боли, Фил сказал, что ей промедолу бы. Идиот.

Иногда кажется, что опускается потолок

12 марта 200… г.

Бывает и хуже. Зато теперь буду отдыхать не меньше недели, лицо так распухло, что ни о каких эскорт-услугах, тем более этим привередливым московским кобелинам-снобам, и речи быть не может. Богатые, как говорится, тоже плачут. Это я к тому, что у одного известного шоумена, его фамилия (здесь я счел нужным купировать текст, потому что информация конфиденциальная и может выйти безобразная история с судами и крючкотворством. – Изд.) сорвало крышу, он обжа-бился какой-то наркохренотой и жаловался мне на жизнь, а также на то, что его имя муссируется в прессе в «голубых» тонах, а он ничуть не «голубой», только однажды в Питере произошла с ним прескверная история: подсел он в пьяном виде к трем модельного вида девушкам, крутил понты, выпячивал свою крутизну и кидался баксами, две девушки веселились, а третья почему-то молчала. Вот эта загадочная девушка ему понравилась больше всех, он ее, стало быть, снял, приволок к себе в гостиницу, где жил, а та говорит: не надо в муттер, у меня критические дни, лучше анальный секс. Наш титан шоу-бизнеса прогрохотал, что это ему далее лучше и вообще решительно все равно, и приступил. А наутро, проснувшись протрезвевшим, он обнаружил с собой в постели вчерашнюю девушку с несколько поблекшей косметикой, но зато с та-а-аким членом!! Девушка оказалась мужиком. Спустил трансвестита с лестницы, перед этим предусмотрительно начистив ему табло.

Со мной этот шоу-красавец вел себя галантно, но только до тех пор, пока не напился. У него ничего не стояло, и он взвинтился и заявил, что я ни хрена ничего не умею, что мне нужно отсосать километры членов, чтобы заслужить честь быть приглашенной к такой суперзвезде, как он. Потом он хватил еще и вообще с катушек съехал. Я, конечно, читала про него в газетах, что он психопат и что у него не все дома, но чтобы такое! В общем, этот тип заснул, а я, так как меня к нему на всю ночь прикомандировали, сидела как дура и смотрела в потолок. Вдруг он пробудился, вскочил, начал орать: «Китайцы! Китайцы!» Ему, видите ли, привиделось, что вокруг него одни китайцы и все хотят его убить. Потом он упал на пол, задыхаясь, дрыгал руками и ногами и кричал, что на него напал китаец-невидимка! В жизни подобной чуши не слыхала, разве что от покойного братца, когда он называл свою Колю «шикарной телкой» и «спелой бабенкой». Он кидался в меня чем попало, я хотела вызвать охрану, но он вырвал у меня телефон и швырнул мне в лицо, рассек бровь; а потом он стал визжать, что я педераст, что у меня волосатая задница и что я его хочу изнасиловать. Лучше бы китайскую тему продолжал, что ли. Потом ему помстилось, что я на него нападаю, и потому я получила несколько таких ударов по лицу, что летала по комнате как Белка и Стрелка в космосе.

После всего этого он вдруг успокоился, обозвал меня Петром Николаевичем, потом пропел что-то вроде «Ма-атор ка-алесы крутить, под нами бегии-ить Москва – Маррруся в ен-ституте Сйкли-хвасов-ековва!!» – и уснул. Усни он двумя минутами позже, наверно, я туда, в Склиф, и попала бы.

Горько. А как этот мудак говорил по телевизору о том, что русская культура вырождается и гниет <перечеркнуто>.

Еще бы!

Остро ощущаю свою потерянность. Словно не могу определиться во времени, пространстве и – цели: на что мне это время-пространство? Так, как было, когда только приехала сюда, в Москву. «Чудище обло; огромно, стозевно…» Я была в Москве и до кошмара в «Карусели», но была с Хомяком, «баблом» и понтами. Он рисовался мной перед какими-то своими московскими подельниками, но «погонять» им меня не давал. А после… когда я, правдами и неправдами доехав, вышла на перрон, меня завернуло в такую промозглость и серую, не по-летнему противную мелкую морось, что я села тут же, на вокзале, и ревела от безысходности. Зачем я сюда приехала? Что мне тут ловить, в громадном, жестоком городе? Да, я знала, что есть у меня где-то тетка, живет в Черемушках, но более точного адреса я не помнила, а визуально помнила ее, тетки, дом более чем смутно.

Помню серое утро, когда сердитая проводница, пыхтя, тащила меня за ногу с багажной полки. Нога была босая и грязная, потому та не без оснований заподозрила, что в поезд проник бомжара и теперь расположился, как Ленин в Мавзолее.

«Фу-у, от нее еще и водярой прет!» Прибежал проводник из соседнего вагона, хитро посмотрел и провел в свое купе, где ничтоже сумняшеся предложил оплатить проезд натурой, и тогда все в ажуре. Натурой… перед глазами встало лицо Геныча, и я обматерила проводника, обрушившись на него всей тяжестью своего профессионально поставленного филологического мата. Из поезда меня, конечно, турнули. Но на станции я у кого-то стянула сумочку и, сгорая от стыда, купила себе жуткие туфли и поесть. Теперь-то мне, конечно, смешно, как можно стыдиться воровства после того, как уже стала проституткой и убийцей. А тогда сознание того, что я украла, давило. Сильнее был только страх от того, что меня найдут или менты, или, еще хуже, саратовские братки.

Черемушки. Серый туман неподвижно висит в воздухе, как труп висельника. Кода я проходила мимо помойки, на меня напал бомж. Орал: «А-а-аддай порррртмоне, дурра!!» <прзб> от него тошнотворно разило. Перед тетей – с перепугу я ее быстро нашла – я предстала всклокоченной, бледной и перепуганной. Тетя сказала, что она не понимает, какого хрена я приехала в Москву без предварительного звонка. Без денег, без документов, без ничего, как говорится. Переночевать пару раз разрешила, но сказала, чтобы я искала себе другое жилье. Обещала помочь с работой и пристроила разносчицей, а потом продавщицей газет.

Газеты я продавала недолго. Сложно было приспособиться стоять в переходах метро и смотреть на лица проходящих мимо людей. Лица разные и в то же самое время одинаковые: равнодушные и агрессивные, сонные и встревоженные, улыбающиеся и хмурые, но все-все-все устойчиво вызывающие у меня страх и глухое, опасное раздражение. Они – москвичи, а я, как рыба, выброшенная на чужой и неприветливый берег – я раскрываю рот, чтобы кричать: «Свежие газеты! Программы, программы передач!» – но вместо этого вырываются какие-то хрипы. Я напугана. Как молодое вино, бродила агрессия, ненависть ко всему миру. Звучит пафосно и надуманно, но тогда я так и думала. Особенно раздражали мужчины – толстые и тонкие, высокие и низкие, усато-бородато-щетинистые и гладко выбритые. В каждом чудился зверь, охотник. Им до меня никакого дела, в тетиной-то кофте и нелепых туфлях, совершенно без косметики и с темными, опасными, ввалившимися глазами. Но мне-то казалось, что каждый норовит унизить меня. «Слишком много виделось измены, слез и мук, кто ждал их, кто не хочет…»

Но и все ж навек благословенны на земле сиреневые ночи.

Здесь, в огромном городе, это есенинское, которое тупо коверкал в своих неповоротливых губах Костик, воплощалось для меня в Ботаническом.

Записалась, замудрила. Проще все было. Выход напрашивался. Работа и проживание лезли в глаза со всех страниц газет, которые я продавала, и не нужно было ни московской прописки, ни бесплодных поисков… ничего, ничего. «На работу приглашаются девушки. Жилье и временная прописка», «Приглашаются девушки от 18 до 25. Высокая оплата и проживание». То, от чего я бежала из Саратова, лезло в глаза в Москве. Достаточно было набрать номер телефона, и меня ждала работа, проживание и какие-никакие деньги. И, главное – без тети!! Она меня достала. Она терпела пару недель, и за это время едва не свела меня с ума своей мелочностью, скупостью и придирками.

Я боролась с собой до последнего. Меня отталкивал и одновременно манил этот страшный мир: ночные заказы, полет машины по темным улицам, хриплая брань и резкий свет в глаза, неоновые огни и темное небо, зажатое меж дымными громадами домов. Мужчины, мужчины, мужчины. Мир, отнимающий душу и тело, мир, растлевающий, но мир, в свете своих мерзостей, своей грязи заставляющий понять цену истинным радостям жизни. Я боялась возвратиться туда.

Но однажды мое терпение иссякло. Мой дар самовнушения в очередной раз сыграл со мной дурную шутку: я убедила себя в том, что из Саратова я бежала вовсе не от этого ночного мира. А от крови, пролившейся в «Карусели». Эскорт-услуги и смерть нескольких людей, которые, как ни крути, не были для меня посторонними, сцепились в моем сознании. Цепочка: эскорт – смерть, смерть – эскорт.

И – пошлый вопрос: кто, кто после Геныча станет моим сутенером?

В один прекрасный вечер, а он был действительно прекрасен, даже несмотря на то что тетя смотрела чудовищный сериал, а ее сожитель заперся в кладовке и пел там песню «Как хорошо, что здесь мы сегодня собрались». В этот вечер я унесла телефон на кухню и, несмотря на бурчание тети: «Только попробуй котлеты сожри!» – набрала номер. Один из номеров, извлеченных из плохо продаваемых мною газет. Набрала первый попавшийся и, как позже оказалось, едва ли не самый неудачный в Москве. На том конце забулькало, потом далекий голос хрипло сказал «Аде!» и спросил, что мне, собственно, надо. Я почему-то жутко захотела бросить трубку, но тут до меня донеслась очередная сентенция тети насчет котлет и недопустимости их пожирания, и я сказала в трубку, что я насчет работы. Там обрадовались, тут же зарядили мне, что это превосходное решение, что есть превосходная вакансия с превосходной зарплатой и превосходной возможностью проживания в Москве. Мой собеседник, он назвался Павлом, даже стал заикаться от усердия и немедленно предложил встретиться.

Я назвала свое имя и описала, в чем я буду. Описание было коротким, потому что одета я была жутко, из приличных вещей – только блузка из Саратова. Да еще была у меня юбочка, так она была в стирке. Забились возле станции метро, и тут вошла тетя и прямо заявила мне, что если я звоню в свой идиотский Саратов, так лучше сразу Мне убираться и не дожидаться, пока счет придет.

Я сказала, что и так ухожу, но ничего договорить не успела, потому как тетка сразу обрадовалась, молниеносно собрала все мои вещи и швырнула их к порогу. Забыла только о золотом браслете, который подарил мне Хомяк.

Павел оказался коротышкой, который даже подпрыгивал

от усердия, чтобы заглянуть мне в глаза. У меня ведь метр семьдесят пять, плюс каблуки. Но сразу было видно, что вербовщик он опытный, благо ощупал меня не прикасаясь. Взглядом.

Выбирать мне особо было нечего, и я согласилась на все условия, выдвинутые этим Павлом.

И начались самые жуткие месяцы моей работы, неблагодарной работы проституткой. После саратовского элитного агентства, после вежливого Геныча, достаточно сносных девочек и надежных, платежеспособных клиентов я получила злобного сутера-уголовника и тупых, страшных, с дешевой косметикой, безвкусных блядей в качестве коллег. У Павла, которому я позвонила, не было даже своего офиса: контора базировалась в занюханной коммуналке, тут же жили все иногородние проститутки, тут же находились «апартаменты>», продекларированные во всех рекламных объявлениях этой самой конторы, носившей незамысловатое название «Алена». Если в Саратове мне никогда не приходилось покупать себе для работы косметику и «резину» самой, то тут… До Москвы и «Алены» мне никогда не приходилось стоять на улице, мерзнуть, получать плевки дождя, попадать в мусарню, чтобы быть трахнутой в подсобке наглым, прыщавым летехой. Никогда не случалось отрабатывать минет в машине, иметь секс в телефонной будке и на грязном капоте тачки, я не попадала под групповичок и кидалово. Все это я прошла. Вот она, Москва, вот она, реализованная мечта о житье в столице!

И все было бы сносно. Я даже свыклась с тупыми блядями, которые издевались надо мной, над моей правильной речью и говорили, что эти провинциальные шалашовки корчат из себя не знаю что. Сами-то они считали себя москвичками, конечно: одна откуда-то из Зеленограда, вторая из Клина, а другие и вовсе из Тверской области. «Этапом из Твери зла немерено, лежит на сердце тяжкий груз…» Это они постоянно слушали, да еще Наговицына – «На свиданку в лагеря», а еще женский блатняк, который въелся мне в кожу, как грязная ржавчина: «На свободе есть у вас ромашки да жиганчики, а на зоне будут вам злые вертухайчики!» Мне очень тяжело это переносить. Они все напоминали мне братнину Варю-Колю. Сплошная матерщина, нечистоплотность. Использованные прокладки в грязной раковине. Но все это еще можно было терпеть, а вот к числу непереносимого в моей жизни я относила пока только одно: сутера Грибанько. Это был бритый, усатый хохол, озлобленный на весь мир, изъясняющийся на чудовищной смеси русского и украинского языков, которую в принципе можно было разобрать, потому что она была щедро приправлена интернациональным русским матом. Сутер по всем документам был Гребанько, но все думали, что – Гребанько, а девки привычно сглатывали (как что, понятно?) первые две буквы. Вот так и именовали – за глаза, а иногда, в цвет, в глаза. Сутер зверел, мог избить запросто, а клиентуре, которой он нас спихивал, не было интересно, есть у меня синяк под глазом или нет. Он не утруждал себя заботами: Грибанько было совершенно до фонаря, попала ли девчонка под «паровоз», беспределыциков или извращенцев. Единственное, чего он боялся, так это «приемов». Потому что тут могла пострадать не наша, а его рожа и прочие органы. А также зарплата.

Сам он сожительствовал практически со всеми проститутками, которые работали на контору Павла. Думали, что он и самого Павла рихтует. Этот Грибанько мог все, что движется, осеменить. Мне он предложил с ним трахнуться в первый же день, я ничего не ответила и ушла в отведенную мне комнату – с тремя соседками и многочисленными соседями-тараканами. Мускулистые такие особи. Тараканы в смысле. Но Грибанько от меня не отстал и окончательно возненавидел после одной сцены. Он поймал меня в коридоре коммуналки и стал дышать луком – «яко гарно цыбули пое, блядско-паньско» – что-то непотребное нес. Я пронырнула у него под локтем, а он мне вслед пробурчал: «Эка спесивка, бля! Мабуть, зна: яка барыня ни будь, а все равно ее ебуть».

Меня взбесило это, я обернулась: «Ну это тебе лучше известно, ты ж у нас Ебанько».

Погорячилась я, зря это. С тех пор он меня жутко невзлюбил. Всячески старался меня подставить. А я видела, к чему может привести ненависть этого урода <нрзб> две девчонки попали под беспределыциков, отмороженных тварей, одну, каким-то чуркам сданную, просто убили, а вторую порезали малолетки-скинхеды. Отрезали уши и нос чуть ли не на Охотном. После этого ей уже никуда. А рядом текла пафосная Москва, шли важные люди с думами о вечном.

Мне приходили в голову опасные аналогии. Еще когда я жила в Саратове, мне рассказывали о том, что ждет мальчишек в армии, что такое дедовщина, как это жутко и до каких диких форм может дойти, вплоть до мужеложства и кровопролития. Конечно, я не могла понять, что такое дедовщина. Унижения, избиения, издевательства. У нас жил во дворе Алеша Алякринский, интеллигент в каком-то неимоверном поколении. Его угораздило попасть в армию – его, профессорского сына, выпускника филфака универа, очкарика и эрудита. Чуть ли не в первый же день полуграмотный старшина, то ли Гунькин, то ли Булькин, избил его до полусмерти, приговаривая: «Ученый? Институты кончал? Можешь считать, падла, что твои институты только начинаются!» Алеша Алякринский вернулся из армии с отбитыми почками, угрюмый, почти ослепший инвалид. Говорят: мальчишка должен отслужить в армии, чтобы стать настоящим мужчиной, не иначе. Потому что только в армии учат выживать. В условиях нашей армейской действительности сказать такое – это все равно что пожелать девочке пойти в проститутки, потому что это тоже учит ее выживать. Учит выносливости и терпению. Если мужчина должен уметь завоевывать, а этому учатся в армии, то женщина, следуя этой модели, должна уметь отдаваться, а этому учатся на панели. Так?

Выпила водки. Болит лицо.

В конторе у Грибанько была вот такая дедовщина. Девки ее именовали «бабковщина». Тут все в этом понятии слилось: и бабы злые, продажные, и «бабки», жестокие, кровью и потом политые. Только у мужиков, козлов, фантазии не хватает в своей армии, чтобы изощренно издеваться: ничего сложнее схемы «сапожищем в харю» не зробят, если по-грибаньковски сказать. А вот бляди Пашкины как только не изощрялись друг над другом, как только не травили новеньких. Меня в первый же день окрестили Барыней – я, на беду, спросила, где можно примять ванну, – а сокращенно Барей. А так как Катя (низенькая, сисястая колода со свиным рылом) в конторе уже работала, то из Екатерины Павловой по прозвищу Барыня, из Бари – я стала Варей. Вот такая злая шутка: сутер Грибанько напоминал мне брата, которого я убила, а я сама втиснулась в тесное и потное, шершавое, пахнущее переваренным бульоном имя Варя. И потому <не дописано>