Текст книги "Васка да Ковь (СИ)"
Автор книги: Аноним Эйта
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)
И Кира, и Ковь замерли, Кира так и дышать перестала. Можно было, конечно, их прогнать, но это было бы слишком жестоким наказанием за невинную шутку с разоружением.
"Когда я еще мог трепать языком", – начал Ложка, – "я был одним худшим из лучших студентов. Столичная практика мне не светила, так что после выпуска я переехал в Аллакс. Крупный торговый город... самый пострадавший в Жаркую Ночь. Если в Столице стража бдила и обйеллевшим куксам просто побили стекла, то в Аллаксе была бойня, и эхом этой бойни стал Шектах с его Пустынными Шакалами – все живые куксы Аллакса связаны с ними так или иначе".
Его руки замерли на мгновение.
"Шектаха я встретил в каталажке, когда отрабатывал положенные часы на благо города. Замели его по пустяковому поводу, и мне не составило труда его вытащить. Я не знал, почему это так важно и не знал, что стоит страже копнуть чуть глубже, откроется целая выгребная яма. Зато это знал Шектах... и он остался мне благодарен, к сожалению. Впрочем, тогда я и не думал о благодарности брата. Мотивировала-то меня сестренка...", – Он поморщился, – "Шайне замечательно играет в деву в беде. Так я и увяз; за спасение его шкуры Шектах решил меня опекать. Когда тебя берет под опеку глава Пустынных Шакалов... Не думаю, что вам интересна эта микрополитика... Если коротко, в какой-то момент я опомнился. К тому времени меня уже не существовало для внешнего мира достаточно долгое время, я растворился в тени. Обнаружил себя правой рукой Шектаха, немой и покорной и... невидимой. И бросил нож в знак протеста".
Ложка развел руками. Васка пожал плечами: бывает, мол. Что не сделаешь в знак протеста.
"В общем, теперь тебе не стоит гулять по Аллаксу, братец".
– Письмо. – Коротко сказала Кирочка. – Что ты ответил на письмо моего отца?
"Вот куда оно пропало?"
– Васка не читал. – Хмуро буркнула русалочка.
"Знаю", – кивнул Ложка, – "Я спутал... Брата с Шектахом. Такое описание... я не думал, что кто-то может додуматься перекраситься в рыжий цвет".
Вот и ответы.
А дальше все раскладывается, как пасьянс: слуг Ложка распустил, потому что убил Шектаха; там явно пропущен огромный кусок, но пусть уж дозреет до того, чтобы рассказать и его, основное-то понятно...
Да и раньше было понятно. Но теперь – сказано.
– А почему он молчал-то? – Недоуменно спросила Кира у Кови театральным шепотом.
– Ну... – Протянула Ковь, – Ты расскажешь Фылю, где в полнолуние русалки танцуют?
– Я еще не совсем того, – помотала головой Кирочка, – его ж съедят, если он вдруг сунется...
– Но ты же понимаешь, что Фыль – благоразумен и, скорее всего, не сунется? – Хмыкнула Ковь, – Но тут тебя берут сомнения: "Ну а вдруг?" и ты не рассказываешь... Р-руки!
Ложка скрестил руки на груди с совершенно невинным видом.
– А-а-а. А Васка вообще не благоразумный, он бы точно сунулся! – Согласилась Ковь.
– Прости, что не сунулся. – Выдавил улыбку Васка.
"Я бы тебе не позволил", – Ложка отрицательно мотнул головой, – "Ты и так разгреб то, что должен был разгребать я. и сейчас ты тоже справляешься лучше меня", – Ложка улыбнулся уголком рта, – "Давай просто забудем".
– Угу. – Выдавил Васка.
Морские твари, разочарованно зевая, начали отползать обратно к морю. Лениво, медленно, неохотно, почти незаметно...
– Ковь! Тепло же, тепло, правда?! – Кирочка вскочила на диван между Ложкой и Ковью, обняла ее за шею.
– Ты к чему это? – Удивилась Ковь, бросила рассеянный взгляд в окно, – А, ну да. И правда. Тепло.
История четвертая. Верность ветреных
Кови не нравилось внутреннее убранство Школы. Оно было такое... лаконичное. Никакой красоты: каменные полы даже не прикрыты паркетом, окна маленькие, едва пропускают свет, да и рамы простые, без резьбы, хоть дерево и хорошее, и, кажется, зачарованное. Ковь ни разу не видела ни трещинки, ни вздутия на простых, казалось бы, деревяшках. Стены были выкрашены в светло-зеленый цвет, нагонявший на Ковь тоску. Потолок регулярно белили – да и только.
Когда-то давно, когда Ковь только училась на магичку (если можно было назвать учебой ее шатание по Академии и окрестным кабакам), она была уверена, что в Школе на каждом углу яркие картины и росписи, как в храмах Гарры, только еще ярче, и что можно выковырять из стен кучу самоцветов на память, и никто не заметит. Она думала, что окна большие, и по утрам многочисленные блестящие штуки – ну, там какие-нибудь вазы, статуэтки, что еще у богатеев бывает красивого – переливаются в лучах восходящего, заходящего да и вообще солнца так, что больно глазам. Она ожидала роскоши: золотого, пурпурного... может, серебряного. Но никак не тускло-зеленого и белого.
Это был первый урок, который ей преподала Школа: настоящим богачам не нужно кричать о своем богатстве. Они практичны.
Они не будут ставить вазы и вешать картины с золочеными канделябрами в месте, которое слуги регулярно отскабливают от результатов неумелого колдовства.
Ковь отлично понимала, что это разумно, но все равно, впервые переступив порог Школы, почувствовала себя разочарованной, и это разочарование первого дня никуда не делось, наоборот, все чаще возвращалось к ней. Особенно оно любило подстерегать ее вечерами в бесконечных школьных коридорах, когда за окнами было темно, и Ковь торопилась от одного светового пятна к другому на очередную пересдачу.
Кто бы мог подумать, что школьный казначей будет так скуп, что решит экономить даже на свечах!
Правда, иногда Ковь припирала себя в угол и заставляла признаться: не столько в свечах дело, сколько в пересдачах.
В Академии, чтобы прослыть хорошей ученицей, достаточно было бабахнуть погромче и не задеть случайно учителя. В Академии учили даже не плохо: там вообще не учили.
А вот в Школе за Ковь взялись хорошенько, не позволив проскочить на халяву ни одного зачета. Даже такой вроде бы бесполезный для замужней женщины предмет, как танцы, спрашивали по всей строгостью. Не только практическую, но и совершенно даже Ха даром не сдавшуюся теоретическую часть, которую Ковь ненавидела до глубины души. Кому интересно, откуда пошло то или другое ногодрыжество?
Но это, пожалуй, все равно было единственным плюсом Школы. Ковь просто вынуждали получать всестороннее образование. Здесь настолько привыкли к вывертам капризных девчонок, впервые высунувших нос из родного замка и уверенных, что вот они-то и Великими (с о-о-очень большой буквы!) магессами станут, и пару принцев инкогнито походя очаруют своей провинциальной непосредственностью, что уж с Ковью-то справлялись без труда, вежливо не замечая ее многочисленных ошибок и нисколько не выделяя из остальных учениц.
Уже второй год справлялись. Хороши!
К сожалению, второй урок, который преподала Кови Школа, тоже был не слишком приятен: если твоих ошибок не заметили старшие, то уж равные не преминут оттянуться. Твоя оплошность – их шанс почувствовать себя чуть лучше, чем они есть, да и просто вдоволь почесать языками.
Ковь была значительно старше своих одноклассниц. Не только старше: найденный Ложкой преподаватель этикета, вертлявый мужичонка с криво сросшимся носом, сразу сказал, что она все равно будет выделяться, хоть бы и через долгие годы занятий. И был прав. Несмотря на всю тщательность, с которой Ложка подбирал ей сначала легенду, а потом под легенду – платья, прическу, украшения, несмотря на ее собственные старания вести себя не просто прилично, но образцово, она все равно так и не смогла вписаться в новую компанию. Ведь воспитание – это не только внешний вид, это еще и жесты, интонации, уверенность, что тебе многое позволено просто по праву рождения... Какие-то книги, которые читали все, какие-то сказания и песни, которые рассказывали и пели няни во всех замках Йелля, но которых никогда не слышали в деревенских избах. И Ковь ориентировалась во всех этих штуках, как слепой котенок, не понимала многих шуток и подначек. Конечно, со временем она стала ошибаться реже. Но она все еще ошибалась.
И когда одноклассницы еще в начале первого года разбились по парочкам, троечкам и прочим тесным дружеским группкам, Ковь осталась в одиночестве.
Несколько прыщеватых юнцов попытались было Ковь задирать, но та, плюнув на все неписанные законы, доложила преподавателю, и с тех пор получила еще и статус ябеды. Больше никто ее не трогал.
Иногда она ощущала себя каменной статуей на площади какого-нибудь задрипанного городишки, дешевой подделкой, поставленной вместо мраморной фигуры ворюгой-градоправителем, всеми забытым полководцем, на чью голову непрерывно гадят голуби и в чьей подлинности не убедить даже самого пропащего забулдыгу.
Наверное, будь она такой, она бы радовалась, что рядом с ней назначают свиданки влюбленные и воришки из тех, что помельче. Но она была полноватой бабищей не самых юных (по сравнению-то с прелестницами, что учились с ней в одном классе – старшей из них едва сравнялось семнадцать) лет, и все, что вокруг нее собиралось – это разнообразные сплетни.
Про Диерлихов в Столице ничего не было слышно уже много лет, и тут вот, нате, появилась! Так что почва была богатая, и про Ковь говорили многое.
И что она мужика окрутила, околдовала, обманом проникла в Школу и теперь учится на его деньги, а в свободное время прожирает его последний замок.
И что она вышла замуж в неполные четырнадцать и пошла в Школу только сейчас, потому что до того каждый год рожала по ребенку. И теперь все ее двадцать пять детей висят на шее бедного мужа, а она его бросила и еще и учиться ушла на его деньги, неблагодарная.
И что из-за ее отвратительных манер батюшка ее так прогневался, что выдал ее за первого встречного разбойника с большой дороги, а тот, не будь дурак, прирезал батюшку и получил замок в наследство вместе с титулом. А бабищу свою в Школу отослал, чтобы она изучила боевую магию, а потом помогала ему людей на дорогах грабить.
И, самый невероятный, оттого и стойкий слух, что муж ее на самом деле женщина. В прошлом – певица в бродячем цирке, рожденная от порочного союза тамошней акробатки с мимоезжим благородным рыцарем. А не разговаривает она потому, что у нее восхитительное нежное сопрано. А Ковь с ней пела басом заместо мужика, а потом, а потом! У-у-ух, какая пикантная, страстная и нежная запретная любовь!
Ковь готова была убить ту строчительницу похабных романов для романтичных девочек и мальчиков, что возвела подобные отношения в моду. Ну пусть бы передавали девчонки эту писанину из рук в руки, зачитывали до дыр и хихикали стыдливенько над особенно остренькими местами, пусть себе фантазируют, пока подобранный семьей престарелый муж не стал разочаровывающей реальностью, не жалко. Но Ковь-то тут причем? Она даже прочла на досуге, стараясь не представлять особенно сложные позы (то, что дочь акробатки умела связываться чуть ли не в морские узлы, было несомненной авторской находкой), но не нашла ни малейшего сходства ни с собой, ни с Ложкой, и так и осталась в, мягко говоря, легком недоумении.
Строчительница строчила быстрее, чем Эха зубы отращивала, так что по рукам пошел уже романчик о слишком мужиковатой воительнице и хлипком женственном рыцаре, и вот тут Ковь боялась, если что, так не удержаться.
Все чаще хотелось сочинительницу найти и набить ей морду... или косы выдергать – да, так, пожалуй, будет более женственно!
Она до сих пор не взорвалась раздражением не столько благодаря индивидуальным занятиям по контролю; ну чему мог научить этот вечно клюющий носом сморчок! Сколько потому, что боялась разочаровать своим срывом Ложку.
Ее и слухи-то задевали не из-за того, что касались ее, к таким она привыкла, бывало и похлеще; а потому, что Ложка – романтическая молчаливая фигура в черном, немой, а оттого еще более загадочный, иногда дожидался ее у Школы и вел домой (просто потому, что, ну... мужья так иногда делают? Ковь подозревала, что Ложка разбирается в этом не лучше нее), а одноклассницы никак не могли взять в толк, что же он нашел в неказистой и немолодой... Вот и строили догадки, одна другой хлеще и на его счет.
И вот за Ложку было правда обидно.
Он ведь столько для нее сделал. Она ему стольким обязана!
Хотя мог бы и чуть почаще спрашивать, что с ней происходит. Ну, хоть иногда делать вид, что ему интересно.
Обида клокотала в груди, иногда поднималась щипучим комком в горло, грозя обернуться слезами, и Ковь чувствовала себя беспомощной, бестолковой, бесполезной и приносящей проблемы.
Вот и сейчас Ковь обострившимся слухом уловила из дальнего коридора обрывок разговора:
– Эта-то? Сразу видно, нищий род, глушь... Думаю, она прибегла к проверенному способу.
– Проверенному способу?! – и слышно, что девчонка аж трепещет от возбуждения.
А собеседница ответила, солидно растягивая слова, стараясь показаться взрослой и умудренной.
– Дитя. Обманула, вынудила подарить себе дитя, а он, как порядочный...
И разговор заглох.
Слух все так же работал как ему хотелось и когда ему хотелось. Теперь Кови не надо было даже напрягаться или стараться, от этого ничегошеньки не зависело.
Она просто слышала обрывки разговоров.
Шепотки.
Смешки.
Замечательно, отчетливо – почему-то всегда то, что слышать-то и не хотела.
Но разве она виновата?
В чем она виновата? Ложкины дружки состряпали замечательные документы, и не подкопаешься. Да, она старше, она некрасива... но это все! Они сами в большинстве своем те еще неотесанные провинциалки, взять хотя бы Милу. Кем она была и кем себя возомнила, что, встретив Ковь в коридоре, только фыркнула насмешливо и задрала нос повыше? Даже не спросила, как там Кирочка, шарахнулась, как от прокаженной. Ковь не собиралась быть благодарной за то, что Мила сохранила ее тайну: еще бы она не сохранила после такой-то услуги. Ковь с удовольствием потолковала б с нахалкой по-свойски, если бы правила Школы не запрещали строго-настрого драки.
Она ведь старается!
Старается!
Изо всех сил – старается! Она больше совсем ничего не может сделать! Они изучали эти дурацкие танцы с историей с детства, они впитывали этикет с молоком матери, а Ковь – всего-то пару лет в Академии, и в основном с похмелья! Ну и сейчас...
Ковь сжала кулак так, что ногти врезались в кожу. Волосы не трещали: все-таки, не так уж сморчок и бесполезен оказался.
Она разжала пальцы и посмотрела на кровящие лунки. От руки потянуло жаром. Она прижалась к холодной стене сначала лбом, потом – пылающей рукой. Это принесло временное облегчение... пока Ковь не отняла руку и не заметила, что теперь на стене красуется угольно-черный след ее пятерни.
Хваленая огнестойкая краска вокруг отвратительно-четкого отпечатка потрескалась, пара чешуек отслоились и полетели вниз, тускло-зеленые, как жухлые листья. Отчаянно захотелось в лес, на растерзание лесовику, лишь бы не приходить завтра сюда же.
Лишь бы не отчитываться еще и за испорченную стену. Хотя тут уж никак. Других огненных магов с проблемами с самоконтролем тут не было и не будет до следующего набора, Ковь одна такая... отстающая, так что с таким же успехом она могла бы просто написать что-то типа: "Здесь была Ковия Диерлих" и надеяться, что никто не догадается, кто именно здесь был.
Хотя, может, "Прасковия Тыпка" осталась бы неузнанной? Все-таки среди всех сплетен и слухов никто ни разу не назвал ее крестьянкой. Это же скучно. Неинтересно и совсем не романтично.
Как-то обидно.
Еще и пересдачу по истории она завалила в третий раз, перепутав полководцев третьей войны с куксами с полководцами пятой... Зачиталась вчера историей Объединения, дура!
Как же она скучает по Васке! Вот он полководцев поименно знал, разбуди среди ночи – так наверняка расскажет. Титул-то за красивые глаза не дают. Он бы и объяснил, и поспрашивал, и помог запомнить, наверняка есть у рыцарят запоминалки... Но он устраивает дела в замке. Ухитрился снова выжать доход из тех трех деревень, хотя, казалось бы, с чего бы! И из-за ее каприза в Столицу не поедет, некогда ему. Скоро будет горячее время, но, может, летом? Хотя бы на несколько дней, проездом на ярмарку, чтобы можно было потрепаться просто так, без смысла и без цели. Человеческим языком, не боясь проявить слишком много эмоций – вот бы!
Давно она ни с кем не общалась как... Прошка с Ваской. Интересно, каково это, снова стать сэром Васкилерохом? Вот Ковией быть трудно.
Ковь еще раз посмотрела на испорченную стену.
Ложка будет разочарован.
Опять.
Ковь поспешила убраться из Школы подальше. Отчитается завтра, если местная обслуга не смилостивится и не затрет как-нибудь отпечаток. Слуги-то ее любили, Ковь не понимала почему. Возможно, тоже из-за слухов – хоть что-то хорошее.
Выйдя из Школы Ковь обернулась: она всегда кидала последний взгляд на здание, прощаясь на ночь. Вот снаружи оно было красивым и величественным: высокое, целых четыре этажа, массивное, отделанное красивым рыжеватым камнем, вокруг маленьких окон – резные наличники, из-за которых окна кажутся снаружи больше, чем оказываются внутри. На крыше многочисленные флюгеры в виде самых разных птиц, маленькие произведения искусства, которых сторожат большие: рожденные фантазией художника чудища с гордыми мордами, чьи хвосты превращаются в трубы.
Вообще, если хорошенько поискать, то морды сказочных зверей можно было найти в любом месте здания. Вроде бы налеплены непонятные завитушки там и сям, а потом приглядишься, а это свернувшаяся в клубочек саламандра, а еще немного посмотришь, и поймешь что ее хвост – еще и рог изогнувшегося в прыжке василиска.
А по бокам лестницы у парадного входа сидят королями два маленьких дракона и смотрят на входящего лукаво и чуть снисходительно. Кажется, вот-вот расправят крылья и улетят от глупых людей далеко-далеко. Ковь просто обожала правого, у которого кто-то сколол один из клыков. У нее даже была примета: потреплешь его по холке перед экзаменом и хоть на трояк, но сдашь. Жаль, сегодня она так с утра торопилась, что не успела.
Она огляделась: вроде нет никого, и помахала любимцу рукой, а потом поспешила домой.
Школа стояла не в центре Столицы, а на ее окраине: когда-то давно, когда ее только строили, было решено вообще перенести ее за черту города, чтобы маги не мешали обычным горожанам, а горожане не лезли к магам. Но потом город значительно вырос, к первой стене сначала прибавилась вторая, а потом и третья, и Школа оказалась частью Столицы.
Дом-резиденция Диерлихов в Столице был построен еще во времена славы этого древнего рыцарского рода, и находился в первом круге, так что дорога до него была не близкой.
Когда Ковь проходила ее с Ложкой, она старалась растянуть ее еще на подольше, утягивая его на небольшой рыночек "почти по пути" посмотреть на диковинки, или делая крюк к реке, притоку той, что омывала вторую стену. Однако сейчас она была одна, и побежала кратчайшим путем.
Она вернулась домой, когда уже почти совсем стемнело.
Ее встретила Кирочка с отбрыкивающейся Эхой на руках, бросила один-единственный взгляд на нее и как-то сразу испарилась. Наверное, Эху няньке отдавать. Не получилось поиграть в счастливую встречу. Кирочка молодчина, она сразу чует, когда лучше не стоит.
Кирочкины игрушки вообще-то Ковь забавляли, но в этот раз только усугубили бы отвратительное настроение.
Ковь махнула на нее рукой и ушла к себе. Завалилась на кровать, едва удосужившись сменить уличные сапоги на домашние туфли.
Сегодня должен был прийти еще и преподаватель этикета, так что переодеваться было рано, да и некогда. Ковь не понимала, зачем он до сих пор ходит.
По его признанию, она уже выучила все, что могла; но Ложка продолжал требовать большего.
О, легок на помине, наверняка Кирочка распихала, сам бы он не пришел. Короткий стук в дверь, и Кови пришлось тянуть лениво:
– Входи!
Она поспешно встала, оправила платье. Ложка все равно найдет беспорядок, но вдруг...
– Я попортила немножко имущества Школы, но не сильно, платить не надо. – Сказала она делано-беззаботным тоном, – Совсем немножко. И...
Ложка кивнул, небрежным жестом поправил ей ворот платья. Отступил на шаг, окинул с головы до ног оценивающим взглядом... и тут Ковь снова почувствовала, как поднимается в горле горячий ком.
– и я хочу еще раз... попробовать пересдать историю, завтра, – пробубнила она, с трудом выталкивая из себя слова, – и... Можно сегодня... без урока? А то я не успею...
Ложка повертел в руках кончик косы.
"Бледная ты какая-то", – неожиданно сказал он, резко отбросив косу за спину, – "Опять горела?"
Прохладная рука легла на лоб. Ложка поджал губы.
Ковь сглотнула.
Комок в горле рос, и она боялась открыть рот, потому что ей казалось, что окончательно растеряла все приличные слова. Его забота была такой.... Отстраненной.
Такой... вымученной.
Когда-то давно она не любила, чтобы он ерошил ей волосы. Кричала: "руки, руки!" – и вот, самое интимное прикосновение за последние полгода. Как будто она зверушка, которую достаточно кормить и выгуливать. Очень полезная зверушка, с братом помогает общаться, ага.
Это так... раздражало. Быть обязанной ему – тоже раздражало. Раздражало. И он раздражал. и Школа. И этикет.
Она ненавидела чувствовать себя виноватой, но именно так она себя рядом с ним и чувствовала. Она опять подвела. Она опять...
Опять.
– Надоело. – Буркнула она, но уже не смущенно, нагло, – Ну, горела. И че? Я делаю успехи.
"Верю".
– Я стараюсь!
"Знаю".
– Тогда хватит корчить такое лицо, будто я во всех грехах мира путалась!
"Я просто не понимаю! Что может быть проще, достаточно просто сесть и выучить даты. Неужели так необходимо это затягивать? Я могу отменить сегодняшнее занятие, но оно стоит денег, Ковь. А у нас их не так много, и я настоятельно советую..."
"Стоит денег" всегда было безотказным аргументом. Ковь ненавидела транжирить деньги, и ненавидела, когда деньги транжирились на нее.
Но сейчас в голове рефреном старой сказки почему-то всплыло: "Жила-была девушка, и была она содержанка", потом ехидный бабушкин голос напомнил, чем заканчиваются подобные истории. И Ковь как никогда остро почувствовала себя на положении содержанки. И тут уж даже еще более безотказное "настоятельно советую" не помогло, что уж говорить про здравый смысл.
Ее одевали как куклу, ее учили ходить и разговаривать правильно, она совсем забыла, каково это, говорить, что хочется и как хочется. Да, она жаждала учиться, но не знала, что это окажется приманкой в мышеловке. Ей казалось, что Школа станет началом чего-то нового, прекрасного и интересного, ступенькой к новой жизни. Вместо этого она как будто провалилась в болото.
Она дернула ворот платья: жесткий, накрахмаленный, он душил ее.
Она сама надела это платье. Когда-то она думала, что никто ее не заставит, но стоило кое-кому лишь посмотреть в ее сторону, и она натянула его с улыбкой на лице. Ради собственного блага.
Дура. Сама виновата. На что она вообще рассчитывала, принимая такое заманчивое предложение?
Она больше не смотрела, что пытается сказать Ложка. Она рассматривала его спокойное, бесстрастное лицо, его безразличные глаза. Так хотелось обвинить его в том, в чем не виноват: в своей собственной слабости.
И Ковь замахнулась. Долгие, мучительные уроки этикета не прошли даром: она попыталась дать пощечину, хотя по привычке целила в глаз, а не в щеку, но Ложка перехватил ее руку... хорошо, что левой рукой.
Хорошо, что он правша.
Она попыталась ее отдернуть. Правда, попыталась. Но он держал крепко и смотрел ей в глаза, и Ковь хотела зажмуриться, чтобы не смотреть, как расширяются от боли его зрачки. Но вместо этого смотрела, как загипнотизированная.
Это подействовало, как ледяной душ.
Он отпустил ее запястье только тогда, когда она остыла. Небрежно тряхнул рукой, как будто воду стряхивал с кончиков пальцев.
"Я настоятельно советую контролировать эмоции. Мастер Цепек мне говорил, что ты витаешь в облаках на его занятиях. Но, Ковь, однажды могут пострадать люди."
– Ты меня довел. – Заявила Ковь скорее из упрямства, стараясь не сильно коситься на обожженную руку.
К сожалению, Ложка с помощью нее говорил, и Ковь отлично видела, как потихоньку вздувается волдырь.
Большой.
Она виновата.
Ложка покачал головой.
"Твоя сила – твоя ответственность. Чтобы взять ее под контроль, тебе нужно учиться. Чтобы учиться, тебе нужно вести себя как..."
Да что он знал? "Просто выучить даты"? А она что, виновата, что в решающий момент они вылетают из головы, как будто их там никогда и не было, путаются между собой, виновата, что этих полководцев было как грязи, а воевали они все равно за какую-то ерунду, и так не довоевались? Которая сейчас война? Пятнадцатая? И все тот же Кьяксон мурыжат!
Разве она виновата в том, что чувствует? Почему она должна стыдиться собственных эмоций, почему она должна постоянно их давить? Разве нет у нее права выпустить их хоть где-то из той жесткой клетки, куда их пытается загнать уже третий ее преподаватель по самоконтролю?!
– Вали. – Тихо сказала Ковь, понимая, что сейчас окончательно загорится, и потом будет смотреть на Ложкины ожоги, которые будут уж посерьезнее, чем та мелочь на руке, и винить себя всю оставшуюся жизнь еще и за это. – Я ненавижу тебя, я ненавижу твою логику, чтоб на ней Ха сплясал, я и сама все знаю! Почему бы тебе просто мне не посочувствовать хоть раз для разнообразия? Я что, часто этого прошу?! Я устала, устала: ты отчитываешь меня, как маленькую девочку, отчитывай Кирочку!
"А что поделать, если Кира – взрослее тебя?" – Скривился Ложка, – "Она еще ничего не подожгла и никого не обожгла; она делает все, что ей скажут, и она..."
– Знает свое место?!
"Успокойся!" – Вскинул руки в примирительном жесте Ложка, – "Я этого не говорил".
– Я не знаю, чего ты хочешь добиться, позволяя мне рассмотреть дело рук моих со всех ракурсов, но Ха свидетель, это ты сейчас делаешь себе хуже. Иди, под холодную воду сунь, пусть Кира перевяжет, такая послушная. Может, подует, так пройдет! – Ковь скрестила руки на груди. – Я – устала, и я не способна учиться сегодня. И я не хочу тебя видеть. Ты этого не говорил, потому что ты никогда не скажешь мне этого в лицо, а? Это же невежливо, не по этикету. Если плюнешь, так за спиной, зато смачно. – Какая-то часть Кови с ужасом слушала ее собственные слова, не в силах остановить истерику, – Все вы такие, как в морду плюнуть, так стыд-то и просыпается...
Она даже сбилась на бабкины слова и бабкин говор. И с ужасом слушала, что именно бабка говорит ее губами.
Она впервые смогла отвести взгляд от его рук и посмотреть в его лицо. Он побледнел, губы вытянулись в тонкую ниточку...
Ложка был в ярости.
"Это – твоя благодарность?"
– Ты сам мне предложил. – Непреклонно сказала Ковь. – Думаешь, я поверю хоть на секундочку, что это ради моего блага?
Отступать было просто некуда.
"Надеялся, что из тебя хоть что-то получится", – Ложка, выпрямившись, смотрел на нее с какой-то недосягаемой высоты, – "Но ты безнадежна". – Он развел руками, – "Ты и вправду так думаешь? Я, по-твоему, настолько..."
– Бездушный сухарь. – Отчеканила Ковь. – и я устала, устала, устала от этого. Кто я тебе – игрушка? Инструмент навроде метательного ножа? Ты вообще хоть раз разговаривал со мной не об учебе, а? Потому что я для тебя пункт в списке, крестьянка А в задаче. Когда-нибудь ты поставишь напротив "обучить крестьянку" вожделенную галочку; сейчас – уходи.
"Уже".
Ложка не стал спорить, хотя Ковь искренне на это надеялась. Она наговорила столько гадкого и несправедливого, и она знала, что наговорила гадостей, но почему-то никак не могла остановиться.
Она так устала чувствовать себя виноватой.
Она так устала не справляться.
Так устала от прогулок в тишине, когда она боялась заговорить, чтобы не ляпнуть глупость, а Ложка смотрел на реку и на диковинки, иногда вежливо спрашивая про день в Школе или погоду, но совершенно не интересуясь ответами!
Ковь показала его спине неприличный жест.
Ушел?
Ну и пошел он... к Ха!
«Пришла весна: тронулись лед, Ковь и Ложка».
Васка улыбнулся. Перечитывать Кирочкино письмо было забавно. Совсем не то, что Ложкино лаконичное: "Денег нет, мельницу не строй". Ни привета, ни прощанья, ни, хотя бы обоснования, куда вдруг делись те деньги, которые были.
Явно не были потрачены на учителей для Кирочки.
Вчера его поймала по пути из дальней деревни русалка и вручила оба письма. Васка подозревал, что у русалок какой-то свой способ обмена сообщениями... да и не только сообщениями. Не даром Кира оказалась у дома Фылека, стоило тому случайно активировать амулет.
И недаром на письме Ложки стояла вчерашняя дата, хотя обычные письма из столицы шли около двух недель.
А ехать и того дольше, хоть Васка и выехал налегке, взяв с собой только дорожную сумку, меч, немного денег и письма, а так же расчеты, которыми планировал доказать брату, что если денег на мельницу не найдется, то они очень быстро перестанут находиться вообще. Загонять Шалого, как загоняли почтовых лошадей, Васка точно не собирался.
Потеряет он не больше трех недель, которые и так были бы потеряны: в замке ждет отмашки толковый парнишка, то ли внук, то ли правнук Выхая. Он знает о русалках, и стоит Васке упросить Кирочку отправить нужное письмо – и строительство начнется, если, конечно, паводок к тому времени спадет и земля чуть подсохнет. Как и планировалось.
Васка поморщился. Не совсем как планировалось: вообще-то изначально отмашки должен был ждать племянник Выхая, Герек, староста Осокинки. Осокинка как раз стояла на хорошем месте около реки, и поставить рядом мельницу, а кого-нибудь из многочисленной Герековой родни – мельником, казалось Васке замечательной идеей... до тех пор, пока Герек не проворовался.
Нет, подворовывали-то все трое. Даже преданный Выхай. Это не было секретом для Васки, а старосты знали, что для Васки это не секрет. Нечто вроде общественного договора: работали они на совесть, за односельчанами следили, беспорядков не допускали, приказы исполняли, налоги платили в срок и за место свое насиженное тряслись, так что сильно не наглели.
Но Герек почему-то решил, что Васка совсем дурак и не в состоянии сверить цифры на двух отчетах. Ну да Васке и не пришлось: отчеты только легли ему на стол, а через час уже прибежал тот самый правнук от Выхая и ткнул в нужные места, чтобы владетель, не дай Отец-Солнце, не пропустил ненароком аль с устатку.
Казалось бы, все просто: Герека с места старосты убрать, прыткого внучонка... как там его? Миткен? Поставить. Да вот не сходилось что-то, никак не сходилось... Не был Герек дураком. И не имел привычки жадничать. Видел Васка его дом: по сравнению с хоромами Выхая так, халупа... Хотя, когда у тебя пятеро не самых красивых дочерей на выданье, понятно, куда утекают деньги. Но, все же...
