Текст книги "Игнатий Лойола"

Автор книги: Анна Ветлугина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В это время несчастного Иниго перенесли в монастырский госпиталь, где начали отпаивать травами. Распоряжалась этим старуха Бенита, которую и вправду очень уважали. Это она подняла всю Манресу на поиски пропавшего паломника. Она же, пользуясь своим особым положением, достучалась до местных богачей и, рассказав им о благородном происхождении Лойолы, убедила помочь с его лечением.

Иниго, в довершение к самоистязаниям, в пещере подхватил лихорадку и, мучимый сильным жаром, несколько дней пребывал за гранью реальности. Он пытался найти и уничтожить свои записи, шаря по кровати и не находя сумки. Гневался на себя за то, что не защитил Пресвятую Деву от мавра. Но больше всего его угнетала мысль о неправильном молении. Он привык молиться Отцу, Сыну, Святому Духу, а после – всей Троице. В итоге получалось не три, а четыре молитвы, и это в бреду казалось ему немыслимым кощунством.

Однажды, не в силах больше терпеть разочарование, он, воскликнув: «Господи, прости!» – попытался выброситься в окно, но от слабости он упал на пол, так и не дойдя до цели.

Постепенно травы бабушки Бениты возымели действие. Жар спал, сознание больного прояснилось. Он заметил, что собирался выбрасываться с первого этажа. Рядом с кроватью обнаружил свою сумку и внимательно перечитал упражнения, записанные в пещере.

   – Удивительно, – сказал он себе, – неужели это я написал? Как же теперь доделывать? Боюсь, мне уже не повторить таких подвигов. Запас здоровья израсходован на много лет вперёд. Кстати, вот и тема для продолжения. «Как умерщвлять плоть, сохраняя при этом здоровье». Это очень важно для духовного служения. Навряд ли Господу угодны больные рыцари, у которых нет сил встать с постели.

В комнату на цыпочках зашёл молоденький монашек.

   – Сеньор Лопес, вы проснулись? Кушать будете?

Лойола тяжело вздохнул. Ну вот. Его уже знают. Зря скрывался столько времени. Но разве это повод менять свой путь?

   – Какой я тебе сеньор? У всех нас один Сеньор на небесах. Зови меня Иниго и на «ты».

   – Хорошо, – смутился монашек. – Но как же всё-таки насчёт еды?

   – Насчёт еды? – Иниго привстал на подушках. – Конечно. А как же человеку без еды? Кстати, какой у нас день сегодня, не пост, я надеюсь? Может, и мяса найдёте? Но лучше всего жареные каштаны.

Однако бодрость его оказалась преждевременной. Желудок, измученный духовными подвигами и ядовитой хлебной плесенью, не желал восстанавливаться. Пришлось растянуть травное лечение на целых три месяца. Всё это время местные аристократы упорно заботились о пропитании «праведника», как теперь его привыкли называть. Лойола негодовал. Требовал, чтобы принесённое ему немедленно отдавали вдовам и сиротам. Разумеется, это только увеличило его популярность и поток приношений.

Как-то настоятель поведал ему о неких «весьма уважаемых господах, желающих беседы с праведником».

   – Отец настоятель! – возмутился Иниго. – Зачем вы поддерживаете все эти разговоры о моей так называемой праведности? Мало того, что это совсем не радует меня, оно ещё и не соответствует истине!

Настоятель пожал плечами:

   – Вы сами создали такое впечатление о себе, сеньор Лопес.

   – На «ты», отец! – простонал Иниго. – Я же просил называть меня на «ты» и по имени! А эти «уважаемые господа», можно ли внушить им, чтобы они оставили меня в покое?

Священник покачал головой:

   – Навряд ли. Они ведь немало потратились на лечение. Не то чтобы они требовали благодарности, но мне понятно их желание поговорить с таким... гм... необычным человеком.

   – Хорошо, – сказал Лойола, – на необычного человека я, пожалуй, соглашусь. Пусть приходят. Но скажите им: я готов беседовать только в том случае, если они, зайдя в комнату, трижды обойдут вокруг моей кровати с криками: «Грешник! Грешник!»

А сам подумал: «Вот и посмотрим, насколько сильно их желание общаться с праведниками!»

К моменту их прихода Иниго уже достаточно окреп, чтобы не проводить весь день в постели, но специально улёгся, не желая менять договорённость. Он слышал, как «уважаемые господа» нерешительно топчутся у входа в комнату, о чём-то прося настоятеля. Тот отвечал мягко, но, судя по всему, непреклонно.

   – Я не знаю, какого он мнения о себе, – донеслось из-за двери, – но если вы не исполните его просьбу, беседа вряд ли состоится.

   – Ну давайте уже! – пробормотал Лойола. – Сколько можно тянуть!

Приняв скорбный вид, он откинулся на подушки. Ему было неловко. Эти люди стараются делать добро, интересуются чем-то помимо сплетен. Придётся сильно озадачить их, может быть, даже расстроить.

«Уважаемые» нерешительно толкались на пороге.

   – В Манресе и окрестностях идёт молва о вашей праведности, – начал один.

   – Отец настоятель! – позвал Иниго. – Помогите мне встать. Я должен покинуть эту комнату. Договор не соблюдён.

Они растерянно озирались на священника. Тот развёл руками. «Я вас предупреждал», – читалось в его взгляде. Манресские аристократы затравленно переглянулись и невнятно вразнобой забормотали: «Грешник, грешник».

   – Что же вы так плохо стараетесь? – огорчился Лойола. – Совсем не хотите помочь человеку спастись. Ну-ка, громче! Решительней!

Они возвысили голоса, но как-то не слишком убедительно.

Иниго пожал плечами.

   – В ваших поступках нету логики. Судя по вашим словам, вы питаете ко мне немалое уважение. Пришли сюда, оставив свои дела, не побоявшись натрудить ноги... И в то же время не хотите исполнить всего одну мою небольшую просьбу? К тому же вы уже обещали выполнить её, да не кому-нибудь, а настоятелю монастыря! Совесть у вас, видать, не приживается!

Аристократам стало стыдно, и они трижды обошли вокруг кровати с громкими криками: «Грешник!»

   – Спасибо! – искренне поблагодарил Иниго. – Вы очень помогли мне. Дай вам Бог всего самого доброго!

Они не уходили. Лойола поинтересовался у настоятеля:

   – Отец, вы не знаете, что ещё нужно этим людям?

   – Они просили о беседе.

Иниго удивлённо вскинул брови:

   – О беседе с грешником? О чём тут можно беседовать?

Настоятель молчал.

   – Сеньор Лопес, – почтительно начал один из пришедших, – мне и моим друзьям очень интересно узнать, как вам удалось так сильно измениться. Мы слышали, у вас была блестящая судьба...

   – Интересно? – повторил он вдруг охрипшим голосом. – Вам интересно покопаться в чужой душе, вместо того чтобы очищать свою? Я вас понимаю. Копаться в своей душе совсем не интересно. Это – отвратительно и больно. Гораздо легче пожертвовать денег на праведника. Сразу сам чувствуешь себя почти праведником. Хотя вы всё-таки лучше других. Вы хотя бы думаете о душе. Вот и думайте дальше. Ступайте. С Богом!

Растерянные, они покинули комнату. Настоятель пошёл проводить их. Когда через несколько минут он вернулся – Иниго сидел на подоконнике, постукивая по раме кончиком посоха.

   – Смело вы с ними, – заметил настоятель.

   – «Ты». «Ты с ними», – машинально поправил Лойола.

Они помолчали.

   – Всё-таки вам... тебе, Иниго, легче свободно разговаривать, твой род древний и уважаемый...

   – Быть служителем церкви не менее почётно, особенно – настоятелем монастыря.

   – У нас в Испании пока так и есть, – согласился настоятель, – а вот в Германии люди перестали уважать церковь. Говорят, священников там грабят и убивают.

Иниго от изумления чуть не свалился с подоконника.

   – Вы это серьёзно, отец?

   – К сожалению – да.

   – Какие-то разбойники?

   – Да нет, обычные люди. Крестьяне, торговцы, солдаты. Один наш брат-доминиканец служил где-то в Саксонии. Еле спасся, когда начали громить храм.

   – Может, спьяну? Не понимаю, как это возможно в трезвом уме. Они разве не верят в Бога?

   – Верят. Но якобы церковь только мешает их вере.

   – Удивительные вещи вы говорите! – Иниго встал и поднял взгляд к потолку, будто надеясь прочесть там нечто важное. Прямо перед его носом сбежал по ниточке юркий паучок. Покачался и снова втянулся наверх.

   – Я, кажется, понял, – сказал Иниго. – Они хотят свободы, как малые дети, которые рвутся гулять в лес. Помилуй их, Господи!

Он возбуждённо ходил по комнате, хромая и стуча посохом.

   – Хорошо было бы попасть в Германию, но я пока не имею права. Меня ждёт Святая земля. И если вначале я не знал, чем мне там заниматься – созерцанием или проповедью, то теперь знаю точно: мой путь – действие. Буду обращать неверных. Покину ваш приют прямо сегодня.

   – Ты ещё недостаточно окреп, сын мой, – с тревогой произнёс настоятель.

   – Времени нет. Я собирался передохнуть в Манресе пару дней, а задержался почти на год. К тому же мне сказали: барселонский порт уже открыт. Вы дадите мне благословение, отец?

Настоятель раздумывал о чём-то.

   – А где твои вещи, с которыми ты собираешься идти? – вдруг спросил он.

   – Какие вещи? – удивился Лойола. – У меня давно нет никаких вещей, кроме тыквы и книги для записей.

   – Ты собираешься идти прямо в своём мешке и босиком?

   – Разумеется.

   – А если бы тебе предложили вещи?

   – Мне уже предлагали. Я всё отдал, как вы знаете.

Настоятель загадочно улыбнулся.

   – Сын мой, зима ещё не кончилась, а в этом году она особенно холодна. Если ты пойдёшь в мешке и босиком, то не получишь моего благословения.

   – Хорошо, – согласился Лойола, так покладисто, что священник ему не поверил, – но где же можно быстро разыскать зимнюю одежду? Ждать дальше я не намерен.

   – Эти уважаемые люди, которых ты заставил участвовать в своём балагане, принесли тебе кое-что полезное.

Паломника облачили сразу в две ропильи из очень толстого сукна. Бабушка Бенита собственноручно зашила фальшивые рукава одной из них, чтобы защитить ему руки от холода. Также его заставили обуться и надеть на голову тёплый суконный берет. Свою тыкву, а также одежду из мешковины, чертополоховый пояс и цепи он оставил настоятелю. Тот собирался порадовать всем этим праведническим скарбом «уважаемых».

Провожаемый добрыми напутствиями, Иниго покинул доминиканский приют и тут же у ворот подарил одну ропилью манресскому нищему. Настоятель, наблюдающий за ним в окно, затаил дыхание, но Иниго не стал развивать благотворительность дальше. Он помахал монастырю и двинулся в путь. Маленькая чёрная фигурка в берете, помелькав меж деревьев, исчезла из виду.

«Больной человек, – думал настоятель, – но как же он умеет подчинять себе! Казалось, скорее солнце погаснет, чем эти господа послушаются хоть кого-то. Он заставил их повиноваться за несколько минут, будто провинившихся школяров. Уверен, останься он в Манресе – они превратились бы в его свиту! Хорошо, что он всё-таки покинул нас. И почему Бог даёт такую силу сумасшедшим?»

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Альбрехт не понимал, что с ним происходит. Мысли об Альме преследовали его и днём и ночью. А ведь совсем недавно он смеялся над влюблёнными простачками! Зачем воздыхать, если всегда можно найти подходящую женщину? На аристократок практичный Фромбергер не заглядывался, а всякие вдовушки да и молоденькие дочки хозяев, в чьих домах он подрабатывал по хозяйству, сами липли к нему, как мухи. Им страсть как нравилась его витиеватая речь в сочетании с крепкими плечами и большими руками, легко поднимавшими любую «овечку» или даже «кумушку».

Всё это закончилось, лишь он увидел Альму. Сочетание кукольной красоты с пугающей странностью и хриплым голосом будоражило его, мешая работать. Куда-то подевалась предприимчивость и рассудительность, с которой он всегда очаровывал своих «кумушек». Лютер уже не раз упрекнул добровольного помощника в нерадивости. От упрёков Альбрехт будто просыпался и, сделав над собой усилие, некоторое время думал только о строках, которые переписывал. Но коварное вожделение капля за каплей снова наполняло его, и в копии опять появлялись ошибки.

Однажды Лютер не выдержал:

   – Послушайте, я не понимаю, зачем вы рвались помогать мне, если теперь не желаете стараться? Я вас вовсе не держу, идите туда, где вам интересно.

   – Профессор, умоляю, послушайте! – вскричал несчастный студиозус. – Бывают, знаете ли, в душе такие исключительные... исключительнейшие состояния, полностью исключающие разумные обоснования...

Любовная бессонница, видно, совсем истощила его, раз он начал говорить с профессором витиевато, будто с «кумушкой».

   – Вы бредите, Фромбергер, – устало прервал его Лютер, – но у меня нет ни сил, ни желания разбираться в ваших состояниях. Переписчик мне и вправду нужен. Учитывая объем Библии, вы один не справитесь. Мои друзья посоветовали, в качестве надёжного человека, одного вашего сокурсника из Виттенберга. Завтра он придёт, будете работать вместе. Надеюсь, вам полегчает от общения с ним, и мне не придётся выгонять вас. Потому что при таком количестве ошибок от вашей работы нет никакой пользы.

«Сокурсником из Виттенберга» оказался Людвиг. Его привели селить в Альбрехтову каморку. За год наглая рожа с приплюснутым носом стала ещё прыщавее.

   – Фром-м-бер-гер-р-р! Что за милая встреча! – и он с ходу бросился обниматься. У Альбрехта остались не самые приятные воспоминания о товарище, но сейчас, измучившись от любви и одиночества, он искренне обрадовался. Правда, следующая фраза эту радость омрачила:

   – Как тут с бабами, дружище? – поинтересовался Людвиг, почёсывая отвратительно сальную голову. – А то встретилось мне сейчас на крыльце одно чудище. Белёсая, как упырь, никогда таких не видел. И с дрожащими глазами.

   – Как... с дрожащими? – опешил Альбрехт.

   – Не знаю уж как, говорю, что видел. А фигурка даже очень недурна. Прелесть какая фигурка, особенно плечики. Как ты думаешь, у этого чуда глаза в темноте светятся?

Удивительно, почему этот нахал успел сказать об Альме так много. Может быть, Альбрехту потребовалось время для хорошего замаха? Удар получился что надо. Товарищ мгновенно переместился на пол, а его приплюснутый нос приплюснулся ещё больше под могучим кулаком влюблённого.

   – Фромбер-гер-р-р, ты не в себе чуток... – пролепетал Людвиг, лёжа с закрытыми глазами и ощупывая окровавленное лицо, – предупреждать же надо...

В этот момент дверь открылась и вошла Альма с подносом. Альбрехт попытался загородить собой тело павшего товарища. Разумеется, безуспешно.

   – Студенты развлекаются? – презрительно поинтересовалась она. – Наслышаны про ваши нравы, как же. Имейте в виду, курфюрст, в случае чего, может наказывать без суда.

Со стуком поставив поднос на стол, она гневно топнула и выскочила из комнаты, подняв своими юбками ветер.

   – Прости, Людвиг, – красный от стыда студиозус помогал товарищу подняться.

Тот вытер о штаны окровавленную руку. Поискал, куда сплюнуть, но не нашёл ничего лучшего, кроме собственной ладони.

   – Ладно уж. Я ведь не знал, что ты влюбился... ой, нет-нет! Не влюбился! – вскрикнул он, услышав нарастающее угрожающее сопение.

Впрочем, бурная встреча не помешала им через несколько минут мирно беседовать, уплетая пирожки, принесённые Альмой.

   – Не узнаю тебя, Фромбергер. Ну что ты страдаешь? Забыл, как подкатываются к девкам?

   – Да дурак я, дурак, понимаю! – раздражённо прервал его Альбрехт. – Околдовала она меня, наверное...

Людвиг внимательно посмотрел на товарища:

   – Тебе нужно развеяться, дружище. Ты закис. Слишком давно не жил настоящей жизнью. Сегодня мы не нужны профессору, я спрашивал. Пойдём в Айзенах, проветримся. У меня есть деньги. Ты ведь кормил меня в Виттенберге. Теперь моя очередь.

Вероятно, Альбрехт и впрямь закис. Выйдя за ворота, он почувствовал, как грудь его наполняет свежий воздух, совсем не такой, нежели во дворе замка. Ветер сдул остатки снега с веток, и галки галдели по-весеннему. Думая о предстоящих развлечениях, студиозус уверенным шагом вышел на извилистую дорогу, опоясывающую гору. Так его вёл повар. Но Людвиг подмигнул и, насвистывая, свернул на тропинку, протоптанную в неглубоком слежавшемся снегу.

   – Неохота хороводиться, – пояснил он, – здесь напрямик меньше получаса быстрым шагом.

И точно. Через полчаса они входили в город. Пронырливый Людвиг уже знал здесь все таверны и повёл товарища в лучшую. Видимо, он не ошибся. Зала для посетителей была забита под завязку, да не кем-нибудь, а вольным студенческим народом.

Альбрехт, уже позабывший в замке, кто он есть, страшно обрадовался.

   – Э-ге-гей! – завопил он прямо с порога. – Gaudeamus igitur!

Громкий нестройный гомон раздался в ответ. Друзья ринулись к свободному месту на скамье и стали втискиваться.

   – Вы из какого университета будете, любезные братья? – вопросил рыжекудрый носач в голубом кафтане.

   – Из славного Виттенбергского! – гордо отвечал Фромбергер.

   – Чего в нём славного? Мы и не знаем такого! – послышались голоса.

   – Он новый, – объяснил Людвиг, – ему только двадцать лет.

   – Ха-ха-ха!!! – загремела вся компания. – Разве это университет? Вот возьми Венский – ему почти двести лет!

   – Ягеллонский старше! – заспорил рыжий кудряш.

   – Засунь себе в торбу свой Ягеллонский! – крикнул кто-то с длинными спутанными волосами, подвязанными платком. – Самый наидревнейший есть Карлов университет в Праге! Suus verum!

   – Как бы там ни было, любезные братья, – кудряш почесал внушительный нос, – а возраст вашей alma mater не позволяет считать её таковой. Вы ни черта не студенты, братья, а нагло пытаетесь возложить честные и славные лавры студенчества на свои недостойные головы.

   – Ни черта не студенты, ты прав, дружище! – хриплым басом подтвердил подвязанный, опрокидывая в рот остатки пива. – Это про них: «Они скитались повсюду, но нигде их не интересовали манеры и нравственность».

   – Короче, – подытожил кудрявый носач, – либо вы признаете своё студенчество несостоятельным, либо посвящаетесь заново.

   – Это мы не студенты? – заорал Альбрехт. – К чёрту! Посвящай! Но сначала пива! Людвиг, чёрт тебя раздери, ты обещал мне.

Грудастая разносчица, как раз прислушивающаяся к новым посетителям на предмет заказа, радостно подскочила к их столу.

   – Послушайте, братья, – доверительно наклонился к ним кудряш, – новичок может избежать посвящения, подарив что-то товарищам. Нам хватит по кружке пива каждому.

Людвиг обеспокоенно полез в кошель, но Альбрехт оттащил его руку.

   – Даже и не думай! Эти тёмные личности сами порочат светлое знамя студенчества, подвигая нас к мздоимству. Нет! Посвящение и ещё раз посвящение.

   – Да нас вообще-то посвящали в Виттенберге, – сказал Людвиг, наступая под столом на ногу товарищу. То есть он собирался так сделать, но промахнулся и придавил чью-то совсем чужую ногу.

   – Они ещё и врут! – визгливым бабьим голосом выкрикнул тощий юнец с коровьими ресницами. – Зачем их посвящать!

Альбрехт встал во весь рост, красный от бешенства:

   – Посвящайте немедленно!

   – Вам как, мой господин, – издевательски поинтересовался кудряш, – символически или, может, по-настоящему?

   – Конечно, по-настоящему! – крикнул Альбрехт, схватив за шиворот Людвига, который попытался незаметно выскользнуть из-за стола. Рыжий носач остановил его:

   – Не держи, мы все сейчас выйдем на улицу. Нельзя проделывать тайные и древние обряды при посторонних. Эй, хозяин! Попридержи этот замечательный стол для людей знания. Мы сейчас вернёмся.

Толпа студиозусов, человек не меньше двадцати, вывалилась из таверны. Было темно и безлюдно – как раз то, что нужно.

   – Поскольку все непосвящённые априори есть животные дикие и невежественные, – гнусаво завёл рыжий носач, – то акт посвящения призван лишить их признаков дикости, как-то: рога! зубы! когти!

   – Ессе veritas! – взвизгнул юный обладатель коровьих ресниц.

   – Становитесь, господа, на обезроживание, – строго велел обвязанный.

Альбрехта с Людвигом небольно ударили по головам. Затем компания запела странную песню:

Iohannes super bestiam sedere vidit feminam ornatam, ut est meretrix, in forma Babylonis.

«Иоанн видит женщину, сидящую на звере в вавилонской форме...» – ничего больше не смог понять Фромбергер, а он ведь считал себя знатоком латыни. Внезапно бешенство охватило его:

   – Надоел ваш цирк! Заканчивайте, я пива хочу!

   – Поскольку рога наши любезные братья имеют воображаемые, то и ломаются они легко, – пояснил носач, – а вот с зубами и когтями будет труднее. У кого-нибудь есть клещи для вырывания когтей? Нет? Значит, обойдёмся символически, одними зубами.

Он пронзительно свистнул, и все бросились с кулаками на виттенбергских студиозусов. Людвиг тут же упал, выплёвывая передние зубы. Но с Альбрехтом нельзя было так шутить. Сила того самого изгоняемого дикого животного проснулась в нём. Мгновенно, ударами рук и ног, он раскидал избивавших, а одного схватил и так треснул головой о булыжную мостовую, что тот остался лежать без движения. Тяжело дыша, Фромбергер огляделся: кого бы ещё ударить, – но услышал слова, звучащие с гневом и печалью:

   – Вы что творите?! Разве не знаете – сказано: возлюби ближнего своего, как самого себя? Изверги! Гореть вам в аду!

Перед толпой пьяных студентов стоял пожилой сухонький священник. Даже странно: откуда такой сильный голос в тщедушном теле?

   – Проходи, святой отец! – раздражённо прервал его носач. – Твои постные нравоучения вызывают одну тошноту!

   – Бог накажет тебя за эти слова! Обратись, ещё не поздно! – умоляюще крикнул старичок, но теперь его голос потонул в гомоне толпы:

   – Уж кому гореть в аду – так это вам, церковникам, с вашей продажной курией! – кричали студенты. – Ваш Рим – вавилонская блудница! Попы врут! Торгуют индульгенциями! Тянут деньги с народа! Зачем Богу ваше гнилое посредничество? Давно пора освободить мир от вас!

   – Тихо! – пробасил, перекрывая всех, подвязанный. – Други, хватит говорить, будем делать. Освободим мир хотя бы от одного лицемера, который имеет наглость вмешиваться в наши дела.

Священник съёжился и попятился назад, но его уже окружили. Двое пьяниц схватили его под руки и с силой бросили своим товарищам напротив. Те, кое-как поймав, швырнули следующим, но там поймать уже не успели. Старичок рухнул на мостовую, будто куль с соломой. Озверевшие студиозусы бросились пинать его. Про Альбрехта с Людвигом все забыли. Они незаметно отступили в узкий переулок и помчались наутёк.

Через несколько кварталов, на какой-то широкой пустынной улице, освещённой фонарями, они остановились. Пьяные голоса уже не слышались. Стояла тишина. С ночного неба слетали редкие пушистые снежинки.

   – Звери вавилонские, – шепелявя из-за выбитых зубов, бормотал Людвиг. – Это ж надо, как не везёт нынче моему светлому челу, – добавил он, ощупывая то нос, то рот.

   – Действительно, звери. – Альбрехт всё никак не мог прийти в себя от увиденного. – Пожалуй, забьют человека насмерть. Что он такого сделал?

   – Старичок-то? – прищурился Людвиг и плюнул кровью. – Он нам сильно помог. Но сам он – человечек гниленький, раз пошёл в эту продажную шайку.

   – Что уж такого в них продажного? – Альбрехт вспомнил знакомых священников из родного Виттенберга и вдруг опешил: – Слушай... но Лютер ведь тоже священник.

   – Конечно. Поэтому я и не доверяю ему особо. Помяни моё слово, когда начнётся резня, он предаст всех.

   – Какая ещё резня? – удивился Альбрехт.

   – Фромбергер! – строго сказал Людвиг, наклоняя к товарищу грязное, сильно распухшее лицо. – Не пугай меня своей тупостью. Ты что, не видишь, к чему всё идёт? Народ еле сдерживается. Скоро пойдёт громить клириков и тех, кто их покрывает.

Альбрехту представилась осада курфюрстовского замка. Крайне неприятная перспектива! Он поёжился и отогнал мрачные мысли.

   – Не верю я, что всё так серьёзно. Рим в союзе с нашим императором, ты разве не знаешь?

Товарищ сосредоточенно вышагивал рядом, изредка трогая пальцем разбитую губу. Они уже вышли из города и брели по тропинке, ведущей к замку.

   – Знаю. Но я знаю ещё много чего другого. Не всё так однозначно в мире...

   – Послушай, – перебил его Альбрехт, – а замок-то заперт ночью. Куда мы так спешим?

   – Вот чёр-рт! – выругался Людвиг. – Всю ночь бродить по такому холоду! И в таверну ту не пойдёшь! А другие уже закрыты.

   – Представь себе, что ты – паломник, – съехидничал Фромбергер, толкая товарища в бок.

   – Я паломник?! – воскликнул тот. – Ну если только колесо Фортуны переедет меня. Лишь тогда я, может, смогу присоединиться к этому стаду умалишённых.