Текст книги "Игнатий Лойола"

Автор книги: Анна Ветлугина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ

Игнатию повезло во Фландрии. Он нашёл богатых купцов, некоторые из них оказались испанцами и приняли самое живое участие в судьбе соотечественника. Теперь он мог позволить себе некоторое время учиться, не отвлекаясь на сбор подаяния.

Вернувшись в Париж, Лойола начал изучать философию в коллегии Святой Варвары на улице Валлетт. В этой коллегии он числился пансионером. В пансион входило, помимо миски вполне приличной похлёбки, жильё. Оно ограничивалось углом комнаты, в котором стояла кровать. Остальные занимали ещё три человека: магистр Пенья и два таких же студента – Пьер Фавр и Франциск де Хавьер.

Лойола не чувствовал себя уверенно в философии. Преподаватель попросил соседей помочь ему. Вызвался Фавр – более улыбчивый из двоих юношей. Он славился на курсе прекрасной памятью.

Однажды, разъясняя Иниго различие между тремя мудростями Фомы Аквинского, Фавр обратил внимание на огромное количество писем, отсылаемых товарищем в Испанию.

   – Всё надеюсь переманить в Париж своих друзей, – объяснил Лойола, – внушаю им, что французы не едят испанцев. Пока не верят.

   – Без друзей плохо, – согласился Фавр, – может, тебе следует поискать новых? Тут есть и люди постарше нас с Хавьером, и испанцы.

   – Мы очень хорошо сработались за два года, что были вместе. Если искать кого-то здесь – опять надо начинать всё сначала.

Пьер удивился:

   – Сработались? Я думал, ты говоришь о дружеской компании.

   – Конечно, о дружеской. Мы называли её «компания Иисуса». Ходили и проповедовали вместе, сначала в Алькале, потом – в Саламанке.

   – Проповедовали? – Пьер ещё больше удивился. – А зачем? Разве вы священники?

Игнасио задумался:

   – Видишь ли, есть... такой способ очищения души. Три раза в день испытываешь свою совесть и отмечаешь точками, сколько раз не удержался и впал в греховные мысли. Так продолжаешь в течение месяца... ну, ещё нужно представлять определённые образы. После первой недели ты чувствуешь радость, не зная, откуда она приходит, после второй ты ходишь очень грустный. Потом начинаешь видеть всё не так, как раньше. Много шире и глубже.

   – Любопытно... – сказал Фавр, – я бы хотел попробовать.

Вслед за ним захотел попробовать и Хавьер, а после присоединились ещё несколько испанских студентов. Иниго договорился с картезианским монастырём. Им стали давать комнату для духовных бесед, которые проходили теперь каждое воскресенье в одно время со схоластическими диспутами в коллегии. С каждым воскресеньем всё больше студентов перекочёвывало к Лойоле. Магистр Пенья пребывал в ярости. Лойола с Фавром и Хавьером терпели, хотя и с трудом, ведь жить они продолжали в одной комнате.

Между тем испанские студенты, общающиеся с Лойолой, совсем охладели к учёбе, стали рваться в Святую землю и к совершению духовных подвигов. Один из обращённых оказался родственником самого ректора де Гуэйи. Тот, взбешённый, пообещал устроить Иниго «зал». Так называлось самое ужасное в коллегии наказание. Виновного приводили в главную аудиторию, где собирались все преподаватели и студенты. Раздевали до пояса и долго били розгами.

   – Как ты поступишь? – спросил Фавр. – Может, скроешься?

   – Жалко. Он уже отучился столько времени, – возразил ему Франциск Хавьер. – Я бы посоветовал просить прощения. Наверняка поможет.

Иниго провёл посохом по трещине в полу.

   – Как извиняться, если не чувствуешь себя виноватым? Пойду... наверное.

Он не стал говорить товарищам, что совсем не боится боли. Разве могут розги сравниться с пилением кости? Волновало его другое. С этим он и пошёл к ректору.

   – А-а-а! Это вы. Ну-ну! – встретил его де Гуэйя. – И что же вы скажете в своё оправдание?

   – Да какое оправдание... – вздохнул Лойола, – я пришёл посоветоваться с вами, как с мудрым человеком.

Тот возмутился:

   – Подлизываетесь? Надо было раньше заботиться о своих делах.

   – Ничуть, – возразил Иниго. – Следую логике. Глупый человек навряд ли занял бы такой высокий пост.

   – Ну и о чём вы собрались со мной советоваться? – ректор смотрел крайне недоброжелательно.

   – Об этой вашей порке. Я серьёзно озабочен и даже расстроен. Иметь мученический венец вовсе не входит в мои планы... да и вам, как мне кажется, не нужен студент-мученик...

   – Вот как! – надменное выражение лица де Гуэйи сменилось любопытством. Он немного помолчал, размышляя о чём-то, и закончил:

   – Идите, господин Иниго. Завтра будьте добры явиться в назначенное время.

Лойола вернулся в комнату. Слава богу, магистра Пеньи там не было. На кроватях сидели Пьер и Франциск. Они не пошли на лекции, дожидаясь товарища. Игнатий завалился на кровать, задрав отёкшие изуродованные ноги.

   – Ну как, бить будут? – осторожно спросил Франциск.

   – Наверное. Теперь уже не важно. Я ведь успел донести до ректора свои мысли.

Фавр посмотрел на него с восхищением:

   – Дон Игнасио, скажи, на войне очень страшно?

   – Конечно, – ответил Лойола. Подумав, добавил: – Без веры везде страшно.

Народу набилось битком. Посмотреть на порку пришли даже студенты из других коллегий. Имя Лойолы успело приобрести известность в Париже.

Посреди зала стояла скамья. Рядом с ней в тазу мокли розги. Иниго, не глядя ни на кого, начал снимать рубаху.

   – Подождите, – послышался голос. Де Гуэйя встал со своего места и с неторопливостью, свойственной крупным людям, подошёл к обвиняемому. Лойола, аккуратно сложив рубаху на скамью, повернулся и бестрепетно посмотрел на ректора, рядом с которым он казался ещё меньше ростом. Так они стояли несколько мгновений, затем де Гуэйя низко склонился перед студентом со словами:

   – Я сожалею о неприятностях, доставленных столь благородному человеку. Профессора нашей коллегии посовещались и решили перенести воскресный схоластический диспут на другое время.

   – Спасибо, – сказал Игнасио, снова надевая рубаху, и увидел выпученные от удивления глаза магистра Пеньи.

«Компания Иисуса» образовалась вновь. На этот раз – в Париже. К Лойоле, Пьеру Фавру и Франциску Хавьеру присоединились Диего Лаинес из Альмасана и Альфонсо Сальмерон из Толедо, а также – Симон Родригес. Они специально приехали в Париж из Алькалы, дабы познакомиться с maestro Ignacio, о котором слышали так много. Последним появился Николас Бобадилья. Ему сказали, будто бы один странный студент, по имени Иниго, время от времени безвозмездно кормит своих товарищей.

Письмо странствующего студента Альбрехта Фромбергера своей возлюбленной в Мюльхаузен. Отправлено 15 января 1529 года из Алькалы.

Милая Альма! После долгих мытарств я наконец достиг Алькалы. Этот город буквально кишит аистами. Гнезда их размещаются на деревьях, крышах домов. Я видел пару даже на башнях. Больше всего их на Plaza de los Santos Ninos, площади Святых Детей по-нашему. Прихожане здешней церкви хорошо помнят проповедника. Говорят, он соблазнил святой Вероникой двух богатейших сеньор, а потом сидел в тюрьме. Я не понял, кто такая «святая Вероника», но слово «соблазнил» ни с чем не перепутаешь. Это меня обрадовало. Значит, он вправду достоин самого худшего и мои странствия не напрасны.

Сейчас его в городе нет, и простые горожане не знают, куда он подевался. Но я дошёл до самого епископского викария. Назвался родственником мерзавца и узнал об его уходе в Саламанку. Это обрадовало меня ещё больше – ведь я давно мечтал поучиться в тамошнем университете. А тут такая удача. Послушаю немного лекций, за это время пригляжусь к нему.

В случае чего, моя задача кажется достаточно выполнимой – он маленький и хромой, мне так говорили.

Я собираюсь немного поработать здесь, дабы пополнить свои средства и двинуться в Саламанку, откуда вновь напишу тебе.

С любовью, Альбрехт.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Лето уходило. Первые, ещё незаметные черты осени проступали в более свободном полёте птиц, вырастивших своих птенцов. В особой пышности цветов и, конечно, в аромате поспевающего винограда. В августе 1534 года недавно заложенные виноградники Монмартра набрали достаточно силы и дали первый урожай.

По другую сторону холма находилось пустынное, почти лишённое растительности место. В склоне то здесь, то там зияли пещеры старой каменоломни, помнившей ещё первых христиан. Из тёмных провалов несло затхлой сыростью.

Они стояли у входа в пещеру. На шестерых – одинаковые серые студенческие одеяния. Пьер Фавр, став священником, носил чёрную рясу. Но и он во все глаза смотрел на дона Игнасио, а тот кутался в плащ, хотя вечер выдался – теплее некуда.

Мимо шествовала горожанка с собачкой в руках. Компанию она оглядывала крайне неодобрительно. Блохастая любимица тоже решила выразить своё мнение и пару раз визгливо тявкнула.

   – Хорошо, что у нас есть Пьер, – сказал Лойола. – Есть камень, с которого начнём строить. Он отслужит мессу.

   – Помните, как он боялся совершать упражнения? – сказал Хавьер. – А потом так увлёкся, что чуть не заморозил себя насмерть.

   – Просто нынешняя зима оказалась неожиданно холодной, – Фавр осторожными движениями одёргивал рясу. Он ещё не привык к новому одеянию. – Даже Сена замёрзла, телеги по льду ездили.

Игнасио покачал головой:

   – Вовсе не поэтому. Самоистязание увлекает, легко потерять меру. Без наставника такие вещи делать нельзя. Нельзя поддаваться вдохновению.

   – А как же зов души? – Бобадилья растерянно хлопал ресницами.

   – Душа может ошибаться, мы ведь говорили об этом, – шепнул ему Хавьер.

   – Посты и лишения на самом деле не являются целью, как некоторые могли бы подумать, – продолжал Лойола. – Цель – служение Господу. И эта цель оправдывает средства.

   – Но не любые же, дон Игнасио? – испуганно спросил новоиспечённый отец Пьер.

Иниго тяжело вздохнул.

   – Любые. Вы не задумывались, как часто люди не достигают своего призвания из-за боязни запачкать одежду?

   – Ну а если нужно совершить смертный грех? – вступил в разговор Симон Родригес.

   – Совершаемое во имя Господне не может быть грехом, тем более смертным, – твёрдо сказал Лойола, – а чтобы за эту формулу не спряталась нечистая совесть – мы и очищаем её столь нещадно.

Они замолчали. Дона Игнасио это не беспокоило. Он был полностью уверен в этих шестерых. Месячный курс духовных упражнений изменил душу каждого из них. Только Бобадилья, присоединившийся позже всех, не успел пройти курс до конца, но тоже не помышлял о возвращении в мир.

Иниго сам не понимал, как ему удалось создать систему, вызывающую в обучающихся такое послушание и доверие к наставнику. Он знал о своём даре убеждения, но в случае с упражнениями требовалось только убедить новичка начать заниматься, строго и вовремя выполняя все предписанные пункты. Уже на следующий день система воспитания чувств начинала действовать сама, захватывая ученика. Вероятно, тогда в Манресе сам Бог послал её своему рыцарю, как награду за самоотверженное служение, лишившее его здоровья.

Лойола нарушил молчание:

   – Подходит время твоей мессы, Пьер. Вы помните, сегодня пятнадцатое августа, день взятия на небо нашей Пресвятой Матери. Невозможно найти лучшее время для нашего замысла. Дорогой отец Фавр, проси Её о нас, когда будешь поднимать Гостию.

Они поднялись на холм, вошли в маленькую полутёмную часовню и начали зажигать свечи.

Иниго собрал друзей в круг, посмотрел каждому в глаза:

   – Вам не страшно? Ведь обеты, данные Богу, нельзя отменить, даже если про них знаем только мы.

   – Дон Игнасио, – попросил Хавьер, – объясните только ещё раз... Бобадилья так и не понял, зачем нужен обет послушания папе?

   – Затем, что люди несовершенны. Каждый может впасть в грех, и наставник тоже. Но избрание главы Церкви происходит не по людским законам. Поэтому, если мы хотим как можно меньше исказить Божий замысел, – мы должны служить папе, и никому другому.

   – А вы его видели хоть раз в жизни? – спросил Бобадилья. – Многие вроде бы не в восторге...

   – Я не видел его, – спокойно ответил Лойола, – мы даём обет служения главе Церкви, а не человеку. Дабы достичь истины во всяком предмете, мы всегда должны быть готовы поверить: то, что нам представляется белым, на самом деле – чёрное, если так решит церковная власть.

После чтения Евангелия все семеро принесли обеты. Три обычных монашеских – бедности, целомудрия, послушания, и четвёртый – особого послушания папе. Все причастились.

   – Ite, missa est (Идите, месса совершилась), – привычные слова прозвучали в устах Фавра с особой значительностью.

И так же значительно ответили все остальные:

   – Deo gratias (Благодарение Богу).

Новая «компания Иисуса» начала своё существование. Теперь студенты стали не просто друзьями, но «общниками». Они больше не могли жить, как придётся, но призывались к строгому служению. Они будут добиваться возможности жить и проповедовать в Иерусалиме. Если до 1539 года «общникам» не удастся проникнуть в землю Иисуса и закрепиться там, они отдадут себя в распоряжение того, кто занимает Его место на земле.

* * *

На следующий день Лойола не смог посетить занятия. Он чувствовал страшные боли в желудке, похожие на те, которыми страдал в Манресе.

   – Пойду позову врача, – предложил Фавр.

   – Не стоит. Ничего нового не происходит, – слабым голосом возразил Иниго, – у меня всегда болит желудок, просто сейчас больше обычного. Можно и перетерпеть.

Терпеть он умел, но боли не проходили. Лекаря всё же позвали. Он выяснил, что заметное ухудшение произошло с переездом в Париж. Задумался, глядя на измученное лицо больного.

   – Вы ведь родом из Гипускоа? Люди, выросшие в горах, часто страдают на равнине. Пожалуй, разумнее всего будет прописать вам в качестве лечения пребывание на родине.

Иниго возмутился:

   – Ну нет, куда это годится? У меня здесь слишком много дел.

Несколько месяцев он пробовал лечиться настойками и микстурами, но ничего не помогало. Из-за боли он уже не мог сосредоточиться на учёбе.

Снова позвали врача. Лойола спросил его:

   – А вы точно уверены в целесообразности моей поездки?

Тот недоумённо пожал плечами:

   – Всё в нашей жизни зависит от Бога, разве вы не знаете?

   – Знаю, – сказал Иниго, продолжая пристально смотреть на лекаря. Тот отвёл взгляд и ответил со вздохом:

   – Думаю, поможет.

Воодушевившись, больной позвал товарищей:

   – Как я сразу не догадался? Мне необходимо ехать в Аспейтию. (Так назывался его родной город). Я слишком много там натворил в юности, теперь нужно исправлять.

Приготовления к отъезду захватили его целиком. Даже боль отступила. Он хотел ехать как можно скорее, несмотря на зиму. Незадолго до отъезда друзья предупредили его о дурных слухах, распространяемых в Париже. Говорили о ереси «Духовных упражнений». Кто-то опять вспомнил аутодафе. Теперь, по утверждению сплетников, деревянную фигуру Игнатия сожгли уже не только в Алькале, но и в Саламанке.

Придётся сидеть и ждать вызова инквизиции, – с досадой сказал Иниго друзьям.

Но никто и не думал вызывать его.

   – Может, лучше просто уехать потихоньку? – предложил Хавьер.

   – Ни в коем случае! Ты не знаешь инквизиторов. Совесть у них вообще не приживается. Придётся идти выяснять самому. В любом случае суда нужно добиться прежде, чем на него вызовут!

Он взял рукопись «Духовных упражнений» и пошёл к главному парижскому инквизитору Валентену Льевену. Этот человек часто присутствовал на коллегиальных диспутах и пользовался известностью у студентов.

Иниго решительно вошёл в инквизиторский кабинет, ответил отказом на предложение сесть и начал, постукивая посохом от возмущения:

   – Обо мне дурно говорят в Париже. Подозревают в ереси меня и моих друзей.

   – Только вас, – успокоил Льевен. – Мне показалось это пустыми сплетнями, и я не дал делу хода.

   – Спасибо, но не дать ход пересудам вы не в состоянии. Кривотолки множатся, до добра это точно не доведёт. Я требую суда!

   – Зачем вам суд? Ничего плохого не будет. Идите домой.

Иниго возмутился:

   – Домой? Чтобы потом меня снова приковали цепью за ногу, как тогда в Саламанке? У меня сейчас слишком много дел, сидеть в тюрьме некогда. И быть сожжённым также не входит в мои планы.

   – Да никто не собирается вас жечь! – отмахнулся инквизитор. – Поверьте, есть дела поважнее.

   – Вот спасибо! – обрадовался Лойола. – Я ухожу. Только дайте мне справку.

   – Что? – инквизитор опешил. – Какую ещё справку?

   – Об отсутствии ереси в «Духовных упражнениях», – и он протянул рукопись Льевену. Тот, растерявшись, взял её и полистал.

   – Ну и как вам? – с любопытством спросил Лойола. – Хорошие упражнения, правда? Ну ведь скажите, хорошие?

   – Хорошие... – неуверенно согласился инквизитор. – Но справок мы не даём. Нет.

Иниго прочертил посохом на полу малопонятный знак:

   – Значит, не даёте?

Валентен покачал головой.

   – А сколько вы собираетесь сидеть в вашем кабинете? – вопрос прозвучал весьма решительно.

   – А зачем вам?

   – Я сейчас приведу нотариуса. Мы с вами ещё раз побеседуем при нём, а он всё зафиксирует. Против этого возразить вы не сможете.

   – Хорошо, – согласился инквизитор и вдруг спросил: – Скажите, вы не мечтаете создать новый монашеский орден?

   – Как-то не думал об этом, – ответил Лойола, открывая дверь. – Ну, я отправляюсь за нотариусом.

Письмо студента Альбрехта Фромбергера своей возлюбленной в Мюльхаузен. Отправлено 15 декабря 1532 года из Саламанки.

Милая Альма!

Моё путешествие затянулось, и это удручает меня. Я не видел тебя уже шесть лет (ведь расстались мы в двадцать шестом, насколько я помню), и Бог знает, когда увижу. Мой несчастный характер снова привёл меня к некоторым разногласиям с алькальской стражей, и я только недавно попал в Саламанку. Стоит ли говорить, что проповедника здесь уже нет? Я тоскую по родному языку, хотя научился понимать по-испански. Мне пришлось это сделать, ведь стражники и те, кто вокруг них, латыни не знают. Я бы давно вернулся на родину, но возвращаться нужно с победой, дабы тебя не называли пустобрёхом, ведь так? Впрочем, если ты думаешь по-другому – напиши мне. Теперь это можно – я живу в университете. Мне повезло устроиться слугой к одному магистру, и некоторое время я пробуду здесь, пытаясь закончить своё образование.

Напиши мне о себе... с любовью, Альбрехт.

Письмо студента Альбрехта Фромбергера своей возлюбленной в Мюльхаузен. Отправлено 11 ноября 1534 года из Саламанки.

Милая Альма!

Если бы ты могла представить, как меня обрадовало твоё письмо – второе за эти восемь лет. Обрадовало и огорчило. Вид твоего почерка вызывает во мне приятные чувства, а вот твои слова – напротив, печалят меня. Жалко Вольдемара, он был хорошим мастером и добрым человеком. Кому теперь достанется печатня? Ты ведь не сможешь наследовать и вести дела, а брат твой постоянно скитается.

Ты строга ко мне, дорогая Альма, не позволяешь отступить от задуманного, и это хорошо. Без тебя я бы продолжал пить пиво где-нибудь между Саксонией и Тюрингией, а так, может, Бог даст, скоро стану бакалавром. Университет здесь отменный. Представляешь, они знают нашего Лютера. Мюнцера, кстати, не знают. Но, судя по всему, папство ожидает конец. Не знаю, как в Германии, а здесь уже два года только и говорят об английском короле Генрихе. Он освободил свою страну от владычества Рима. Обвинил в измене собственных епископов, ведь те обращались для суда не к королю, а к чужеземному властителю, то есть папе. Какой изящный ход!

Тем не менее наш проповедник продолжает представлять опасность для нестойких умов. Талант его, видимо, и вправду незауряден. Те, кто хоть раз слышал его, находятся под большим впечатлением. Я уже не знаю, хорош ли окажется наш первоначальный план. Гораздо большей победой будет убедить его в том, что век папства завершился и церковь должна стать совершенно иной или исчезнуть вовсе. Я не слишком силён в теологии, зато литературой владею вполне, а это не менее сильное оружие. К тому же меня охватывает вдохновение, когда я вспоминаю тебя.

Мне удалось узнать: проповедник сейчас учится в Парижском университете. Ничего не стоит найти его там, однако, если я брошу Саламанку, не получив диплома, – то так и останусь всеми презираемым вечным студиозусом. Став же бакалавром, я смогу даже преподавать в Париже. И уж, конечно, слушать меня будут с большим вниманием, чем сейчас.

Итак, весь следующий год я намерен пробыть в Саламанке, после чего двинусь во Францию. Пиши мне, дорогая, на тот же адрес. Каждое твоё письмо наполняет меня радостью и «мятежным духом», как говорил наш Лютер.

С любовью, Альбрехт.