Текст книги "Игнатий Лойола"

Автор книги: Анна Ветлугина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Наступила весна 1525 года. Никогда ещё жизнь не представала перед Альбрехтом такой красочной. Он будто слышал каждую птицу в весенних лесах, чувствовал каждый солнечный лучик, касающийся тонких мюльхаузенских башен. Он обожал этот город. Город плебейской свободы, принёсший ему настоящую любовь.

Он писал Альме стихи, дарил подарки, тратя на них весь свой небольшой заработок в печатне. Его не смущала строгость возлюбленной. Собственно, ничего не изменилось между ними. Они по-прежнему работали вместе, но жизнь Фромбергера наполнилась новым особенным смыслом.

Жители Мюльхаузена навряд ли разделяли настроение влюблённого студиозуса. Город окутал страх. Князья, столько времени спускавшие крестьянам с рук восстания и грабежи, наконец оправились от растерянности и собрали войска. Среди командиров был и знакомый студиозусам курфюрст. Он занял бунтующий Айзенах и несколько деревень неподалёку.

В Мюльхаузене появились беженцы из этих деревень. Они рассказывали ужасные вещи. Айзенахскому печатнику отрубили четыре пальца на руке. Одного из крестьянских вожаков повесили, а ещё одного сожгли в доме вместе с семьёй.

Мюнцер денно и нощно поднимал боевой дух горожан проповедями. В своём кровавом облачении он выходил на площади перед опустевшими разгромленными соборами. За ним выносили знамя с радугой – символом «Вечного Божественного союза», как он сам её называл. «Новый Гедеон» восклицал, вкладывая в голос все свои надежды:

   – Будьте тверды и мужественны! Бог за нас, Он не даст погибнуть правым! Он отклонит от вас клинки и выстрелы. Один такой, как вы, погонит тысячи!

После его речей к горожанам возвращалось присутствие духа, но ненадолго. Все понимали: «Вечный совет» незаконен и не имеет права на существование. Вечерами обыватели собирались кружками на улицах и обсуждали, как поступить: бежать, пока не пришли войска, или сидеть в домах – авось не тронут. Некоторые запасались оружием, иные – наоборот, избавлялись от него и от награбленных церковных ценностей.

Наступил май. Однажды утром Людвиг разбудил товарища словами:

   – Вставай. Кажется, наша судьба начала решаться. К Мюльхаузену движутся князья.

Альбрехт протёр глаза.

   – Ничего себе новость! Похоже, пора переселяться в другое место.

   – Разумеется, так и надо сделать, если ты трус, – жёстко сказал Людвиг, глядя в глаза товарищу, – только тогда поторопись. Город скоро будет окружён, и нам вместе с Мюнцером придётся сражаться за свободу.

Людвиг ошибся. «Новый Гедеон» не собирался ждать князей в Мюльхаузене. Он послал гонцов во все восставшие области, призывая крестьян и плебеев собраться на горе Шлахтберг близ Франкенхаузена, бывшего другим центром повстанцев.

Простившись с Альмой, которая решила остаться со старым печатником, Альбрехт и Людвиг двинулись в путь вместе с другими сторонниками Мюнцера. Идти пешком пришлось совсем недолго. За чертой города начали попадаться повозки, направлявшиеся к той же горе. Их хозяева с радостью усаживали к себе пеших единомышленников.

На дороге царил удивительный дух братства. Все приветствовали друг друга, на повозках попадались и женщины, приветственно машущие платочками. Но ближе к горе для пеших уже не хватало места. Да и повозки запрудили дорогу. Началась толкотня, кто-то пытался драться. Студиозусам повезло. Они начали подниматься одними из первых и не попали в давку.

Собственно, Шлахтберг напоминал не гору, а скорее высокий холм, кое-где поросший деревьями. С трёх сторон его окружали поля, с четвёртой зеленел лесок, за которым меньше чем в миле, располагался город Франкенхаузен. Поднявшись немного, Альбрехт глянул вниз. Там колыхалось целое людское море. Наверняка многие из них видели летучие листки, а значит, собрались здесь из-за него, Фромбергера. В какой-то степени уж точно. Ему стало жутко.

Наконец на гору поднялись почти все. Вкатили и повозки. «Новый Гедеон», облачённый в свою кровавую мантию, гордо стоял на возвышении. Естественным пьедесталом служили белые валуны, вросшие в землю. Рядом трепетало знамя с вышитой радугой.

   – Срочно строим вагенбург, – приказал он, едва увидев Людвига.

   – Лопаты привезли? – спросил тот.

   – Где ваши лопаты? Ну? – закричал помощник Мюнцера, бывший монах Пфайфер.

   – У нас только косы и цепы, – послышалось с одной повозки, – нас не предупредили.

   – Да что ж вы за крестьяне? Лопат не выпросишь, – Пфайфер в сердцах выругался.

   – А у нас есть, – отозвались с другой повозки.

   – И у нас.

   – У нас возьмите.

   – Говори, как строить, – быстро шепнул Мюнцер Людвигу.

Тот дошёл до места наибольшего скопления повозок и поднял руку, требуя внимания. Крестьяне, однако, продолжали галдеть.

   – За-мол-чали! – вдруг гаркнул Людвиг, заставив вздрогнуть всех, даже Фромбергера. – Ставим повозки в два ряда и вкапываем колеса. У нас получается коридор. Перед входом и выходом насыпаем по бастиону. Таскаем землю стар-рательно! Там будут стоять наши бомбарды.

   – Людвиг, ты где приобрёл такие глубокие познания? – удивлённо спросил Альбрехт.

   – Набрёл в... одном месте на военный трактат, написанный кем-то из таборитов, – неохотно ответил тот.

   – Надежда наша в Господе! – прогудел сверху Мюнцер. – Бог не погубит тех, кто творит на земле рай для бедных.

Людвиг медленно склонил голову, выражая согласие со словами «Нового Гедеона» и одновременно великое почтение перед ним. Крестьяне начали окапываться. Людвиг молчал. Его скромный вид никак не предполагал наличие командного голоса. «Не прост он, совсем не прост!» – подумал Альбрехт.

Погрузившись в размышления, студиозус разгуливал среди повозок.

   – Эй! – услышал он голос Пфайфера. – А ты чего без оружия?

   – Да я, в общем, не военный человек, – начал объяснять Фромбергер.

   – Мы все здесь не военные, – перебил его помощник Мюнцера. – А ты вон какой здоровый. Не стыдно?

Не желая ничего слышать, бывший монах сунул в руки студиозусу ржавый цеп.

   – Князья! Князья показались! – послышались голоса.

   – Ого! Да у них целая армия!

   – Смотрите, пушек сколько!

«Влип», – подумал Фромбергер. До этого момента он всё ещё надеялся на мирное разрешение конфликта. Крестьянское орудие в руках уверенности не придавало. Напротив, оно со всей неотвратимостью напоминало о близкой опасности.

   – А конных-то сколько! – упавшим голосом сказал кто-то.

Альбрехту не хотелось присматриваться, но вскоре войско курфюрста стало различимо без всякого труда. Оно расположилось лагерем почти под самой горой.

Через некоторое время князья послали к восставшим парламентёра. Фромбергер, погруженный в свои мысли, понятия не имел, какие условия тот предлагал Мюнцеру. После переговоров объявили перемирие.

Студиозус потерянно бродил среди повозок, перекладывая цеп из руки в руку. Как он ни боялся сражения, это бездействие доканывало его ещё больше. Людвиг постоянно пропадал где-то, а больше поговорить было не с кем. Альбрехт добрел до палатки Мюнцера и Пфайфера. Там жизнь бурлила ключом. Крестьяне постоянно находили вопросы к своему вожаку – начиная от будущего и заканчивая старой коровой, которую давно пора прирезать, но неловко, ведь она столько лет кормила семью.

В неопределённости прошло несколько дней. Альбрехт доел запасённую селёдку, да и сухари заканчивались. Наконец, утром 25 мая снова пришёл парламентёр. Фромбергер заметил, что «Новый Гедеон» не любит секретности. Переговоры он вёл прямо в большом кругу, к которому мог присоединиться каждый. Студиозус решился подойти к самому концу и услышал только фразу: «Теперь всё станет по-новому».

После ухода парламентёра снова установилось гнетущее бездействие. Вдали начало погромыхивать. Над потемневшим горизонтом вспыхивали молнии. Пошёл дождь, превратив свеженасыпанные бастионы в горы текучей грязи.

Настроение восставших портилось с каждой минутой. Они заспорили:

   – Зачем мы остались здесь, если перемирие?

   – Да оно выгодно тем, кто пьёт вино. А нам – только водичка с неба. К чёрту перемирие!

   – А что за радость сидеть под дождём?

   – По домам! Кто за то, чтобы идти по домам?

   – По каким домам? Во Франкенхаузене бои идут, не слыхали? Айзенах сдан, Мюльхаузен окружён.

Мюнцер, зябко подняв плечи, вертел головой. В этот момент он стал совсем похож на сову.

   – Кто хочет договариваться с князьями? – спросил он тихо, но почему-то все тут же замолчали. Вперёд вышел один из рыцарей. Небольшое их количество примкнуло к войску по разным причинам, в основном из-за вражды с курфюрстом.

   – Зачем зря проливать кровь? – сказал рыцарь. – Князья ведь обещали уступить крестьянам во многом. Можно разойтись по домам и проверить, как они держат своё слово. Если не сдержат – собраться ещё раз.

Дождь припустил сильнее, гром ударил совсем близко. Ещё и ещё. Последний раскат прозвучал особенно впечатляюще – со свистом и шипением, а в конце даже земля будто бы дрогнула.

«Странная гроза!» – подумал студиозус и вновь услышал неприятный свист уже без грома. Он приближался со стороны леса и резко оборвался, снова всколыхнув холм.

   – Ядрами пуляют с городских стен, – мрачно произнёс какой-то крестьянин, с сомнением оглядывая наточенную косу, которую держал в руках.

   – В отряде курфюрста до чёрта пушек и в городе, я полагаю, тоже, – рыцарь снова подошёл к Мюнцеру, – а у нас только восемь старых бомбард. Мы не имеем никаких шансов. Надо идти на уступки, пока не поздно.

   – И я сомневаюсь, – поддержал его священник (многие из них тоже присоединились к восставшим). – Господь вряд ли поможет нам, если мы ввяжемся в бой с князьями. Это равносильно самоубийству, стало быть, может рассматриваться как грех.

   – Вот как... – уронил Мюнцер без всякого выражения, – соберитесь-ка снова в круг, проголосуем.

Рядом с «Новым Гедеоном» стояли его ближайшие помощники, человек тридцать. Разумеется, они и не подумали голосовать за капитуляцию.

   – Народ не поддержал вас, – гордо возвестил Мюнцер рыцарю и священнику, – а ведь именно народ призван строить Царствие Божие на земле. Вы ошиблись, – продолжал он, возвышая голос, – но бывает время, когда ошибка равноценна преступлению. Меня послали с небесным серпом, дабы выкосить неугодных Господу! И я сделаю это! – яростно прокричал он. – Сей же час! Схватить этих преступных трусов!!!

Тут же Пфайфер с помощниками заломили руки священнику и рыцарю. «Новый Гедеон» красноречиво провёл рукой по горлу. Пфайфер схватился за топор. Через минуту две головы покатились в грязь под ноги окаменевшим от ужаса бунтовщикам.

«Зачем я здесь? – подумал студиозус. – Это не моя война. И даже нс война Альмы... как бы уйти понезаметней?»

Мюнцер снова поднялся на каменное возвышение. Глаза его горели.

   – Безбожники не имеют права жить, разве что избранные это им позволят! Кто хочет жить – должен рискнуть шеей, иначе будет отвергнут! Небо наняло меня, и я точу свой серп!

Он всё повышал голос, но не мог преодолеть всеобщей угнетённости. С неба по-прежнему лило, ядра долетали со стороны города и падали в лес, ломая деревья.

Вдруг тучи разорвались, выпустив ослепительный солнечный свет. Дождь сразу утратил силу, а над полями раскинулась сочная радуга.

   – Вот вам! – закричал «Новый Гедеон», указывая то на небо, то на своё знамя. – Видите? Бог за нас! Смерть безбожникам!

Крестьяне вскакивали, потрясая кулаками, их лица озарялись радостью. Одни кричали: «Победа!», другие шептали что-то. Дождь совсем перестал, а радуга разгоралась всё ярче.

Альбрехт тоже почувствовал небывалый подъём. «Нет! Прав Мюнцер! – подумал он. – Вот она, свобода!»

И тут через стену вагенбурга перелетело ядро. Шмякнулось в лужу и, шипя, завертелось.

«Почему оно долетело? – с ужасом подумал студиозус. – Не должно долететь из города». Он не успел додумать. Ядра полетели одно за другим. Они тяжело шлёпались на землю, поднимали фонтаны грязи и сбивали людей. Отовсюду послышались отчаянные крики. Восставшие бессмысленно заметались. Кто-то ещё пытался поднимать раненых, но паника росла. Войско Мюнцера превратилось в обезумевшую толпу, топчущую упавших. Пушки перестали стрелять. «Может, ядра закончились?» – с надеждой подумал студиозус, отбегая через пролом в стене телег к краю холма.

Послышался конский топот. На холм мчались многочисленные всадники. Они стреляли из ружей и крушили саблями всех, кто попадался. Крестьяне безуспешно пытались скрыться, давили друг друга и попадали под копыта. Вагенбург вместо защиты обратился в ловушку. Перелезая через телеги, люди падали или становились мишенями для стрелков.

Альбрехт бежал по лесу. Ему казалось: прошла целая вечность с тех пор, как на холм упало первое ядро. Он задыхался. Лицо горело, расцарапанное ветками. Уже дважды он чудом увернулся от сабель солдат курфюрста. Но долго так продолжаться не могло. Лес прочёсывают. В город двигаться смысла нет, раз с его стен стреляли по восставшим. В полях не скроешься.

Сзади снова послышался топот. Студиозус из последних сил помчался вперёд. Сколько он ещё сможет бежать? Вряд ли долго. Преследователь не отставал. А что, если внезапно броситься на него? Альбрехт оттолкнулся ногой и прыгнул, повернувшись в воздухе. Приземляясь, поскользнулся на мокрой тропинке и упал, заодно повалив и противника. Сейчас, быстро нащупать его горло. Ударить ведь нечем...

– Фромбергер, ты сумасшедший! – простонал Людвиг. – Если ты меня задушишь, тебе никто не покажет убежище...

РИМ, 3 ИЮНЯ 1553 ГОДА

   – Наш упрямый отче, кажется, добился своего, – грустно сказал Надаль Луису. – Он лежит уже четвёртый месяц и вторую неделю не может принимать пищи. Боюсь, мы всё же не успели с книгой.

   – Он столько раз уже болел на моей памяти, – Луис пытался говорить бодро, – надеюсь, и теперь встанет. Бог милостив.

Поланко прекратил писать и вздохнул:

   – Врачи не говорят ничего хорошего. Он слишком сильно испортил себе здоровье, пока скитался по университетам и святым местам, да к тому же имеет боевые раны. Удивительно, как с таким тяжёлым наследством он всё ещё жив.

Надаль задумчиво барабанил пальцами по столу.

   – Послушайте, братья! Может, он прав? Может, мы хотим эту книгу вовсе не из соображений пользы, а из-за собственной гордыни? В ней ведь будут стоять наши имена...

Луис усмехнулся.

   – Если ты так полагаешь, дорогой отец Надаль, то не ставь своего имени. Твой приступ смирения – не повод лишать потомков рассказа о великом человеке. Подумай хорошенько, ведь если он умрёт, ничего не рассказав, – книга о нём всё равно появится, только напишут её другие люди. И это будут их субъективные домыслы, хотят они того или нет.

   – Слова твои убедительны, – согласился Надаль, – но Бог, вероятно, считает по-другому. Иначе книга бы уже лежала перед нами.

   – А знаешь, как бы ответил тебе сейчас отец Игнатий? Он бы сказал: «Поздравляю. Вы поняли логику Бога». И, скорее всего, почтил бы это чудо аплодисментами.

Отцы заулыбались.

   – Или сплясал бы баскский танец, – добавил Поланко. – Помните, когда к нему пришёл тот мрачный человек, который доказывал всем, что Католическая церковь мертва?

   – Он ему ещё и песню баскскую спел, – вспомнил Луис, – гость не знал потом, как удержать свою мрачность, хотя изо всех сил пытался. Отец Игнатий его прямо-таки обескуражил.

   – А ты сомневаешься, нужна ли книга! – Поланко улыбнулся. – Как без таких примеров показать людям действие Святого Духа? Послушайте, мне пришла в голову мысль. Такому человеку, как наш отче, нужны особенные лекарства. Я уверен, если бы нам каким-то образом удалось вернуть его в хорошее расположение духа – он бы выздоровел.

   – А по-моему, у него сейчас обычное расположение духа, – возразил Луис, – но пойдёмте, справимся о его физическом состоянии. Может, он сможет даже пообщаться с нами.

Они прошли по коридору обители. Недавно побелённые стены пахли известью. Тёмные доски на потолке так и остались некрашеными из соображений экономии. Несмотря на любовь к красоте, генеральный настоятель не позволял даже намёков на излишество ни себе, ни подчинённым.

Трое священников, спросив разрешения у врача, вошли в комнату больного и застыли, удручённые грустным зрелищем. Лицо настоятеля страшно осунулось и заострилось, как у трупа. Веки были опущены, по щекам катились слёзы.

Поланко сокрушённо развёл руками. В этот момент отец Игнатий открыл глаза.

   – Laudetur Jesus Christus! – растерянно вразнобой поприветствовали его священники.

   – Слава вовеки... – отозвался он слабым голосом. Выпростав из-под одеяла руку, попытался отереть лицо, но слёзы продолжали катиться.

Надаль не вынес неловкого молчания.

   – Вы обязательно выздоровеете, вот увидите! – бодрость в голосе прозвучала омерзительно фальшиво. Игнатий обратил взгляд на говорившего.

   – Вы что же, подумали: я плачу из жалости к себе? Удивительная чушь... просто редкостная... скажу я вам...

Помолчав, он продолжил, делая паузы между словами, – говорить ему было трудно.

   – Очень красивые картины приходят... Хочется освободиться... Не писать больше этих писем... по сотне в день... не хлопотать... Горние выси так прекрасны, понимаете?

Им стало страшно, словно в эту минуту он уже уходил от них.

   – Но... – протестуя, начал Надаль. Луис сжал ему руку, побуждая замолчать.

   – Послушайте, отче, – Поланко старался говорить спокойно и рассудительно, – да разве на земле совсем не осталось прекрасного? Леса, озера, звёзды...

   – Их почему-то не приносят сюда, – посетовал настоятель, – здесь вот... только паук на потолке... из прекрасного.

   – А может быть, существует прекрасное, которое мы бы могли принести? – вступил в разговор Луис.

Глаза лежащего осветились чем-то похожим на любопытство и снова погасли:

   – Нет... – выдохнул он, – только начало июня... надо октябрь...

   – В каком смысле – октябрь? – не понял Надаль.

   – В октябре поспевают его любимые каштаны, – тихо пояснил Луис. Поланко склонился над кроватью:

   – Вы имели в виду каштаны, отец?

Игнатий кивнул, прикрывая веки.

   – Мы поищем, может, у кого-то остались прошлогодние, – пообещал Поланко.

Три священника покинули комнату, бесшумно прикрыв за собою дверь. Лежащий, не открывая глаз, улыбнулся и еле слышно прошептал:

   – Жареные каштаны... это прекрасно...

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

На редкость мерзостное занятие – двое суток сидеть в мокрой яме с постоянно осыпающимися стенами. Шёпотом проклинать дождь, изо всех сил сдерживать кашель и чихание, страдать от боли в затёкших ногах и не иметь возможности покинуть своё убежище.

На вторые сутки княжеские войска перестали прочёсывать лес, но студиозусы по-прежнему боялись высунуть нос наружу.

   – Как ты нашёл эту могилу, Людвиг? – спросил Альбрехт. – И сколько дней закидывал её ветками?

   – Да ещё в первый день, как мы сюда пришли, десятого, кажется. Я пошёл побродить по лесу и чуть не упал в неё. Её и без моего хвороста разглядеть непросто. Ты же видел, какой густой здесь малинник. А когда на нашей горе запахло жареным – я начал стаскивать сюда этот валежник. Как видишь, не ошибся.

   – Нам повезло, что они без собак искали, – заметил Альбрехт. – От собачьего носа под хворостом не скроешься.

Людвиг вытер мокрым рукавом красный распухший нос и громко шмыгнул.

   – Пока ещё непонятно, насколько повезло. Не жить же нам здесь вечно. Надо возвращаться в Мюльхаузен, а это небезопасно, как ты понимаешь. Одна радость – мы с тобой не такие приметные фигуры, как Мюнцер с Пфайфером.

   – А... Альма? Как ты думаешь? – встревожился Фромбергер.

   – Да кому она нужна? Она ведь всего-навсего баба, хоть и странная.

На третий день дождь перестал. Голодные простуженные студиозусы вылезли из ямы, нашли ручей и очистили одежду от глины. Затем выбрались на дорогу, по которой пришли сюда, и двинулись в обратный путь.

Конечно, они трусили, оттого всячески бодрились и хорохорились. Но никто и не думал хватать их. Редкие торопливые прохожие старались не смотреть по сторонам – видимо, боялись сами.

Всего неделя минула с того дня, когда плебейское воинство Мюнцера шло по этой дороге воевать за свободу, а мир стал другим. По-прежнему светило солнце и разливался с небес жаворонок, но в полях то здесь, то там взмывали стаи ворон. Птицы пировали над трупами. Уже вторая придорожная деревня встретила студиозусов пустыми оконными проёмами, следами пожаров и тишиной.

Чем ближе к Мюльхаузену, тем больше Альбрехт волновался за свою возлюбленную.

   – Да что с ней будет! – отмахивался Людвиг, но в голосе его звучало всё меньше уверенности.

На Клостерштрассе ничего не изменилось. Как раньше, зеленели кусты, и хмель обвивал стены домов. Альбрехт бросился к печатне, распахнул дверь и почувствовал неприятный запах. Сердце его сжалось. Литеры Вольдемара валялись, разбросанные по полу. Печатник относился к своей работе с почти болезненной аккуратностью. Он бы не вынес такого беспорядка. Фромбергер огляделся и увидел стол, залитый помоями. К этому столу Вольдемар относился, словно к живому существу. На зелёном сукне его буквой «U» стоял отпечаток подковы. К «U» пририсовали «R», и мастер называл его ein Urtisch (изначальный стол).

   – Может... уронили чего? – с наигранной весёлостью предположил Людвиг и стал звать: – Вольдемар! Альма!

   – Не зови. – Альбрехт нагнулся, собирая в ладонь маленькие изящные буквы. Губы его тряслись. Почему он позволил Альме остаться? С другой стороны, куда бы он повёл её? На холм, под ядра?

Он упал на колени перед загаженным столом, за которым они столько работали вместе, и стукнулся лбом о столешницу.

   – Мастера ищете? – послышался сзади тихий женский голос. – Я помню, вы жили у него.

   – Кто их убил? – он подскочил к женщине, стоявшей на пороге. Та испуганно забормотала:

   – Почему убил? Паписты их громили. Но мы узнали заранее, предупредили. Они на другом конце города сейчас живут, я провожу, если хотите.

   – Хотим! – сказал Людвиг и взял за локоть застывшего товарища. – Пойдём, Фромбергер.

Они нашли пропавших у вдовой сестры Вольдемара. Её звали Марта. Она оказалась дальней родственницей Альмы. Странно, что печатник за несколько месяцев ни разу не обмолвился о своём родстве с девушкой.

Также их встретил улыбчивый парень с длинными рыжеватыми кудрями и тонкими усиками.

   – Мой брат Иоганн, – представила его Альма. – Только приехал из Испании.

   – Студент, как и вы! – добавила Марта гордо, будто говоря о сыне.

   – Что-то маловато сходства между вами! – съязвил Альбрехт. – Он тоже племянник капеллана?

Альма нахмурилась:

   – Это мой брат. Прошу его любить и жаловать.

Изголодавшиеся студиозусы уселись за стол, уставленный закусками. Были и тонко порезанный окорок, и колбаса, и пиво. Фромбергер обрадовался еде, но, съев кусочек и расслабившись, почувствовал себя больным. Он простудился, сидя в яме, к тому же почему-то сильно расстроился от наличия брата у возлюбленной.

Говорили, разумеется, о последних печальных новостях. Людвиг довольно скупо рассказывал о битве на Шлахтберге. По правде говоря, лучше к этому событию подходило слово «бойня». Марта тихо ахала от ужаса.

   – Мы тут тоже натерпелись, – сказала она. – То князья, то ландскнехты. А уж когда паписты пришли брата громить – у меня чуть сердце не разорвалось. Вы знаете, их ведь соседка спасла. Услышала разговор на базаре и – бегом к моим.

   – Паписты отвратительны, – гневно подхватила Альма. – Кого надо расстрелять из пушек, так это их. Вместо того чтобы честно признаться в своих грехах – они имеют наглость врываться в дома к честным людям!

   – Ладно, Альма, не особо мы и честные, – прервал её Вольдемар, – мы ведь несколько месяцев занимались самым настоящим подстрекательством. Папистов тоже можно понять. Люди хотят защитить то, что стояло веками. Теперь ведь у нас все хотят реформации. Бегают с топорами, кто за Лютера, кто за Мюнцера, кто ещё за кого, а жизни нет. Недавно эти реформаторы навели порядок в нашей церкви – я её с детства помню. Какой там был орган! Как он звучал! От него осталась груда щепок да трубы гнутые.

   – Страх-то какой! – закивала Марта. – И лавочки в городе все позакрывали. Хорошо, у меня запас в погребе. Неужто повсюду такие безобразия?

   – Нет. В Испании совсем не так, – подал голос брат Альмы, до тех пор молчавший. – Там инквизиция в большой силе. Никому и в голову не придёт громить церкви. Могут сжечь даже за неосторожное слово.

   – Может, и лучше в строгости, – пробормотала Марта. Альма гневно сверкнула глазами.

   – Но одной инквизиции испанцам кажется мало, – продолжал Иоганн. – У них ещё и на улицах от проповедников некуда деваться. Причём у нас, если выйдут говорить, то уж о самом наболевшем. Сами понимаете. А у них лекции прямо инквизиторские. Всё время о грехах, какой как нужно трактовать, какой смертный, а какой нет.

   – Вы знаете испанский? – вежливо поинтересовался Людвиг.

   – Испанский? Есть немного. Но эти проповеди я слушал на латыни, правда, довольно безграмотной. Но говорили интересно, я даже заслушался. А уж испанцы вообще плакали от восторга. Вот где настоящие паписты!

   – И много вы слышали разных проповедников? – спросил Людвиг. Иоганн покачал головой, отрезая кусок от колбаски.

   – Думаю, их много. Но в Барселоне мне всё время попадался один и тот же. У него талант, надо отдать ему должное, хоть он и инквизитор.

Альбрехт словно проснулся. Он начал говорить, бурно жестикулируя:

   – Такие люди вредны! Чем лучше они говорят, тем больше вреда! Они затуманивают умы, вместо того чтобы нести свет, заражают всех суевериями! Их надо гнать прочь, как чумных, а лучше даже – убивать!

Столкнувшись взглядом с Альмой, студиозус прочитал в её глазах презрение вместо поддержки.

   – Разве я неправильно говорю? – смутился он.

   – Много говорителей, да мало делателей, – опустив голову, сказала она, – вот Мюнцер делал, и где он теперь?

Людвиг развёл руками:

   – Мы не знаем.

   – Говорят, его схватили, – старый печатник понизил голос, – Марта слышала сегодня на рынке. Да, Марта?

Он посмотрел на сестру.

   – Да разве ж это рынок! – всплеснула руками та. – Даже молока не было. Не иначе голодать придётся...

Фромбергер сидел, чувствуя неприятный стук крови в ушах. Он становился всё громче. Казалось, голова сейчас разорвётся. Альбрехт потёр виски и шумно вздохнул.

   – Ты права, Альма, я слишком много говорю. Нужно заканчивать болтовню и начинать действовать. Я поеду в Испанию и убью этого вашего проповедника.

Альма прыснула.

   – Не веришь? – в бешенстве закричал студиозус. – Да я... я прямо сейчас встану и пойду! И попробуйте меня удержать!

Он со всей силы хрястнул кружкой по столу. Во все стороны полетели черепки, и колбаса оказалась залита пивом.

   – Фромбергер! – Людвиг схватил его за плечи и сильно встряхнул. – Держи себя в руках, чёрт побери! Ты находишься в чужом доме!

Марта с аханьями кинулась искать тряпку. Вытирая стол, внимательно посмотрела на Альбрехта и вдруг положила ему на лоб руку:

   – Э-э-э! Да у него сильный жар. Сейчас постель приготовлю.