Текст книги "Игнатий Лойола"

Автор книги: Анна Ветлугина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

...Иниго тащили на носилках его бывшие соратники – Педро, Карлос, Мануэль, ещё какие-то испанцы-братья, чьи имена он всё время путал. Путешествие вконец измотало раненого. Ноги и так-то болели непереносимо, а из-за того, что дорога постоянно шла то вверх, то вниз, его тело съезжало с носилок, доставляя дополнительные мучения. Тем не менее ясность сознания больше не покидала его. Бывший комендант Памплоны пребывал в полном рассудке и злости, переходящей в ярость.

   – Проклятые французы! – шипел он сквозь сжатые от боли зубы.

Толстяк Педро каждый раз добродушно возражал:

   – Чем вам так не угодили французы, дон Иниго? Уж и помощь оказали, и отпустили с Богом.

   – Гореть им в аду вместе с их помощью! – злился Лойола. – Коновалы!

Тощий желчный Карлос предположил:

   – Сдаётся мне, дон Иниго, что вас снедает обыкновенная зависть к их рыцарскому поступку. Это весьма нехорошо. Разве одному вам позволено поступать благородно?

   – Пользуешься тем, что мне не вызвать тебя на поединок? – выкрикнул Иниго и замолк, пронзённый новой болью. Педро, понизив голос, сказал Карлосу:

   – Не сердись на него. Он не на тебя и не на французов злобу держит. За короля ему обидно, больше, чем за себя самого.

   – Здесь можно и согласиться, – проворчал Карлос, – мой венценосный тёзка в последнее время плохо различает подданных и их поступки с высоты своего величия.

   – Оставьте в покое короля! – прервал их Лойола слабым голосом. – Его власть от Бога, что тут ещё обсуждать...

   – Страдания весьма облагородили вам душу, дон Иниго, – заметил Карлос, – раньше мы как-то не слыхали Божиего имени из ваших уст.

В этот момент дорога круто повернула, огибая скалу. Откуда ни возьмись с гиканьем вылетели всадники в чёрных колетах и полумасках и окружили носилки с раненым.

   – Деньги! – крикнул один из разбойников, свесившись с лошади и издевательски щекоча шею Карлоса кончиком кинжала. Остальные негодяи молча поигрывали обнажёнными клинками. Храбрый кабальеро выхватил рапиру, но Педро поймал его руку и сильно сжал. Потом снял с пояса кошель и протянул разбойнику:

   – Вот. Возьмите и пропустите. У нас больной. Его нельзя задерживать.

Разбойник внимательно посмотрел в кошель и недобро ухмыльнулся:

   – Нельзя задерживать? Аристократ, что ли?

   – Он просто наш друг... – торопливо начал Педро, но был перебит срывающимся голосом Иниго:

   – Моё имя Иниго Лопес де Рекальдо Лойола.

Всадники в полумасках расхохотались.

   – Придётся забрать тебя с собой, Лопес де Рекальдо, раз ты такой гордый! – сказал главарь разбойников. – Выкуп за тебя порадует нас больше, чем эта жалкая подачка, – и он бросил кошель Педро в дорожную пыль. От удара кошель раскрылся, из него выкатилось несколько кривых серебряных монет, изготовленных недавно в Новом Свете. Такие деньги назывались «корабельные песо» – намёк на то, что их чеканили прямо во время плавания, невзирая на качку.

Карлос горько усмехнулся:

   – Какой тут может быть выкуп! Этот несчастный умрёт у вас через сутки.

   – Врёшь! – засомневался разбойник.

   – Да ты посмотри на его ноги! – начал уговаривать Педро. – Видишь – кость наружу торчит? Его пушечным ядром ударило, странно, что ещё жив.

   – Вот страсти-то Господни! – удивился разбойник. Даже вытянул шею, разглядывая Иниго. – Ладно, даёте ещё столько же и везите своего гордого покойника дальше. А ну, поднимите кошелёк! – велел он своим людям. Тут же двое спешились и наперебой бросились рыться в пыли, жадно выуживая кривые монеты. Карлос тяжело засопел и снял с пояса свой кошель.

Когда разбойники остались далеко позади – Педро сказал с восхищением:

   – А всё же рыцарь вы, дон Иниго, прямо как в старинных романах.

Карлос промолчал.

Июньское солнце обрушило на горные дороги лавину безжалостного зноя. Носилки уже давно казались путникам чугунными. Но ещё хуже было лежащему на них. У него снова начался жар, губы превратились в какую-то корку, постоянно трескавшуюся то здесь, то там. Как назло, кончилась вода, а до ближайшего селения оставалось не менее трёх часов пути. Сознание Иниго снова начало путаться, он провалился в полусон-полубред.

Карлос и Педро отработали свою очередь тащить. Отдали носилки братьям, чьи имена никак не мог запомнить Лойола, и, в качестве отдыха, честно плелись в хвосте процессии.

   – У него удивительный дар убеждать, – задумчиво произнёс Карлос, – до сих пор не понимаю, почему в цитадели я так верил в нашу победу. Ведь и младенцу было ясно, чем всё закончится.

Педро покивал согласно. Помолчав, спросил осторожно:

   – А ты ведь знаешь о его прежней жизни. Почему он вообще в Памплоне оказался? Он же вроде как при дворе блистал. Говорят, за какое-то преступление сослали?

Карлос хмыкнул.

   – Да я бы не сказал, чтобы он каким-то особенным блеском отличался. Служил пажом у Фердинанда, всё о фрейлине одной мечтал. Жозефиной её звали. Подвиг мечтал совершить для неё. Только ведь фрейлин при дворе всегда значительно меньше, чем таких... мечтательных юнцов. А в тюрьму, да, угодил. Было дело. Подожди, вон до дерева дойдём...

Впереди действительно торчало одинокое развесистое дерево. Все тут же прибавили шагу, стремясь в вожделенную тень. Осторожно поставили носилки у самых корней и устроили краткий привал.

   – Ну, так что же за преступление он совершил? – любопытство распирало Педро. Карлос огляделся. Раненый спал, постанывая время от времени. Остальные разлеглись вокруг дерева, наслаждаясь прохладой.

   – Знаешь, никакого особенного преступления ведь и не было. Так... обычный пьяный дебош. От стражи ускользнул, а потом сам пошёл сдаваться. Да не кому-то, а епископу. Брат сказал, будто церковный суд милосерднее светского, – Карлос вздохнул. – Не учёл, что придворного гуляку там судить не будут. Потом ещё и клириком назвался, когда понял, к чему всё идёт. Вот только клирики длинные волосы и оружие не носят. Епископ и начал допрашивать его со всей строгостью, а когда выяснил всё, отправил к светским властям. Ещё и велел дополнительно наказать за столь наглый обман. Правда, в тюрьме Иниго долго не задержался. Уболтал начальство, его и выпустили. Дар убеждения у него дьявольский.

   – Ему бы проповедником быть, – подал голос Мануэль, – глядишь, еретиков бы поубавилось.

Карлос снова вздохнул:

   – Это правда. Да только раньше у него совсем иные мечты были, а теперь, похоже, и вовсе ему мечтать осталось недолго...

   – Всё в руках Божиих, – назидательно сказал Педро, вставая и берясь за ручки носилок.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Иниго потерял счёт дням. Ему казалось, что путешествие продолжается вечно. Поэтому он даже удивился, когда на закате солнца перед ним неожиданно возник огромный серый куб, сложенный из грубо обтёсанных каменных глыб, – родовой замок Лойола.

Впрочем, некрасивая кладка портила вид только первого этажа. Выше замок начинал обнаруживать некоторую архитектурность, а четыре тонкие башни по его углам даже претендовали на изящество. Ворота тоже были не простые, а стрельчатые, в готическом стиле. Словно смеясь над их попыткой выглядеть красиво, над самой аркой нависал герб рода Лойол, грубо вытесанный из чёрного камня.

...Носилки внесли в прихожую замка. Запах сырого камня мешался с ароматом чуть подвявшей герани – так пахло детство Иниго. Воспоминания роем вылетели из тёмных углов и закружились над горячим лбом раненого. Вот отец вручает маленькому мальчику его первую в жизни рапиру. Потом, хмурясь и покусывая тонкие губы, следит за его неуклюжими движениями. Вот мать на коленях перед статуей Девы Марии. Она почему-то выделяла Иниго, хоть родился он у неё тринадцатым. Ему даже рассказывали, что, почувствовав схватки, она пошла рожать в хлев по примеру Пречистой Девы. Лойола никогда особенно не верил в эти рассказы – ему казалось: мать ценит превыше всего чистоту в доме. Хотя что он знал о матери? Воспитывали его не родители, а крестный Хуан Веласкес, королевский казначей в Кастилии. Домой Иниго приезжал редко. Но всё равно не мог себе представить мать лежащей в хлеву на грязной соломе. Спросить хотел, да не решался, а потом она умерла...

...Вокруг него собрались люди – полузабытые лица и вовсе незнакомые. Эта полная дама в чёрном – наверное, вдова брата Хуана. Тот наследовал замок, но давным-давно сгинул в Неаполитанской войне. Кто сейчас здесь хозяин? Следующий по старшинству – Мартин Гарсиа? Или смерть успела подкараулить и его?

Иниго слышал, как люди переговариваются, решая, куда нести раненого. Хотел что-то посоветовать им, но почему-то не смог произнести ни слова.

   – Лучше получить расплату за грехи на земле, чем пойти в ад, – тихо, но строго произнёс полузнакомый женский голос.

«Неужели это про меня? – подумал он. – Разве так много я грешил?»

«Много, много», – отозвался кто-то в глубине сознания. От этих слов Иниго, храбрый рыцарь, не боящийся смерти, заплакал, как ребёнок.

   – Да как же вы несли его? – спросил тот же женский голос совсем близко. – Все повязки сползли, а тут... О Пресвятая Дева! Срочно вызывайте лекаря!

   – Я же говорил: коновалы ваши французы! – хотел грозно произнести Лойола, но получился какой-то вялый нечленораздельный шёпот.

Вынырнув из пучины сна, он обнаружил себя в своей детской спальне. Стояло ясное июньское утро, но узкое окно, выходившее на север, пропускало слишком мало света. Над кроватью склонилась женщина. Её смуглое лицо с чёткими дугами бровей и тонким носом так напоминало лицо матери, что Иниго счёл было себя мёртвым. Потом вспомнил: кажется, одна из его сестёр – Магдалена – сильно походила на мать. Годы превратили похожесть в точную копию.

   – Проснулся, – сказала она кому-то.

   – Ну, что ж, тогда начнём, пожалуй! – бодро произнёс мужской голос. Над кроватью Иниго с любопытством нависли два здоровенных бородача не особенно презентабельной наружности.

   – Вы лекари? – с опаской спросил он. Они переглянулись. Один сказал успокаивающим тоном:

   – Конечно, нет, сеньор. Мы – цирюльники. Кровопускатели.

   – Что? – попытался рявкнуть Иниго. Сил опять, разумеется, не хватило. – Сестрица! Почему ко мне не вызвали лекарей?

   – Потому, что вы, братец, нуждаетесь в операции, – с ледяным спокойствием произнесла Магдалена, – а хирурги относятся к цеху цирюльников. Церковь не велит отворять кровь в качестве лечения, разве вам неизвестно?

   – Ах... дьявол... – выдохнул Иниго.

   – И прекратите произносить нечестивое имя в доме своих покойных родителей. Это просто недопустимо.

Иниго закрыл глаза, не желая продолжать разговор. Однако вскоре они сами открылись, даже вылезли на лоб от ужасной боли.

   – Да что вы творите... совесть у вас не приживается... – прошептал раненый. Бородачи переглянулись с довольным видом.

   – Хорошо болит? – спросил один из них. – А так? – склонившись к кровати, он сделал какое-то движение, и глаза несчастного снова полезли на лоб.

   – Отлично! – обрадовался второй бородач.

   – Магдалена! – простонал Иниго. – Объясни мне: что здесь происходит? Твоего родного брата мучают, а ты стоишь и наблюдаешь, как адский судия?

   – Вы на земле, а не в аду, дон Иниго, – произнесла сестра высокопарным тоном, – хотя вполне могли бы попасть туда после вашего хм... рыцарского образа жизни. Поэтому лучше покайтесь сейчас, когда ваша душа размягчилась.

   – Так, а здесь? – продолжал щупать первый бородач, снова заставив раненого вскрикнуть. – Просто замечательно. С виду казалось много хуже.

   – Замечательно мучить человека? Перестанете вы или нет? – взмолился Иниго.

   – Замечательно, что болит, – объяснил кровопускатель. – Значит, антонова огня нет, ноги можно оставить.

   – Слава богу! – обрадовался Лойола. – Сестрица, раз операция не нужна, – не могли бы вы всё же позвать лекарей? Для выздоровления мне наверняка понадобится какая-нибудь мазь. Я собираюсь вернуться на службу как можно скорее.

   – Ну, о службе-то речь, я думаю, пока не идёт, – пробормотал второй бородач. Он стоял у окна спиной к кровати, но Лойола всё же услышал его.

   – Неужели... всё настолько плохо?

   – Сеньор Лойола, вам неправильно зафиксировали переломы, – негромко, но веско сказал первый хирург. – Сращение костей уже началось, но ходить вы на таких ногах не сможете.

   – Как... вообще ходить? – непослушными помертвелыми губами пролепетал Иниго. – А... но ведь есть же какой-то выход, наверное?

Второй хирург повернулся от окна. Иниго не мог видеть против света выражение его лица. Только тёмный силуэт.

   – Выход есть всегда... или почти всегда, пока человек на земле. Молитесь, сеньор Лойола, Бог милостив. Мы можем заново сломать ваши кости и срастить их уже правильно. Только... я не знаю, как вы перенесёте боль. Похоже, конституция у вас довольно нежная.

Иниго посмотрел на безмолвно стоящую Магдалену и вдруг улыбнулся:

   – Ломайте. Я не доставлю вам неприятностей. Вы меня вообще не услышите.

Тут же нахмурился и прибавил:

   – Говорил же я, эти французы – коновалы!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Альбрехт и Людвиг сидели на профессорской скамье в одной из аудиторий университета. Сегодня пришла их очередь наводить порядок. Близился вечер, все давно разошлись. Университет погрузился в многозначительную гулкую тишину, настраивающую на возвышенный лад и способствующую возникновению мистических баек.

Студиозусы не торопились домой, хотя работу свою давно закончили. Собственно, потрудиться пришлось немного. Они честно запинали в угол солому. Несмотря на вялый запрет ректора, её снова кто-то притащил. Оно и понятно. Без соломы лекции воспринимались куда как хуже. Скамей на всех не хватало, а сидеть на холодном каменном полу кому понравится? Последнего здоровья лишиться можно, да и мысли с горних высот неодолимо спускаются к презренной пятой точке.

Помимо упорядочивания соломы, друзья вымели особо крупные залежи грязи и выровняли криво стоящие скамьи.

   – Всё же он великий человек! – нарушил гулкую тишину Альбрехт. – Разве кто до него осмеливался подойти к вере с чётких позиций разума?

Людвиг наморщил прыщавый лоб:

   – Подходить-то подходили. Просто шумиху из этого не делали.

И он яростно шмыгнул носом. Вдобавок к своей неопрятности Людвиг вечно страдал от насморка.

   – Да ты... – Альбрехт не знал, как выразить охватившее его негодование. Из них двоих Лютер выделял именно Людвига, и это было обидно. Не изменило ситуации даже то, что именно Альбрехт разжёг костёр для папской буллы. Поступок казался студиозусу выдающимся. Никто ведь, кроме него, не смог решиться на подобное!

   – Ты что, сомневаешься в dominus nostris? – наконец выдавил он.

   – Да нет, – скучно пожал плечами Людвиг, – зачем мне в нём сомневаться? Профессоришка наш прост и понятен, как полгрошовая монета, И хочет, и боится. Решимости ему Бог не дал, а без этого зачем и огород городить?

Альбрехт опешил:

   – Решимости?! Это ему-то Бог не дал? Да у кого ж тогда она вообще есть?

   – Есть... у некоторых, – уклончиво сказал Людвиг. – Пошли домой. Не жить же нам теперь в alma mater.

Студиозусы покинули здание университета. До рыночной площади им было по пути. Далее Альбрехт шёл в квартал ремесленников, где жили его родители. Людвиг сворачивал в переулок, открывал дощатую, местами заплесневевшую дверь и оказывался дома, в тёмной подвальной каморке, которую он за гроши снимал у какой-то торговки.

Сегодня на площади проповедовал монах-францисканец – тощий, босой и в изрядно потрёпанном балахоне. Он говорил всё то, в чём так давно разочаровался Альбрехт, – о пользе таинств, об истинности Вселенской Церкви... Вокруг него собрались люди – совсем немного, но слушали со вниманием.

Людвиг мрачно сплюнул:

   – Болтун и обманщик! И не стыдно ему вводить в искушение наивных людей?

   – Что ты к нему привязался? Он верит в то, о чём говорит, разве не видно? – вступился за монаха Альбрехт. Ему теперь хотелось оспорить каждое слово товарища.

Людвиг не остался в долгу:

   – О! В нашем кругу появился друг и защитник монахов! Извини, сейчас я немного оскорблю твои чувства.

С этими словами он поднял булыжник и, замахнувшись им, крикнул:

   – Уходи, продавец индульгенций! От твоего гнилого товара у честных торговок молоко киснет!

Монах испуганно отшатнулся, но отвечал с достоинством:

   – У меня нет индульгенций. Я лишь стараюсь нести людям свет Писания.

   – Твоё Писание лишь убивает, но не оживляет, – распаляясь, закричал Людвиг. – Только тот, кто в душевных бурях познал Бога, – истинный Его избранник. Иди в свой монастырь, не мешай людям жить.

   – Я не уйду, покуда не исполню свой долг, – сказал монах с твёрдостью.

В глазах Людвига сверкнуло безумие:

   – Так не уйдёшь?

Монах молча покачал головой. Тогда разъярённый студиозус с силой метнул в него камень и пустился бежать. Всё произошло так неожиданно, что его никто не догадался задержать. Монах упал, держась за голову.

Мгновенно набежала целая толпа, всё возмущённо зашумели, кто-то указал на Альбрехта. Сын честного пекаря, а также доброго католика Якоба Фромбергера и глазом моргнуть не успел, как его схватили, поволокли по каким-то переулкам. Затем швырнули в вонючий подвал, где на полу, при свете чадящего масляного светильника, сидели четверо мужчин в лохмотьях, две такие же оборванные женщины и грязный мальчик лет четырнадцати.

Забившись в угол, он с ужасом оглядывал странную компанию.

   – Чего вылупился? – хрипло поинтересовалась одна из женщин. – Тебя за какие делишки-то казнят?

Альбрехт тонко икнул:

   – М... меня?

   – Тебя, понятное дело. За что меня – я сама знаю. Нас тут всех – за бродяжничество. Чтоб дороги зря не топтали.

   – Разве за бродяжничество... казнят?

   – Ещё как, – подал голос мужик в лохмотьях. – Да это ещё не так страшно. Вот если калёными щипцами мучить начнут...

   – Да кому мы нужны-то, щипцы об нас пачкать, – с трудом, задыхаясь кашлем, проговорила вторая женщина, – вот парня, может, и пощупают. Школяр, поди?

Альбрехт кивнул.

   – Плохи твои дела, – вздохнула женщина и снова закашлялась. – В университете-то вашем, говорят, смута завелась. Точно пощупают тебя, как пить дать.

Тут загремели засовы. Вошли двое стражников и увели наверх всех, кроме Альбрехта. Бедный студиозус сидел на холодном полу и слушал стук собственных зубов, происходивший от смертельного страха. Через некоторое время в плошке догорело масло. Стало совсем темно. Он думал, что не вытерпит пытку одиночеством, темнотой и неизвестностью, но молодой здоровый организм решил по-другому. Альбрехт сам не заметил, как заснул.

Разбудили его пинки. Отвешивали их те же стражники. Не злобно, но чувствительно. Лампа вновь горела.

   – Пожалуйте на суд, – насмешливо сказал один из них.

Студиозус вспомнил о своей несчастной доле и поплёлся за ними вверх по лестнице. Его препроводили в большую комнату, где сидели трое в военной одежде и при мечах. В углу стоял вчерашний францисканец. Он был бледен, голова обмотана тряпкой.

   – Этот? – спросил его самый суровый из троих.

Монах всплеснул руками.

   – Да что вы! Этот благочестивый юноша, наоборот, заступался за меня! Почему его схватили? Верно, по недоразумению! Да и того, кто кинул в меня камень, я прощаю. Бог ведь велел нам прощать.

   – Хорошо, святой отец, мы отпустим этого шалопая, – успокоил монаха суровый незнакомец, – того, другого, вы, конечно, прощайте, но мы будем его ловить, дабы он не сеял смуту в городе.

...Альбрехт сам не помнил, как оказался дома. Почтенная госпожа Фромбергер, увидев его, заплакала:

   – Где ты ночевал, паршивец? Разве затем мы собираем деньги на твою учёбу, чтоб ты шлялся по непотребным девицам? Сейчас я позову отца, и он высечет тебя, как в детстве!

Но «паршивец» почему-то страшно обрадовался этой перспективе:

   – Да, мамочка! Да! – закричал он, чем испугал мать ещё больше.

   – О, Пресвятая Дева, защити нас! – прошептала она, обнимая непутёвого сына.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

   – Сеньор Лойола, – с сомнением, будто извиняясь, сказал бородатый хирург. – Придётся вам взять в зубы вот это, – и он протянул гладко обструганную палку, чуть толще большого пальца.

   – Зачем? – не понял Иниго.

   – Операция очень болезненная. В таких случаях иногда больного лишают сознания ударом по голове, но мы очень надеемся обойтись без этого.

   – Вот и правильно, – одобрил пациент, – но палку глотать я тоже не буду. Я же сказал – вы меня не услышите. Вам мало моего слова?

   – Не подумайте, что мы вам не верим, сеньор, – заговорил второй хирург, стараясь придать своему голосу кротость, – да нам и не помешают ваши крики. Просто вам так будет легче. И ещё: мы вынуждены крепко привязать вас к кровати, дабы вы резкими движениями не навредили своим ногам ещё больше.

Раненый страшно возмутился:

   – Ещё чего придумали! Связать меня, как дикого зверя? Даже и не пытайтесь, вам это дорого встанет!

«Кровопускатели» переглянулись и пошли искать хозяина замка, дона Мартина. Как назло, тот недавно уехал по делам. Тогда позвали донью Магдалену. Лойола уже знал, что она замужем и давно не живёт в родительском замке, а просто приехала погостить к старшему брату.

Капризы Иниго она, конечно, осудила.

   – Дорогой братец, в вас говорит гордыня. Поверьте, ничего плохого не случится, если вы покоритесь этим людям, если уж ваша жизнь довела вас до такого плачевного состояния.

Лойола закрыл глаза и обиженно сказал:

   – Не понимаю, почему вы все не верите мне? Я ещё никогда не нарушал данного слова.

   – Хозяйка, – шепнул Магдалене один из хирургов, – а нет ли у вас в подвалах вина покрепче?

   – Я не хозяйка здесь, – объяснила она, – а вино... у дона Мартина есть необычное вино, он привёз его с юга. Говорят, оно выдерживалось тридцать лет, а крепость в нём такая – любого с ног валит. Ну как, братец? – обратилась она к Иниго, так и лежащему с закрытыми глазами. – Не откажешься выпить вина перед операцией?

Он молчал.

   – Заснул, наверное, – предположил один из бородачей. В это время рука раненого прочертила в воздухе какой-то странный знак. Он открыл глаза и произнёс неожиданно благостно:

   – Почему не выпить? Несите.

Вино и вправду оказалось убойно-крепким. Цвет его был золотисто-янтарным, словно закатное солнце, вкус хранил воспоминание о дубовых бочках. Полный стакан этого напитка ввёл Лойолу в туманно-восторженное состояние. Казалось, ноги уже почти в порядке, и так хотелось продлить блаженное отдохновение от боли...

Он увидел, как «кровопускатель» снимает со стены меч, висящий здесь с незапамятных времён.

– Других инструментов не нашлось? – заплетающимся языком спросил Иниго. Хирурги осматривали рукоять оружия, прикидывая для чего-то размеры. Он смотрел на них, и вдруг его остро пронзило неприятное предчувствие – не кричать-то, пожалуй, будет действительно трудно.

Коротко выдохнув, он изо всех сил сжал кулаки. Вовремя. Один из мучителей схватил его ногу. Иниго смог сдержаться и не вскрикнуть, вонзив в ладони сильно отросшие ногти. Только это и позволило ему сдержаться и не издать ни звука, пока ему ломали кости рукоятью меча. Когда «бойня», как он называл потом операцию, закончилась – обе его ладони оказались в крови, буквально продырявленные ногтями.

Он уже плохо понимал происходящее. Кажется, Магдалена принесла ещё один стакан янтарного вина... Вроде бы хирурги были довольны своей работой...

На следующий день ноги потеряли чувствительность. Поднялся жар. Раненый совсем загонял служанку, поминутно прося пить, но делал только маленький глоток, и то не всегда. Его тошнило. Жар всё усиливался. Дон Мартин, обеспокоенный состоянием брата, вызвал других лекарей. Они не нашли ошибок в проведённой операции и высказали предположение: пациент страдает от лихорадки, никак не связанной с его ранами.

Независимо от причины, болезнь неуклонно пожирала храброго рыцаря. Он уже давно ничего не ел, всё чаще проваливался в вязкое забытье. Через несколько дней врачи собрали в замке консилиум и решили, что больной не перенёс операции. Набожная донья Магдалена, продлившая свой визит в родительский замок ради несчастного брата, послала письмо своему духовнику. Она просила священнослужителя прийти и совершить последние таинства над умирающим.

Иниго сквозь тяжёлый красноватый туман смотрел, как строгий, чем-то похожий на его сестру священник расставляет чаши на столе около кровати. Латинские слова мессы, знакомые с детства, жужжали над ухом. Их смысл проступал из тёмной глубины и погружался в неё снова. Иниго почти не знал латыни. Вдруг фраза «Mortem Tuam annuntiamus, Domine» дошла до его понимания и ужаснула. «Смерть Твою возвещаем, Господи».

– Как же так? – спросил он поперёк чтения. – Почему мы возвещаем смерть? Зачем?

Сестра сердито шикнула. Священник, будто не слыша, продолжал ронять звучные и непонятные латинские фразы.

Причастив умирающего, священник удалился. Иниго оставили в покое. У дверей дежурила служанка. Вынесли свечи, оставив только одну большую. Её неторопливого горения должно было хватить до утра.

«Ну вот и всё, – подумал Иниго, – закончилось будущее. Ничего уже не добьёшься, ничего не изменишь...»

Он безуспешно попытался повернуться.

«Неужели всё же нет выхода?» – «Молитесь, дон Иниго, Бог милостив...» Сколько молитв прочитал он за свою жизнь! Но можно ли назвать настоящей молитвой хоть один из этих механически повторяемых текстов?

У рода Лойол есть свой покровитель – святой Пётр. Сколько страстных романсов когда-то сочинил юный Иниго к инфанте Каталине, которую даже ни разу не видел, к фрейлине Жозефине, чьей любви безуспешно добивался... Сейчас он создаст гимн святому Петру и вложит в него всё своё сердце...

Иниго представил свою мандолину. Он привык складывать слова, тихо перебирая струны. Музыкальный инструмент остался в Памплоне. Там же, где и роза Девы Марии, украденная для него верной Лионеллой. Может, ядро поразило его из-за пренебрежительного отношения к святыне? Или из-за самоуверенности? Хотя скорее то была безумная вера в победу.

Свеча оплыла и покосилась, но служанка не входила. Она боялась открывать дверь без надобности. Ни стонов, ни тяжёлого дыхания не доносилось из комнаты. Умирающий сочинял стихи. Они представлялись ему в виде чёток – среди простых костяшек испанских слов он вставлял самоцветы латыни. «Mortem tuam, mortem meam» – шевелились его губы. А потом появился святой Пётр. Он выглядел недовольным.

   – Ты же покровитель нашего рода, – сказал ему Лойола, – к кому мне ещё обращаться?

   – Обращайся к Тому, Кто сделал меня Петром, – велел святой, и в разгорячённую голову раненого впорхнули строки из детства, которым так хотела научить его мать:

 
Душа Христова, освяти меня.
Тело Христово, спаси меня.
Кровь Христова, напои меня...
 

* * *

Утром Магдалена осторожно заглянула в комнату. На кровати неподвижно высилась гора одеял. Женщина подождала на пороге. Подняла руку, чтобы перекреститься, да так и застыла, услышав с кровати бодрый голос брата:

   – Совесть у вас не приживается, дорогая сестрица, никак не дозовёшься вас. Хотите уморить голодом больного человека!