Текст книги "Игнатий Лойола"

Автор книги: Анна Ветлугина

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Альбрехту казалось, что он проснулся от долгого кошмара. Он стоял на рыночной площади перед ратушей, глядя на две башни городской церкви, знакомые с детства. Огромные серые, с мрачными стрельчатыми окнами и удивительно изящными, игрушечными маковками, они будто разглядывали его, спрашивая: где тебя носило, негодный мальчишка?

С колотящимся от волнения сердцем бакалавр вошёл в переулок, ведущий к кварталу ремесленников. Его окликнул солдат на латыни:

   – Стой. Туда нельзя.

   – Франсиско, это же я, ваш писарь! – ответил Альбрехт по-испански. – Не помнишь, как тебе письмо писал?

   – Не узнал. Иди, конечно. А что там? Хорошая таверна?

   – Мать у меня там живёт... надеюсь, – объяснил Альбрехт.

Город сдался только вчера. Императорские войска ещё патрулировали улицы. Бакалавр подошёл к родному дому. Тот почти не изменился, только стены сильно облезли. Фромбергер взялся за дверное кольцо...

   – Ну кто там опять? – раздался надтреснутый голос. – Нет ничего у меня. Ходят и ходят! Кто же защитит бедную вдову?

   – Мама! – крикнул Фромбергер, чувствуя, как намокают глаза...

Они сидели в гостиной, жуя чёрствые булки. Мельник, напуганный войной, прятался и не молол уже вторую неделю. Фрау Фромбергер, совершенно седая и сморщенная, не отрываясь, смотрела на сына.

   – Услышала Пресвятая Дева мои молитвы, вернула тебя! – повторяла она, уже в который раз.

   – Можно сказать, меня вернул сам папа, – задумчиво произнёс Альбрехт, – ведь новый орден, в который я пытался вступить, подчиняется напрямую понтифику.

   – Ах, от этих монахов так мало толку! – отмахнулась мать. – Народ и нынешних-то не жалует, а тут ещё новых придумывают... Но как я рада, что ты у меня такой образованный! Грамотные в большом почёте. Книжки теперь не пишут, а печатают да сразу продают на рынке. Вон и твой дружок, Людвиг, как вернулся, сразу печатню свою открыл.

   – Людвиг! Он здесь?! – вскричал Альбрехт. – Где его печатня?

   – На Линденштрассе, – голос фрау Фромбергер сделался обиженным. – Как же так: ты не успел приехать и опять бросаешь мать?

Бакалавр увидел товарища ещё издали. Тот запирал калитку, собираясь уходить. Он почти не изменился за эти годы, оставаясь таким же поджарым. Только прыщи исчезли, появились морщины, и волосы начали седеть. Последнее придало ему солидность, даже некое благородство.

   – Людвиг! – заорал Альбрехт и кинулся обниматься.

   – Фром-бер-гер! – испуганно отбивался тот. – Ты хочешь меня задушить?

Они пошли в таверну, полную испанских солдат.

   – Ганс, будь добренький, пусти нас в комнатушку, – тихо попросил Людвиг хозяина. – Видишь, друг приехал, двадцать лет не виделись.

   – Отчего не пустить, – отозвался тот, – вы не эти иноземные изверги. Что творят! Я жену с дочками дома запер. А у тебя как...

   – Нам очень нужно поговорить, Ганс! – Людвиг выразительно посмотрел на держателя таверны.

Они уселись за стол в маленькой каморке, куда тут же принесли огромный кувшин пива и блюдо жареной колбасы.

   – Вот я и дома! Даже не верится! – восклицал Альбрехт, отпивая пиво. – Что со мной было! Не поверишь, я ведь нашёл этого проповедника. Но он великий человек. Ты представляешь, он преобразил весь Рим. Все проститутки у него бросили своё занятие, шьют и вяжут. Беспризорники собраны в приюты, обучают их лучше, чем в богатых домах. Он заступился даже за евреев. А ещё его ученики миссионерствуют по всему миру. И всюду основывают бесплатные коллегии. Одна уже есть у нас – в Кельне. Будут и другие.

   – И зачем нам папистские коллегии? – спросил Людвиг. – Почему тебя это так радует?

   – Да какие же они папистские? Там просто высокий уровень образования. Кстати, сам отец Игнатий не позволил усиливать инквизицию в Германии.

   – Я посмотрел бы, как он это позволил, – пробормотал Людвиг, но Альбрехт не слушал. Непрерывно потягивая пиво, он продолжал говорить:

   – Отец Игнатий имеет колоссальное влияние на Павла III. Колоссальное!

Людвиг почесал приплюснутый нос, немного скособоченный после давней драки в Айзенахе.

   – Как, говоришь, называется его орден? Это в Риме?

   – Общество Иисуса. Конечно, в Риме. Отец Игнатий обладает даром влиять на всех, с кем общается. И знаешь, получается, я ведь тоже каким-то образом поучаствовал в судьбе Германии, беседуя с ним. Теперь он постоянно молится за нашу страну и ходатайствует за нас перед папой. Думаю, Альма поймёт меня. Кстати, ты знаешь что-нибудь о ней?

Людвиг медленно покачал головой:

   – Ничего. Я ведь давно уехал из Мюльхаузена. А ты всё любишь её?

Альбрехт налил себе из кувшина. Долго пил. Когда оторвался от кружки – комната поплыла перед его глазами.

   – Разум-меется... люблю... – он икнул. – Она ведь такая ... художница.

Бакалавр хотел сказать что-то совсем другое, но ещё мог сдерживаться.

   – Ты думаешь, она до сих пор ждёт тебя? – поинтересовался Людвиг. – Фромбергер, не будь ослом. Двадцать лет – целая жизнь. Почему ты считаешь, что вправе забрать её у Альмы?

   – Она вышла замуж? – Альбрехт попытался пристально посмотреть на товарища, но сам не выдержал взгляда и снова отхлебнул пива. – Ты знаешь? Не в-ври мне, тов-варищ...

Давно стемнело. Несколько раз заглядывал Ганс.

   – Пора идти, Альбрехт. – Людвиг помог ему выбраться из-за стола. – Я провожу тебя до матушки.

   – Не-ет! Нельзя расстраивать пьяным видом мою бедную мать. Тов-варищ, умоляю, дай переночевать у тебя, я на крылечке, калачиком...

Людвиг раздумывал.

   – Зачем же на крылечке, – наконец сказал он, – в печатне есть две кровати. Я там и ночую, когда не успеваю к своим старикам за реку.

Они пришли в двухэтажный дом на Линденштрассе. Людвиг зажёг яркую масляную лампу, усадил товарища за стол в комнате с печатным станком, принёс откуда-то пиво в глиняной кружке с отбитой ручкой.

   – Я обязательно найду её! – твердил Альбрехт. – Если вышла замуж, отобью у мужа. Знаешь, все эти годы я постоянно думал о ней, представлял, как она рисует за нашим Urtisch...

Вдруг он замолчал, глядя на столешницу.

   – Это же он, наш изначальный стол! Людвиг?!

   – Ну что ты, успокойся... – начал было тот.

   – Это он! – с сумасшедшей пьяной радостью повторил Альбрехт. – Сукно содрали, но буквы видны! Вот «R», а вот отпечаток подковы, которое «U»! Людвиг, ты настоящий друг! Ты ведь расскажешь мне, где она... Кстати, а поч-чему у тебя наш Urtisch?

   – Давай выпьем! – Людвиг притащил кувшин пива. – Видишь ли, она действительно вышла замуж после смерти Вольдемара, а её брат Иоганн не стал заниматься печатней...

   – Она за него вышла? То-то он мне никогда не нравился!

   – Фромбер-гер-р! Ты сошёл с ума! Как она могла выйти за брата?

Альбрехт глупо хихикнул:

   – Она ведь племянница капеллана... Я кстати, дружил с одним капелланишкой, он ничего...

   – Альбрехт! Друг! Послушай, – внушительно произнёс Людвиг. – Сейчас я отведу тебя к ней. Но только... обещай мне хорошо себя вести.

   – Об-бещаю, ваша светлость! Только уб-бью её супружника и тут же стану хорошим!

   – Хорошо, – кротко согласился Людвиг.

Они вышли в ночь. Свернули с Линденштрассе в переулок, потом – в другой. Альбрехт напился до изумления и давно бы упал, без поддержки Людвига. Но товарищ вдруг исчез. Бакалавр стоял, шатаясь, рядом с кустами, еле различимыми в предрассветной мгле.

   – Людвиг... – жалобно позвал он, – ты зачем меня бросил?

Что-то вонзилось в спину с левой стороны. Фромбергер упал, не понимая, почему вдруг стало трудно дышать. Превозмогая боль, он собрал все силы. Попытался встать и почувствовал ещё один удар.

   – Испанский... пророк... – задыхаясь, прошептал Альбрехт, – предостерегал от страстей... накликал...

Он хрипел ещё несколько минут, потом затих.

Людвиг вытер лезвие ножа о штаны убитого и прислушался. К переулку приближалось развесёлое пение. Судя по всему, пели напившиеся испанские солдаты. Людвиг шмыгнул в щель между домами и оказался на Линденштрассе. Руки его тряслись. Открывая калитку печатни, он долго не попадал ключом в замочную скважину.

Вбежав в комнату, где стоял Urtisch, Людвиг упал на колени перед деревянной статуэткой Девы Марии.

   – Под Твою защиту прибегаем, – забормотал он. – Не презри молений наших в скорбях наших, Дева преславная и благословенная... Ну не мог я иначе! Он бы убил меня. А я должен ещё послужить Тебе... Владычица наша, Защитница наша, Заступница наша, с Сыном Твоим примири нас, Сыну Твоему поручи нас, к Сыну Твоему приведи всех нас. Аминь.

* * *

Утром он открыл калитку и осторожно выглянул на улицу. Ничего подозрительного. Людвиг вернулся. Покидал в дорожную сумку какие-то вещи, записи. Метнулся к статуэтке Богоматери, замер... Взял чистый лист, завернул её и осторожно положил в сумку. Перекинул сумку через плечо, вышел, запер калитку и, не оглядываясь, зашагал к мосту через Эльбу.

Вскоре Виттенберг остался за спиной печатника. Впереди виднелись домики деревни, где жили его родители.

Калитка не запиралась. Людвиг вошёл в дом, заглянул в комнату. Немолодая женщина с усталыми покрасневшими глазами и ослепительно белыми волосами склонилась над столом. Она рисовала что-то.

   – Альма... – тихо позвал Людвиг. Она безучастно взглянула на него и снова вернулась к рисунку.

   – Я ухожу в Рим, – сказал он. – Появилась возможность пробиться к папе.

   – Хорошо. – Она кивнула. – Может, всё же обвенчаемся?

   – Зачем? Никто ничего не знает. А ты... ты всегда не любила таинства.

   – А ты никогда не любил меня. Но я не упрекаю. Ты честно вырастил дочек, выдал замуж...

Людвиг вздохнул:

   – Я всегда уважал твой талант, Альма. Будь ты мужчиной – тебя считали бы великим художником.

Помолчав, он протянул ей ключ.

   – Вот. Отдай зятю. Надеюсь, тебе не дадут скучать. Скоро нужно будет рисовать для следующего календаря... А, ты уже готовишься? Покажи, что нарисовала!

Она встала, держа работу перед собой. С листа смотрел лик Спасителя, живой до неправдоподобия.

   – О, Господи... – прошептал Людвиг, отшатываясь, – всё-таки женщин невозможно понять. Ну, прощай!

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Лойола встал с постели после очередного приступа желудочной болезни. На этот раз приступ длился около двух месяцев. Настоятель не мог заниматься делами, даже прекратил отвечать на письма. Но облегчение всё же наступило.

Поднявшись, отец Игнатий медленно дошёл до окна, у которого стоял посох, прислонённый к стене. Положив руку на отполированную деревянную рукоять, он почувствовал себя гораздо уверенней. Вышел из комнаты и быстро заковылял по коридору, обгоняя сонных послушников.

Ворвавшись в свой кабинет, он с орлиной хищностью бросился к бумагам, стремясь найти «французскую натурализацию». Так назывался королевский указ, дающий иезуитам право законно преподавать во Франции.

Документ лежал на видном месте. Видимо, пришёл недавно – датирован он был декабрём, а ныне стоял февраль.

«Неужели мои нехорошие предчувствия не оправдались?» – подумал Лойола и тут же увидел рядом другую бумагу. Богословский факультет Парижского университета «не рекомендовал» деятельность Общества Иисуса.

«Ага», – сказал он себе, отодвигая в сторону отрицательную рекомендацию. Под ней лежала жалоба Генриху III, написанная рукой Хуана Поланко. Лойола недовольно кашлянул и позвал секретаря.

   – Кто вам позволил жаловаться королю?

Поланко мгновенно побледнел.

   – Простите, отец Игнатий, это только предполагаемый вариант ответа. Мы посчитали: лучше обратиться напрямую к монарху, дабы не случилось искажений...

   – Это вообще НЕ вариант. Нет, ну вы меня удивляете. Вы бы ещё съездили в Париж да покричали королю в ухо, чтобы уж совсем без искажений...

Секретарь склонил голову:

   – Как же нам поступить, отче?

   – Иезуит должен сочетать в себе простоту голубя с мудростью змеи. Пишите прошение, но не к королю, а к губернаторам городов и ректорам университетов – тех, где наши люди работали наиболее успешно. Пусть срочно окажут нам поддержку. Письмо ваше должно не обидеть и парижских теологов, если вдруг попадёт им в руки. Идите. Кстати, вы всё-таки хотите принять этого германца с кривым носом?

   – Отец Игнатий! Вы же сами с тех пор, как папа снял с нас ограничение, стараетесь расширять Общество! И потом, Германия...

   – Оно не должно при этом становиться толпой. Нельзя принимать кого угодно!

Поланко развёл руками:

   – Но Людвиг – прекрасный кандидат, достойно прошедший послушание. Он полностью подходит под определение иезуита. Единственное, он немолод.

   – Лицо у него плохое, – отрезал Лойола. – Значит, такие же будут и дела. А за Германию я теперь спокоен. Бог дал ей апостола – Канизия. Он уже пишет немецкий катехизис в Кельне...

Он умолк. Секретарь также не осмеливался заговорить.

   – Есть ли новости от Хавьера? – наконец спросил настоятель.

Поланко оживился.

   – О да. Франциск Ксаверий творит чудеса. Он обратил уже несколько тысяч ловцов жемчуга на Гоа.

   – Это было давно, – перебил его Игнатий, – а что с Японией? Я ведь ещё не мог читать, когда пришло письмо от него.

   – Он обращал народ в Ямагути и Миако. Но японцы сказали ему: как христианство может быть истиной, если о нём не знают в Поднебесной?

   – Он поехал туда? – генерал вдруг с крайним вниманием начал осматривать свой посох.

   – Поехал, – подтвердил Поланко, – хотя это и опасно. В Китае казнят всех, кто осмеливается проникнуть туда без разрешения.

Лойола пробормотал, обращаясь к посоху:

   – Он мой самый близкий друг... вместе с Фавром, который умер у меня на руках, истратив здоровье на служение. Дай Бог Хавьеру выбраться. Призовём его в Рим. А я поехал бы куда-нибудь в Эфиопию...

   – Но ваша болезнь... – осмелился Поланко.

   – Она всё равно сожрёт, – голос настоятеля прозвучал по-юношески беззаботно, – можно, пока я ещё жив, поехать к неверным, исполнить мечту молодости... Я хотел получить три благодеяния от Бога. Во-первых, утверждение Общества Апостольским престолом. Во-вторых, официальное признание «Духовных упражнений», – он поочерёдно загибал пальцы. – В-третьих, чтобы мне удалось написать Конституции. Теперь я свободен. Можно ехать.

В грустном настроении Поланко медленно шёл по коридору и столкнулся с двумя священниками. Одного из них звали Иероним Надаль, другого – Луис Гонсалес де Камара.

Мысль написать биографию отца Игнатия пришла в голову всем троим одновременно.

Выяснилось, что Надаль даже говорил однажды об этом с генералом.

   – Тогда понятно, кому начинать, – обрадовался Поланко. – Полагаю, склонить его к этой мысли лучше всего получится у вас, отец Иероним. Попробуйте поговорить с ним ещё раз.

   – Вы думаете, Поланко, сие имеет смысл? Он опять ускользнёт от меня. Скажет, у него сегодня видения, или будет охвачен очередным приступом скромности. Может, у отца Луиса выйдет?

   – Я бы попробовал, но меня посылают в Испанию. Тогда, по возвращении? Только ведь можем не успеть...

...Генеральный настоятель сидел в своём кабинете, перебирал письма, но не видел их. Перед глазами стояли мёртвые пески Святой земли. Как бы он хотел закончить там свои дни!

Раздалось осторожное поскрёбывание в дверь. Затем она приоткрылась. Всунулась голова кривоносого послушника. Почему так не лежит к нему душа? Он умён, образован, послушен до фанатизма. Настоящий иезуит...

   – Людвиг, откуда вы узнали про Общество Иисуса?

   – От солдата императорских войск, отец Игнатий.

   – Почему вы так рвётесь к нам? Существует столько древних славных орденов.

   – Но именно ваш орден напрямую связан с папой.

   – Наверное, вы мечтаете о личной аудиенции?

Германец продолжал смотреть в пол, согласно иезуитскому правилу. Никакой реакции.

   – Я постараюсь, чтобы вы не получили её, – сказал Лойола.

   – Как скажете, отец настоятель, – бесстрастно ответил тот.

К вечеру Игнатий решился выйти в город. Ему хотелось идти быстро, как обычно, но болезнь сделала ноги словно ватными. Превозмогая слабость, он двигался к обители Святой Марфы.

Лионелла подметала двор, бодро махая метлой. Её чёрные кудряшки тронула седина, но глаза блестели, как у той маленькой памплонской девчонки много лет назад. Увидев настоятеля, она широко заулыбалась:

   – Вы к нам, дон Иниго? Как давно вас не было...

   – Я к сестре Тересе. Она у себя? – спросил Лойола.

Лионелла кивнула. Уголки её рта вдруг скорбно загнулись вниз.

   – Что ты, Лионелла?

   – Дон Иниго... я очень глупая, наверное, я прошу вас: дайте мне разрешение выращивать розы. Я долго постилась и скопила на саженцы.

   – Разумеется. Но зачем поститься для этого? Мы недавно выбирали усадьбу для отдыха студентов и купили самую красивую. Люди должны жить в красоте, тогда их чаще посещают возвышенные мысли. Я закажу розы для вашей обители.

   – Спасибо, дон Иниго, но мои... личные розы... Вы дадите на них разрешение?

Он рассмеялся:

   – Ты неисправима, Лионелла!

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

В марте 1555 года умер папа Юлий III. Его преемнику Марцеллу II довелось занимать Святейший престол меньше месяца. Он скончался в начале мая. Стали ходить слухи о больших шансах на понтификат у Джанпьетро Караффы – венецианского кардинала, основателя ордена театинцев и давнего недоброжелателя Лойолы.

Когда прозвонили колокола, возвещающие избрание понтифика, и объявили имя Караффы, теперь уже Павла IV – Игнатий изменился в лице. Ранее Караффа высказывал желание объединить иезуитов с театинцами. К тому же он не любил всё испанское.

   – Только бы сохранили закон о последнем причастии, – сказал генерал и глубоко задумался.

Впервые такой закон приняли в 1215 году. Согласно ему врач прекращал помощь больному, отказавшемуся принять последнее причастие. Впоследствии его признали немилосердным и отменили, но Лойола, постоянно ухаживая за умирающими, знал, что происходило на самом деле. С больными, как правило, просто не заговаривали о последнем причастии, боясь ухудшить их состояние.

Это казалось Игнатию издевательством. Церковь, так внимательно следящая за жизнью паствы, оставляла человека в самый трудный для него момент. В то же время, предвидя протесты врачей и родственников, он предложил подойти к вопросу тонко: услуги врача прекращаются не после первого или второго, но лишь после третьего отказа от последнего причастия. Прежде чем представить этот замысел церковным властям, Лойола советовался с наиболее благочестивыми, по его мнению, людьми.

Павел III возобновил закон о последнем причастии ещё в 1544 году, но не все церковные деятели согласились с ним.

Игнатий десять лет наблюдал за действием нового постановления и утвердился в своей правоте. А Караффа как раз относился к несогласным...

Голос Луиса Гонсалеса вывел настоятеля из задумчивости:

   – Мы можем отслужить мессу за сохранение этого закона.

   – Не нужно, – сказал Лойола. – Только сейчас я до конца понял, как любит нас всех Иисус, даруя понтификат Караффе. Новый папа получит возможность возлюбить врагов, а мы обретём избавление от сомнений в правильности пути. Ведь если нас примет такой явный недоброжелатель, как Караффа, это ли не знак высшего Божьего благословения?!

   – Но как трудно простому человеку разглядеть подобные знамения! – сокрушённо ответил Луис.

Игнатий улыбнулся:

   – Вовсе нет. Ты думаешь, я не простой человек? Я был много хуже, грешнее, ленивее и бездарнее многих. Бог послал мне один-единственный дар – «Духовные упражнения». С их помощью я изменил себя. Этот новый «я» смог менять людей, а они в свою очередь – других. Если у тебя не всё получается, Луис, ты просто недостаточно работаешь.

   – Но, отче, почему вы тогда так не любите Людвига? Мне кажется, он работает больше всех.

   – Упражнения – это резец, с помощью которого можно сделать статую Мадонны. Но можно ведь высечь и беса. Почему-то мне кажется, что Людвиг старается не во славу Божию... Может, я и не прав. В любом случае именно этот германец стоит внимания, а вовсе не Караффа, ибо в отношении последнего мы ничего не можем изменить.

   – Он работал в Германии печатником, – напомнил Луис. Вы ведь мечтали об открытии печатни в Римской коллегии.

   – Я даже распорядился, чтобы из Венеции прислали типографские литеры. Если только новый папа не закроет Коллегию...

* * *

Павел IV, бывший кардинал Караффа, не только не закрыл её, но и распорядился о признании коллегиальных дипломов действительными в научном мире. Став папой, он начал выказывать Обществу дружеское расположение.

Приступы болезни продолжали мучить Лойолу. Окружающие привыкли к ним и даже перестали звать врачей. В начале июня 1556 года, ненадолго взбодрившись, Игнатий учредил в Германии провинцию Общества и назначил провинциалом Петра Канизия. Удалось покорить и Францию. Иезуитская коллегия открылась в Бийоме. В ней насчитывалось несколько сот студентов.

К концу июня болезнь вернулась. Настоятель перестал выходить из дома. Проводил дни в своей длинной комнате с низким потолком и крошечным балкончиком, на котором раньше любовался звёздами.

В середине июля серьёзно заболел Лаинес. Врач, посещающий его, попутно заходил к Лойоле и не находил ничего опасного в очередном приступе.

Прошло ещё две недели. В четверг 30 июня Игнатий позвал своего секретаря Поланко:

   – Сходите-ка, допросите благословение у его святейшества...

   – На что вы хотите благословения, отче? – спросил тот.

   – На переход. Не верю в продолжение всего этого.

Поланко внимательно посмотрел на генерала. Тот стоял на ногах и выглядел бодро.

   – Вы чувствуете, что настолько больны? А как считает врач?

   – Мне осталось только испустить дух, – спокойно сказал Игнатий, усаживаясь на кровать. – А перед этим получить последнее причастие и благословение папы.

   – Позвольте, я сейчас поговорю с врачом. – Поланко засуетился и выбежал из комнаты. Вскоре он вернулся успокоенным.

   – Врач не видит у вас серьёзных симптомов. Вы просто устали. Но я схожу к папе. Только давайте завтра. Сегодня уходит почта, мне нужно отправить много важных писем.

   – Лучше бы сегодня... прямо сейчас, – пробормотал Лойола. Добавил уже громче: – Делайте, как знаете. Полностью доверяю вам. И попросите также благословения для Лаинеса. Он в опасности.

   – Конечно, отче, – пообещал Поланко, – пойду в Ватикан прямо с утра. Вы не волнуйтесь. Отдохните.

Оставшись в одиночестве, настоятель посидел немного, пережидая волну боли. Собрался с духом и лёг. Раздалось лёгкое постукивание.

   – Войдите, – слабым голосом ответил Лойола.

На пороге появился кривоносый германец, Людвиг.

   – Отец настоятель, я слышал... я могу сходить к папе за благословением.

Боль как раз отпустила. Игнатий твёрдой рукой указал на дверь:

   – Исполняйте свои обязанности. В Ватикан пойдёт Поланко.

* * *

Раскалённый июльский день догорал над римскими крышами. Волны боли накатывали всё чаще, захлёстывая сознание. Лойоле казалось: он снова в Памплоне, но крепость не сдаётся, не сдастся никогда...

   – Вы звали, отец? – заглянул санитар, вызванный к Лаинесу, лежащему в соседней комнате.

   – Я звал? А впрочем, да. Пришлите ко мне этого... Людвига.

   – Это срочно, отец? Уже поздно.

   – Срочно.

Вот он стоит перед кроватью – вполоборота нос не кажется кривым. В глазах – надежда. Первый раз настоятель видит его глаза. Обычно он их прячет.

Нет, не надейся. Тебя не пошлют в Ватикан.

   – Людвиг, – сказал Лойола, переждав особенно сильную боль, – как тебе кажется, я доживу до утра?

   – Отец настоятель! Вы ещё много...

   – Не надо твоих... учтивостей. Ты же не такой толстокожий, как Поланко, правда? Ты видишь моё состояние.

Тот то ли кивнул, то ли мигнул. Боль снова обрушилась на генерала. Сумерки начали сгущаться.

   – Ты можешь исповедаться, – голос Игнатия окреп. Навряд ли ведь решишься открыться кому-нибудь. А я умру совсем скоро.

Германец молча опустился на колени перед кроватью.

   – Ну давай уж, не ломайся, – проворчал Лойола, – не видишь, времени мало.

   – Я верил... – прошептал Людвиг, – верил в своё великое призвание. У меня получалось влиять на сильных. Я приблизился к одному реформатору, но он показался мне мелким. Тогда я переметнулся к крестьянскому вождю и посоветовал ему кое-что... его это привело к гибели. Моя сила испугала меня...

Лойола сжал кулаки и застыл. Обмякнув, коротко выдохнул.

   – Ты не о том говоришь. Зачем ты пришёл в Общество? Хотел убить папу? Или стать им?

   – По-разному, – тихо ответил Людвиг и вдруг, вцепившись в решётку кровати, затрясся всем телом. – Я хотел преобразить Церковь, даже стать святым, я верил... – всхлипывал он.

   – Полно, ты не это хочешь сказать, я же вижу.

   – Я обманул Общество. У меня есть жена. То есть я двадцать лет выдавал её за жену.

   – Ещё что-нибудь?

   – Я... я убил своего друга. Иначе он бы убил меня и я бы не приехал в Рим.

Совсем стемнело. Лойола потянулся к прикроватному столику и снова тяжело упал на подушки.

   – Это не все твои грехи.

   – Как не все? – в отчаянии вскрикнул германец.

   – Твой самый страшный грех – святотатство. Ты осмелился подходить к причастию, сознательно избегнув исповеди. Засвети лампу, у меня нет сил.

Людвиг бросился к столику, трясущимися руками зажёг светильник и встал с ним в руках, неотрывно глядя на лежащего настоятеля.

   – Отец, не вы ли говорили: люди часто не достигают своего призвания из-за боязни запачкать одежду? А ваше «Цель оправдывает средства» цитируют все.

Игнатий молчал, тонкие пальцы судорожно комкали простыню. Людвиг продолжал, повысив голос:

   – Я знаю, как вы трактуете законы, называя это «гибкостью». Говорите о человеколюбии, но согласились со смертной казнью для еретиков. А ваш Франциск Ксаверий – честолюбивый обманщик. Его многочисленные обращённые туземцы уверовали в Христа, не отменив своих прежних богов. Почему же вы обвиняете меня?

Стон всё же вырвался, но Лойола овладел собой.

   – Значит, ты хотел стать святым... Вот для чего убивал и прелюбодействовал... Так?

Людвиг со стуком поставил лампу на стол:

   – Святая Церковь – всего лишь собрание людей. И правят ею самые изворотливые и сильные. Именно они меняют мир, а не те, кто безгрешно сидит по кельям. Именно их помнят потомки. Я смог стать правой рукой самого Мюнцера, великого освободителя, перед которым трепетали все германские князья. Если б его не казнили! – он судорожно сглотнул и продолжил: – Но Рим выше Германии. Я сделал бы много больше, став вашим ближайшим помощником и... и...

   – Ты не задумывался, отчего Бог не спас твоего Великого Освободителя? – голос Игнатия прозвучал мягко, почти доверительно, – и почему ты опоздал ко мне?

Людвиг молча вертел светильник.

   – Сейчас отвечу тебе по пунктам, – произнёс Лойола, мгновение спустя. – «Суббота для человека, а не человек для субботы» – таково послание Иисуса тем, кто боится «гибкости» законов. Я не призывал казнить еретиков, но для упорствующего в заблуждениях иногда лучше умереть, дабы не нагрешить ещё больше. А про Ксаверия... Хавьера... Он не собирался в Индию. Распоряжение Папы стало неожиданностью для него, но он с радостью сказал «Ну, конечно! Вот я». Попросил полчаса, чтобы заштопать штаны, и ... мы больше не видели его. Он работал на Востоке одиннадцать лет, не считаясь со слабым здоровьем, и умер там же, на чужом острове. Он был моим лучшим другом...

Германец стоял, неподвижно вперив взгляд в пол. Настоятель, тихо вскрикнув, снова скомкал простынь. Отдышавшись, сказал почти деловито:

   – Больше ничего не смогу для тебя сделать. Сожалей о грехах.

   – Сожалею о грехах, – тупо повторил тот, становясь на колени.

Лойола с усилием поднялся на подушках:

   – Властью, данной мне, прощаю и разрешаю от всех грехов. Да благословит тебя Всемогущий Бог! Аминь.

   – Аминь, – эхом отозвался Людвиг.

   – Иди, – велел отец Игнатий.

Тот бросился к двери, но на пороге остановился.

   – Вас тоже пусть благословит Бог! Пусть!

И выскочил вон.

* * *

На рассвете Поланко проснулся и поспешил в Ватикан, дабы подойти к папе раньше всех. Солнце ещё только всходило над Римом, а секретарь настоятеля уже возвращался в обитель с папским благословением для Лойолы и Лаинеса. По неподобающей суете, царившей у комнаты настоятеля, он понял, что опоздал с одним из благословений.

Весь день Поланко ходил как в тумане. Запомнилась ему только фраза врача, производящего осмотр: «Как он жил столько? С этим невозможно жить».

От Лаинеса, лежащего в соседней комнате, случившееся пытались скрыть, но он догадался и стал просить Бога взять его вместе с Игнатием. Судьба распорядилась иначе. Лаинес выздоровел и стал новым генералом иезуитов.

В субботу вечером первого августа в церкви Санта-Мария делла Страда собралась толпа. Люди стояли в очереди к гробу. Кто-то хотел ещё раз взглянуть на прославленного человека, но большинство пришедших, веря в святость почившего, прикладывали к его телу свои чётки. Отцы-иезуиты опасались, как бы настоятеля не растащили на реликвии.

Очередь дошла до худенькой женщины, закутанной в чёрное. Подойдя к гробу, она вытащила три ярко-красных розы из-под покрывала и размашисто, будто взмахнув крылом, положила их на грудь усопшего. Потом поднялась на цыпочки и приникла к его губам.

В этот момент из нефа, где стояли иезуиты, послышался шум. Один из них, германец, недавно принятый в Общество, упал навзничь. Над ним склонились, тормошили. Подошёл врач, присел на корточки рядом.

   – Увы! – сказал он, поднимаясь. – Видимо, не выдержало сердце. Здесь слишком душно.

...Прощание закончилось. Дубовый гроб медленно поплыл к выходу из церкви. Зазвучали ангельские голоса детей из Братства римских сирот. Они пели любимую молитву Духовного Рыцаря:

 
Душа Христова, освяти меня.
Тело Христово, спаси меня.
Кровь Христова, напои меня.
Вода рёбра Христова, омой меня.
Страсти Христовы, укрепите меня.
Благой Иисусе, услышь меня:
В ранах Твоих Ты укрой меня.
И не допусти мне отделиться от Тебя.
От недруга злого защити меня.
В час моей кончины призови меня,
И повели мне прийти к Тебе,
Дабы со святыми восхвалять
Тебя во веки веков. Аминь.