Текст книги "Игнатий Лойола"

Автор книги: Анна Ветлугина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

   – Я никого не сужу, парень, моё дело – кухня. И твоё теперь тоже. Умничать начнёшь, когда отработаешь. И нечего морду кривить. Нету ведь у тебя ни что пожевать, ни где поспать, скажи, я не прав?

   – В какой-то степени, – Альбрехт пытался сохранить достоинство. Повар хихикнул и отвернулся.

«Странно, – подумал Фромбергер, – он совсем не похож на глупца, а берёт в замок незнакомого человека. Вдруг я всё-таки окажусь вором и стащу самый жирный окорок? Или вообще отравлю сиятельных хозяев?»

Лошадёнка неторопливо цокала по городским улочкам. Вскоре город кончился, потянулись луга, болотца... Впереди нависла гора, поросшая густым лесом. На самой её вершине, словно гигантские ели, вздымались остроконечные башни.

«Повезло мне, – думал студиозус, – когда бы ещё пустили в такую красоту?»

Кобылка вошла в лес, поднялась несколько кругов по извилистой дороге и остановилась.

   – Слезай, честный человек! – весело сказал повар. – Пора своё доброе имя отрабатывать.

В родительском доме Альбрехт немало натренировался на мешках с мукой, но это не слишком помогло. Он совершенно выбился из сил, поднимая тяжеленные брюкву и морковь на гору, к воротам замка. Повар в это время беседовал наверху со стражником.

   – Это только один раз! – успокоил он потного студиозуса, волочащего последний мешок. – Потому как наружу выйдешь только через три месяца, – объяснил он, дождавшись, пока стражник запрет ворота.

   – Спасибо, что уберегли меня от самой тяжёлой работы, – язвительно поблагодарил Альбрехт.

   – Да не стоит благодарности! – радушно отозвался повар. – Внутри работёнка не легче.

И он указал на боковую тропу, круто поднимающуюся почти сразу от входа.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Иниго решил всерьёз заняться своей душой. Столько непонятного, даже опасного скрывалось в ней! Следовало отметить чем-то зримым начало новой жизни. Почти доехав до Монсеррат, он счёл себя неподготовленным к посвящению в воины Христовы и рыцари Пресвятой Девы. Действительно, разве его жизнь достаточно изменилась, хоть и средств стало меньше? Несмотря на ранения, он всё тот же сеньор Иниго Донёс де Лойола, гордый, пусть и небогатый дворянин из прославленного рода.

С этими мыслями он свернул в Лериду – последнее большое селение перед знаменитым монастырём. Там продавалось кое-что полезное для паломников. Лойола тут же купил альпаргату – полотняные туфли на пеньковой подошве. Осмотрел покупку внимательно. Нахмурился.

   – Удобные, не сомневайтесь, – заверил его лавочник.

   – Вот то-то и оно! – вздохнул Иниго. – Не паломничество, а приятная прогулка в таких получится.

Продавец пожал плечами:

   – Все берут, не жалуются.

   – Ещё бы им жаловаться! – проворчал под нос будущий паломник. – Ах... Кстати, что это у вас висит такое замечательное?

   – Да чего ж тут замечательного, сеньор? Мешки и есть мешки.

   – Вы сами их шьёте или, может быть, заказываете портным?

   – Да каким портным, сеньор. Сами, конечно. Тут и шить-то нечего.

Порывшись в потайном кармане своего чёрного хубона, Лойола достал монету.

   – Сшейте мне такой же мешок. Только с прорезями для рук и головы.

Продавец внимательно посмотрел на него.

   – Простите, сеньор, я вас правильно понял, вы хотите сшить из мешочной ткани... рубашку?

   – Правильно понял, – Иниго хищно ощупывал взглядом полки, – вот эту тыковку для воды ещё дайте.

   – Но... сеньор, – лавочник даже забыл изображать суету. – Разве можно прямо на тело одежду из мешковины? Колоться ведь будет, не стерпите.

Он с жалостью посмотрел на странного покупателя. Тот невозмутимо осматривал посохи.

   – Колоться, это хорошо. Обязательно сшейте. Прямо сейчас. Много времени это шитье не займёт.

   – Такая одежда подходит только для праведников, – с благоговением в голосе ответил лавочник, – вы праведник, сеньор?

Покупатель, будто не слыша, продолжал:

   – И ещё вот этот посох. Ты прав. Одежда выйдет превосходная. Обязательно подарю её знакомому праведнику.

Со свежесшитой колючей рубашкой, а также с другими покупками, притороченными к луке седла, Иниго покинул Лериду.

   – Праведник... Праведник? – бормотал он, направляя мулицу на дорогу, ведущую к монастырю. – Неужели и впрямь мне суждено стать праведником? А вдруг опять искушение?

Монсеррат потряс его своим величием. Немало гор и скал ему пришлось повидать, но эти!.. Будто тысячи человеческих фигур рвались в небо, да так и окаменели, слившись в единый монолит.

Лойола слез с мулицы. Долго стоял, держась за седло, не решаясь двинуться дальше.

   – Добрый рыцарь, а добрый рыцарь! – раздался скрипучий голос откуда-то снизу. На земле, прикрывшись ветошью, лежал нищий. Лицо было грязное, из-под тряпья высовывались ноги, покрытые багровыми язвами.

   – Поможешь несчастному, добрый рыцарь? – проскрипел он.

Иниго по привычке потянулся к кошельку и замер. Теперь денег не было совсем. Последние гроши он потратил в Лериде.

   – Прости. Нету, – ему показалось, что голос прозвучал фальшиво.

Нищий не ответил. То ли закашлялся, то ли засмеялся. Со вздохом, Лойола снова влез в седло и поехал в гору. Вскоре начали встречаться монахи, спешащие по своим делам. Одному из них он поведал о своём желании генеральной исповеди. Получив совет обратиться к отшельнику Жану Шанону, Иниго пожертвовал монастырю мулицу, служившую ему верой и правдой всю дорогу, и, опираясь на посох, отправился на поиски исповедника.

Это происходило за три дня до праздника Благовещенья.

Будущий паломник, боясь упустить какой-либо грех, попросил письменной исповеди. Все три дня до праздника он без отдыха трудился, исписав немало страниц своим безупречным почерком. Отшельник счёл возможным отпустить грехи, и Иниго, верный своим любимым рыцарским романам, пошёл посвящаться в рыцари Пресвятой Девы. Он повесил перед Её престолом своё оружие – кинжал и шпагу – и всю ночь простоял на коленях, совершая рыцарский обряд «бдения над оружием».

Впрочем, несколько раз за ночь пришлось сделать себе поблажку из-за нестерпимой боли в ногах – подняться с колен и стоять, опираясь на посох. Из-за этого он остался не вполне доволен собой.

На рассвете Лойола переоделся в одеяние из мешковины. Надел верёвочную туфлю на правую ногу – ту, которой больше досталось. Она опухала, несмотря на бинты и езду верхом. Отныне ей предстояло совершить невозможное. Левую ногу он решил оставить босой.

Тяжело вздохнул и, таясь, покинул монастырь. Кинжал и шпага остались висеть в церкви. С трудом спустившись с горы, он критически оглядел своё имущество. Посох, сумка с бумагой для записей, тыковка-фляга, наполненная водой, да узел с прежней богатой одеждой. Последний казался явно лишним. И тут Иниго вспомнил о нищем, которому ничего не подал.

Поспешно он вернулся ко входу. Разумеется, там никого не было в такой ранний час. Будущий паломник решил не уходить, покуда не найдёт этого бедного человека. Монахи, проводившие в часовне молитвенные бдения, подсказали ему, где обычно спит этот нищий.

Лойола заглянул в пещеру, подходившую по описанию, и разглядел в полумраке ноги, покрытые язвами. Преодолев отвращение, протянул руку и потряс лежащее тело. Ноги исчезли. Показалась всклокоченная голова.

– Вот. Это тебе от доброго рыцаря, – сказал голове Иниго. Положил свёрток и ушёл, теперь насовсем.

Он брёл, размышляя о своём новом состоянии, уже довольно долго, когда со стороны монастыря послышался топот копыт. Что-то подсказало ему: скачут за ним. Может, монсерратский духовник счёл какой-то из его грехов слишком тяжёлым?

Настигший его всадник держал в руках узел.

   – Это вы отдали бродяге свою одежду?

   – А в чём дело?

   – Он говорит: вы сделали ему подарок. Но тут слишком богатые вещи. Мы должны выяснить, не украл ли он их.

Ком подкатил к горлу Иниго. В то время как он радовался своему доброму поступку, бедного нищего подозревали в краже, может, даже били! Есть ли на земле хоть что-нибудь однозначное?

   – Вещи мои, – мрачно сказал он, – и я действительно их подарил. Верните и оставьте человека в покое.

Он повернулся, собираясь продолжить путь. Однако всадник медлил:

   – Сеньор... Настоятель интересуется: вы же, верно, из очень знатного рода... Не из Страны ли Басков, случаем?

   – Зачем это настоятелю?

   – Вас кто-то узнал. Слышали о вашей доблести, и теперешний ваш духовный подвиг...

Лойола нахмурился.

   – Какая разница, кто откуда родом? Главное – куда мы попадём после смерти. Передай это настоятелю. С Богом!

И захромал прочь, решительно вонзая посох в дорожную пыль.

«Узнали, значит, – сердито бормотал он, – похвалы разводить будут... мало мне искушений!»

Он решил свернуть с большой дороги, идти окольными путями. Авось первое время знакомые не встретятся. А потом узнать сеньора Лопеса Рекальдо де Лойолу будет уже труднее. Он перестанет бриться, стричь и укладывать волосы – то, что всегда делал с огромным тщанием.

Путь его лежал в Барселону, откуда уходили корабли в Святую землю. Брат говорил: из-за чумы теперь на кораблях требуют справку о здоровье.

«Надо попробовать силу убеждения, – думал Лойола, – в моём теперешнем обличье врачи, пожалуй, не захотят меня осматривать. Но почему бы мне не убедить капитана? Чем он лучше солдат в Памплоне?»

По дороге Иниго практиковался в новом для себя занятии – просил милостыню. Поначалу сильно волновался – как оно будет, хватит ли, чтобы не умереть с голоду? Но почему-то ему подавали необыкновенно щедро. Другие нищие завидовали. Он делился с ними, оставляя себе лишь самое необходимое.

Всё это время Иниго продумывал речь для уламывания капитанов. Однако тщательная подготовка оказалась напрасной. Барселонский морской порт закрыли из-за чумы. Попасть в Иерусалим удалось бы только через Венецию.

«Что ж, пойдём пока пешком, – подумал Иниго, – может, это и лучше, чем кататься на кораблике».

Он начал спрашивать о дороге в Италию.

«Кругом чума, путников не любят», – пугали одни.

«Ты хромой, тебе не дойти», – предрекали другие.

Иниго спокойно выслушал всех, выяснил лучший маршрут и продолжил путь.

Он торопился. Уже так много времени потеряно! Прежняя жизнь казалась гнойной язвой. Она разрасталась всё шире, грозя захватить душу целиком. Требовался острый нож хирурга.

Паломник находился ещё совсем недалеко от Барселоны, когда ноги его сами свернули со столбовой дороги на просёлочную. Небольшое селение, окружённое полями и виноградниками, привлекло его внимание. Всё там было хорошо: ленивые горлицы на крышах, остроконечная церквушка, взгромоздившаяся на холм, детский смех и женское пение, доносящиеся из ближнего дома. Молодая женщина в чёрном показалась на крыльце. Она улыбалась, но, увидев Лойолу, немедленно посерьёзнела.

   – Где я? – спросил он её. – Что за село?

Она снова улыбнулась.

   – Манреса. Здесь рядом доминиканский монастырь. Ищете кого-то?

   – Пожалуй, – ответил он. – Но пока не могу сказать кого. Так бывает.

Она кивнула и скрылась за дверью.

«Странноприимный дом», – прочитал Иниго на табличке. Он мог с полным правом войти внутрь. Очень кстати. Ему как раз неплохо бы посидеть спокойно, разобраться с мыслями, записать кое-что. Писать нужно аккуратно, он ненавидит каракули. Для этого необходим удобный стол, ну хотя бы просто стол... И день-два оседлого житья. День-два, не больше.

Лойола открыл дверь...

ГЛАВА ПЯТАЯ

Альбрехт проклял тот день, когда согласился идти с поваром в замок на горе. Жизнь его превратилась в мучение. Работа у родственников в деревне теперь казалась отдыхом. Повар гонял бедного студиозуса с рассвета до позднего вечера. То за водой в колодец у ворот, то на чердак за сушёными травами, то просто по кухне – резать мясо, чистить горшки. Кроме обязанностей поварёнка его постоянно заставляли мыть лестницы и полы. Фромбергера удивляло – кто делал всю эту работу до него? Одна служанка объяснила: у повара в помощниках ходили сыновья. Получив дармовую рабочую силу в виде Альбрехта, он отправил их домой – помогать матери.

Возмущённый студиозус неоднократно требовал отпустить его. Повар только ухмылялся:

   – Иди. Правда, стража тебя не выпустит. А коли сбежать вздумаешь – тут же листки расклеят: разыскивается вор. И твои, стало быть, приметы. Мне не трудно, у меня шурин в тюрьме работает.

Альбрехт не слишком верил в могущество кухонного повелителя, но мало ли? Засадят в тюрьму, а там хуже, чем в замке. К тому же кормил этот мерзавец неплохо, грех жаловаться. И Фромбергер решил не протестовать до конца оговорённого срока.

Однажды его опять послали на чердак.

Теперь он любил эти поручения. Можно было залезть по лестнице и некоторое время посидеть спокойно среди развешанных пучков трав и лука. Толстый повар не долезал сюда да и вообще не заходил в эту часть замка.

В этот раз Альбрехт даже задремал на чердаке. Проснулся от тихого равномерного шарканья и ощущения присутствия кого-то. Здесь гнездились совы. Они могли производить всякий шум. Но этот звук не принадлежал им. В полумраке тихо и сосредоточенно прогуливалась взад-вперёд человеческая фигура.

Шагающий не видел студиозуса. Тот свернулся калачиком за пыльной прялкой и ещё какой-то рухлядью. Сначала он испугался – вдруг это вор? Пропадёт что-нибудь, а скажут на него, Альбрехта. Потом подумал: как же вору попасть в укреплённый замок? А если он из своих – какой смысл ему прятаться? Может, какой-нибудь сумасшедший родственник хозяев, которого стыдятся и потому держат на чердаке? Хотя сюда может попасть кто угодно – вход ведь не запирается.

Незнакомец стал шагать шире, шепча что-то. Дошёл до прялки, за которой скрывался Фромбергер. В полумраке студиозус разглядел бороду изрядной дремучести, благородный нос, решительный взгляд. Лицо показалось знакомым, но имя никак не выплывало в памяти. Тут человек негромко кашлянул, и Альбрехт вздрогнул. Это растянутое задумчивое «Кх-хек-хем-м-м!» было невозможно ни с чем спутать. Столько раз он слышал его на лекциях любимого профессора! Без сомнения, перед ним стоял сам Лютер, только сильно изменившийся из-за отросшей, не особо ухоженной бороды.

Подавив в себе желание немедленно броситься к профессору с криком, Фромбергер продолжал наблюдать из-за прялки. Лютер подёргал себя за бороду. Видимо, она смущала его своей непривычностью. Ещё раз прокашлялся и подошёл к лестнице.

Сейчас он уйдёт, и Альбрехту не найти его. Будучи вне закона, Лютер наверняка скрывается здесь. Но кто же даст студиозусу обшаривать комнаты?

Заскрипела лестница. Профессор уходил. Альбрехт рванулся вслед.

«Не получится, и чёрт с ним! – подумал он со злостью. – Зато не буду грызть себя за упущенный шанс».

   – Профессор! – громким шёпотом позвал он. – Подождите! Это я, Альбрехт Фромбергер, ваш виттенбергский студент!

Спина уходящего вздрогнула, но он не обернулся. Тогда Альбрехт, проявив ловкость, неожиданную для своего крупного телосложения, бесшумно обогнал его в узком коридоре и, извернувшись, оказался лицом к лицу.

   – Я юнкер Йорг, – скучным голосом сообщил Лютер, – что вам от меня нужно?

   – Я могу быть полезен вам, – скороговоркой, боясь не успеть, затараторил Альбрехт, – могу переписывать или редактировать, если вы позволите, или ещё чего... Я здесь не по своей воле, работаю на кухне, можете спросить, если не верите.

Лютер молча выслушал и двинулся по коридору.

   – Умоляю, – упавшим голосом закончил студиозус.

   – Завтра. Придёте сюда в это же время, – не оборачиваясь, произнёс профессор и скрылся за углом.

Охваченный волнением, Фромбергер двинулся на кухню. Хитрый повар, опасаясь бить такого крупного парня, дипломатично не заметил его долгого отсутствия. Зато придирался хуже инквизитора. Всё ему стало не так. Невкусно, нерасторопно. Несколько раз, явно запугивая, говорил, что может упечь в тюрьму кого угодно. Альбрехт не особенно слушал. Все его мысли роились вокруг любимого профессора. Причастность к великой идее обновления кружила голову.

Лютер не пришёл на другой день в условленное место. Студент несколько раз бегал к чердачной лестнице, навлекая на себя гнев повара. Всё напрасно. Фромбергер почувствовал жестокое разочарование. Может, зря он сбежал из родительского дома? Хотел поднять скандал и вырваться на волю из замка, но уж больно промозглая погода стояла за окном.

Через несколько дней Альбрехт проснулся в кладовке от птичьего щебета. Странно. Обычно повар будил его затемно, когда птахи ещё сладко спали. Может, что-то случилось с поваром? Фромбергер терпеть его не мог, но как объяснить своё пребывание в замке в отсутствие этого крохобора? А без объяснений можно и в тюрьму угодить.

Полный тревожных мыслей, студиозус поплёлся на кухню.

Там уже всё кипело и булькало. Повар метался между горшков и котелков, явно не успевая охватить их вниманием. Альбрехт остановился у печки, силясь сделать виноватое выражение лица.

   – Вот... проспал я отчего-то...

   – Отчего-то! – хохотнул повар. – Сон твой бережём, стало быть, на цыпочках ходим. Вот и дрыхнешь. Кто ж знал, что ты такая важная птица? Сам хозяин про тебя спрашивал!

   – Курфюрст? – Альбрехт не верил собственным ушам.

   – Он самый. Умывайся и иди, Гретхен проводит. Ох, выкормил такого борова, себе в убыток!

Мысли бешено завертелись в голове Фромбергера. Может, удастся получить в замке работу поинтереснее таскания мешков и чистки горшков! Пожалуй, есть надежда, раз курфюрст знает о его существовании. Только куда делся Лютер?

Пока размышлял, явилась посудомойка. Толстушка Гретхен питала к рослому плечистому студиозусу нежные чувства. Постоянно подкладывала в его тарелку самые жирные куски, хотя Альбрехт и так питался неплохо. Она, должно быть, и мешки принялась бы таскать, вот только повар, раз увидев, жестоко пресёк это её начинание. От чрезмерного усердия у женщины тряслись руки, а мыть приходилось, среди прочего, блюда из настоящего порцеллана, очень хрупкого. Привезли эти посудины аж из самого Китая, и даже показательная казнь Гретхен в случае их порчи не утешила бы курфюрста.

   – Идём, Альбрехтик, – она радостно улыбнулась, показав гнилые зубы.

   – Что за видение снизошло на вашего хозяина? – полюбопытствовал Альбрехт.

   – Сами не знаем, – зашептала служанка. – Бог милостив, ты человек учёный, может, и свезёт.

Она вела его вверх по лестнице. На стенах висели портреты рыцарей в доспехах и роскошно одетых дам – вероятно, родственников курфюрста. Стены здесь были гладкими и чистыми, не в пример кухонным. Коридор расширился, превратившись в небольшую залу, устланную коврами. Фромбергер не сразу заметил человека, сидящего на полу. Лишь когда тот окликнул посудомойку и резко встал.

   – Привела? Ступай теперь на кухню.

«Неужели курфюрст?» – Альбрехт приготовился кланяться, но тот, поманив за собой, быстро пошёл по коридору.

Портреты и ковры закончились. Стены снова стали грязными и шероховатыми. Фромбергер почувствовал жестокое разочарование, но тут провожатый втолкнул его в какую-то дверь. Там оказалась каморка с маленькой печкой и потрескавшимися стенами. У окна за некрашеным столом сидел... Альбрехт присмотрелся и радостно вскрикнул, узнав профессора.

   – Вы пришли? – Лютер, не поднимая глаз, торопливо писал. – Очень рад. Сейчас...

   – Подниметесь? – тихо спросил посланник курфюрста. Профессор, схватив бумагу, вскочил со стула.

   – Да, разумеется.

Они вышли, оставив Альбрехта в каморке, и студиозус окончательно успокоился. Похоже, всё складывалось лучшим образом. Впереди ждала работа с профессором, да ещё и в замке курфюрста!

Скрипнула дверь. Альбрехт обернулся с почтительноумным выражением лица, да так и застыл, а губы растянулись в блаженно-тупейшей улыбке. Ибо такого он не встречал никогда.

Девушек на своём веку Альбрехт повидал немало. В зелёных платьях и с подносами – тоже. Но стоящее перед глазами видение поразило его до глубины души. Красавица казалась ненастоящей и напомнила студиозусу куклу, изображающую императрицу. Спину она держала неестественно прямо, носки ставила строго врозь и волосы имела ослепительно белые – не пшеница, а чистый снег. Кожа неземного существа светилась странной белизной, напоминающей китайский фарфор. Глаза имели невиданный желтовато-серый оттенок, а их белки – чуть розоватый.

Обыкновенный дешёвый поднос с кружкой пива и пирожками казался в её руках чем-то инородным. Словно изящное творение искуснейшего из мастеров куда-то задевалось, и она взяла первый попавшийся под руку.

Как же обратиться к ней? И кто она? С подносом, но точно не служанка. Женщин, встреченных во время вагантского житья, Фромбергер разделял на три типа и обращался к ним соответственно: «моя овечка» (или «ангелочек»); «прекрасная дама»; «кума», она же «подруга верная», для особ постарше и попроще.

Видение наплывало на него, пирожки пахли восхитительно, пиво колыхалось в кружке. Альбрехт тотчас вспомнил о голоде, даже в животе заурчало. Чуть подавшись в сторону, девушка со стуком поставила поднос на столешницу.

   – Это м...мне? – всё ещё сияя улыбкой, вопросил студиозус.

   – Это – Йоргу, – голос оказался низким, чуть хрипловатым, совсем не кукольным. – Вы едите на кухне.

   – А... вы?

   – К чему вам знать, где я ем?

   – Да нет! – Фромбергер частично овладел собой. – «Вы» не в смысле – где вы едите. Это в смысле – кто вы. Вот такой смысл моей бессмысленной речи.

Обычно, слушая заковыристые фразы, женщины оживлялись. У этой ничего не дрогнуло в лице. Настоящая кукла!

   – Я – племянница капеллана, – спокойно, без улыбки ответила она и собралась уйти, но в каморку, тяжело дыша, вбежал Лютер.

   – Они взбесились, ей-богу! – он швырнул исписанные листы на стол. – Подожгли церквушку, куда мы ходили неделю назад! Ещё и обвинят меня в подстрекательстве! Ты слышишь, Альма?

Кто-то позвал его из-за двери, и студиозус вновь остался наедине с прекрасной Альмой. Она тревожно нахмурилась, подошла к окну и высунула голову, пытаясь разглядеть что-то. Альбрехт не отрываясь смотрел, как двигаются лопатки под зелёным сукном платья, а на тонкой розоватой шее шевелятся от сквозняка белые прядки, выбившиеся из высокой причёски. Всё-таки живая!

   – Дым, – сообщила она, закрывая окно, – далеко, но увидеть можно.

Фромбергеру захотелось сказать девушке что-то приятное, но не комплимент. Уж больно решительно она держалась.

   – Ужасные дела творятся... – начал он.

   – Почему ужасные? – она смело посмотрела прямо на него огромными странными глазами. – Вы разве папист?

   – Нет... ну... вы же племянница капеллана, разве не так?

   – А вы подстраиваетесь под всех, кого встретите?

   – Нет. Альма... – он произнёс её имя и почувствовал тёплую волну по всему телу. Ничего подобного он не ощущал ни с Эльзой, ни с многочисленными «овечками», «ангелочками» и «дамами».

Невесомая белая прядка лежала на зелёном сукне, как следы ночной метели на изумрудной зелени полей.

   – Будете писать под диктовку, а также расшифровывать записи. Вы меня слышите, молодой человек? – Альма уже ушла, а вернувшийся Лютер совал ему в руки какие-то листы. Альбрехт очнулся:

   – Да, профессор, – он мотнул головой, отгоняя зеленоснежное наваждение, и добавил: – Да. Да!