Текст книги "Неподвластная времени"

Автор книги: Анхела Бесерра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

5

Кадис ощущал мучительный голод; он изголодался по свободе, но не по той, что воплощали его картины, а по другой, немыслимой и невозможной. Он хотел быть молодым и старым одновременно. Соединить двадцатилетнюю жизненную силу и семидесятилетнюю мудрость. Вновь разжечь огонь, который прежде горел в его душе, заставляя искать все новые нехоженые тропы, главный импульс творчества: скрытые и подавленные желания.

Власть над собственным телом иллюзорна; это неверный союзник и ненадежное убежище. Запретное и постыдное рвется на волю; сидящий в каждом зверь стремится сбросить хлипкие оковы цивилизации, чтобы предстать во всей первобытной красе.

Творчество Кадиса вовсе не было гимном распаду, как его поспешили окрестить критики; напротив, то было само совершенство, почти болезненная полнота жизненных сил. Две противоположности, слитые на одном полотне. Человек лицом к лицу со своими страхами и желаниями. С одной стороны, виртуозное воплощение невинности, с другой – инстинкт в чистом виде; целомудрие в приподнятой ветром юбке и бездна темной страсти в складке кожи между пальцами.

Юношеский нонконформизм помогал ему преодолевать любые препятствия на пути к мировой вершине; вечные поиски идеала снискали ему славу, но теперь они же его убивали. Как примириться с тем, что он сделался хуже всех, даже новой ученицы, ничтожной пигалицы, умудрившейся с ходу наступить ему на больную мозоль. Сколько времени ей понадобилось, чтобы преподать ему урок мастерства? Два часа? Сколько картин он уничтожил за последние месяцы? Пятьдесят, сто? Ему не было нужды рисовать ноги, чтобы выразить себя. Отчего теперь они сделались такими важными? Отчего он стал так бояться жизни?

Кадис начал тосковать, а тоска – верная примета того, что человек теряет нить собственного существования и судорожно цепляется за прошлое, чтобы не раствориться окончательно в мареве погребального костра. С каждым днем он все меньше чувствовал и все больше вспоминал.

Он давно перестал пускать жену в мастерскую, оправдываясь тем, что не хочет показывать ей новые картины, пока они не закончены. Кадис знал, что Сара только притворяется такой выдержанной и равнодушной к чужой славе. Он не хотел давать ей повод для тайного торжества.

В последнее время Кадис все чаще запирался в Ла-Рюш наедине с бутылкой виски и грубо прогонял посетителей, "чтобы не мешали творческому процессу". Ему казалось, что среди холстов и красок можно спрятаться от самого себя, хотя бы на время остановить саморазрушение.

Трагедия живописца коренилась в его собственной душе. Создавая несметное число новых вселенных, он обрек на разрушение собственную душу. Кадис привык идти наперекор правилам, по которым существовал окружающий мир. Прежде он находил спасение в разрушении, теперь это больше не действовало. Разрушение вело к экзистенциальному хаосу. Краски выцветали, и он переставал понимать, что они означают.

Встревоженный Кадис выглянул в окно, на которое любил дышать, чтобы потом рисовать кончиком пальца на своеобразном холсте мимолетные силуэты, возникавшие в его сознании. Никто не поднимался на кованое крыльцо, двор был пуст, предвечернее солнце озаряло поросшие мхом камни. Уже давно пробило четыре, а Мазарин все не шла. Кадис поглядел на часы; она опаздывала почти на час. Новая ученица была единственным живым существом, переступившим порог мастерской за последние три недели. И хотя в присутствии этой девчонки он сильнее чувствовал полную творческую беспомощность, именно она заставляла его вновь ощутить себя богом: удивительная двойственность, Ничтожество и Могущество, слитые воедино.

Он ощущал себя богом, а стало быть, в его власти было воодушевить ее или повергнуть в уныние. Мазарин глядела на учителя с обожанием, униженно ожидая то ли похвалы, то ли полного разгрома. Эта неприлично молодая, неестественно талантливая девица готова была валяться у него в ногах! Оба они, наставник и ученица, отлично справлялись со своими ролями. Казалось бы, чего еще желать?

Покорность Мазарин могла стать для Кадиса твердой опорой, ее присутствие не только подчеркивало трагизм его положения, но и давало надежду на спасение.

Чтобы снова начать творить, ему нужно было узнать Мазарин поближе. Прикоснуться к ее невинности, приобщиться к мудрости, какая бывает только у юных. Глотнуть энергии, уловить ритм творчества. Когда она была рядом, он мог свернуть горы. Талант и дерзость Мазарин наполняли мастерскую волшебством.

– Почему ты не приходишь? Где тебя черти носят?

6

За ней следили. Совершенно точно следили, и уже довольно давно. В тот вечер Мазарин специально изменила привычный маршрут, чтобы проверить свои подозрения. Девушка приметила мутноглазого субъекта, похожего на отпущенного в увольнение на берег моряка, у входа в ресторан «Галло-Романо». Незнакомец занял столик напротив и нагло разглядывал ее грудь, пока Мазарин не сбежала, бросив почти нетронутую тарелку пасты. Однако неприятный тип то ли не желал упускать ее из виду, то ли по странному совпадению шел в ту же сторону.

Мазарин решила свернуть на улицу Сен-Жак, на которой в этот час было полно студентов. Добравшись до Сорбонны, она постаралась затеряться в толпе юнцов, спешащих на лекции. Мутноглазый остался снаружи. Бесцельно побродив двадцать минут по университетским коридорам, Мазарин выскользнула на улицу и огляделась по сторонам. Незнакомца и след простыл.

Чтобы не опоздать окончательно и бесповоротно на урок к Кадису, Мазарин решила спуститься в ненавистное метро. По пути, чтобы развеяться и забыть о неприятном инциденте, она погрузилась в свою любимую фантазию: а что, если бы у нее был отец. Сильный и добрый, который сумел бы защитить ее и позаботиться о ней; от которого она ни в чем не знала бы отказа. С которым было бы не страшно. Который рассказывал бы ей сказки о прекрасных принцессах и благородных рыцарях. Который укладывал бы ее спать в ненастные ночи, целовал и говорил: "Ничего не бойся, дочка, я рядом"; укачивал бы ее в своих крепких руках; врачевал бы ее страхи и горести всесильной родительской любовью и с благодарностью принимал ее дочернюю любовь. У нее не было ничего. Ни одной фотографии, ни единого воспоминания. Только ледяной лоб покойника, который она успела поцеловать, прежде чем на гроб опустили крышку. Где они, те благословенные небеса, на которых теперь пребывает ее отец? Почему мать даже перед лицом собственной смерти так и не призналась ей, что никакого рая не существует, что люди просто растворяются в небытии?

Возврата нет. Жизнь облетает, словно листья с деревьев; тела превращаются в перегной. Вот только... как быть с душой? Куда направляется последний вздох, сорвавшийся с наших губ? Мазарин хотелось верить, что душа ее отца не умерла и что рано или поздно она непременно встретится, соприкоснется с ее собственной душой. Что в один прекрасный день поезд метро остановится на станции "Небо" и на перроне ее будут ждать умершие близкие. Мазарин обхватила себя за плечи, ежась от колючего холода посреди июльского вечера. Или, быть может, ей просто было очень нужно, чтобы ее хоть кто-нибудь обнял?

Единственный человеком, который обнимал Мазарин, был Рене, верный друг, партнер по страхам и комплексам, почти жених: по вечерам она приходила в старомодный джаз-клуб "Гильотина", неподалеку от дома, послушать, как он играет на контрабасе, а потом они гуляли, взявшись за руки, и жаловались друг другу на судьбу. Почему Рене исчез, даже не попрощавшись? Мазарин узнала о его отъезде в Прагу совершенно случайно, изучая фотографии на доске объявлений в клубе. На одной из фотографий Рене собственной персоной играл на своем контрабасе посреди Старой площади. Он не улыбался, в его глазах застыло знакомое испуганное выражение. Такой взгляд, надо полагать, был и у нее самой.

Что же с ней такое? Откуда эта дрожь и холодок в животе? Мазарин с тревогой оглядела вагон, опасаясь увидеть давешнего преследователя, но вокруг были только подростки, отгородившиеся от мира наушниками своих айподов, дамочки, уткнувшиеся в модные романы, погруженные в воспоминания старики да клерки в деловых костюмах. Никакой опасности.

Мазарин заставила себя встряхнуться. Ее ждал Кадис.

Интересно, не рассердится ли он на свою ученицу за опоздание? Чтобы немного успокоиться, Мазарин напомнила себе об успехах, которых она добилась за время занятий.

Наставник и ученица почти не разговаривали, но Мазарин все равно казалось, что между ними происходит что-то хорошее. Постепенно она начинала понимать, как важно творцу знать в лицо своих бесов; этому Кадис мог бы обучить кого угодно на личном примере. Причудливые образы, населявшие его картины, были ни чем иным, как отражением тайных страхов и непомерных страстей самого живописца. Мазарин замечала, что художник краем глаза следит за ее работой, и чувствовала, что он доволен. Что ему, возможно, есть чему у нее поучиться. Что... он ей завидует?

Металлический голос диктора вывел Мазарин из задумчивости. Она вышла на станции "Рю Моррильон" и застыла на месте, скованная ледяным ужасом. Мутноглазый был тут как тут, с кислой ухмылкой и трубкой, прилипшей к заячьей губе. Приметив девушку, он выпустил облачко черного дыма и, не скрываясь, направился к ней.

Сердце Мазарин отчаянно забилось. Что могло понадобиться от нее этому жуткому типу? Почему он пожирает глазами ее грудь: неужели знает про ключ? Девушка чувствовала, как медальон покачивает в такт ее сбивчивому дыханию. Мазарин буквально умирала от страха. Добравшись до студии, она принялась что было сил давить на кнопку дверного звонка, отчаянно призывая:

– КАДИС! КАААДИИИС!

Наконец послышался голос художника:

– Иду... Уже иду... Черт побери! Что с тобой приключилось?

Зловещего незнакомца и след простыл.

7

У входа в знаменитое ателье № 17 на улице Кампань-Премьер, в котором размещалась студия Сары Миллер, выстроилась длинная очередь. Фотограф работала над новым грандиозным проектом; она делала портреты безымянных уличных прохожих. Застигнутых посреди представления уличных гимнастов, мимов из Бобура, музыкантов с Монмартра, фокусников, художников с Пон-Нёф, книгопродавцев, выставлявших свои лотки на набережной Сены, бедолаг наркоманов, клошаров с заваленными мусором тачками, старушек, выгуливавших своих пудельков... Среди них оказался мутноглазый тип с заячьей губой, непрестанно куривший трубку и пускавший кольца черного дыма. Сару поразил его жуткий блуждающий взгляд, словно подернутый белесой пленкой, который скользил по всем без исключения предметам, не пытаясь сфокусироваться ни на одном; в этом человеке была какая-то зловещая тайна. Сара обнаружила мрачного субъекта неподалеку от церкви Святого Северина. Получив приглашение сниматься, он промолчал, но в назначенный час был на месте.

Ассистентка Сары пропустила незнакомца в студию, не преминув заявить начальнице, что этот тип просто отвратителен и от него веет жутью.

Пока длилась съемка, натурщик выполнял все распоряжения фотографа с кротостью послушного ребенка; отказался только снять рубашку. Получив гонорар, он молча покинул студию.

– Он немой, – решила ассистентка.

– Вряд ли, – возразила Сара.

– Неужели он тебя не напугал?

– Представь, что было бы, если бы я боялась всего, что собираюсь запечатлеть.

– А ты видела, как он взбесился, когда его попросили снять рубашку?

– Он просто вспотел.

– Или что-то скрывает.

– Шрам?

– Возможно.

– Или у него нет соска, – с циничной усмешкой предположила ассистентка.

– Или он весь покрыт татуировками и пирсингом.

– Вряд ли, – покачала головой ассистентка. – Если бы это было так, он обязательно похвастался бы. Такие типы обожают выставлять себя напоказ.

– Там еще кто-нибудь остался?

– Никого. Этот был последний.

8

Опустившийся на Данцигский пассаж вечер окрасил в цвет охры изъеденные временем тела кариатид, охранявших вход в мастерскую. Творение Эйфеля купалось в закатных лучах, и поломанные статуи шепотом пересказывали друг другу последние сплетни. Лето кружило головы немногочисленным храбрецам, что отважились поселиться неподалеку от павильона, дабы совершить невозможное: возродить богемный Париж двадцатых, в котором царила Кики, натурщица, любовница и муза всего Монпарнаса. С тех пор минуло почти столетие, и в квартале появилась новая Кики, бездомная собачонка, время от времени оглашавшая округу звонким лаем.

В особняке Ла-Рюш живописец прилагал отчаянные усилия, чтобы успокоить бедняжку Мазарин. Девушка была на грани истерики, у нее дрожали руки. В таких ситуациях Кадис неизменно терялся. Человеческая слабость была ему ненавистна. Чужие горести приводили его в раздражение, и он никогда не мог подобрать подходящих слов утешения. Сочувствовать художник не умел. А на этот раз вышел и вовсе полный абсурд.

Порой сказанные нами слова лишь усугубляют взаимонепонимание. Получается бессмыслица, разговор двух глухонемых. Мазарин не могла вырваться из плена собственного страха, а Кадис не мог сбросить с себя сеть равнодушия. Их диалог неизбежно разбивался на два монолога. Потому-то Кадис и предпочитал людским голосам молчание холста. Холст не боялся, не давил, ничего не требовал и все позволял.

Отчаявшись успокоить ученицу, Кадис достал из кармана флягу с виски.

– Ну-ка выпей. Это поможет.

Мазарин, никогда прежде не пробовавшая спиртного, сделала большой глоток.

– Лучше?

Девушка подняла на художника золотисто-карие глаза, полные невыносимой грусти. Ему вдруг стало интересно.

– Ты живешь одна?

Мазарин долго молчала и наконец проговорила:

– Нет.

Кадис понял, что разговора не получится.

– Начнем урок?

Она кивнула.

– Сейчас мы попробуем кое-что новенькое. Принеси, пожалуйста, свою вчерашнюю работу.

Мазарин вернулась с большим необрамленным холстом и расстелила его на столе.

– Сегодня я в мечтательном настроении. Ты умеешь мечтать?

Девушка не ответила: она все еще нуждалась в утешении.

– Ладно, давай помолчим. Так даже лучше.

Кадис внимательно разглядывал свою ученицу. Девушку отличала хрупкая, немного болезненная красота. Напускная дерзость, которую она демонстрировала в последние дни, испарилась, уступив место робкой, трогательной женственности.

Мазарин недоверчиво глядела на Кадиса. Она не ошиблась? Учитель действительно сказал "попробуем"? Он и она, вместе? Наверное, это будет первая картина Кадиса, написанная в четыре руки.

Художник приблизился к ученице почти вплотную, не отрывая от нее взгляда, и внезапно опустился на колени. Мазарин, словно завороженная, следила за каждым его движением огромными печальными глазами, не смея даже моргнуть. Кадис невзначай коснулся ее колена.

Это было приятно. Прежде никто никогда не прикасался к ее ногам; в новом ощущении было что-то сладкое и постыдное.

Кадис медленно водил по ее ступням кончиками пальцев, словно совершая неведомый ритуал. Старался не пропустить ни клеточки ее кожи. Потом, помедлив пару секунд, он начал приподнимать ее брюки, обнажая ноги безупречной формы.

Мазарин почувствовала, как руки учителя обхватывают ее ноги, поднимаются к коленям. Что это на него нашло?

Не прерывая молчания, Кадис обмакнул кисть в черную краску и принялся рисовать на ногах Мазарин черные линии, имитирующие сандалии. Художник чувствовал, что спасен. В нем поднималась могучая волна желания. Сердце билось словно в молодости. Вдохновение шло рука об руку с вожделением.

– Мазарин... – Голос Кадиса звучал глухо и странно. – Покажи мне, как тебя нарисовать.

– Я не умею.

– Постарайся. Возьми меня за руку.

Мазарин не раздумывая схватила сжимавшую кисть руку художника и решительно потянула ее к холсту. Кадис подчинился исходившей от девушки силе. Она была такой живой, страстной.

Ученица на глазах превращалась в наставницу.

– Неплохо, – проговорил художник с довольной улыбкой. – Весьма неплохо. Дай теперь я.

Кадис принялся закрашивать намеченные Мазарин контуры кроваво-красным. Пот лил с него ручьем. Живописец не просто творил, он священнодействовал. Кадис то ласкал холст, то терзал, как злобная фурия, покрывая девственную белизну нестерпимо красным. Цвет разливался по холсту словно гигантская капля крови. Мазарин внимательно следила за небывалым зрелищем.

Наконец Кадис, задыхаясь, отпрянул от холста. Транс постепенно проходил.

– Это прекрасно, – произнесла Мазарин.

– "Подлинная ценность переживания заключается не в продолжительности, а в интенсивности". Я прочел это уже не помню где.

Мазарин посмотрела на свои ноги. Он назвал это интенсивностью. А она... Как это назвать?

– Позволь, я помогу тебе умыться.

Кадис принес таз с водой и принялся омывать ступни своей ученицы столь же бережно, как разрисовывал их. Мазарин чувствовала, что ее жизнь изменилась. Впервые за долгие годы она была интересна и нужна другому человеку. Насухо вытерев ее ноги, учитель вдруг приник к ним губами.

– Спасибо, – прошептал он.

9

В темной комнате своей фотолаборатории Сара Миллер развешивала на веревке только что напечатанные фотографии вчерашних прохожих. Магию кювет, реактивов и фотобумаги она предпочитала всем на свете техническим новшествам. Новомодные изобретения Сара использовала только в самом конце работы и только в качестве вспомогательных средств. Она всерьез опасалась, что в будущем машины поработят людей, отобрав у них живую душу.

Идея Сары была простой, но весьма амбициозной. Она собиралась трансформировать обычные портреты в трехмерные фигуры, почти неотличимые от живых людей. У этого проекта имелась конкретная политическая цель: превратить underground в overground, вывести его из подполья, предъявить миру. Собрать на Елисейских Полях весь беспутный Париж, город фасадов и площадей, мостов и обшарпанных окраин. Выставить на улице персонажей вроде клошара с тележкой, набитой жестяными банками, сломанными игрушками, обрывками журналов и прочим мусором, выше человеческого роста, чтобы сразу бросались в глаза прохожим. Жизнь превратила городских отверженных в невидимок, выставка была призвана снова сделать их видимыми.

– Сара, взгляни-ка. – Ассистентка вошла как раз в тот момент, когда художница увеличивала на компьютере одну из фотографий.

– Что случилось?

– Помнишь того вчерашнего типа?

– Того, который тебя напугал?

Ассистентка кивнула.

– Смотри, что я обнаружила.

Приблизившись, Сара так и впилась глазами в то, на что указывала ее помощница.

– О господи!

10

Рано утром Мутноглазый говорил по телефону из уличной кабинки.

– Вы уж простите за ранний звонок, сеньор. Я вчера весь день вам названивал, но попадал на автоответчик, будь он неладен.

– Я не настаивал бы, если бы не знал, как это важно.

– Как я уже говорил вам вчера, это точно не копия. Я его хорошо разглядел и могу поклясться, что он настоящий.

– Вы знаете, как проходили поиски. Я и сам хотел бы иметь побольше информации, но – увы. Это... Как я уже говорил, что-то вроде интуиции.

– Нет-нет. Я и так ее порядком напугал.

– Как скажете.

– При всем уважении, сеньор, вы уверены, что это хорошая идея? Она носит его так, будто это какая-нибудь дешевка из сувенирной лавки.

– Хорошо, сеньор. Оставим ее в покое. В относительном покое, разумеется.

11

Она любила смотреть, как на берега Сены опускается ночь. В тот вечер шел дождь, и, хотя ненастье прошло, по небу еще плыли изодранные тучи, плыли невесть куда, совсем как она, затерянные в огромном небе. Солнце бросало на них последние мазки своей кисти; тучи, белые, одинокие, словно написанные каким-нибудь неизвестным художником... кем-то вроде нее самой. В такие тоскливые вечера Мазарин отрешалась от жизни настолько, что переставала осознавать саму себя, почти растворялась в небытии.

Теперь выходные казались ей бесконечными. С тех пор как Кадис обратил на нее внимание и позволил водить его рукой, державшей кисть, чувство сиротства ощущалось не так остро. Они мало разговаривали, но часто смотрели друг на друга, и Мазарин казалось, что в глубоких глазах ее наставника таится нечто большее, чем простое любопытство.

Сложный ритуал переглядывания стал ежевечерним. Кадис словно черпал силы из ее взгляда. В этом не было ничего предосудительного, ни грамма эротики, и все же Мазарин чувствовала, что с ее приходом атмосфера в мастерской неуловимо меняется. Здесь она ощущала себя защищенной и одновременно испытывала необъяснимое волнение. Внезапно ей отчаянно захотелось послушать Кадиса. Не поговорить, а просто услышать его хрипловатый голос. Мазарин достала из сумки телефон и набрала номер. Трубку взяла какая-то женщина. Мазарин отключилась.

В старой книжной лавке "Шекспир и компания" она снова столкнулась с Кадисом. Ее кумир глядел с обложки увесистого тома – килограммов пятнадцать, не меньше, – покоившегося на массивной полке. Надпись на обложке гласила: "Кадис. Дерзновенный Дуализм. Душа и тело желания". Мазарин долго листала книгу, рассматривая фотографии учителя в разных возрастах, пока не нашла самую лучшую. На снимке Кадис был опутан спиралью дыма, поднимавшегося от его груди словно из самого сердца художника, и его яркие синие глаза сверлили читателя сквозь прозрачную завесу. Мазарин захотелось немедленно купить книгу, но та стоила пять тысяч евро. Неслыханная роскошь, доступная лишь богачам. Улучив момент, когда продавец отвернулся, Мазарин достала из сумки нож для бумаги, твердой рукой вырезала страницу с фотографией, свернула ее в трубочку и поспешно направилась к выходу. Никто ничего не заметил.

По дороге домой она задержалась у витрины антикварного магазина, где среди греческих амфор и статуэток в стиле ар-нуво были выставлены серебряные украшения и бронзовые фигурки. К каждой вещице прилагалась табличка: "Изделия из серебра. Античная

Греция и Рим", "Монета с изображением богини мудрости Афины в образе совы", "Римская монета. III в. до y. э.", "Серебряный цветок. Бирма, XVIII в.". Мазарин подумала о своем медальоне, который не походил ни на одну из этих вещиц и в то же время имел с ними что-то неуловимо общее. Возможно, печать веков?

На пороге дома в сумке у Мазарин внезапно ожил мобильник. На экранчике светился номер Кадиса.

– Алло?

В ответ послышался женский голос с легким иноcтранным акцентом.

– Кто ты?

Перепуганная Мазарин повесила трубку. Через несколько мгновений телефон снова зазвонил.

– Почему ты отключилась? Или ожидала услышать кого-нибудь другого?

Мазарин выключила телефон.