Текст книги "Хуррамабад"

Автор книги: Андрей Волос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

Глава 6. Начальник фонтана

1

Когда лет шесть или семь назад его выгнала жена, Беляш окончательно переселился в ту каморку, где находились фонтанные вентили. Вход в нее, закрывавшийся ржавой железной дверью, располагался справа от здания Оперного в облицованной стене у подножия холма. С трех сторон за неоштукатуренными кирпичными стенами лежала толща земли, поэтому окон не было, и подводку света Беляш организовывал сам, сговорившись для этого с театральным электриком.

Надо сказать, город Хуррамабад всегда гордился не то пятью, не то шестью большими фонтанами, однако только три из них достойны упоминания здесь.

Во-первых, это гранитные чаши перед зданием ЦК. Там солнце расцвечивает каскады дробленой воды тысячами мелких быстрых радуг, и они разлетаются, словно стая волшебных птиц, напуганных мрачной фигурой автоматчика, охраняющего вход.

Во-вторых, двадцать пять серебристых струй, которые торчат из глубоких мраморных лоханей под стрельчатыми окнами Совмина.

Однако в те годы, когда с наступлением сумерек можно было только в крайнем случае напороться на нож простого хуррамабадского хулигана, старики и влюбленные предпочитали демократическую прохладу третьего фонтана – того, что на площади перед Оперным театром.

Этот фонтан был гораздо больше первых двух. Он и должен был быть большим, потому что архитектору приходилось соразмерять его с предметами весьма значительными, – прямо за ним, если смотреть с широкого проспекта, находился холм, на вершину которого взгромоздился всеми своими колоннадами Оперный театр, справа – гостиница, а слева – большое четырехэтажное здание с гастрономом в первом этаже.

Если б не скругленные углы, облицованную гранитом чашу можно было бы назвать квадратной. Вода шумно изливалась с четырех ее сторон, время от времени гулко постреливая воздушными пузырями, а из самой середины с неудержимым свистом била главная, самая большая струя, и увидеть ее целиком можно было, только порядочно задрав голову.

Вокруг фонтана лежало кольцо аллеи, засыпанной мраморной крошкой, дальше – высокий бордюр, за которым цвели кусты жасмина и роз, по углам высились четыре старых каштана; в тени одного из них располагался книжный киоск, а на корявой коре другого было кем-то красиво вырезано имя ГУЛЯ…

Беляш пользовался только одним вентилем из шести – главным, а прочие, второстепенные, управлявшие напором отдельных струй, были им выставлены раз и навсегда и на всякий случай замотаны проволокой, чтобы, не дай бог, перепутав спьяну, не нарушить регулировку… В трех местах старые трубы слезились, но по хуррамабадской погоде это доставляло неудобство только зимой. От холода и сырости Беляш спасался с помощью ржавого промышленного электронагревателя, положенного на два кирпича (на него же, если надо было картошек сварить, ставил алюминиевую кастрюльку), а летом, напротив, было хорошо – прохладно.

Спал Беляш на красной тахте, какую поискать. И тут спасибо Камолу-фокуснику – это он однажды примчался с вестью, что буквально пять минут назад люди вытащили на дальнюю помойку возле обувного замечательную тахту и Камол уже поставил возле нее первого попавшегося пацана в качестве охраны… Беляш потом все думал – почему он себе-то ее не забрал? Живет в кишлаке за автобазой, а в кишлаке за такую ста сот бы не пожалели!.. Короче, они рванули к помойке не медля и правильно сделали – хромая Саида с Нагорной, задыхаясь и грозя клюкой перепуганному мальчишке, уже волокла ее в сторону базара…

– Хорошие вещи не залеживаются, – рассуждал Беляш, когда они несли к фонтану отбитую у бешеной старухи тахту. – Видишь, какое дело! Сему Кота помнишь? Он раз тут перчатки нашел. Стоит как дурак, рассматривает их – брать, не брать? Я глянул – ну совсем почти новые перчатки! Говорю – бери, Сема, бери! Такие перчатки, говорю, на дороге не валяются…

Они выкинули старый топчан, поставили тахту и на радостях как следует выпили. Потом Беляш раскрутил вентиль на полную катушку, и сразу к прохладе фонтана стала неспешно стекаться довольная публика… Помаргивая, Камол сидел на скамейке рядом с пьяненьким Беляшом и с застывшей улыбкой смотрел на струю. Огромная, шумная, она била в темнеющее небо, по которому зигзагами носились летучие мыши.

– Кто начальник фонтана? – бормотал Беляш. – Я начальник фонтана!.. Ладно… пусть уж… Захочу – выключу… да, Камол?.. а пока пусть, ладно…

2

Трюк, которым Камол-фокусник зарабатывал на жизнь, производил неизменно сильное впечатление на торговцев виноградом, баклажанами и картошкой, которые, сбыв с рук товар, на радостях баловались водочкой в базарной чайхане и были не прочь сыграть в орлянку. Уговорившись и ударив по рукам, Камол доставал из кармана серебряный полтинник двадцать второго года и звонким пропеллером пускал над головой. Поймав его, он вскидывал кулак и, не задумываясь, говорил, как легла монета; а помедлив мгновение, осторожно, словно боясь вспугнуть удачу, раскрывал ладонь… Любой интересующийся мог убедиться в том, что он снова прав. Кое-кто из проигравших высказывал мнение, что Камол-фокусник таинственным, но недобросовестным образом умеет управлять монетой в полете, заставляя ее сделать, если нужно, лишние пол-оборота, – и это превращает честный спор в чистое жульничество.

Однажды Беляш, относившийся к его искусству с суеверным уважением, все-таки спросил у Камола, как ему это удается. «Просто знаю – и все,» – ответил Камол. Беляш спьяну не поверил. «Ну как это! Ну как это – знаешь! – горячился он. – Как это!» Камол бесстрастно пожимал плечами: «Ну знаю – и все! Как будто вижу… понимаешь? Когда подбрасываю – уже вижу. Понимаешь?»

Как ни неприятно было морочить другу голову, а все же не мог он рассказать Беляшу (что знают двое, то знают все!), что владеет одним простым приемом, которому научился в детстве у дедушки Нурали. Прием этот заключался в том, чтобы, ловя монету, зажать ее не всеми пальцами руки, а лишь указательным и безымянным, – а средним прихлопнуть мигом позже, когда уже увидел все, что надо…

– …Давай еще раз! – наступал сейчас на него ражий, налившийся недоброй кровью усатый дангаринец. Он был несказанно расстроен копеечным проигрышем, жаждал отыграться и уже вытребовал у Камола, чтобы тот бросал не заветный свой полтинник, а простой пятак. Впрочем, и с пятаком вот уже три раза подряд получилось то же самое. – Давай, говорю, крути!

– Слушай, брат! – негромко и ласково сказал Камол, которому уже хотелось от него мирно отвязаться. – Хватит, а? Ты вот мне не веришь, а я тебе как брату говорю – я всегда угадываю! Понимаешь?

– Давай! – бычился дангаринец, отчего офицерский ремень на брюхе угрожающе напрягался. – Ты меня опозорить хочешь?! Я проиграл? – проиграл! Ты почему мне отказываешь? А ну-ка держи, держи! – и совал Камолу очередную бумажку. – Давай! А не хочешь так – тогда я сейчас сам буду кидать, а тебя угадывать заставлю!

Это требование вызвало удивленно-одобрительный гул публики, которая, рассевшись за чайниками частью у столиков, частью на топчанах-катах, следила за поединком.

От дангаринца так несло водкой, что впору было закусывать.

– Ну ладно… – Камол развел руками. – Я тебе все сказал, да? – И добавил по-русски: – За подляну не прими, но я тебя предупредил…

Он осторожно, словно от этого напрямую зависел исход дела, плашмя приладил монету на указательный палец, со свистом втянул воздух сквозь гниловатые зубы – и через мгновение пятак желтой жужжащей пчелой взмыл вверх, едва не коснувшись пыльных дырявых листьев старого тутовника.

– Хоп! – сказал Камол, ловя его в кулак.

Он зажмурился и задрал лицо к солнцу. Орел!

– Вот сейчас сам увидишь, что решка, – скучно пообещал он и раскрыл ладонь.

– А-а-а-а! – завопил счастливый дангаринец, хлопая себя по коленкам. – Я же говорил! Ему просто везло! А теперь не повезло! Тоже мне – фокусы!..

Хмуро улыбаясь, Камол отдал проигранные напоследок деньги и побрел к своему столику.

– Чайник новый неси, – сказал он шустрому мальчишке, который работал у чайханщика Фируза подавальщиком. – Плов готов?

– Нет, устод… – огорченно покачал головой пацан. – Через час, не раньше. Устод, а вы еще будете фокусы показывать?

– Э! Что такое! Лучше конфет давай, – не всерьез рассердился Камол. – Парварду давай, нават давай!

И небрежно бросил на стол одну из выигранных бумажек.

Мальчишка бегом притащил заказанное – поставил чайник, свежую пиалу, тарелочку со сладостями, – и высыпал на стол сдачу, из которой Камол, успокоительно кивнув, небрежно придвинул ему ровно половину, принеся тем самым необходимую жертву, гарантирующую продление удачи.

– Спасибо, устод! – весело сказал мальчик. – А вы меня научите монету кидать?

Камол отмахнулся. Мальчишка подхватил грязную пиалу и исчез, оставив вместо себя небольшой вихрь потревоженного воздуха.

3

Было тепло, солнце грело серый асфальт и сверкало в лужах, где барахтались воробьи. Камол-фокусник щурился, посасывая мучнистый сладкий камушек парварды. Он выглядел вполне довольным. Даже глубокие морщины по бокам крючковатого носа, казавшиеся на его смуглом скуластом лице черными прорезями, немного разгладились.

Покачивая в руке щербатую пиалу, Камол заинтересованно присматривался к двум корейцам, забежавшим в чайхану перекусить на скорую руку. Должно быть, это были торговцы луком или арбузами. Он слышал, что корейцы чрезвычайно азартны в игре, легко увлекаются и входят в раж; рассказывали также, что есть у них специальные заведения – только для своих, где играют по-крупному, безжалостно просаживая или приобретая за ночь баснословные суммы. Для его мелкого дела это тоже было важно, поскольку от степени увлеченности клиента зависело, как долго его можно обыгрывать, не рискуя нарваться на скандал. Впрочем, лукоторговцам, похоже, было не до развлечений: обжигаясь и хлюпая, они торопливо смели по двойной порции лагмана, расплатились, подхватили сумки и покинули заведение.

Вообще, Путовский базар был сегодня как-то суховат, тороплив, неинтересен. Почему-то не работал пивной ларек возле северных ворот, не дымили мангалы шашлычной. Опустела местная барахолка, где обычно старичье безнадежно продавало всякий хлам. Несколько магазинчиков в помещении бывшей столовой тоже были закрыты. Казалось, и торговцев занимала вовсе не торговля, а что-то иное. Камол с удивлением отметил, что странное возбуждение достигло неслыханного прежде градуса: даже продавцы были готовы бросить свои прилавки и наравне с другими бездельниками толочься между рядами, что-то горячо обсуждая…

– Вот ты где! – недовольно сказал Беляш, с грохотом разворачивая стул, чтобы сесть. – Чай пьешь!

Камол ухмыльнулся.

– Работаю! – сказал он, щурясь на теплое февральское солнце.

Потом выплеснул на бетонный пол опивки, налил свежего чаю и, приложив ладонь к груди, протянул пиалу Беляшу.

– А-а-а… – вяло отмахнулся тот. – Чай не водка, много не выпьешь…

Но пиалу взял и даже отхлебнул, невольно скривившись.

Как правило, на гуттаперчевой физиономии Беляша (казавшейся чуть великоватой при его приземистой, рыхлой фигуре, неладно скроенной, да, похоже, и сшитой не лучше) побои не оставляли никаких следов. Но сейчас она была украшена застарелым синяком под левым глазом (чуть более заплывшим, но, как и правый, сохранявшим выражение обиженной настороженности) и, во-вторых, свежей ссадиной на щеке, о происхождении которой Беляш мучительно размышлял с того самого момента, как проснулся или, точнее, – пришел в себя.

У Камола с памятью было немного лучше, поскольку пусть самым краешком души, но он все же оставался мусульманином и никогда не пил столько водки, сколько русский Беляш, который в канун каждой Пасхи вспоминал, что он православный.

Поэтому он мог бы напомнить другу, что на излете вчерашнего вечера они оказались в полуподвальном помещении пивнушки возле ресторана «Памир». Последние деньги были потрачены на кислое хуррамабадское пиво, после чего Беляш окончательно окривел и стал, переходя от стойки к стойке, враждебно и крикливо рекламировать его, Камола, необыкновенные способности по части орла и решки. Несмотря на поздний час и то, что завсегдатаи заведения знали обоих, со всеми их способностями, как облупленных, нашелся человек, решивший-таки вложить небольшие деньги в предлагаемое Беляшом предприятие. Однако, когда дошло до дела, никаких способностей Камол проявить уже не смог – лица плыли, потолок приятно покачивался, его разбирал смех… и уж то хорошо, что не затерялся в каком-нибудь заплеванном углу серебряный полтинник, который он метал в дымный воздух неверной рукой, то и дело со звоном попадая в люстру… А поскольку играли все-таки на деньги… ну, значит, и стали разбираться… Сам-то он ничего, а Беляш залупился… вот ему и смазал кто-то, да неудачно как – с царапиной.

– Бабки-то есть? – жалобно спросил Беляш, осторожно ощупывая щеку и глядя на сладости с явным осуждением. – Давай по соточке, а? Глаза не смотрят.

4

Стол, где сидели Беляш и Камол, стоял на солнышке у металлического заборчика, ограждающего чайхану, и был, на взгляд присутствующих, оснащен всем необходимым: солонкой, тремя пустыми, но еще влажными стаканами, несколькими кусками лепешки и надколотой тарелочкой с зеленым крошевом варварски порубленной канибадамской редьки.

Стаканов было три, потому что к ним подсел Хамид Чумчук со своими ста граммами и лепешкой, и теперь они, выпив, умиротворенно беседовали – преимущественно по-таджикски, но все же время от времени, подчиняясь неизъяснимым изгибам языковых течений, переходили на русский.

– Вот ты, Беляш, уважаемый человек… – говорил Хамид Чумчук, беспрестанно улыбаясь, а иногда еще даже и посмеиваясь в знак расположения.

Много лет назад Хамид был перекошен какой-то болезнью позвоночника. С тех пор он опасно кренился при ходьбе и сильно отмахивал левой рукой, чтобы сохранить равновесие. В сидячем положении его порок почти не был заметен, – только седая голова, увенчанная засаленной ленинабадской тюбетейкой, была у Хамида немного набок – так, словно он прилаживался посмотреть в замочную скважину.

– …очень уважаемый человек… хе-хе… – говорил он, любовно разглядывая Беляша. – Шутка сказать – начальник большого фонтана! Тебе, Беляш, государство платит деньги каждый месяц! Все большие люди получают деньги каждый месяц! А мне… хе-хе! хе-хе! – Хамид приветливо рассмеялся, чтобы Беляш, не дай бог, не подумал, что в его словах заключен хоть мало-мальский попрек, – а мне не платят денег, поэтому приходится самому крутиться… Знаешь, сколько у меня детей, Беляш? У меня семь человек… Смотри: трое еще совсем маленькие… с ними хлопот никаких, только корми, да и все! – Он весело подмигнул Камолу, который, впрочем, не слушал его излияний, – зажмурился и запрокинул лицо к солнцу. – Две девочки постарше… ну, с ними тоже забот мало, это пусть те думают, кому за них калым собирать! А вот два сына самых первых – вот с ними беда… Где работать? Школу кончили по восемь классов… один торговать хочет идти… а как ему торговать, когда даже вон подавальщиком к Фирузу – и то сколько денег нужно сунуть, чтобы взяли! А второй… второй… хе-хе!.. хоть бы до армии додержался, вот чего я хочу, Беляш!.. Связался с какими-то… а! шакалы, а не люди!.. – Хамид сплюнул на асфальт и махнул рукой. – Не-е-е-ет, Камол! Слишком много у нас рожают, слишком! Не хватает на всех работы!..

Камол безразлично пожал плечами.

– Ничего! – буркнул Беляш. – Вот скоро все русские уедут… много места освободится. Мне Косой Уртак сказал, закон какой-то издали… скоро все по-таджицки будет. Газеты по-таджицки, телек… Детей учить – тоже по-вашему… а на хрена это русским надо?

– Врет Косой, – твердо сказал Камол, раскрыв на секунду узкие глаза. – Врет, сволочь! Как это! Это что же, все вывески переделывать?

– Ну и что! – возразил Беляш. – Подумаешь – вывески!

– Не знаю… – протянул Камол, щурясь. – Если вывески переделать – вот тогда уж точно все русские уедут!

– А что тебе русские? – удивился Хамид. – Какая тебе разница – уедут, не уедут! Ты целыми днями в чайхане на базаре сидишь! Тут и сейчас ни одного русского нет!

– Как это! – вскинулся Беляш. – А я?

– Да какой ты русский! – сказал Камол, смеясь. – Ты уж давным-давно отаджичился!

– Не надо! – сказал Беляш твердо. – Если я и говорить могу, и вообще… так что ж я – таджик?

– А чем тебе не нравятся таджики? – спросил Хамид, наивничая и посмеиваясь. – Чем они хуже русских?

– Я же не говорю, что хуже! – закипел Беляш. – Я же не говорю! Такие же! Тут базара нет! Но и меня не надо!.. Я русский!..

– Да ладно тебе, – махнул рукой Камол. – Успокойся. Кстати, Хамид… – он выпрямился, – спорим, если монетку кинуть, я угадаю – орел или решка!

В первый раз за все это время улыбка сползла с лица Хамида.

– Э-э-э, я свое отспорил, – скрипуче сказал он. – Ты вон иди с молодыми потягайся. Им еще интересно знать – решка или орел… А мне уже давно наплевать! Я только о том думаю, как детей накормить…

Они помолчали.

– Кормежка – это да… Ну, вот я, к примеру, был маленьким… – вздохнул Беляш. – Мы небогато жили. Но все-таки суп каждый день – это р-р-раз! – он загнул палец. – Картошка каждый день – д-д-д-два! Утром каша… А у вас чего? Лепешка с чаем с утра до вечера, вот тебе и все усиленное питание!..

– Нет, почему… – заметил Камол, не раскрывая глаз. – Если деньги есть – пожалуйста… шурпу люди едят… плов… – он сладко вздохнул, – манты…

– А! – усмехнулся Хамид. – Где ты видел, чтобы у таджика были деньги! Наше богатство – дети, Камол! Хе-хе-хе-хе!.. А у кого деньги есть – у того один ребенок… или два… зачем им много детей, они и так богатые!.. А мы стелим на пол одну курпачу, потом на нее кладем детей – одного, второго, третьего, четвертого, пятого… всех… накрываем второй курпачой… а самим уже и лечь негде, хе-хе-хе! Сиди, любуйся на свое богатство!..

Он пригнулся к столу и спросил негромко, переводя взгляд заискивающих глаз с одного на другого:

– Слышали? Из Баку армян привезли… говорят, четыре тысячи армян приехало! Два поезда вчера прибыло! Там их азербайджанцы громили, так теперь они здесь будут жить… а где жить, знаете? – Он сделал паузу. – Им всем будут давать квартиры! – закончил Хамид, победно распрямляясь. – Это я точно знаю! Двоюродный брат моей жены работает в исполкоме! Он вчера сказал…

– Как это? – удивился Беляш. – Приехали – и сразу квартиры? Что, они в общежитиях не могут жить?

– Э! – сказал Хамид, грустно кривясь. – Ты, Беляш, большой человек, а рассуждаешь как ребенок! Ты подумай! Вот скажи, почему их пригнали в Хуррамабад? Почему не в Ташкент, не в Термез? Почему не в Ашхабад? А? Почему?

Беляш наморщил лоб.

– Хрен его знает! – сказал он, подумав. – Ну, почему?

– А-а-а! То-то! Почему! Вот и я думаю – почему? Потому что здесь и так уже живет много армян! Знаешь, где они работают? Они в исполкоме работают, – посмеиваясь, Хамид стал загибать пальцы, – в правительстве работают, в ЦК работают! Им позвонили армяне из Баку и сказали: братья, нам здесь плохо, нас убивают, режут наших детей! Возьмите нас к себе! Вот скажи, ты бы смог брату отказать?

Брат у Беляша, натурально, когда-то был. Он уже не помнил, когда видел его в последний раз… когда это было? Хрен знает, когда это было… После того как Беляш с зоны откинулся, сразу приехал, повидались… это точно! Потом еще раз или два… Выходит, не меньше трех лет прошло… Люська его, стерва худая, все кобенилась – не надо к нам пьяным! не надо к нам грязным! Он же помнил, он же и сейчас еще отлично помнил – ему хорошо с братом было! Он помнил то сладкое щекотание в горле, те нестыдные слезы! Беляш обнимал его и говорил: «Братишка! Ну ты пойми!.. Ты пойми!..» А потом хватал за руку и крепко-крепко сжимал, часто моргая и молча глядя прямо в глаза. Что он хотел этим сказать – ему и самому было всякий раз неизвестно. Да и неважно! Главное – хорошо ему было с братом! Он ведь и денег почти никогда не просил, приходил так просто – посидеть, посмотреть на них… А Люська вон чего – рассорила, отвадила, сука!..

– Брату… – вздохнул он. – Как брату откажешь…

– Во-о-о-от!.. И они не могут!

– Ну так и селили бы к себе, – буркнул Беляш. – Почему в новые квартиры? Я вон сколько когда-то на очереди стоял – хрен да маленько я получил, а не квартиру! Так и жили с тещей, чтоб ей!.. – Лоб у него покраснел от обиды. – А тут сразу, что ли?

– Врут, наверное… – безразлично сказал Камол. – Четыре тысячи! Это где же столько квартир взять! Это что же? Ну, допустим, четыре человека в квартиру… это сколько же? Это тысяча квартир, что ли? – он безнадежно присвистнул. – Врут как нанятые! Откуда столько квартир? Ну сам посуди – строят, строят, никак ничего не построят… А тут сразу тысяча!

– А вот так и будет – что ни построят, то им и будут отдавать! А ты облизывайся! – сказал Хамид.

Ватага парней – большинство в халатах, в тюбетейках – тесной гурьбой шагала по ряду – шагала размашисто, твердо, громко перекидываясь незначащими словами, ни с того ни сего взрываясь вдруг оглушительным хохотом, независимо и немного свысока посматривая на прижухнувшихся торговцев. Впереди всех шел высокий мужик… да, не парень, понял Беляш, присмотревшись, а довольно плотный, рослый, подтянутый мужик – в новом черном халате, блестящих сапогах и ослепительно-белой чалме. Беляш почувствовал, как вдруг заломило переносицу от нехорошего, знобящего предчувствия – точно перед серьезным мордобоем.

– Кишлачные, что ли, – протянул Камол, щурясь. – Во раздухарились!..

– Эй, мусульмане! – закричал предводитель, неожиданно оказавшийся стоящим на одном из пустых прилавков. Беляш не заметил, сам он вспрыгнул или его подсадили. – Правители едят ваше мясо! Они едят ваше мясо и запивают вашей кровью! Им дела нет до того, что вы бедны, а дети ваши недоедают!.. Мало вам русских, которые устанавливают на вашей родине свои законы и запрещают вам жить по заветам предков! Теперь вам будут навязывать законы армян! Беженцам из Баку уже отдали все новые квартиры! Это только начало, мусульмане! Это только начало! Скоро им отдадут ваш хлеб и вашу работу!..

Ватага взревывала после каждой фразы.

– Что он на русских-то… – пробормотал Беляш. – Чем ему русские-то помешали…

– …Они все вместе тянут из вас соки! Каждый из вас знает, сколько пота проливает народ, выращивая хлопок и виноград, рис и яблоки! Где все это? Почему ваши дети довольствуются куском черствой лепешки? – и это еще светлый день, когда он есть!.. Потому что русские вывозят все к себе! В России нет хлопка, нет риса и винограда – все это они отнимают у ваших детей!..

– Прямо уж – увозят! Прямо уж! – буркнул Беляш, пожав плечами. – Что мелет?

Должно быть, оратор невольно увлекся. Гневно взмахнув рукой, он сделал короткий шаг по прилавку и заступил на горку изюма. Торговец, стоявший рядом и опасливо за ним наблюдавший, предостерегающе крикнул и схватил его за штанину.

– Скотина! – Оратор стал топтать изюм, расшвыривая его с футбольным ожесточением. – Только о своей шкуре думаешь! Скоты! Мерзавцы! Вы все дрожите только за свои шкуры! Только за свой товар!..

Торговец отчаянно визжал, пытаясь обнять его ноги – то ли для того, чтобы умилостивить, то ли просто чтобы помешать уничтожению драгоценного товара.

– За свое барахло! – ожесточенно кричал человек на прилавке.

Он высвободил ногу и безжалостно пнул торговца в лицо. Тот отшатнулся, закрываясь ладонями.

Ватага взревела и мгновенно сошлась вокруг него.

Те, кому не хватило места, чтобы дотянуться до избиваемого, стали переворачивать ближайшие прилавки.

– А-а-а-а!!! – многоголосо ревел потрясенный базар. – А-а-а-а!!! А-а-а-а!..

5

Кодла уже быстро уходила к северным воротам. К ней присоединилось порядочно народу, и теперь предводитель по-военному решительно шагал во главе возбужденной толпы человек в шестьдесят. Многие что-то вопили на ходу и угрожающе трясли кулаками. На месте стычки толклось несколько вышедших из состояния столбняка торговцев – одни, немилосердно галдя, подбирали с земли потоптанный товар, другие бестолково пытались поставить на место поваленные прилавки. Избитый сидел на мешке с капустой, выл, растирая яркую юшку по темной физиономии.

– Во как… – сдавленно сказал Беляш. – Здорово они его отволтузили… – Он сглотнул слюну. – А что он до русских-то довязался?.. Не, ну это-то, конечно, правильно… про квартиры-то…

– Да уж… – шепотом сказал Хамид. Казалось, он боится даже посмотреть в ту сторону.

Между тем базар сворачивался – большинство торгующих суетилось за своими прилавками, спешно упаковывая и распихивая по мешкам недавно разложенный товар; «Хали-и-иф! Э-э-э, Хали-и-иф!.. – пронзительно орала возле входа в чайхану толстая зеленщица в зеленом шерстяном платке. – Тележку, тележку давай! Я за тебя буду работать?! Что стоишь, ишак!..»; владельцы мелочных ларьков, задвинув окошки, лязгали стальными поперечинами; покупатели рассосались при самом начале скандала; те же, кто появлялся вновь, инстинктивно настораживались то ли при виде пустых прилавков, то ли от ощущения общего неблагополучия – так или иначе, толку от них было мало.

Прибежал мальчик и моментально похватал со стола все, что на нем стояло.

– Погоди! – возразил изумленный Беляш, в котором не умирала надежда на то, что у Камола осталось от выигранных денег столько, чтобы им махнуть еще по соточке. – Ты чего! Ну-ка поставь где взял!

– Закрываемся! – счастливо заголосил мальчик. – Фируз сказал все убирать! Сегодня не работаем! – и вприпрыжку унесся, гремя посудой.

– Ну вот… – разочарованно протянул Беляш. – Совсем с ума сошел этот Фируз! В пятницу – закрывается!..

– Хе-хе-хе!.. – мелко рассмеялся Хамид. – Добром это не кончится! Ой не кончится! Вы смотрите – базар разогнали! Путовский базар! Это слыханное ли дело? – посмеиваясь, он развел руками и испуганно посмотрел на Беляша округлившимися глазами.

– Дело такое!.. – веско сказал Беляш. Он помолчал и спросил, не сумев сдержаться: – У тебя бабки-то остались, Камол?

Камол ощерился.

– Мало-мало, – сказал он.

Беляш сдержанно вздохнул.

Он не хотел особенно выставляться, но что его сильно раздражало в жизни – так это деньги. Куда они, проклятые, деются?.. Зарплату он получил в понедельник. Сегодня пятница. И при этом уже третий день без копейки. Хорошо, Камол угощает. А как ему не угощать, если с понедельника они гуляли на Беляшовы? Да как гуляли!.. Он попытался вспомнить, как именно гуляли, надеясь хотя бы от этого получить частичное удовлетворение, однако ничего конкретного не вспомнилось – так, какой-то дымный хоровод… Нет, ну почему все так быстро кончается?

– Может, за мост двинем? – незаинтересованно спросил он. – За мостом-то, небось, все работает…

Камол поразмышлял.

– Можно и за мост, – сказал он. – Пойдешь, Хамид? Тяпнем по маленькой? Чтобы солнце ярче светило! А?

– Э! Ты что! Посмотри, что делается!.. – озабоченно ответил тот. – Домой надо идти, домой!

И тут же поднялся, со смешками пожал обоим руки на прощание, торопливо, но вежливо пробормотал пожелание хорошего отдыха и, скособочившись и часто озираясь, поспешил к выходу.

– Вот уж точно – чумчук! – неодобрительно сказал Беляш, глядя ему вслед. – Воробей – он и есть воробей! Припрыгивает-то как!.. Ну, умора! Слов много говорит, а чуть что – так сразу домой… Нет, некомпанейский все-таки мужик!

6

Они прошли мимо закрывшейся шашлычной, где хромой сын Русского Мирзо громыхал стульями, переворачивая их на застеленные клеенкой столы, миновали проулок, в котором несколько испуганных женщин упрямо норовили продать кому-нибудь разложенные на пустых мешках пучки вянущей зелени, вышли на просторную улицу, повернули налево и неторопливо побрели вниз.

Залитая золотым весенним солнцем улица ниспадала к реке и длинным мостом бросалась через широкую галечную пойму, где шумели сейчас, разбегаясь и снова сходясь, несколько русел. В каждом из них билась о камни и сверкала на солнце коричневая вода.

Беляш шел, сунув руки в отвислые карманы синих спортивных штанов, пузырящихся на коленках. Он щурился, разглядывая свежую зелень, промытую ночным дождем, лаковые кусты шиповника, взбегающие на обрывы справа и слева от дороги, буро-зеленые холмы, тут и там запятнанные сиренево-розовой пеной цветущего миндаля, крутой зигзаг снежных вершин над ними и пушистые облака на ярком синем небе, похожие на раскрывшиеся хлопковые коробочки. Справа за рекой зеленели всходы на полях; сады горных кишлаков были похожи на горсти свежей зелени. Слева кирпичиками лежали кварталы 65-го микрорайона, дальше – такие же кирпичики и коробочки Испечака… Впереди к дороге с двух сторон примыкали две огромные чаши: темно-зеленая – стадиона имени Фрунзе, голубая – Комсомольского озера. Где-то там, в кущах ив возле озера, располагалось заведение Дадахона, куда они держали путь, и уж Дадахон-то, надо думать, в отличие от пугливого Фируза, в пятницу даром времени терять не станет…

– Благодать! – вздохнул он, невольно сглотнув слюну. – А, Камол? Помирать не хочется!

– А когда хочется? – с усмешкой спросил Камол.

По сравнению с Беляшом он выглядел франтом – худая тонкокостная фигура была облачена в грязную нейлоновую рубашку, в нескольких местах прожженную сигаретным огнем, и брючную пару серого цвета, сшитую из какой-то сине-сиреневой стеклистой ткани, обладавшей двумя замечательными свойствами: во-первых, она почти не мялась, благодаря чему в костюме можно было спать без опасения его испортить; во-вторых, в темноте из-под мышек при малейшем движении сыпались снопы голубых искр. На пиджаке недоставало пуговиц. Зато из кармашка элегантно высовывалась желтая шариковая ручка.

И шагал он не вразвалочку, как Беляш, а прямо, вскинув голову, с той полумеханической экономностью движений, что свойственна некоторым насекомым и первым делом наводит на мысль о богомоле.

– Да особенно-то никогда… – сказал Беляш. – Дед мой так говорил. Бывало сядет так же вот на солнышке… помирать, говорит, не хочется! А что ему было помирать? Обут, одет… пенсию получал хорошую… не то что теперешние пенсии… теперешние пенсии разве такие? Вот секи: получал он сто двадцать рублей. На это сколько всего купить можно было! А теперь что можно купить? Тьфу! Ни черта не купишь!.. Потом льготы у него были какие-то… раньше-то, знаешь, на каждый чих по какой-нибудь льготе полагалось…

Они незаметно спустились почти к самому мосту (Беляш болтал, а Камол иногда подбадривал его рассеянным угуканьем или понимающим кивком), когда на той стороне реки показались две бортовые машины. Машины выехали на главную дорогу и быстро покатили им навстречу, к мосту.

Камол прикрыл глаза от солнца и стал их рассматривать. Бортовушки были битком набиты людьми. Ему вдруг пришло в голову, что это первые автомобили, которые появились в поле зрения.