Текст книги "Хуррамабад"

Автор книги: Андрей Волос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

Солнце, словно никелевая монета, уже мутнело над лесом.

Никто еще слова не сказал впрямую о том, что, похоже, под этой грудой горелых чадящих бревен, под листами железа, еще совсем недавно раскаленного до красноты, а теперь остывшего, сизого, в разводах побежалости, под остывшими углями пожара лежат мертвые тела Сереги Дугина и его матери. Про себя же все думали именно так, и поэтому причитания Пестрякова были уже совсем неуместны: как хочешь, а покойников грязью не поливают… Однако Лобачев уже пришел к выводу, что Николай Фомич с перепугу тронулся умом, поэтому слушал его почти спокойно.

Подойдя, Верка остановилась возле поваленного плетня, внимательно рассматривая черные руины.

– Добленький день, – сказал Виталий, вынув палец изо рта. – Видишь, Велка, поголело… говолил я ему – не зги костел!..

Верка заметила Лобачева и смущенно загыкала, полуотворачиваясь и кося в его сторону глазом.

– Этих еще приваживал! – вскипел вдруг Пестряков. – Только дураков мне еще не хватает возле дома! Чтоб они мне все тут спалили! Этот черт не спалил, так они спалят! Нет, ну ты слышь, что говорит, – костер, говорит, жечь! Косте-е-е-л! Я те дам костер! А ну пошли вон отсюда, недоумки!

Пестряков сделал угрожающий шаг. Виталий испуганно повернулся и, переваливаясь на ходу и виляя бабьим задом, поспешил прочь, оглядываясь и встревоженно окликая:

– Велка, ну их! Пойдем, Велка!

– А-а-а! – торжествующе заорал Николай Фомич. – Не лю-ю-ю-юбят! А! Не лю-ю-ю-бят! Смотри-ка! – он схватил отвернувшегося Лобачева за рукав. – Не любя-я-я-ят!

– Да пошел ты! – Лобачев, на которого этот рывок неожиданно произвел действие спускаемого курка, дернулся в сторону. – Сам ты недоумок, Фомич, честное слово! Что плетешь!..

Он быстро шагал по дороге, а в спину летело:

– Во-о-о-о!.. Видели?! Да им-то все равно, что у нас тут погорело! Они ж наездом! Им хоть мои яблони пожги, хоть твои!.. Им все равно! Понае-е-е-е-ехали! У-у-у-у, путешественники!..

4

Когда Маша, возвращаясь из Сашкина, куда она каждое утро ходила за молоком, подходила к дому, уже совсем рассвело, и оказалось, что небо было таким же низким и хмурым, как вчера.

Банзай не взлаял в качестве приветствия, а просто поднялся, гремя цепью, и подошел к ней. Вздохнув, она поставила бидончик на крыльцо, полезла в карман за ключом, и тогда пес ткнулся квадратной башкой в живот и замер.

– Да отстань ты, – сказала Маша. – Вот пристал…

Банзаю шел пятый год, и это был матерый клыкастый зверь. К зиме он кудлател и становился похожим на медведя. А из Хуррамабада его привезли двухмесячным щенком – круглым, дружелюбно помаргивающим мягким тючком на коротких ножках.

Если б она захотела подробно вспомнить, как именно он у них появился, она бы не смогла этого сделать. Эпоха отъезда вспоминалась словно длинный сумбурный сон, в котором причины и следствия то и дело менялись местами. Наверное, Сережа заговаривал о том, что славно было бы взять с собой хорошего волкодава – из настоящих, мощного, с широченными лапами, массивной башкой… рублеными под корень хвостом и ушами – ну, одним словом, чабанского… Должно быть, она все это пропускала мимо ушей – ведь они жили тогда в странной атмосфере растерянности и надежд, земля уходила из-под ног, и Маша была сосредоточена на главном: без конца проворачивала в уме все то, что ждало их в недалеком будущем, пытаясь найти наиболее осмысленную комбинацию новых понятий.

Они уезжали из Хуррамабада навсегда, и это бегство, это изгнание было бы, наверное, куда более страшным, если бы уезжали одни. Однако их, отягощенных одинаковыми бедами и заботами – здесь страшно, а в других краях никто не ждет, – было много. Образовался инициативный комитет. Напечатали в газетах несколько статей. Скоро слепилось финансово-миграционное общество «Русич», имевшее ясные и определенные цели: с помощью миграционных служб добиться в России землеотвода под коллективное строительство и возвести поселок на собранные у пайщиков деньги. И пошло, пошло!.. шатко, валко, через тысячи препятствий… где по закону, где за взятки… слезными просьбами, уговорами, снова деньгами, всем, чем угодно, только не силой – какая сила у беглеца? Натурально: дали землю, и, кто хотел и имел возможность, смотались в далекую Калужскую область, в неведомую деревню Завражье, вернулись с одобрением: мол, место красивое, земляничное. Часть комитета налегке перебралась в Калугу – в затхлую комнатенку в подвале облисполкома, – и уже отсюда, сблизи, начала громоздить строительство: проектировка – раз, дорога – два, вода – три, цемент… транспорт… рабочие руки… лес… и далее, и далее – без счета.

И казалось, что все пойдет так и дальше, дальше: поднимутся стены, лягут крыши, сложатся печи… делов-то! Деньги есть – ведь навсегда уезжаем, ничего не жалко: сначала что на книжках было, а потом (кто имел) машины, а потом дачи, дома, квартиры, все! – вот обеспечение!..

Практически все имущество было переведено в деньги… и Маша едва не разрыдалась однажды, когда любитель чтения Пашка, которому в ту пору было двенадцать, спросил, наслушавшись унылых взрослых разговоров: «Мам, а инфляция и инфлюэнца – это однокоренные?..»

А даже плюнуть на все и остаться в Хуррамабаде было уже нельзя, потому что квартира была продана, деньги за нее получены и переправлены в Калугу, вежливый и лукавый покупатель Мирзо Гафурович заходил через день как бы между делом – пожать руки, поговорить о том о сем, посочувствовать, а на самом деле, как подозревала Маша, чтобы присмотреть за своим пианино, которое стоит в его новой просторной квартире – не царапают ли часом в горячке сборов?

И уже казалось, что большего несчастья быть не может, но тут накатилась осень девяносто второго… в Хуррамабад хлынули беженцы из Курган-Тюбе, где на костях жителей шли веселые пьяные бои между вовчиками и юрчиками… из Кабодиёна, где людей расстреливали на хлопковых полях… из сотен кишлаков, по которым катилась безумная война… Бездомные спали в скверах вповалку… фантастически красивые дочери хатлонских дехкан слонялись по пыльным, голодным улицам Хуррамабада, клянча кусок лепешки или сахара и, должно быть, испытывая такое же тупое отчаяние, какое испытала она несколькими месяцами позже, когда они нашли свой контейнер на станции Генералово: не было денег, чтобы перевезти его в Завражье, где уже стоял их вагончик – в длинном, во все поле, ряду других…

Она думала иногда – вот же глупая выдумка с этим ящиком Пандоры! Открыли – бац, и несчастья разлетелись по белу свету!.. Все наоборот – должно быть где-то вместилище человеческих бедствий, куда они, отработав свое, досыта напившись крови и жизни, утомленно валятся, чтобы лежать там все более и более ужасающей грудой до конца времен… до того момента, когда тот, кто имеет на это право, заглянет в него… – и отшатнется! и побледнеет! и покачает потом головой, и протянет сочувственно что-нибудь вроде: «Да уж… ничего не скажешь… досталось ребятам!..»

Вот тогда-то, за два дня до отъезда, Сергей притащил откуда-то щенка, опустил перед ней на пол и сказал детям:

– Звать его будем Банзай. Нравится?..

…Маша отперла дверь, вошла в крошечную прихожую и поставила бидон на табуретку.

Здесь, где потолок и стены были обиты листами картона от кондитерских коробок, было тепло даже в лютые морозы.

Настраиваясь на новый ритм, она расстегнула воротник телогрейки и помедлила несколько секунд, озирая тот мир, в котором по преимуществу проходила теперь ее жизнь, – это прихожая, она же и кухня; за дверью комната двенадцати метров, сплошь заставленная – три кровати, два шкафа, небольшой стол и комод, да теперь еще пришлось дощатый манеж поставить, в котором нетерпеливо мекают два курчавых пятидневных козленка, названных было Лобачевым громко – Салтык и Ятаган, но к исходу первого же дня превратившихся в Сашку и Яшку. За этой стеной – дощатая и тоже утепленная разобранными коробками пристройка, в которой мирно обитают тридцать гусей и коза, хранится сено и зерно. А к той стене примыкает стена соседнего вагончика…

– Ну сейчас, сейчас, – сказала она. – Размекались!

Она принялась за дело, и руки будто сами – сначала как бы нехотя, а потом все больше и больше разохочиваясь, – замелькали, захлопотали, касаясь всего, чего им нужно было коснуться, бережно, но твердо.

Для начала она сходила с двумя ведрами к колонке, потом принесла дров и разожгла печь.

Глядя на ее загрубевшие руки – смуглые, с коротко постриженными ногтями, – трудно было представить, что еще несколько лет назад она работала технологом на кондитерской фабрике, красила ногти розовым лаком и любила, чтобы белый халат похрустывал и коробился от свежести, как простыня на морозе.

Она взяла козленка Сашку и пустила его к матери. Присев на корточки, Маша смотрела, как он быстро нашел сосок и стал жадно глотать. Через несколько минут отняла и, прижимаясь лицом к удушливо-душистой шерсти и ласково приговаривая, отнесла назад к братцу. Сашка, цинично использованный в качестве катализатора млекоотделения, возмущенно и жалобно мекал.

– Ну что, Белка, – уже говорила она, выдаивая остатки в пластмассовый тазик. – Смотри-ка, Белка… Ну нет, это не молоко, сестричка ты моя… никуда не годится… Шестой день пошел, Белочка… Пора уже тебе молоко давать… А? Как думаешь? Давай, давай, раздаивайся… Хватит уже… Нам тоже молока хочется… что ж все молозиво да молозиво… Да, Белка?.. Сейчас напоим твоих козлятушек… напоим ребятушек… а завтра уже прикармливать начнем… да, Белка?

Тазик она отнесла в дом и наполнила молозивом две большие бутылки.

Напоив козлят и поменяв подстилку в манеже, она намяла ведро сварившейся к тому времени картошки, намешала с пареным зерном и отрубями. Покормив гусей, выгнала на волю – радостно гогоча и вытягивая шеи, они поплелись было в сторону леса, но далеко не отошли, сели наземь, на мерзлые комья. Банзаю тоже кое-что перепало.

Когда она, напевая, домывала оставшуюся с утра посуду (а и сквозь песню постукивали косточки счетов в голове: двести отложить Катюшке на пальто, триста пятьдесят как минимум придется отдать за комбикорм, да еще привезти его сколько-то стоит… хорошо бы свою машину… хоть бы не машину, а мотороллер с фургончиком, как у Аристова, – пусть только по сухому времени на нем можно ездить, а все-таки подспорье… если б был мотороллер, она бы все-таки завела корову… правда, Сергей ее отговаривает… да сейчас и денег на корову нет… но дело все-таки не в деньгах, а в том, что корове корм на своих плечах не натаскаешь – это хоть на каких, но все же только на колесах и можно сделать… а пока нет коровы, приходится каждое утро в Сашкино за молоком… без молока-то, как без рук… правда, будет козье – оно полезней… но Сергей не любит… можно его частью продавать, как в прошлом году… в деревне своих коз нет – не держат почему-то… так значит, это уже пятьсот пятьдесят… еще Паше нужно послать хотя бы немного денег… он все топырится – не надо мне, у меня есть!.. откуда у него, господи!.. хоть бы сто… или сто пятьдесят, если выкрутиться… и так без конца, без конца – точь-в-точь как на счетах: щелк-щелк… стоп, лишнее, перебор… тогда эту вот косточку обратно, а взамен другую сюда…), Банзай залаял, загремел цепью, она выглянула в окно и увидела почтальоншу Валентину.

Маша быстро вытерла руки, накинула телогрейку и вышла на крыльцо.

– Тихо! – крикнула она Банзаю, и пес послушно замолк – только глухо рокотал, разглядывая чужого горящими желтыми глазами и прижав обрубки ушей. – Валя! Ты к нам?

Обычно к ним почтальон не ходил, потому что местом их прописки считалось Сашкино – хоть вагончик и стоял в трех километрах от села.

– К вам-то к вам… – ответила Валентина, не делая попыток приблизиться. – Да ведь не подойти… ишь, раскормили… того и гляди бросится, зверюга!

– Не бойся! – сказала Маша. – Место, Банзай! Ну-ка, место!

Банзай недовольно полез в будку.

– Какими судьбами? – спросила она, улыбаясь. – Ты же к нам не ходишь? Хочешь молока?

– Да нет уж, спасибо, – хмуро ответил Валентина, копаясь в сумке. – Так-то не хожу, да… не должна я к вам сюда на выселки таскаться… у вас адрес-то по Сашкину идет… ага, вот… Ну, уж по такому-то делу, думаю, схожу, что ж… а то еще проваляется…

– Что это? – Маша еще раз вытерла ладони о фартук и приняла в них листок бумаги.

– А это в милицию твоего вызывают, – с неожиданной радостной угрюмостью пояснила Валентина. – Так-то вот! В милицию! В Пряев ему ехать надо!

– Зачем?.. – Маша растерянно вертела в руках повестку, выхватывая отдельные слова. Лобачеву… Сергею Александровичу… явиться… свидетеля… – Зачем это? – невольно выговорила она, поднимая взгляд на почтальоншу.

– Да уж он-то знает! – уверенно и громко протянула та, застегивая сумку. – А не знает – так объяснят!

– Ты о чем, Валя?

– О чем! О том! Ты будто не знаешь!

Маша сунула повестку в карман передника.

– Серегу-то Дугина кто пожег? Не знаешь?

Секунду Маша непонимающе смотрела в ее ставшее злым и напряженным лицо, потом от неожиданности рассмеялась.

– Ты что! Ты что, Валя!

– Смейся! Смейся! – почтальонша повернулась и быстро пошла назад. – Смейся! Досмеешься! – она обернулась и крикнула: – Вы сюда мужиков наших, что ли, резать понаехали?!

Банзай с ревом вылетел из будки и стал рваться ей вслед.

Маша стояла у крыльца, пока фигура почтальонши, постепенно уменьшаясь, не скрылась за перегибом бетонки.

Потом провела ладонью по лбу, словно пытаясь что-то вспомнить, и пошла в дом. Как ни крути, а дел все равно было невпроворот.

5

Лобачев шагал по дороге к шоссе, идти было приятно и легко, но смутное беспокойство все же сосало душу.

Вызывали его в качестве свидетеля, и понятно было, по какому делу. Но что бы он такое особенное мог засвидетельствовать, ради чего тащиться ему в рабочий день в Пряев, Лобачев не понимал, – на пожаре кроме него еще много было народу, а к тому времени, когда приехали из милиции и, разбирая завал на пепелище, обнаружили трупы, он уж давно ушел. Как говорили, от самого Сереги Дугина мало что осталось, а мать была почему-то накрыта ватным матрасом, и этот матрас уберег тело от огня в такой степени, что эксперт смог обнаружить на нем несколько ножевых ран.

Со времени пожара прошло уже пять или шесть дней. Лобачев вставал рано, приезжал поздно и ни с кем из деревенских не виделся. Однако Маша ему каждый вечер рассказывала, что слышала от баб в Сашкине и в самом Завражье, и Лобачев, слушая, только диву давался. Оказалось, деревня уже все про все знала совершенно точно – кто зарезал Серегу и Варвару Дугиных и за что: оказывается, это был дружок Сереги Вадим (все из того же села Сашкина), с которым они, во-первых, не поделили дурака Верку Цветкову, Серегину любовницу, а во-вторых – что Серега в тот день получил под расчет триста зеленых, напарничая с Вадимом из села Сашкина на строительстве дачной хоромины, а Вадиму его собственных трехсот, видно, показалось мало. «Маша, да ты с ума сошла! – негодующе изумлялся Лобачев. – Да он им сам, Вадим-то этот, что ли, сказал? Да откуда же они знают? Разве можно, пока не доказали, такое про человека говорить? А если не он? Да и вообще – откуда это все?! Кто видел-то?! А если видел, что ж он языком своим поганым треплет, вместо того чтоб в милицию бежать?» Маша только извиняющеся пожимала плечами – мол, за что купила, за то и продаю.

Попусту мотаться за сорок километров в Пряевское РУВД не было у Лобачева никакой охоты, и он поначалу хотел на повестку махнуть рукой – тем более что работы на объекте было, что называется, по нижнюю губу, а он и так из-за этого пожара один день пропустил, и перед ребятами было неудобно.

Однако Викентьич, повертев в руках серую бумажку, похмыкав, пожевав губами, напоследок ткнул, как обычно, пальцем в переносицу, поправляя очки, и сказал:

– Ты, Сережа, съезди, пожалуй… Съезди, съезди, ничего, один день погоды не делает… Лучше съездить, а то, знаешь, прицепятся – вызывали, не приехал… Ну их! – и расстроенно махнул рукой.

…Он сошел с автобуса возле райсовета.

Пряевское РУВД располагалось в крепком двухэтажном доме с широким кирпичным крыльцом и черепичной крышей.

Лобачев показал повестку дежурному, тот хмуро ее изучил.

– Не знаю, здесь ли, нет ли… – сказал дежурный. – Он обычно-то по делам…

– Так ведь назначено, – сказал Лобачев.

– Мало ли чего назначено, – ответил дежурный со вздохом. – Направо по коридору.

Лобачев постучал в дверь, потянул ручку.

– Можно? – спросил он у плотного русоволосого лейтенанта лет тридцати пяти, сидевшего за столом над листом бумаги.

– Можно… – отозвался лейтенант, выводя ручкой какие-то вавилоны. – Отчего ж нельзя… пожалуйста…

– Меня вот вызвали… – сухо сказал Лобачев, приближаясь к столу и протягивая повестку. – К вам, что ли?

Лейтенант поднял голову, взглянул на Лобачева и неторопливо отложил ручку.

– Ко мне, – сказал он, серьезно кивнув. – Вот ведь тут, мнять, написано – к Червякову. Я и есть Червяков, не ошиблись… Присаживайтесь, гражданин Лобачев… – он взял повестку и прочел: – Сергей Александрович.

Лобачев сел, а лейтенант, наоборот, поднялся со стула, одернул китель и портупею, повернулся к окну и несколько секунд смотрел сквозь стекло, где были видны деревья на пустой улице да крыша какого-то сарая, крытого рваным рубероидом. Тело у лейтенанта Червякова было литое; широкая и гладкая, как у буйвола, спина туго обтянута кителем. Он обошел стол, сделал несколько шагов по кабинету. Сапоги поскрипывали.

– Ой, вот уж, мнять, не знаю даже, что с вами делать, гражданин Лобачев… – протянул Червяков в конце концов. – Так посмотреть – вроде приличные все люди, с высшим образованием, а ближе к делу, так, мнять… – и вздохнул, беспомощно разведя руками.

– Это вы к чему? – несколько оторопело спросил Лобачев. – К какому делу? Вы меня зачем вызвали?

Он отчетливо чувствовал, что лейтенант валяет дурака, но валяет дурака не от веселости, не от беззаботности. «А ведь оторва этот Червяков! – подумал Лобачев. – Ох, оторва!..»

– Жалуются на вас деревенские… – горько сказал лейтенант и покачал головой. – Жалуются! Говорят – другие вы люди, непривычные! И, мнять, если что плохо лежит, так, говорят, глазом не успеешь моргнуть, а хуррамабадцы уже слизнули! – он повысил голос и уперся Лобачеву в глаза взглядом своих – карих, сощуренных и жестких. – А? Нет, нет, вы не возмущайтесь! – он протестующим жестом выставил ладони перед собой. – Далеко за примерами ходить не будем! Вот скажите, гражданин Лобачев, где вы, мнять, взяли кирпич? возле домика-то у вас сложен – а?..

Лобачев открыл рот, чтобы ответить, – и не смог: задохнулся от возмущения.

Кирпич этот он, когда было время, выбирал из фундамента старого коровника, что возле оврага. Самого коровника давно не было – его забросили еще в пятидесятых, когда выстроили новую большую ферму в Сашкине. Стены его давно похилились, обрушились, что-то колхоз забрал, что-то завражцы растащили… а до фундамента с тех пор ни у кого руки не дошли – кто станет ковыряться из-за нескольких сотен кирпичей! – и он, заросший бурьяном, торчал в чистом поле, словно вставная челюсть.

А ему, Лобачеву, этот старый фундамент был подарком судьбы – хороший кирпич, старый, каленый… его только от раствора отбить – и готово: бесплатный! Конечно, времени жалко, время – те же деньги (ах, время! время! не денег бы – времени бы побольше!); но все равно: когда каждая копейка на счету, когда нужно работать, чтобы кормить семью, да из тех же денег откладывать на материал для строительства, да еще и работу пойди-ка поищи! – тут за каждый лишний кирпичик будешь благодарен!..

– Кирпичи? – переспросил Лобачев. – Ах, значит, кирпичи? Вы меня из-за кирпичей вызвали?!

Он много бы мог рассказать лейтенанту, объясняя, почему на них жалуются деревенские! Конечно – пришлые! Вроде – русские, а живут – как чучмеки! Все у них не как у людей! Да они ж даже водки не жрут! Выпьют маленько – и все, руки кверху! Нет, чтоб по-нашенски – до усёру! И гуси почему-то крупные, гладкие, не чета деревенским! И в огороде все гуще растет! И козы, черт бы их побрал, доятся! Нам, деревенским, молоко продают! – это ж какую наглость надо иметь! И ведь, чего доброго, еще и коров заведут! И дома построят! И в домах-то у них все будет не по-человечески – да хоть бы даже и горячая вода! И дети-то у них вишь как: в институт! Паша, ты же хотел на программиста! – нет, папа, я теперь в Тимирязевку – нам ведь тут жить! да еще оттуда: не надо денег, я на стипендию… а если что – так заработаю! и два раза в месяц – сюда, в Завражье, к отцу – помогать на стройке! а спросишь – да как же ты, Павел, а занятия? – а я все сдал, я свободен… Вот такие! будто в них какие-то моторчики без конца жужжат, жужжат, жужжат, толкают, не дают остановиться!..

– Нет, нет, дело не в кирпичах! – сказал лейтенант. – Из-за кирпичей я бы вас, Сергей Александрович, не приглашал… Дело у нас с вами другое…

Лобачеву показалось, что Червяков уже сделал для себя какие-то выводы – поговорил о том о сем… кирпичи вот приплел… и теперь, значит, Лобачев у него уже как на ладони… исследовал!

Лейтенант сел, положил на стол кулаки и сказал, твердо глядя на Лобачева:

– Разговор у нас пока мирный… предварительное дознание… Если б думал, что сбежите, засадил бы в СИЗО. Да вам бежать-то некуда… уж, наверное, набегались… – он неодобрительно хмыкнул. – Не надоело туда-сюда ездить?.. – вздохнул и сказал почти утвердительно: – Вы отрицаете, что ночью двенадцатого ноября были в доме Дугина Сергея Никифоровича и Дугиной Варвары Степановны?

– Был ли я в доме Дугина Сергея Никифоровича и… ах, вот чего! Да, отрицаю, – неожиданно обнаружив себя на краю пропасти, а потому осторожно подбирая слова, ответил Лобачев. – Я у Дугиных не был.

– Вот и запишем, что врете, – скучно сказал Червяков. – Видели вас, Сергей Александрович, когда вы выходили из дома… и время известно – во втором часу ночи, за несколько минут до пожара.

Лобачев почувствовал, что у него вспотели ладони.

– Да нет же! – сказал он, лихорадочно размышляя, кто ж мог такое сказать? Фомич? Фомич! точно – Фомич! ах, мерзавец!.. да главное-то – зачем?!

Он невольно присунулся к столу.

– Ерунда какая! Я подходил к дому – да, это было… но не заходил! Мне не открыли! И не во втором часу это было, а в одиннадцать… в двенадцатом! Мы с Аристовым приехали с работы… Он сразу домой пошел, а я к Сереге – Серега мне инструмент обещал… но они не открыли!

– То, что вы с Аристовым приехали, – это, мнять, дело другое, – еще скучнее сказал Червяков. – Это пожалуйста! Приехали и приехали… Потом-то могли еще раз сходить, верно?.. – он помолчал, словно дожидаясь подтверждения, не дождался и протянул: – Значит, отрицаете…

– Отрицаю, – сказал Лобачев. – Отрицаю. Я там не был.

– А как объяснить, что в процессе обследования места преступления был найден ваш нож? – спросил Червяков.

Лобачев похолодел. Нож?

Бог ты мой, а ведь точно – нож-то был у Сереги! Хороший уратюбинский нож, с которым Лобачев не расставался – в деревне всегда нужен, да и на работе, на стройке, тоже… А Сереге он нравился, и Серега выклянчил его на время в качестве образца – мол, он из волговской рессоры себе такой же сделает, и насечку такую же… и ручку… мол, у него ребята в автомастерских – они блоху подкуют, черта сварганят, не то что такой нож… мол, копия будет – не отличишь! И Лобачев дал ему свой, а Серега взамен всучил Лобачеву свой щербатый складень… Уже недели две прошло… нет, больше!

– Ну, молчите, молчите… – сказал Червяков холодно.

Он встал и снова подошел к окну.

– Дело в том, что я… – начал Лобачев, с ужасом понимая, что он ничего уже не сможет доказать.

Дверь приоткрылась, и в кабинет заглянул молодой краснощекий парень в зеленом пиджаке.

– Василь Петрович! – с улыбкой сказал он, опираясь о косяк. – День добрый!

– Здравствуй, коли не шутишь, – ответил Червяков.

Парень посмотрел на Лобачева, хмыкнул и подмигнул Червякову:

– Разговариваете, что ли, Василь Петрович?

– А… – Червяков махнул рукой, взял со стола пачку папирос, вынул одну и задержался сунуть ее в рот, искоса разглядывая Лобачева. – Что тут разговаривать… переливаем из пустого в порожнее.

Он дунул в мундштук, жестко зажевал его и чиркнул спичкой.

– Курить будешь?

– Нет, курил уже, – отмахнулся парень. – Я что зашел-то… Ездили мы вчера с Михалычем на Зеленовские-то!..

– Ну! – Червяков затянулся, с живым интересом глядя на парня.

Парень вдруг зашелся смехом, часто-часто маша ладонью, словно разгоняя комаров.

– Умора! Я Михалычу-то говорю: давай, говорю, наживляй сразу все, да и дело с концом!

– Ну!

– А он мне: нет, говорит, давай тут пяток поставим, для пробы, а сами-то на ту сторону сходим…

– Ну!

– Пошли на ту сторону, – парень прыснул и снова замахал ладонью; на лице Червякова появилась предварительная широкая улыбка и то выражение глуповатого ожидания, с которым внимают обычно окончанию смешной истории, – а он по дороге в бочажину-то и провались!

Червяков захохотал.

– Вымок до пояса! А холодно! Мухи белые летают! Вода сты-ы-ы-ылая!.. Матерится! Пошли, говорит, назад, ну его! Пришли… – парень зашелся, бессильно отмахиваясь. – Пришли, а там на каждом крючке уже по лещу!

– М-м-м! – произнес Червяков, снова затягиваясь и выпуская затем дым тонкой сизой струйкой. – Там их, как грязи! Я ж, мнять, говорил: хоть лопатой греби!

– А часов в десять – как отрезало! – сказал парень, округлив глаза и с таким видом, словно сообщал чрезвычайно важное известие. – Ну просто как отрезало! Нет – и все тут!

– Не, – Червяков махнул рукой и сморщился, – после десяти уже не шаволит!.. Это дело я знаю… – он внушительно покачал головой. – Как, мнять, ветер понизу пошел – все, собирайся, не шаволит!

– Ну! И я Михалычу тоже: поехали, говорю! Нет, просидели там еще часа полтора – ни поклевочки!..

– Да, – с сожалением протянул лейтенант. – Я, может, денька через три… Всё дела… Вы как добирались-то?

– Да как… Михалыч у Моисеева «козла» выпросил… Ладно, побегу… Разговаривайте! – он напоследок покачал головой – мол, умора! – закрыл было за собой дверь, а потом всунулся снова и сказал:

– Да, ты слышал? Сейчас с Меркуловым явку с повинной оформили… явился твой субчик-то! Смех один! Не могу, говорит! Каждую ночь снятся! Говорит, Дугин его за Верку-то кобелем обозвал по пьянке и попер… так он не стерпел – и сначала его, а потом уж и мать, чтоб не выдала! И деньги, дурак, принес! После обеда Меркулов на следственный эксперимент его везет… Нет, ну представляешь?.. Вот так – сначала режут, потом винятся! – он прыснул, махнул рукой и теперь уже окончательно закрыл дверь.

6

Лобачев доехал до развилки – так было дешевле – и пошел по натоптанной лесной тропе к Завражью.

День был холодный и туманный, но ближе к зениту небо начинало голубеть, обещая ясный вечер.

Он чувствовал опустошение… и немного унизительную радость оттого, что все так благополучно разрешилось. Лейтенант Червяков не извинялся – только развел руками: мол, бывает… хорошо еще, мол, что я тебя в СИЗО не упек… во, мнять, интуиция! И протянул руку, и Лобачев, не обинуясь, руку эту пожал – рад был без памяти, что вышла ошибка. «А на деревенских плюнь! – неожиданно сказал лейтенант на прощание. – Я сам деревенский, знаю… они тебе жизни не дадут!.. ты от них подальше!.. Да, нож-то потом можешь забрать… правда, он сгорел к черту – никуда не годится…»

Он быстро шел опушкой леса, лес вздыхал, шелестел, последняя листва золотила бурую траву. Тропа поднялась на пологий холм, за которым лежал овраг. Холодный ветер шуршал жухлой травой, тянул полосы тумана. Серебристые склоны полей зеленели не ко времени прозябнувшими озимыми и, перемежаемые все более и более голубыми лесами, ниспадали куда-то далеко-далеко – туда, где струилась невидимая Ока.

Тропа повернула, и он стал быстро, все ускоряя и ускоряя шаг, спускаться с пологого холма к оврагу, за которым уже виднелись крыши Завражья.

– Ну что ж за сволочи, а! – бормотал Лобачев. – Вот же мать твою… падарланат!

Что-то стучало в груди все чаще и чаще – гораздо чаще, чем может стучать сердце: словно и вправду крутился, крутился и постукивал какой-то неутомимый моторчик.

– Ну ничего… сейчас, сейчас… – повторял он, почти бегом уже спускаясь по тропе в овраг. – Поговорим! Сейчас поговорим!..

Через несколько минут он оказался возле дома.

– Сейчас, – говорил Лобачев, непослушными пальцами отстегивая карабин цепи от ошейника. – Сейчас потолкуем… Да не дергайся ты!.. Сидеть! Кому сказал – сидеть!..

Дверь распахнулась, и Маша выглянула из вагончика, вытирая руки полотенцем.

– Сережа! Ты куда? Подожди!

– А-а-а, ерунда! – крикнул Лобачев, напряженно улыбаясь. – Да вовсе и не из-за этого! Так, ерунда какая-то!.. Сами не знают, за что вызывают! Вовсе даже и не поэтому! Что-то там с пропиской у нас было не в порядке… так я все уладил!

– А куда ты идешь? – недоверчиво спросила она, машинально теребя полотенце.

– Да так просто! – рассмеялся он. – Пройдусь! Вон, гляди, Банзай уже ходить разучился! Пусть побегает!.. Ну, пошел!

То, что Банзай рванул бегом, петляя по заснеженной земле и то и дело тычась носом в одному ему понятные отметины, избавило Лобачева от лишних разговоров – он только махнул рукой и побежал следом.

А моторчик стучал, стучал, сухо и безжалостно деля время на секунды…

Дом Николая Фомича стоял, как стоял.

По-прежнему сильно пахло гарью. Однако сгоревший соседний дом ныне представлял собой не безобразную груду чадящих бревен, а несколько довольно аккуратных черных штабелей, в которые сложили доски и балки при разборке.

Пестряков возился у своего забора, прилаживая свежую жердину взамен погоревшей.

– Николай Фомич! – веселым подрагивающим голосом окликнул его Лобачев. – Привет тебе от Червякова!

– Чего? А-а-а… – Пестряков настороженно смотрел на него. – Сергей Александрович!.. От какого Червякова?

– Да от милиционера, от лейтенанта Червякова! – пояснил Лобачев. – Неужто не помнишь?

– Ах, от Червякова! – Николай Фомич махнул рукой. – Вот дырявая голова! Спасибо, спасибо… А я вон плетень правлю… беда! Беда!.. Погорело все у меня! Эти-то набежали – родичи-то его – все с пепелища порастащили, что в дело годится! Как мураши! Ни одной целой деревяшки не оставили! Кастрюльки мятые, паленые – и те уволокли! Во люди-то, а? – и он снова махнул рукой.

– Так я говорю, Червяков велел к тебе зайти, – сказал Лобачев. – Передать, чтоб готовился – статья тебе, старому дураку, полагается!

– Какая такая статья? – не заметив оскорбления и не сводя глаз с Банзая, осторожно изумился Пестряков. – Это какая такая статья?

– За ложные показания, – ответил Лобачев. – А как же? Ты ж, Николай Фомич, сказал, будто меня перед самым пожаром видел? Будто я от Сереги выходил… Сказал?