Текст книги "Хуррамабад"

Автор книги: Андрей Волос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

– Так на чем мы остановились?

– Вы, Карим-ака, про какие-то деньги стали говорить, – встрял Салим. – Я их так давно не видел, честное слово… Деньги – это такие бумажки, что ли?

Кто-то хихикнул.

– Скоро ты вспомнишь, что такое деньги, – пообещал Карим. – Навар будет хороший, правду говорю.

Он поднял пиалу и смочил губы.

– Подумайте своими башками. Сейчас вы все – дикие лошади, связанные одним арканом: каждый рвется к своей выгоде, поэтому табун только топчется на месте. Чем вы заняты? Несколько десятков сборщиков, доставщиков… проводники вагонов, которым вы платите, чтобы они, всю дорогу дрожа от страха, провезли в Россию пакетик анаши… разве серьезно? И сами трясетесь – как бы не влипнуть в очередной раз. Разве кто-нибудь из вас в отдельности может башлянуть милиции или пограничникам? Разве кто-нибудь может организовать доставку сырья с Памира? Или из южных районов Афганистана? Так и будете таскать на горбу мешки с травой. А ведь можно наладить переработку – и перевозить концентрированный продукт. Что лучше?..

– Вот-вот! – прорезался Касымка-полторы-ноги. – Верно говорите, Карим-ака, верно. Я сам так иногда думаю: хорошо бы собрать деньги, пустить на общее дело… ага? Да я и сам вчера почти так думал, честное слово! Нет, братья, правда, зачем эти мешки… ага? Надоело, правда! Концентрат хорошо… Верно? А главное – погранцам, погранцам башлянуть! Вот что вы правильно говорите, Карим-ака! Сам так только утром думал!.. Только кто за деньгами смотреть будет, Карим-ака?

– Помолчи, – отмахнулся Карим. – Все расскажу… Короче, если мы объединим усилия, то сможем переправлять товар не спичечными коробками, а вагонами. Поймите: вложив сегодня несколько миллионов, через год-два можно будет ворочать миллиардами. Расширяться, расширяться! Не сидеть на бабках, а рынок увеличивать! Свои цены называть! И не высокие цены, а низкие! В этом весь смысл. Чем доступнее будет дурь, тем больше навар. Такой маховик раскрутим – небу станет жарко!

– А потом? – тупо спросил Фарход Маленький. – Что потом?

Карим хмыкнул.

– Потом? Ты хочешь сказать – когда мы капитально заработаем? Скажу. Тебе же не хочется на кичу, Фарход? Верно? Так и надо думать об этом. Если раскрутимся как следует, можно будет начать совсем, совсем другую жизнь! Серьезное производство серьезных вещей… а, Фарход? Например, автомобилей, а? Почему нет? Электроники, а? Почему бы и нет, уважаемые друзья? Сколько еще веков мы будем жить в стране, которая способна продавать только виноград и семечки?

Он помолчал, рассматривая ошеломленных торговцев.

– Я приблизительно знаю, сколько у кого под кожей. Но дело добровольное. Понятно, что не стоит отдавать на общее дело последнюю свою копейку. С другой стороны, кто больше даст, тот больше и получит. Прикидывайте.

Салим Клоун крякнул и хотел было что-то сказать, но Карим властно поднял руку.

– Я не требую немедленного ответа. Думайте. Считайте. Совещайтесь. И надеюсь, в конце концов у нас будет повод съесть манты из перепелиных языков!..

4

Днем окна плотно закрыты, и душное благоухание цветника, примыкающего к дому, пропадает зря.

Здесь можно было ничего не касаться, однако Рахматулло решил все же пройтись кетменем между розовыми кустами. Шесть из них представляли собой заурядную Белую Ночь, которой в прежние времена бессчетно засаживали огромные клумбы возле фонтанов и правительственных зданий. На них было три или четыре десятка разлаписто раскрывшихся цветов, белый цвет которых благодаря незначительному намеку на желтизну, вызывал в памяти образ свежестиранного, чистого, даже стерильного, и все же слишком долго ношенного белья. Зато три других – его любимого сорта Маликаи Ачам: всего лишь пять бутонов, но каждый из них завораживает взгляд беспримесным темным кораллом круто закрученных узких лепестков.

Рыхлить приходилось очень осторожно, потому что под влажно-растресканной поверхностью земли совсем неглубоко лежат нежные корни. И яблоневый-то корень можно повредить одним бездумным движением, а что уж говорить о розах. Махнул невзначай – и готово. Все-таки странно устроен мир. Вот взять эти розы. От них никакой пользы. Нет, нет, как же, ведь розовое масло делают из лепестков… Но это где-то в других странах делают – в Иране, наверное, в Индии… У нас не делают. У нас они растут совершенно просто так – ни за чем, для одной красоты. То есть пользы – никакой. Ни плодов, ни ваты, как из хлопка, ни даже на дрова не пустишь. Только цвет и запах. Совсем бесполезная вещь. А все же ему почему-то приятнее всего ухаживать именно за розами. И чем они красивее – тем приятней. Зачем это? Для чего? Ведь не запахом живет человек. Досыта все равно не нанюхаешься. Хлеба попросишь… Вот то же самое с женщинами. Тоже непонятно. Почему красивые – лучше? Сосед Кадыр года три назад бросил семью из-за одной. Сначала к ней ушел – а ведь все было хорошо: дом, дети, – потом вернулся… прощения просил… Не те времена, конечно. Раньше мужчины свободнее жили. Пришел, ушел – никого не касается. Ну, его приняли… а он скоро снова к ней. Месяца через полтора опять назад – пустите, не буду. Худой стал, страшный. Мучила она его, должно быть… И так целый год. Или полтора. Срамил себя на всю махалю – туда-сюда, туда-сюда. А кто его осудит?.. А потом встал на край хауза – он же в вооруженной охране на автобазе возле Путовского работал – и выстрелил себе в голову, и упал в хауз, в воду… видно, хотел, чтобы совсем уж наверняка.

Нет, наверное, ему повезло, что, кроме Халимы, у него никого никогда не было. Кажется, когда их женили, Халима была очень, очень красивая. До свадьбы они считай что и не виделись, и когда он в полумраке поднял покрывало, то просто онемел. Или ему казалось? Она была так нужна, и он так быстро к ней привык, прирос всем телом, что, наверное, если б на ее месте оказалась какая-нибудь курносая и рыжая или даже рябая, он все равно числил бы ее в красавицах.

А Халиме с ним, наверное, не повезло. Она никогда-никогда, ну просто ни разу ни единым словечком об этом не обмолвилась и даже, кажется, в жизни так не подумала, но он сам чувствовал: не повезло с ним Халиме. Она бы могла выйти за какого-нибудь ухватистого парня… вроде своего брата Инома, который и машину когда еще купил, и дом какой имеет – не то, что у них, – а все потому, что заведовал детским садом, а там, он сам говорил, много чего оставалось после детей: и баранов кормил хлебом, и птице было что насыпать, да и мебелишку кое-какую привозил… это называется: списали. Что значит – списали? Ну, неважно, бумажные дела, их сразу не понять… Вообще, человек, который имеет дело с бумагой, всегда богаче живет, чем тот, что ковыряется в земле или что-нибудь комстролит своими руками. Правда, Инома в конце концов сняли и чуть не посадили… но ведь не посадили, а семью он вон как обеспечил. И друзья у него тоже от этого хорошие – все заведующие: кто баней, кто кладбищем… солидные такие люди. Не чета Рахматулло, что уж. Вон даже Хуршед говорит: побираешься. Хуршед пошутил, конечно, это понятно… вовсе он не побирается… просто легкая рука у него, вот и все. Накануне Навруза со всех сторон махали к нему тянутся. Рахматулло-чон, пожалуйста, придите к нам рано-рано утром. Будете нашим первым гостем, у нас весь год хорошо пройдет: у вас ведь легкая рука, Рахматулло-чон, вам сопутствует удача… Придешь – насыплют конфет, крашеных яиц дадут сколько хочешь… Нет, конечно, спору нет: бедно живем, что говорить… Да ведь детям нельзя не помочь, верно? Брата на улицу не погонишь? Отца чужим людям не отдашь? Внучек куда? Вот так одно за другое, одно за другое… Бедно, конечно. Но иногда представишь: вот был бы ты, Рахматулло, богатым, как хозяин твой, Карим Бухоро… нет, этого и вообразить не получается!.. пусть все же, как Ином, ладно. И что? Сами они к Иному в дом вовсе не заглядывают, а Ином если зайдет раз в год, то такой недовольный-недовольный, словно кому-то должен, а отдавать не хочет. Его угощают, а он посмотрит в плошку и обязательно что-нибудь такое скажет: «А-а-а, мол, атолу едите!» Да еще так укоризненно, будто сам он по бедности атолы отродясь не ест… А что такое атола? Мука с водой, вот и вся еда. Правда, у Халимы-то руки золотые, она горсточку луку поджарит, зелени накрошит – за уши не оттащишь от этой атолы… В общем, непонятно, что человеку нужно. Посмотришь на Инома – вроде и богатство ни к чему, на себя глянешь – а без денег и того хуже…

– Э, Рахматулло!

Рахматулло сделал еще несколько движений, доканчивая свою работу, а потом разогнулся, потирая левой рукой поясницу. Все, конец. Вот и Хуршед зовет. Пора пить чай. Одиннадцать. Как хорошо, что он добил последний рядок. Чисто, красиво… Теперь чай, лепешка… благодать. А потом он доведет до ума тот ряд виноградника – надо, наконец, обломать побеги, а то все руки не доходят.

– Иду, иду.

Он мельком глянул в сторону виноградника. Кто его разберет… так-то, умом-то понятно: на кой ляд ему следить?.. Рахматулло перехватил кетмень и, опустив голову, побрел в сторону кухни. Проходя мимо ката, невольно замедлил шаг и спросил, поклонившись:

– Как себя чувствуете, хозяин?

Ай, зачем он это сделал! Шел бы себе и шел!..

Карим поднял тяжелый, сумрачный взгляд.

– А, это ты… Чай идешь пить?

– Чай пить, – закивал садовник. – Чай, хозяин. Хуршед звал.

– Мой чай не стал… – с неясным выражением сказал Карим.

Рахматулло похолодел. Действительно – ведь хозяин предлагал ему чаю… он отказался, а теперь…

– Я просто… время-то идет, хозяин, вы уж простите, – заторопился он, беспомощно озираясь. – Я просто… надо было рыхлить, Карим-ака… и я… а то ведь время… и вот… честное слово, я…

Карим молчал, и Рахматулло тоже молчал, ожидая решения своей судьбы.

– Иди, – хмуро сказал Карим.

– Спасибо, спасибо, – с облегчением забормотал он, мелко отступая. По спине бежали струйки пота. – Благодарю вас, хозяин… извините меня.

Он все кланялся, пятясь, а Карим уже отвернулся.

Простой человек. Совсем простой. Честно сказать, раздражает. Топнуть ногой – умрет со страху. Даже если просто сказать: умри! – умрет… Хороший человек. С такими просто. Но неинтересно. Руку протянул – он твой… Люди разные. В одних всегда живет страх. В других страх убит другим страхом. В третьих страха нет вообще.

Нет, вранье. Сам он тоже всегда чего-нибудь боялся. Предательства. Случайности. Больше всего боялся потерять Орифа. Поэтому был предусмотрителен. Дальновиден. И его учил дальновидности.

Но не выучил.

Взять хотя бы весну 90-го. В Хуррамабаде полыхнуло. Дураки говорили – неожиданно. Карим локти себе кусал, понимая, что его опередили: то, что он собирался когда-нибудь сделать сам, сделали другие. Три дня кряду рвань громила магазины. Жгли киоски, переворачивали троллейбусы. Кто попал под горячую руку, не поздоровилось. Русский так русский, таджик – если не в чапане – тоже пойдет, таджичка не в национальной одежде – давай и таджичку… Бей-колоти! Правительство только разевало свой поганый рот. Ай, разве ленинабадцы могут что-нибудь, кроме как чесать языками? Это слыхано ли: первый секретарь обратился к населению с предложением защищаться самим – кто чем может. Ориф, болван, как на грех, попал в самую гущу – ехал со службы, в штатском, без оружия, наехал на погром, выскочил, попер с голыми руками… Ну и получил свое – огрели чем-то сзади по башке. Машину спалили, сам две недели провалялся в больнице. Потом приехал: мрачный, дерганый, зло сказал, что больше без ствола за поясом шагу не сделает.

– Э-э-э, дело не в стволе! Куда ты полез! – мягко попрекал его Карим. – Тут кулаками не поможешь. На больших деньгах заварено, поверь мне… Этот ход правильно задуман. Всем все видно: беспорядки, гибнут люди, целый город кое-как обороняется от бандитов. Кто виноват? – конечно же, власть. Смотри, народ, как плохо тобой управляют. Давай-ка, народ, погони этих людей, позови нас – гиссарцев или каратегинцев – и тогда мы будем управлять тобой хорошо… Это же очень просто! Собрались уважаемые люди, обсудили, выработали план, сложились деньжатами… Правильно задумали: давно пора свалить ленинабадцев. Как сели семьдесят лет назад, так никого к власти не подпускают. Знаешь, какого труда мне стоило, чтобы тебя оставили работать в Хуррамабаде? Или чтобы дали капитана на два года раньше? Эге! Кулябец?! – и тут же вся ленинабадская сволочь встает стеной: Карим-ака, мы вас уважаем, но есть негласные постановления… вы понимаете, Карим-ака, при всем к вам уважении не могу рисковать своей головой… поймите меня правильно, Карим-ака, но… тьфу, лисы поганые!..

– Да ну, – отвечал Ориф. – Попробуй свали… У них армия, безопасность. Только сунься. А народ – что народ… Ему плевать. Его громят, а он все наверх смотрит – что власть скажет. Да и зачем их валить? И при них жить можно. Нужно только…

– Подожди, сынок! – Карим бросил четки на дастархан. – Ты, кажется, чего-то не понимаешь. Что значит – зачем? Да затем, что власть – у них. А должна быть – у нас. У нас, у Куляба. Куляб всегда был сердцем этой страны. Власть – дело Куляба. Наше дело, говорю тебе прямо, – наше с тобой дело. И ради этого…

– Да ну, дядя, – Ориф сморщился. – Власть, власть!.. Да к ней не пробьешься, к власти-то. Там столько всего наворочено – черт ногу сломит.

– Правильно говоришь, – согласился Карим. – Одни не пробьемся. А вместе с другими – пробьемся. Свалим. Поэтому не нужно бросаться с кулаками. Есть лучшие пути. Видишь, в этот раз мы и вовсе остались в стороне. Прозевали все. Это беда наша. Нужно искать организаторов. Уважаемых людей. Мол, так и так: в одиночку вам ленинабадцев не погнать. Сам говоришь: в их руках милиция, армия, безопасность. Давайте объединяться. При определенных условиях мы, кулябцы, тоже поможем деньгами… Понимаешь? Для начала сойдемся с кем угодно – с гиссарцами, с каратегинцами, с памирцами, с чертом, с дьяволом! Нужно свалить ленинабадцев, схватить шишку – а уж потом будем разбираться с партнерами… И еще как разберемся! Еще раз говорю: власть – это наше дело, сынок. Ты, вообще, представляешь себе, что такое настоящая власть?..

Нет, он так и не понял, что такое власть. Так и не осознал, что ему предлагали.

Карим покачивал в руке красную пиалу, и желтоватый блик скользил по белому глянцевому исподу.

Семь минут двенадцатого.

Он посмотрел на телефон. Может быть, с аппаратом что-то не в порядке? Протянул руку, нажал на «talk». Привычный гудок. Выключил.

Солнце уже палило вовсю, а он кутался в халат: знобило.

Девять минут. Только что поставил пиалу прямо в солнечное пятно, и вот всего за две минуты солнце ушло, и теперь пиала касалась его только самым краешком.

А может быть, он преувеличил размеры грозящей беды?

Может быть, он ошибся? Не понял? Может быть, Ориф имел в виду что-то совсем другое?..

Неужели все? Еще не поздно отменить приказание. Но что потом? Что дальше? Уступить его требованиям? Смотреть, как этот безумец разрушает то, что он строил десятилетиями? Боже, ну зачем, зачем он встал на эту дорогу?! Ведь как отец к нему относился… как отец!..

Ему вспомнилось, как перед самой войной племянник примчался в Куляб после неудачной попытки найти общий язык с одним человеком из администрации президента. Был взвинчен и вопреки обыкновению казался растерянным.

– Э-э-э, бача, бача, – говорил Карим Бухоро, глядя на него с ласковой укоризной. – Эх, парень, парень…

Они сидели в деловой комнате. Ориф повесил китель на спинку стула. Недавно полученные майорские звезды тускло светились.

– Ты потребовал того, чего он не мог сделать ни за какие деньги. Ну нельзя же вынуждать человека ставить под удар все: положение, карьеру, честь, в конце концов…

Ориф фыркнул.

– Скажете тоже: честь! Откуда у этого человека честь!

– Э, не говори так. Всякий думает про себя, что он честен… Разумеется, ему пришлось отказаться. Я тебе говорил и еще раз говорю: не нужно заставлять человека делать то, что он делать ни в коем случае не должен. Ему будет гораздо спокойнее, если ему предложат всего лишь не сделать того, что он должен сделать. Ну это же азбука!

Ориф недовольно барабанил пальцами по столу.

– Да нечего с ним дипломатию разводить, никуда не денется… – буркнул он. – Вернусь в Хуррамабад, прижму как следует. Он знает, чего от меня ждать.

– Э-э-э, как глупо! Брось, брось, оставь его в покое, – Карим нахмурился. – Сейчас не это главное. Не нужно пережимать. Слава богу, и так все идет нормально. С тех пор как с уважаемым Фазлиддином – мир его праху! – случилось это страшное несчастье, жить стало гораздо проще. Мне было его искренне жаль, правда… Он был дельный человек, и если бы… а, что говорить. Теперь никто не мутит воду, и это сильно облегчает жизнь.

Ориф пожал плечами. Когда Фазлиддина и двух его охранников неизвестные расстреляли при выходе из ресторана «Ором», именно он приехал из Хуррамабада в качестве исполнителя прокурорского надзора. Убийцы найдены не были, дело повисло и перекочевало в разряд вечных, какие не раскрываются никогда.

– Конечно, перспективу видеть нужно, – продолжил Карим. – Но сию секунду важно совсем другое. Наша цель – свалить ленинабадцев. Верно. И цель эта сейчас близка, как никогда. Но что получается? Если оппозиция погонит Асророва именно сейчас, это будет означать, что победили муллы. А они потом нас к власти и близко не подпустят. Опять в подполье? Опять шевелить пальцами, как немтыри? Опять?!

Не сдержался: в сердцах ударил ладонью по столу, вскочил, стал ходить по комнате, сжимая и разжимая кулаки.

– Не подпустят, – согласился Ориф. – А что делать? Демократы уже и сами не рады, что пошли на союз с ваххабитами. Да поздновато: те уже и шагу им не дают ступить. Деньги-то в мечетях. А без денег что остается? – только горло драть в одиночку… пока по башке не дадут.

– Именно, – заключил Карим. – Я уж не говорю, что не видать нам тогда ничего, кроме Куляба, – ясно как божий день, к столице нас не подпустят на пушечный выстрел… Допустим. Но ведь и то, что сейчас есть, они нам не оставят! Ведь эти фанатики весь кислород перекроют! Ты понимаешь? Снова все коту под хвост!..

Ориф развел руками.

– Я не знаю, что с ними делать, – сказал он. – Это сила серьезная… за ними толпа.

– Э, сынок! Толпа! Чему я тебя учил? Если давать человеку каждый день немного денег, он будет с восторгом шуметь и требовать от власти то, что его попросят требовать… Всем ясно, что это за толпа. За этой толпой – деньги ислама. Понятно, что толпа сильно действует на нервы…

– Мне не действует, – хмыкнул Ориф. – Пару танков бы…

– Тебе не действует, а мне очень даже действует, – сказал Карим. – Я бы их, сволочей… Но танками тут не поможешь. Только хуже будет. И все-таки Асророва сейчас отдавать нельзя! Сегодня нужно дать ему возможность выстоять. Он должен продержаться. Три месяца! полгода! Через полгода всем дуракам станет ясно, что, как ни кричи, хлеба не прибавляется – и оппозиция потеряет запал. Тогда мы сами его свалим. Нужно создать противовес толпе, что сидит на площади…

Он замолчал, глядя на Орифа с таким выражением, словно ждал, чтобы тот проявил свою заинтересованность.

– Какой противовес? – спросил тот.

– Да самый простой: другую толпу! Такой же беспрестанный митинг: только на соседней улице и с другими лозунгами.

Ориф побарабанил пальцами по столу.

– Нет, хуррамабадцы не пойдут, – вздохнул он. – То есть нормальные не пойдут. А все ненормальные давно уже на площади Мучеников.

– При чем тут хуррамабадцы? – удивился Карим. – Им веры нет, ими нельзя надежно управлять… Нет, там должны сидеть наши люди – люди из Куляба! Три-четыре тысячи молодых горских парней, непривычных к этой, как ты говоришь, дипломатии… – Он усмехнулся. – Должно подействовать, а?

– Четыре тысячи… – Ориф покачал головой. – Ну, допустим, привезем мы их туда…

– Стоп, стоп! – Карим поднял ладони. – Не хочу слушать, потому что знаю все твои вопросы. Ответ один: глаза боятся, а руки делают. Машины уже есть. Сегодня вечером уходят первые автобусы. Завтра пойдет колонна грузовиков – собрали по колхозам… – Карим огорченно покачал головой. – Вот какой ерундой приходится заниматься. Здесь мы разобьем их на десятки, назначим старших. Все объясним в подробностях. Все они будут твердо знать, зачем приехали, чего хотят, кто их друг, а кто – враг. Что будет, если ваххабиты свалят правительство. Как изменится жизнь. Твое дело – встречать их в Хуррамабаде. В первый момент не должно возникнуть проблем с властями. Если одни имеют право месяцами сидеть на площади Мучеников, то пусть никто не препятствует праву других сидеть на площади Свободы. Как думаешь, сынок?

– Не проблема, – отмахнулся Ориф. – Кому охота вязаться, когда непонятно, что будет завтра.

– Во-вторых, то, о чем я говорил тысячу тысяч раз. У людей должны быть деньги – пусть немного, но каждый день. Продукты. Возможность приготовить горячую пищу. Укрыться от дождя и жары… В общем, не мне тебе объяснять. Ты человек военный, лучше меня знаешь. Финансирование открыто.

– Ну, дела, – протянул Ориф. – Просто войсковая операция…

За ужином толковали о всякой всячине. Потом еще долго пили чай. Ориф рассказывал байки из жизни столицы, Карим смеялся, слушая, сам говорил не много. Просидели дотемна. Пожалуй, это был их последний хороший разговор. Моросил дождь, но Карим долго стоял у ворот, провожая взглядом меркнущие огоньки.

Он и сейчас помнил сладостное ощущение, с которым входил после этого в дом. Никогда прежде оно не было таким глубоким и радостным. Нет, конечно же, он и раньше осмеливался думать, что все-таки вырастил себе сына – пусть не плоть от плоти, но мысль от мысли, стремление от стремления. Но в тот вечер, рассеянно следя за тем, как охранник запирает калитку, он физически чувствовал что-то необыкновенное: как будто второе сердце билось в груди, – как будто вторая душа грела его, тесно прижавшись к первой.

Ах, если бы той ненастной ночью, когда Ориф гнал машину по извилистой дороге в Хуррамабад, у него отказали тормоза или просто колеса на крутом повороте скользнули по мокрому асфальту, – и долго кувыркалось бы изуродованное железо, снова и снова сшибаясь в полете с неподатливыми скалами, пока не грянулось бы на каменистое ложе дикой коричневой реки, – о, как оплакал бы тогда Карим своего единственного сына! О, каким огнем он жег бы себе душу, каким горем опалял бы все вокруг себя!.. Ничего, ничего уже не нужно было бы ему после этого несчастья – ни денег, ни власти, ни даже постылой свободы. Может быть, он поступил бы так же, как его двоюродный дед Ишанкул, чудом оставшийся в живых, когда дом и всю семью накрыл ночью оползень: построил бы тесную каменную келью – худжру – и коротал бы там остатки дней, нескончаемым горестным воем отвечая на подаяния…

Но нет: Ориф доехал благополучно.

С того вечера время изменило своим обычаям: торопливо побежало, лихорадочно затикало, чуть ли не поминутно заставляя принимать все новые и новые решения, каждое из которых в случае ошибки грозило неисчислимыми бедами.

Люди сидели на площадях… деньги текли… конца-краю не было видно… он выглядел спокойным… однако суетливая побежка цифр кого угодно может вывести из себя.

Может быть, Карим поторопился настоять на том, чтобы из Президентского дворца начали раздавать оружие сторонникам Асророва. Да, может быть, это было ошибкой. Эти двадцать или тридцать ящиков калашей сорвали последние клапана: через пару месяцев громыхало в полную силу – потому что оппозиция тоже взялась за автоматы в открытую. У них-то, у них-то откуда было столько стволов?.. Осенью, после нескольких недель боев вокруг дворца, Ориф бежал из Хуррамабада: сопровождал Асророва, направлявшегося в Ходжент, чтобы организовать там правительство в изгнании. Старый баран Асроров… кто бы это ему позволил? Естественно, чавонони Хуррамобод прижала их в аэропорту. После недолгой перестрелки президент подписал отречение. А Ориф едва унес ноги и объявился в Кулябе тремя днями позже.

Здесь работа уже шла вовсю. Не прошло и недели, как был образован Народный фронт: Куляб выступил в поддержку режима с оружием в руках – против куда лучше к тому времени вооруженной оппозиции. Дом Карима Бухоро превратился в штаб армии. Бабки сыпались шуршащим зеленым снегом – он отчетливо понимал, что настал самый острый час его жизни: победа сулит исполнение желаний и возмещение всех убытков, поражение же грозит катастрофой такого масштаба, при которой деньги уже не будут иметь значения… Что делать? Такие пересеклись интересы, такие схлестнулись крутые игроки, такими кушами пахла игра, – короче, не до экономии. Отбить бы свой кусок! не затерли бы! не сдвинули бы на край стола небрежным движением!.. Зубами впивался в любую возможность отжать еще.

Месяц… три… полгода… год… чехарда войны. Деньги, деньги, деньги.

Как только заняли Хуррамабад, Карим решил, что пришло, наконец, время перебраться в столицу. Бои еще погромыхивали на окраинах города, постепенно сползая к северо-востоку; на юге к тому времени победа была полной. Победа победой, но теперь он с горечью понимал, что лучше было бы обойтись без войны. Война расшатала жизнь и все поставила с ног на голову. Должно быть, тем людям, что в ней участвовали, казалось, что это веселье должно продолжаться вечно…

Вот и Ориф. Ради чего все было затеяно? Ради дела. Добились своего? Добились. Жизнь не стала проще. Наоборот: чем выше сидишь, тем больше видно самых разных сложностей. Но ведь за это грызлись? За это. Все – путь открыт. Действуй!.. Он и действовал. Еще как действовал… Засыпая, видел разноцветную карту страны… тропы… реки… границы… железнодорожные ветки… дороги… поезда, машины… и ручейки белого порошка, струящиеся дальше, дальше, дальше… а навстречу им такие же – только зеленые, шелестящие… Дело шло! шло дело! А что Ориф? Ориф никак не мог бросить свои цацки: командовал отрядом спецназа, гонял на пару с Негматуллаевым банду Черного Мирзо, широко гулял, чуть не погиб, нарвавшись на засаду во время Гиссарского мятежа, был легко ранен в боях под Дашти-Гургом… Это переполнило чашу терпения Карима. Приказом министра отряд был отозван с позиций, переведен в резерв командования и расквартирован в Хуррамабаде. Выйдя из госпиталя, Ориф вежливо отказался от предложения занять комнату в просторном доме дяди и вместо этого оборудовал себе более или менее благоустроенную квартирку в казармах. Являлся, как правило, раз в неделю, по пятницам. Дел особых у него не было; но и времени ни на что не хватало, потому что жизнь он вел примерно такую, какой она была у Карима после выхода из тюрьмы – рассеянную, шумную, довольно опасную жизнь человека, с которым всякому лестно познакомиться. Наравне с другими, тоже в прошлом полевыми командирами, успешно баллотировался в мадчис. Однако и депутатское звание его характер не переменило.

Вот снова: ж-ж-ж-ж… Самое время. Солнце поднялось. Цветы раскрылись.

Интересно, а где же ульи? Он никогда прежде не задавался этим вопросом.

Ж-ж-ж-ж…

Карим протянул руку и снова нажал на клавишу «talk». Все в порядке, телефон работал.

5

– А у нас режим, – сообщил Рахматулло по-русски, но до неузнаваемости коверкая отдельные слова сильным акцентом. – Э-э-э-э… как это? Да: нажремся – и лежим!

Он бросил пиалу вверх дном на дастархан и, отдуваясь, отвалился на свернутый чапан, заменявший ему подушку.

– Ты так пыхтишь, словно съел не кусок лепешки с чаем, а целый казан плова, – недовольно сказал Хуршед.

– Да-а-а-а, – мечтательно протянул садовник, поглаживая себя по тощему животу. – И еще большую касу жирной-жирной шурпы, и немного самбусы – пять штук, и…

– И манты из перепелиных языков, – закончил повар. – Ну, размечтался!

– Из перепелиных языков? Ц-ц-ц-ц! Красиво. Это что-то вроде птичьего молока… Но вообще-то насчет этого ты прав: штучек семь-восемь мне бы не помешали… с каймаком и красным перцем…

Хуршед собрал дастархан, встряхнул и спросил, складывая:

– При чем тут птичье молоко?

Вместо ответа Рахматулло извинительно хихикнул.

– Не веришь? Ну и простак ты, Рахматулло… Мне Абдували говорил. Знаешь старого Абдували? Его дочка замужем за одним кулябцем, и этот кулябец, – Хуршед оглянулся и понизил голос, – знает повара, который прежде работал у нашего хозяина… а?.. слышишь?.. и этот повар рассказывал, что готовил ему. И не ему одному, а на большую компанию… понял?

– Господи! – с ужасом сказал Рахматулло и благоговейно приподнял сложенные ладони. – Да где же они взяли столько перепелов?!

– Кто его знает… ловят люди, наверное. Протяни-ка чайник…

Рахматулло сидел с таким видом, словно перед его взором встал сейчас, требуя ответа за свои загубленные жизни, весь призрачный сонм истребленных людьми птах, а Хуршед продолжал, вытрясая из чайника в клумбу старую заварку:

– На всякое дело находятся умельцы, Рахматулло… Вот у нас в кишлаке был парень – Рахмон звали… знатный он был охотник, вот что я тебе скажу. Другой соберется пострелять – только сапоги на косогорах топчет. Рахмон пойдет следом – не козла завалит, так медведя… Кекликов ловил. Вот, спрашивается, как его поймать? К нему на полста шагов не подойти… А он ловил. Силками, наверное. Сетками, что ли. Наловит, поедет в район и продает. Всех продаст – еще наловит. А что ему? Их же полно, только уметь надо. Вот так… А уж кто что ест – это дело десятое. Как говорится, у ворона перо черное, а у лебедя белое. Верно? Нет, я к примеру говорю… Взять того же Рахмона. Он, бывало, берет мешок муки…

– Нет, не может быть! – сказал вдруг Рахматулло, встряхиваясь. – Ну, сам подумай, Хуршед, дорогой! Ну вот сколько ты съешь мантушек? А?

Хуршед задумчиво поцокал языком.

– Смотря каких… если баранина хорошая, луку много… если в каждой кусочек курдючного сала…

– Ну в среднем! Десять штук съешь?

– Съем, – твердо сказал повар. – Я и двадцать съем, если луку много и баранина жирная, и в каждой…

– Подожди! Десять, да? Допустим, нас пятеро!

– Допустим, – согласился Хуршед.

– Это уже пятьдесят! Сколько нужно перепелиных язычков, чтобы сделать одну мантушку?

– Смотря какую, – заметил повар. – Гиссарцы маленькие лепят, а на юге как залудят на полкило – в рот не лезет.

– Ну в среднем же! – взмолился садовник. – В среднем! Ну десять? Ведь не меньше?

– Может, и десять…

– Это пятьсот! – торжествующе сказал Рахматулло. – И что же, ты хочешь сказать, что пятьсот перепелов они…

– Ха! – презрительно фыркнул Хуршед. – Тоже мне, удивил – пятьсот! А десять тысяч не хочешь? Сколько надо – столько и поймают, понял? Были бы деньги, – он пинком двинул табурет ближе к двери. – Эх ты, голова садовая! Если карман как следует оттопыривается, будешь не только перепелов, будешь крокодила кушать, павлином закусывать.