Текст книги "Хуррамабад"

Автор книги: Андрей Волос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

Садовник сидел понурившись.

– Ладно, – сказал он со вздохом. – Тебе-то видней. Пойду, что ли. Пора.

Конечно, хотелось попросить у Хуршеда табачку… после чаю оно хорошо бы… да почему-то язык не повернулся. Рахматулло помедлил секунду, потом махнул рукой и в задумчивости побрел к сараю. Пятьсот перепелов! Это мыслимое ли дело?.. А может, и больше, кто его знает. Хуршед прав. Кто богат, тот может себе позволить. Конечно. Что говорить… Неужели богатые и Бога не боятся? Не может быть. Правда, Карим не ходит в мечеть… Но Карим – большой человек, и не садовнику судить, что Карим делает правильно, а что – неправильно… Да, не его это дело. (Невольно оглянулся. Слава богу, его загораживают кусты сирени.) Но все-таки сегодня как-никак пятница. По пятницам в мечети большая молитва – хутба. Ведь как хорошо бы им вместе с Орифом туда заглянуть!.. Выходишь после молитвы – будто по лебяжьему пуху шагаешь. Того и гляди взлетишь… И потом: люди-то все видят. Кто ходит, кто нет. Языков-то хватает у людей. Хоть и с трепетом, хоть и с восхищением его имя произносят, а все же при случае заметят: мол, в мечети-то его не увидишь… Нет, наверное, не пойдут молиться. Просто Хуршед, как всегда, приготовит богатое угощение. Сядут в холодке, будут неторопливо есть, неспешно разговаривать… Ориф, конечно, выпьет. А в мечеть – нет, в мечеть не пойдут. Ладно, что уж…

Он рассеянно остановился у двери. Что-то ведь хотел… Ах, да… Сунул руку под стопку мешков, нашарил секатор. Новенький, блестящий, рукояти красные, пластиковые – еще даже и не испачкались. Такой не хотелось оставлять на виду. Рахматулло им гордился вот уже месяца полтора. Старый уж совсем был никуда… и починить невозможно – что с ним сделаешь, если сработался весь. И все равно целый месяц пришлось клянчить деньги у Музафара. Ну, слава богу, дал в конце концов. Ворчал, конечно, – мол, то одно, то другое. А что одно? что другое? Без секатора никак не обойтись, и так уж терпел до последнего… Красть-то тут некому, это понятно. Но под мешковиной все-таки целее будет. Как-то спокойнее. Подальше положишь – поближе возьмешь. Пощелкал лезвиями. Вещь. Прикрыл дверь и пошел к цветнику… Пятьсот перепелов! Уму непостижимо. Если бы набраться смелости и спросить как-нибудь у хозяина… может быть, врет все-таки Хуршед? Да разве спросишь такое? Карим Бухоро тут же сам спросит – а кто тебе сказал? Хуршед тебе сказал? А ну-ка, подать сюда Хуршеда!.. Ведь не отопрешься потом – Карим, дай бог ему здоровья, уж если в кого вопьется, живым не отпустит… Если дошло до дела – все. Вон как в прошлом году, когда к нему генерал этот приехал. Тремя машинами, с охраной. Фу-ты, ну-ты. Охранники высыпали, сразу к дверям. Генерал прошел к хозяину. Уж о чем они толковали, один Бог знает. Карим-то никогда голоса не повышает – наоборот: чем тише говорит, тем страшнее. А гостя по первым минутам слышно было: отдельные слова доносились: громко, значит, разговаривал. Ну и вот. Пофыркал, пофыркал – да и скис: сидит виноватый, голову повесил… а потом просить о чем-то начал… да, похоже было, Карим ему отказал. А через день Музафар между делом газетку принес, а в газетке портрет давешнего генерала в черной рамке – слуга отечеству, мол, то-се, боевой, воевал и все такое, и так написано, что понятно вроде: большой человек, заслуженный, – ну и вот, а он застрелился, оказывается. Как дело-то обернулось. И охрана не помогла. Какая может быть охрана, если сам себя? А сначала все фыркал… а тут не больно-то пофыркаешь. Ну и вот… Конечно, если бы между делом как-то навести разговор. Мол, знаете, хозяин, едал я однажды манты из перепелиных языков… вы человек опытный, как думаете, сколько их на одну штуку-то идет?.. Да ну, и по простым-то делам от ужаса язык заплетается, когда с Каримом разговариваешь, а уж это…

Он нагнулся и осторожно взялся за стебель, покрытый лакироваными шипами. Вон какая вымахала… молодец. Стебель длинный, ровный. Красавица. Щелкнул секатором и разогнулся, держа розу в левой руке. Поднес к лицу. Маликаи Ачам источала аромат. Она пахла нежно, как… нет, не пахла: благоухала словно… словно что? с чем сравнить этот запах?

– А-а-а-а… – выдохнул Рахматулло. – Господи.

Зачем она такая красивая? Непонятно. Ну, допустим, пахнет – это ясно: чтобы пчела могла найти цветок. А зачем красота? Пчеле-то, должно быть, все равно, откуда брать нектар. Им вон на фанерку сахара насыпать, водой брызнуть – так со всей округи слетятся. С фанерки им еще лучше. Значит, даже если бы роза была фанеркой, они бы все равно к ней полетели. А зачем тогда роза такая красивая? Дедушка Назри говорил, что Бог создал часть вещей, чтобы они печалили человека, а часть – чтобы радовали. Может быть, поэтому? Но разве роза радует? Да, она радует, конечно, но одновременно и печалит. Потому что она прекрасна. Она так прекрасна, что, наверное, бессмертна. Да, да… а как иначе? Если нет, то почему она кажется такой настоящей?.. Вот иногда думаешь: разве все это – жизнь? Нет же, это просто сон… Все пройдет – и страх, и смерть, и радость, и беда, и голод, и сытость, и нищета, и деньги, и сила, и немощь, – а роза будет цвести. Разве может коснуться ее страх или смерть? Нет, роза будет так же прекрасна. И печальна. А красота ее – так же непостижима… Вот и сжимается, плачет сердце от этого великолепия: никогда, никогда не достичь красоты!..

Он осторожно положил срезанный стебель на соседний куст и потянулся ко второму. Щелк!

– Господи.

Нужно взять у Хуршеда старый кумган и налить воды. Он наберется смелости, подойдет к хозяину и скажет: Карим-ака, кажется, у вас сегодня тяжелые мысли. Вот вам розы, пусть они радуют ваше сердце. Жизнь так тяжела, Карим-ака. Это Маликаи Ачам, Карим-ака, сирийский сорт. Вы с Орифом будуете обедать и смотреть на розы. Не браните меня, хозяин.

Щелк!

6

Потому что все стоит денег, и даже… о чем это он? Ах, да, альчики.

Сам, грешник, в свое время немало сил и времени уделил игре: поражала близость судьбы, непреклонность ее решений: тебе сдают еще одну карту, и если это карта – десятка, ты станешь богаче и счастливей, а если нет – бедней и несчастней. Вот она уже в руке, и можно потянуть пару секунд, как будто за пару секунд что-то изменится – вызреет она, что ли, поменяет, что ли, масть; еще остается время суеверно поглаживать пальцами засаленную рубашку, словно от этих поглаживаний девятка превратится в даму, а если надо, то и в туза; но только секунду или две, три от силы: судьба не ждет.

Ну, хорошо, карты – ладно. Но альчики! Ох уж эти бараньи кости – альчики!

У каждого три. Каждый долго трясет их в сомкнутых ладонях, подносит ладони ко рту, шепчет колдовские глупости, заповеданные отцом или дедом, братом или шурином – неважно: такими же, должно быть, одинаково пропащими людьми. Бросают по очереди, непременно выкрикнув ничего не значащее слово «гаркам!». Каждый при этом производит те ужимки и жесты, которые должны открыть перед ним ворота счастья: один привстает, другой мечет из-за плеча, третий бледнеет и не может сдержать стона. Все, свершилось! Если падает горбом вверх – говорят: ослом упала, горбом вниз – конем. Выпало тебе три коня или три осла – кричи, плачь, смейся, снимай весь куш. Выпало у другого – куша нет, плакали твои денежки. Если ни у кого – добавляй на кон и снова кидай. Время идет быстро: день-ночь, день-ночь… бывает, и днем ни у кого трех ослов, и ночью – тоже. На кону – состояние, в голове – звон, в ушах – гул. Шану не курят – после нее тянет в сон; вместо этого немного ханки – хватит еще на час, на два. День-ночь, день-ночь… На кону – вороха денег, расписки… перстни, золото… Но в конце концов кому-то везет – выпали три коня! Ах, как жаль, что не тебе!.. Если больше нет ничего – можешь трижды сыграть в долг. После третьего раза – конец. Иди за деньгами, другого пути нет и не будет. Правда, может, и смилостивится кто-нибудь: ладно, где тебе взять сразу триста косых… я ж не зверь, братан, чего ты! Давай по-другому. Пойди к Мумину… знаешь Мумина-торговца? Принесешь его башку – и все, братан, базара нет… А то еще, бывает, самые отчаянные играют на зубы. Зуб по-разному ценится, зависит от кона. Когда кон небольшой, может в тысячу зеленых пойти, а если серьезный – тогда и в двадцать. Кинули. Гаркам! Проиграл. Вот плоскогубцы, бери, ломай проигранный зуб – он теперь не твой, – кидай на кон… Дальше играешь? Гаркам!.. Опять проиграл?.. Ох, игра! Три вагона риса? Машина? Вторая? Дом? Ничего: пришла третья ночь – отыграл все назад, кроме зубов, конечно… да это ничего, теперь не золотые – алмазные себе вставишь!.. Вот какая игра! Ну не глупость ли? Разве это игра – кидать гнилые кости? Разве сто тысяч – выигрыш?!

Толковать с ним об этом было бесполезно: или удивленно похохатывал – мол, дядя Карим, на какую ерунду мы время тратим, да я и не играю почти; или морщился, стараясь перевести разговор на другое. А сам – как война утихла – года за два, за три прославился лихостью в узких кругах бросальщиков сих поганых костей; да в Хуррамабаде какая игра? – мало! не раз и не два таскался тайком по этому делу в Иран: есть там такие игорные дома с гостиницами для самых сумасшедших. Неделями можно на улицу не выходить, знай себе кричи гаркам. Точнее не доносили, но и так было известно: сотни тысяч на кону. Выигрывал, проигрывал, опять выигрывал… круговерть.

И вот однажды – ба-бах! – среди ясного неба. Ждал, ждал Карим беды, знал, что придет. Дождался. Примчался Гафур Мясник, рассказывает: ваш племянник с какими-то людьми засел в доме Усмона Рахимова, Усмон с ними – они его держат, а ребята Усмона, стало быть, готовятся к штурму, хозяина отбивать, – так что делать будем? Карим минуту сидел молча, чувствуя, как клокочет гнев под сердцем, как пламя охватывает мозг… потом сказал, что делать – гнать в казармы, поднимать спецназ, ребят Усмона к дому не пускать, – и сам поехал разбираться. К тому времени перестрелка уже началась, и началась довольно неудачно: пуля отщепила кусок деревянного карниза, вонзившийся Орифу в щеку. Через пять минут все было прекращено, вышел Ориф, вышел и Усмон, недовольно встряхиваясь и с ненавистью глядя на Орифа. Тот, ухмыляясь, смахивал струящуюся по щеке кровь, пока кто-то из его головорезов не протянул кусок марли. Усмон сказал Кариму несколько разумных слов, тут же все прояснилось, и было решено, что ребятам Усмона, как и подтянувшемуся к тому времени взводу из батальона Орифа, делать здесь совершенно нечего.

– Ты дурак?! – кричал Карим Бухоро. Он уже спалил свою ярость в себе и теперь говорил свободно, не страшась собственного гнева. – Доигрался? Я для того тебя вырастил, чтобы тебе разнесли башку за твои проигрыши? Хоро-о-о-ош! Новым шрамом будешь перед девками хвастать! Вот, смотрите, какой я смелый! Лезу под пули ради чужих денег! А если бы в лоб эта пуля угодила? Я для чего тебя растил? Чтобы ты командовал спецназом?! Чтобы рэкетиром подрабатывал?! У тебя нет дела? У тебя в руках может быть власть, кретин! Что в мире дороже власти? А ты вышибаешь чужие бабки из Усмона?! Да Усмон умней тебя в сорок раз! Уж если Усмон кому-то что-то не отдает – значит, так тому и быть. Тебя подставили, ты хоть это-то понимаешь?.. Ты почему ко мне не пришел? Почему не сказал, что должен деньги? Я тебе когда-нибудь в чем-нибудь отказал? Может быть, я говорил тебе: нет, Ориф, я бедный человек, не рассчитывай, что я дам тебе денег? Может быть, я хоть раз сказал: нет, Ориф, ты сам запутался, сам и выпутывайся, мои деньги не для того, чтобы кидать их на ветер по твоей глупости? Было такое? Говори – было?

Замолчал, тяжело дыша. Ориф презрительно кривил губы. Ноздри раздувались. Ишь!.. Ах, болван!.. пацан!.. тридцать два года дураку!.. а у него еще и молоко на губах не обсохло!..

– Ладно, – сказал Карим, садясь. – Не стоит нам в таком тоне… мы родные, Ориф. Мы не должны ссориться.

Ориф угрюмо молчал, глядя в пол. Середина марлевого тампона уже промокла.

Карим потянулся к колокольчику.

– Пошли-ка машину за нашим табибом, Музафар… Скажи – может быть, щеку тут одному деятелю зашить придется, пусть инструменты захватит. И быстро, быстро!

– Власть, власть… – буркнул Ориф. – Кой черт толку в этой власти? Власть – чтобы деньги были.

Карим вздохнул.

– Ты не прав, сынок, – сказал он. – Конечно же, деньги лежат рядом с властью. И все же деньги – это не власть. Сначала деньги нужны, чтобы была власть. Потом власть дает кое-какие деньги. Но главный смысл власти – в самой власти, и ни в чем больше. Тебе нужно думать об этом. Я стар и…

Ориф расхохотался.

Это было так неожиданно, что первые несколько секунд Карим не знал, чем ответить.

– Стар! – повторял племянник, досмеиваясь. – Ну, вы скажете, дядя! – Он поднял взгляд вовсе не смеющихся, а холодных и злых глаз. – Старость? Вы хотите сказать – бессилие старости? Ого-го! Мне бы в мои годы вашу старость! Вы же все свое держите – не вырвать! Какая старость? Вы шагу мне ступить не даете! Уж я не говорю о слежке – ладно, пускай. Но эти ваши бесконечные требования – давай дело, давай дело, давай дело, тебе нужно заниматься делом, я тебя вырастил для нашего дела!.. А как только перестаю послушно выполнять ваши указания, как только я хочу сделать шаг в сторону вашего дела – свой собственный шаг, такой, какой мне самому видится нужным, – так вам это сразу поперек! Не спеши, Ориф! Не торопись! Остынь! Посиди! Лучше пойди и сделай то, что я тебе скажу, Ориф!.. Вот всегдашние слова! Вы на самом-то деле не хотите, чтобы я делал дело. Потому что в этом случае часть дела, которая переходит ко мне, уходит из ваших рук. А вам это – нож острый! Вы хотите, чтобы все было в ваших руках! Все! От начала до конца! Как говорится, гори все синим пламенем, лишь бы мой котел кипел! Вы сами только что сказали: смысл власти – в самой власти. Что вы, дядя! Я ваше дело смогу получить, только когда вы умрете, уважаемый! Да, да: в наследство, не раньше!..

– З-з-з-з-з-з…

Опять он не увидел мохнатую пулю пчелы, пролетевшую в жаркий дурман цветника. И все равно, все равно… Все равно еще было не поздно отменить приказание. Ну, в конце концов, он же мог рискнуть? Правда, приходилось рисковать слишком многим – никогда прежде он стольким не рисковал. Правда, все сходилось не в пользу Орифа. Правда, Гафур Мясник несколько дней назад принес совсем уж черную весть: явился Салим Клоун, рассказал кое-что. Сам пришел. Не из преданности, конечно. Просто испугался… Карим говорил с ним. Слушал Салима и не понимал, на каком он свете. Неужели?! Ориф задумал такое?! Против него?! Может быть, Салим выдумал все это? Может быть, Салим ведет свою игру? Но нет, все сходилось. Значит, как в свое время он взял дело из остывших рук Ислома-паука, так теперь и… Это было так страшно, что даже собственный его гнев испугался: не выдал себя, не высунулся из черной норы кипящего сердца. Вот так… вот так… И все равно еще думал, думал, думал об одном и том же: может быть, как-то иначе развязать узел? Удалить от себя? Выслать? Но как? Что его удержит?.. Ох, не зря кричала птица на крыше. Права была старая повитуха: из мальчика и впрямь вырос большой сильный мужчина… Слишком сильный, чтобы кого-нибудь пожалеть – даже себя.

Ах, проклятая жизнь. Не нужно было забирать его из деревни… Хотел стать трактористом – ну и черт с тобой, становись… Ковырялся бы в земле, как папаша… или вон, как тощий Рахматулло. Целыми днями червяк червяком – тяп-тяп, тяп-тяп… Тогда бы о нем у Карима душа не болела. Червяк – он и есть червяк. Одним больше или меньше – кто считал? Жив ли, нет ли… попал под каблук или вовремя отполз – кому интересно? Пыль. Шаркнул ногой – и нету. Одного раздавил – другой ползет. Какая разница? Разве стал бы Карим горевать о таком? Да ну. Минуты бы не подумал… Но ведь не таким вырастил! Забрал! Приблизил! А теперь?.. Ах, Ориф, Ориф, что ж ты наделал! Не червяк, нет. Не один из безликих тысяч – нет. Близкий. Понятный. Равный. Плоть от плоти, дух от духа… Потому так жалко. Потому так болит душа. Его потерять – это как руку отнять. Свою руку. Близкую каждой жилкой. Знакомую до последнего заусенца. Родную каждым шрамом. Топором – раз! Может быть, еще не…

– Хозяин, – услышал Карим Бухоро и поднял голову.

Тревожно улыбаясь, садовник стоял у ката, держа в руках кумган, из которого торчали длинные стебли коралловых роз.

Мелькнуло в голове: что в руках?! Кумган?! Зачем?.. Почему сам? Подослали?! Опасность? Или случайно?.. Кто позволил?..

– Чего тебе?

– Хозяин, дай вам Бог здоровья, – пролепетал Рахматулло, ежась под колючим взглядом. Собственная смелость вдруг ужаснула его. – Вот розы я… они пусть… а?.. Это розы, хозяин… потому что… вы здесь с Орифом будете на них… ведь красота…

Зазвонил телефон, и Рахматулло скованно замолчал, не зная, что делать с кумганом – ставить или все же дождаться разрешения.

– Алло, – сказал Карим, не отводя настороженных глаз; и тут же мгновенно севшим голосом: – Гафур, ты?

– Я, хозяин, – ответил Гафур. – Большое несчастье, хозяин.

Карим слушал, как потрескивает в трубке. Наконец, выговорил:

– Где?

– На мосту через Хуррамабад-дарью. Короче, не досмотрели, хозяин. Рвануло прямо на середине моста… Дистанционный, как вы и предполагали.

Карим молчал.

– Мы долго стояли, – добавил Гафур. – Полчаса. Где упала, там глубоко. Милиция тоже приехала. Но он не выплыл.

Садовник сделал меленький шажок и потянулся, чтобы поставить кумган на кат.

– А второй? – сипло спросил Карим. – Придурок-то этот?

– Зафар? – напомнил Гафур. – Да, хозяин. То же самое. Одновременно. Так две машины и ушли. Друг за другом.

Рахматулло со сконфуженной улыбкой поставил сосуд и распрямился, бормоча какие-то извинения.

– Приезжай, – неслышно сказал Карим Бухоро.

Что-то мешало ему смотреть, маячило перед глазами – словно бешеный вихрь взметнул черный прах, затмив, как в сказаниях, луну и солнце.

Он ударил наотмашь.

Кумган повалился.

Вода плеснула на землю.

– Вой-вой! – запричитал Рахматулло, присаживаясь на корточки. – Сейчас, хозяин, сейчас!..

– Уйди, – выговорил, наконец, Карим. – Прочь, сказал!..

Пятна света прошивали ослепительную лаковую тьму.

Вот и все… вот и нет Орифа… снова путь открыт… двигаться дальше… нет Орифа… вот такая проклятая жизнь… а ведь кто-нибудь будет следующим… вот и нету его… круг… круг… вот и все… дальше… дальше…

Несколько раз глубоко вздохнул. Еще, еще.

– Прочь, – повторил он.

Понемногу стало проясняться – выплывали ветви деревьев, небо, крыша дома.

Перевел дух. Воздух горчил, словно ивовая кора.

Что?

Поднял голову. Слава богу, рядом уже никого не было.

Кончено.

– Ж-ж-ж-ж-ж!..

Угрожающе гудя, она села на край пиалы и быстро поползла, пульсируя брюшком и жадно хватая с фарфора содрогающимися жвалами невидимые капли влаги. А-а-а-а… вот она… Теперь Карим увидел пчелу. Да, он увидел пчелу. Это была пчела. Нет, это была не пчела. Нет. Зеркальное чудовище, раздробленное лучами света в горячих линзах его бессмысленных слез.

Карим Бухоро по-волчьи помотал головой, протянул дрожащую руку и точным щелчком сбил ее с ободка.

Глава 12. Чужой

1

Все было как прежде, и как прежде солнце медленно ползло по выгорелому желтушному небу, с каждым часом сильнее раскаляя пристанционные пути, ржавые цистерны и пыльный гравий.

Дубровин сидел в тени контейнера, опершись спиной на горячее колесо шестиосной платформы.

Грузовой двор был пуст и тих.

Месяц назад значительный участок полотна километрах в сорока от города был разрушен, в результате чего железнодорожное сообщение между Хуррамабадом и остальным миром прервалось. Говорили, что это было дело рук оппозиции. Дубровин не понимал, что это за оппозиция, – ведь власть коренным образом переменилась, а оппозиция осталась прежней; следовало, вероятно, заключить, что это была оппозиция всему.

Прищурившись, он перевел взгляд на облезлые ворота пакгауза. Меловая надпись на воротах давно была знакома до последней закорючки. Буквы разъезжались и прыгали то вверх, то вниз, как будто выводил их пьяный. Зато восклицательный знак был прямым и жирным, а точка под ним – величиной с яблоко сорта «хубони».

РУСКИЕ НЕ УЗЖАЕТЕ НАМ НУЖНЫ РАБЫ!

Вздохнув, он отвернулся, обхватил руками колени и снова стал следить за щенком. Щенок был черным, большим и очень тощим, однако по своей волкодавьей породе выглядел все-таки увальнем, смешно встряхивал лобастой башкой с рублеными ушами и что-то вдумчиво вынюхивал у задней двери убогой вокзальной забегаловки метрах в сорока от путей.

– Э, кучук! – негромко крикнул Дубровин. – Иди сюда! Ин чо бьё! Саг!..

Щенок извинительно вильнул обрубком хвоста, но к Дубровину не пошел.

– Ну и черт с тобой, – сказал Дубровин, снова опираясь о колесо. – Была бы у меня колбаса, так небось прибежал бы…

Дверь со скрипом распахнулась.

Повар Кулмурод стоял на пороге, задумчиво поскребывая ногтями небритую щеку. Его не зря называли Кулмурод-кульча. Сравнение с лепешкой портили только вечно сощуренные узкие глаза да жидкие усы.

Должно быть, щенок интуитивно понимал, что в руках именно этого приземистого человека в грязном белом халате на голое тело сосредоточена главная власть. Поэтому он плясал у его ног, не осмеливаясь, впрочем, их коснуться, преданно повизгивал, приседал и вилял хвостом так, что тощий зад ходил ходуном.

Повар вздохнул, соболезнующе покачал головой и скрылся, чтобы тут же появиться снова с большой кастрюлей в руках.

Щенок восторженно заюлил.

– Ма! ма! – ласково улыбаясь, сказал Кулмурод.

Он почмокал губами и выплеснул на щенка кипяток.

Дубровин ахнул, напрягся… но мгновенно пересилил себя – схватился за рельс, задавил в глотке вскрик, зажмурился, отворачиваясь от щенка, который визжал и катался по земле, поднимая серую пыль.

Хрипло хохоча, повар победительно потряс над бритой башкой пустой кастрюлей и пропал за дверью.

2

Щенка уже давно не было видно – должно быть, забился в какую-нибудь вонючую щель подыхать или зализывать раны, – а Дубровин все сидел, съежившись от унизительного желания занимать как можно меньше места.

Ах, ведь если бы поезд отправился днем раньше! Если бы днем раньше!.. Так нет же, угодил в самую точку: уже качнулся состав, уже тронулся, уже Дубровин почувствовал, как сдавливает ему сердце страшная, невыносимая боль отторжения, отмирания… но поезд встал… а потом снова суставчато дернулся и покатил назад… – благо, что и отъехали-то всего метров триста, не больше, – по радио передали, что разрушены пути.

Он судорожно, со всхлипом вздохнул.

Да ладно, ладно!.. Все кончается, кончится и это. В один прекрасный миг все вдруг забегают, засуетятся… как из-под земли появится заполошенный Муслим, ломано крича: «Сансаныч! Все-е-е-е-е! Дава-а-а-ай! Поехали! Начальник говорил – шпалы положили, рельсы положили, костыли забили, тамом! Тепловоз дают!..» Будет суетиться и тормошить, утирая пот, и хоть никакой спешки нет – какая спешка, если и так все давным-давно готово, – а все же устроит необыкновенную суматоху… И чем отчетливее Дубровин представлял себе его счастливую круглую рожу, губастый рот, распяленный радостным воплем, чем яснее видел собственную глупую улыбку, с которой он, обдирая ладони и оскальзываясь, торопливо взбирается на борт платформы, тем отчего-то тоскливее ему становилось, и в конце концов он помотал головой, отгоняя видение.

И опять вдруг полыхнуло в мозгу, обожгло глаза, выжало слезу – ах, какие же все-таки сволочи! Выгнали! Выгнали, как собаку!..

Пока крутился со сборами-разборами, со всей той бездной суматошных мелких и крупных дел, которые следует добросовестно исполнить взрослому человеку, чтобы хотя бы с минимумом скарба перекочевать в другую страну, эта простая мысль не приходила ему в голову. А потом, когда уже черта была подведена, когда все окончательно рухнуло и осталось за спиной, когда уже и поезд содрогнулся, разрывая ему сердце, и тронулся!.. и покатил, унося его к чертовой матери в Россию!.. и когда затем все снова замерло, а время превратилось в тягучую, тяжелую субстанцию, невыносимо медленно стекающую под колеса намертво застывшей на солнцепеке платформы, – вот тогда у него появилась возможность подумать, и он понял – сволочи!.. да, просто сволочи!.. ведь выгнали, как собаку!.. спасибо еще, не полили кипятком, как этого несчастного щенка…

А попробуй сунься, чего-нибудь скажи – зарежут к чертовой бабушке и худого слова не скажут!.. Им чего! Им сейчас самая воля!..

Думать об этом было так больно, что Дубровин закашлялся, замотал головой, рывком поднялся, с отвращением посмотрел на раскаленную до ртутной белизны площадь грузового двора, потом взглянул на часы. Время остановилось.

Он неторопливо прошел вдоль состава. Поезд наполовину состоял из платформ, груженных контейнерами. Кое-где между контейнерами были натянуты куски брезента или просто какие-то тряпки. В их тени сидели люди, и Дубровин кивал им, проходя.

– Сансаныч! – крикнул ему Сережа Боровский. – Ты пешком, что ли, решил?

– Пешком… – ответил Дубровин. – Сколько сидеть? Пора в Россию!..

И хотел засмеяться, да как-то не получилось – так, скривился только да гыкнул.

Временами он чувствовал, что ему давно уже не хватает ни самообладания, ни оптимизма и завидовал тем, кто находил в себе силы шутить и смеяться. Впрочем, подчас, наоборот, шутил и смеялся, а они становились мрачными, – тут не угадаешь, когда какая волна накатит…

Дубровин дошел до первого вагона, выставившего вперед сцепное устройство, словно короткий тупой палец, упрямо указывая им туда, где над сухой желтой травой струилось марево, а за маревом, за степью, за горами и реками лежала та самая Россия. Постоял возле него, приложив руку ко лбу, вздохнул и побрел назад.

Он плохо представлял себе, что такое Россия. Нет, слово такое существовало всегда – и даже еще когда Союз… и раньше… наверное… Слово было, но за ним не вставало ничего, кроме картинки то ли из букваря, то ли из другой детской книжки: облака, лужок, коровки… тихая речушка вдалеке…

Он был еще мальчиком, когда на окрестности Хуррамабада в конце января навалился, будто небесная кара, жгучий двухдневный мороз, – обрушился, намертво сжигая виноградники, с треском раскалывая стволы персиковых деревьев… Гулял анекдот: «Зачем такая зима? Чтобы таджики не забывали, что есть Сибирь, а русские помнили, что у них есть родина!» Вот эта «родина», стало быть, и была Россией.

Помедлив, он все-таки свернул к забегаловке и тут же почувствовал, как начинает колотиться сердце.

– Салом! – с натугой, но весело сказал он, распахнув дверь. – Как дела, Кулмурод?

– А! – сказал повар. – Спасибо, как ты?

– Отлично! – ответил Дубровин. – Лучше не бывает! Главное – не холодно! А, Кулмурод?

Тот пожал плечами.

– Ты зачем же собаку ошпарил? – спросил Дубровин и безрадостно захохотал, щурясь и хлопая повара по плечу. – Зачем, а? Чем тебе собака помешала?

Вскинув брови, Кулмурод смотрел на него, недоверчиво усмехаясь.

– Это твоя собака?

– Какая разница! – ответил Дубровин, все еще смеясь. – Моя, не моя!

– А тогда какое твое дело! – зло сказал повар, схватил нож и со всего маху хватил им по разделочной доске. – Если твоя собака – посади ее на веревку, на цепь… будет вместе с тобой сторожить… эге? Кормить ее будешь, пока не уехал… эге? Мяса купишь!

Он неожиданно заржал и бросил нож.

– У тебя хоть вот столько жалости есть? – тихо спросил Дубровин, сложив пальцы щепотью. – Ну хоть вот столечко! Ты же не человек, Кулмурод!

– Ха! – легко удивился повар. – Я не человек? Руки есть, ноги есть, голова есть – что еще человеку надо? Да ладно, ладно… – примирительно пробормотал он. – Чего раскричался из-за ерунды, не понимаю… Жарко сегодня, эге?

– Жарко, – согласился Дубровин. – И завтра не похолодает.

Кулмурод снова захохотал.

– Сколько уже загораешь? – спросил он, отсмеявшись.

Дубровин пожал плечами.

– Двадцать девять дней, что ли…

– Понятно, – удовлетворенно кивнул Кулмурод. – Двадцать девять… Завтра – тридцать?

– Завтра – тридцать, – согласился Дубровин.

– Три раза по тридцать – квартал, – заметил Кулмурод.

– Четыре квартала – год, – сказал Дубровин. – Дай лучше чаю, а?

– Пул надори? – озабоченно нахмурившись, спросил повар.

– Надорам, – ответил Дубровин, неловко усмехаясь. – Ты же знаешь…

– Откуда я знаю! – сказал Кулмурод, простодушно разводя руками. – Может, появились?

– Мне тут не платят, – буркнул Дубровин, – за отсидку-то… Если только ограбить кого…

– Зачем грабить? – оживился Кулмурод. – Ты можешь продавать собак! Ты ведь любишь собак? Нет, правда! Смотри: ловишь сто собак, эге? – Он рассмеялся, но тут же посерьезнел и сказал, хитро помаргивая узкими своими глазами: – Говорю я тебе: иди к моему брату работать! Ему нужен грамотный русский мужик. Не пожалеешь! Если дело пойдет – через полгода большими делами ворочать будешь! В Москву будешь ездить! За границу будешь ездить! Что уперся? Сам готов за кусок хлеба помои таскать, а упираешься!

– Да уезжаю же я! Уезжаю!..

– А, куда ты уедешь! – отмахнулся Кулмурод. – Ну, как хочешь…

– Ладно, пойду я… – скучно сказал Дубровин.

– Иди, – неожиданно легко согласился Кулмурод, кривя щербатый рот усмешкой. – Вдруг уже тепловоз подцепили?

Независимо вскинув голову, Дубровин закрыл за собой дверь и побрел назад к составу. Ссутулившись, он шагал по гравию, всякий раз наступая на свою короткую тень, жмущуюся к ногам, словно испуганная собака. Солнце слепило глаза, разнеженные полумраком помещения, выжимая из них мгновенно высыхающие слезы. Серо-желтое марево, сгущаясь к горизонту, на юге приобретало очертания дымных выжженных холмов, на севере – синеватых отрогов гор, вершины которых, плавясь, сливались с небом.

Тень контейнера успела отползти. Он перебросил пыльный ватник к другому колесу, сел и закрыл глаза.

Должно быть, это называлось изгнанием.

Где он прежде встречал это слово? Только в романах, читанных по молодости лет. Там оно имело красивый, благородный оттенок стойкости и мужества. А вот теперь понятно, что в нем нет ни мужества, ни стойкости – только страх. Однажды под грузом страха что-то сломалось в душе, и все, что было родным и знакомым, стало чужим и таящим опасность. И вот он, еще оставаясь на месте, уже оказался в изгнании, потому что изгнание – это когда все кругом чужое и опасное. Чужой, чужой. Он чувствовал себя безвозвратно чужим, и поэтому бояться чего-либо было совершенно не стыдно.

Должно быть, это случилось после той истории в больнице… это был самый пик страха, самый перевал, на котором и сломалась душа. Через два дня он уже отправил Веру с Сашкой, – они уезжали с двумя чемоданами, словно не навсегда, а только в отпуск, – а сам остался сворачивать жизнь… продавать за бесценок квартиру… грузить контейнер… Как они там? Он увидел смеющееся лицо сына. Ах, Сашка!.. Уже не пойдем с тобой в горы!.. А помнишь, как забрались к самому леднику? Снизу он казался жалкой горстью недотаявшего снега, а потом простер над головами всю полукилометровую махину!.. Воздух лежал слоями – после вдоха привычно горячего следовал вдох ледяного… Помнишь, как оказались под сводом и увидели изумрудное солнце, просвечивающее сквозь голубую толщу льда!..