Текст книги "Хуррамабад"

Автор книги: Андрей Волос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

– Что? – Ивачев сел. Ватник свалился с плеч. Плеснуло холодом. – А?

Было тихо. Гудел ветер, шуршал снег. С крыши падали капли.

– Я говорю, часового нет, – негромко сказал Саркисов.

Он стоял на коленях возле двери.

Ежась, Ивачев надел ватник в рукава. Пошарил в кармане. В мятой пачке осталось несколько бычков. Он нащупал какой подлиннее, сунул в рот, щелкнул зажигалкой. Жадно затянулся дымом.

Голова закружилась.

– Не может быть, – сказал он.

Ни звука: только шорох мокрого снега и мерно накатывающий гул ветра.

Должно быть, охранник задремал, привалившись спиной к стене кибитки или опустив тяжелую голову на руки, сжавшие ствол стоящего между колен автомата.

– Точно! Точно нету! – повторил Саркисов, отрываясь от щели.

Один из скрюченных кульков зашевелился и поднял всклокоченную голову.

– Что такое? – спросил Кондратьев.

– Да ничего, – ответил Ивачев. – Шура говорит, часового почему-то нет.

Он тоже присунулся к щели, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь. На воле быстро светало – выплывали расплывчатые ветки кустов… корявый плетень… дувал…

Саркисов торопливо зашнуровывал ботинок.

– Нету, нету! – сдавленно сказал он. – Ну, что? Сема, вставай! Толкни Тепперса!

Ивачев обжег губы, загасил дрожащими пальцами окурок о глиняный пол. Сорвать дверь не составит труда – она висела на ременных петлях. Секунда – и они оказываются во дворе… Еще не совсем светло, это хорошо… это и плохо, потому что ни черта не видно. Все спят. Да ну, ерунда, не может быть, часовой где-то здесь… Но, допустим, прокрадутся… допустим, их не заметят… ведь еще не совсем рассвело… Потом дальше, дальше – мимо дувалов и стен зябко дремлющих кибиток… к склону, поросшему боярышником и алычой… скорее, скорее… оскальзываясь на мокрых камнях, по осыпи… потом погоня, крики, выстрелы!..

Сердце колотилось, словно и в самом деле уже несся в гору.

– Да ну, ерунда, – прошептал он, переводя дыхание. – Не могли они часового снять. Тут где-нибудь, зараза.

И точно: невдалеке что-то негромко лязгнуло – должно быть, пряжка о ствол. Послышалось хлюпанье неспешных шагов… скрежет мелких камушков под подошвами. Возникли голоса. Разобрать ничего было нельзя. Да если бы и можно – что толку: все равно ни черта не понять.

Опять стихло.

– Холодно, – пожаловался Тепперс.

– Надо бы с ними поговорить, что ли, – вяло сказал Кондратьев. – Они нас заморозят к аллаху.

– С ними поговоришь… – отчетливо лязгая зубами, проговорил Сема.

– Ты попрыгай, – посоветовал Ивачев. – Попрыгай, теплее!

Сема поднялся, стал по-медвежьи переваливаться из стороны в сторону.

– Что с ними разговаривать! – сказал Саркисов. – Мотать отсюда надо, а не разговаривать. Подумаешь – холодно! Тут в любой момент укокошат и худого слова не скажут, а вы все – холодно…

– Это правда, – скрипнул из угла Тепперс.

– Заложников не убивают, – прокряхтел Сема.

– Если бы заложников не убивали, никто бы и не волновался, – рассудительно возразил Кондратьев. – Что волноваться, если не убьют: подержат да отпустят. Тоже неприятно, конечно…

– Вот именно, – согласился Саркисов. – Вот именно. Нет, Сема, нет. Пальнут – и не вспомнят потом, что пальнули. А у тебя мозги на тротуаре.

Они помолчали.

Ивачев вздохнул. Курево кончились.

– Дай сигаретку, Шура, – попросил он.

Саркисов вдруг вскочил и яростно пнул дверь ногой.

– Ты чего? – спросил Кондратьев, приподнимаясь.

– Так и будем здесь сидеть, пока не подохнем? К вечеру воспаление легких у всех будет! Давай делать что-нибудь!

Кондратьев прокашлялся.

– Черт его знает, – растерянно сказал он, переводя взгляд то на Сему, то на Саркисова.

– Как даст очередью… – пробормотал Сема, глядя в щель двери. – Мало не покажется.

– Не даст, – зло сказал Саркисов, садясь. – Мы им живые нужны.

– Да ну, – смущенно произнес Тепперс. – Почему воспаление? Просто холодно. Не обязательно воспаление… Может быть, вертолет скоро прилетит?

– Ого, вертолет! – кивнул Сема. – По такой погоде?

Все замолчали, надеясь услышать за шумом ветра рокотание вертолетных двигателей.

– С ними поговоришь, с идиотами… – снова неопределенно высказался Сема.

Саркисов дал наконец сигарету, и теперь Ивачев смотрел на струйку сизого дыма.

– Погодка… – протянул Кондратьев.

Сема хмыкнул, словно вспомнил что-то приятное.

– А ведь нас давешний капитан Черному Мирзо продал! – сказал он. – А? Век воли не видать! Ну тот, с блок-поста! Которому Касым деньги относил! Пока мы там коноводились, он и отрапортовал. Мол, так и так, редкие в наших краях птички. Можно сказать, иностранные. А у того быстро сработало. Дошлый парень этот Мирзо, ничего не скажешь. Его бы, как говорится, в мирных целях… Точно – капитан! Ну, народ… Как думаешь, Шура?

– Это просто из того анекдота про Вовочку, – мрачно отозвался Саркисов. – Учительница вызвала отца и пожаловалась, что один из его сыновей обещает ее изнасиловать. Который? – спрашивает папа. – Этот? Этот может!..

Кондратьев рассмеялся.

– Не слышал, что ли? – оживился Саркисов. – А вот тогда еще…

Черт их знает, действительно… Ивачев вздохнул и закрыл глаза. Нет, ну правда, если рассуждать всерьез – это же все детская игра в солдатики! В войнушку понарошке. Тах! – убит! Зачем все это?..

Дрожь никак не хотела оставить прозябшее тело – накатит, пробежит по груди и животу мелкими ледяными лапками… отпустит.

Просто дурацкий маскарад. Понятно, что никто никого не убьет, – заложников не убивают, Сема прав. Зачем эти муки – холод, страх, две бессонные ночи в ледяном сарае, голод, грязь, позавчерашняя стрельба? По нужде – и то под автоматным дулом… Ну ведь явная чушь, сон, бред; очнешься и сам себе не поверишь: шагаешь по Тверской с приятелем, шарф на сторону, парок изо рта, коньячное тепло в груди, снежок, витрины… доступные девки… жизнь!..

Глупость, глупость! А с другой стороны: действительно – дельце, гильзы веером, одни нападают, другие отстреливаются… Вот и не верь после этого… вот тебе и маскарад… бах! – и готово.

Он глубоко затянулся кисловатым дымом… Курить… как хорошо курить!

А как это можно вообще – убить человека? Ну хорошо, ладно, он готов понять такое: в схватке, в бою, в беспамятстве, в ужасе надвигающейся смерти. А иначе как? Вот он стоит перед тобой… и в голове у него то же самое, что у тебя, – страх, надежда, бесконечность. Взять – и пальнуть ему в затылок? Чтобы и впрямь мозги на тротуар?

Его всегда занимало устройство собственного тела. В сущности некрасивое, оно изумляло своей прекрасной цельностью. Оно было удивительно беззащитно, и следовало в меру возможностей оберегать его от разрушений. Оно несло на себе несколько каких-то единственных, только этому телу принадлежащих отметин: тут – вмятинка, какой нет ни у кого другого… там – желвак… здесь сломанный в детстве палец сросся чуть неправильно. Казалось, после того как жизнь отлетит, его должны тщательно исследовать… изучать… фиксировать все отклонения, изъяны, все надломы, порезы, шрамы… раскладывать на составляющие… на молекулы… подробно записывать устройство каждой, – потому что оно воистину было одним-единственным на свете!

Но еще более близким и более необходимым, чем тело, было то бесконечное и неповторимое вращение теней и света, способное породить любой образ и любое ощущение, – которое и являлось его жизнью. Кинематограф мозга, проецирующий на белую простыню сознания любые картины прошлого и будущего; чудесный живой океан, в котором у поверхности хаотически мельтешат представители микрофлоры – те юркие суетливые мыслишки, движение каждой из которых невозможно толком зафиксировать, – а в темной искристой глубине неторопливо проплывают живые и быстрые надежды, желания, мечты и страхи, – бескрайний океан жизни, которая плещется в черепе…

Он обжег губы, но все-таки затянулся, затянулся еще раз.

Нет, нет, войнушка, детская игра… Вот сволочи, ведь простудят всех к черту…

– Который час, Шура? – спросил Ивачев, гася окурок.

– Одиннадцатый, – мельком ответил Саркисов. – А вот еще: мужик уехал в командировку…

– А вчера во сколько хлеб дали? – спросил Тепперс. – Я считаю, надо стучать. Это произвол. Это противоречит всем конвенциям.

– Конвенциям! – фыркнул Саркисов. – В гробу они видали ваши конвенции! В общем, так, мужики! Давай до одиннадцати подождем – и все. Нет, ну что мы их так боимся в конце-то концов!

Сема вздохнул.

– Понятно, почему… Тебе непонятно?

– Ну что, лучше тут молчком сдохнуть?!

Помолчали.

– Значит, до одиннадцати, – повторил Тепперс. – А потом…

– А потом головой начнем об стенку биться, – подхватил Кондратьев. – Правильно! Чтобы им больно было.

– Черт их знает, что за люди, – сказал Ивачев. – Куска лепешки не дадут…

– Тихо! – приказал Саркисов, поднимая палец.

Все прислушались.

Шаги, скрежет стальных шипов по камням. Донеслись непонятные слова отрывистого разговора.

– Ага, – тихо сказал Сема. – Это, кажется, тот самый, сизорылый… как его? Может, лепешки принес, – предположил он. – Вот уж точно: не ужас-ужас-ужас, а просто ужас…

– Лепешки… Хоть бы в сортир отвели, суки, – буркнул Саркисов.

Снова шаги, скрежет, шорох, звяканье. Какая-то тень легла на щели. Кто-то возился с дверью – распутывал бечевку, которой была замотана щеколда. Потом вытащил кол и отставил в сторону. Ивачев чувствовал, как стучит сердце.

Дверь распахнулась, и в глаза ударило ослепительное после полумрака сарая белесо-темное снежное небо, перечеркнутое черными ветвями деревьев.

Точно, это был Низом-постник.

Второй стоял за его плечом, направив ствол в проем двери.

– Ивачев кто? – хмуро спросил Низом.

Ветер гудел, гудел над ущельем, бросая хлопья мокрого, тающего на земле снега. Заросли арчи отзывались ему низким протяжным гулом. Этот звук был широк и громок, и казалось, будто где-то совсем недалеко за водоразделом грохочет, приближаясь, невидимый пока вертолет.

Глава 10. Дом у реки

1

Ямнинов поднялся затемно, но, пока добрался до города и нашел Ибрагимовы владения в переплетении переулков за базаром, утро было уже в полном разгаре.

– Я к Ибрагиму, – сказал он охраннику. – Ибрагим-ака дома? Скажите, Коля, сосед его по Водоканалу…

Ибрагим – человек до крайности занятой, и Ямнинов не очень-то рассчитывал, что он его так вот, прямо спозаранку, примет. Однако через несколько минут дверь отворилась, и охранник, щедро увешанный средствами ближнего боя, самым дефицитным из которых был двадцатизарядный пистолет Стечкина, неприветливо приказал ему проходить.

– О, Коля-чон! – сказал Ибрагим. – Заходи, дорогой, садись!

– Да я на минутку, – ответил Ямнинов, неловко озираясь. – Извини, что так рано. Мне два слова сказать…

С обеих сторон огромного двора стояло по большому двухэтажному дому. Одуряюще пахли розы. Над зеленоватой водой бетонированного хауза чиркали ласточки.

– Э, разве для настоящего труженика это рано! Садись, садись! Бача, якта чойнак бьер!

– Да не надо чаю, я на минутку…

– Ладно, какой разговор! – радушествовал Ибрагим.

Он сидел на кате, застеленном толстым слоем одеял. Перед ним стоял низенький столик – сандали, на столике – несколько пиал и тарелочка со сладостями.

– Хороший день, – сказал Ямнинов. – Будет жарко. Слишком жарко для мая. Нет, в мае не должно быть такой жары. Боюсь, еще похолодает. Дожди пойдут – и похолодает.

– Да, да, слишком, слишком тепло, – соглашался Ибрагим, кивая. – Непременно, непременно похолодает… Но ничего, потеплеет снова. Лето идет… Как на участках? Все в порядке?

– Как сказать, – уклончиво отвечал Ямнинов. – Твои работают, я заходил вчера. В подвале плитку клали. Хороший дом у тебя будет, Ибрагим. Очень хороший. Большой.

– Да, большой… мне маленький нельзя, – вздохнул Ибрагим.

Когда-то они учились в одном классе. Ибрагим был вечным двоечником, едва тянулся. Ямнинов ему давал списывать на контрольных. С тех пор прошло много лет, время разнесло их по разным руслам. Ямнинов не знал, в чем причины нынешнего богатства и влияния Ибрагима, да и не хотел знать. Несколько раз жизнь прижимала его всерьез, и тогда Ибрагим помогал ему бескорыстно – правда, взять с Ямнинова по его меркам было нечего. Другой бы уж и забыл, что когда-то за одной партой сидели. По ерунде Ямнинов его не теребил – знал, что это дорогого стоит.

Когда вдосталь поговорили о пустяках, Ямнинов стал, с усилием подбирая слова, рассказывать о том, что случилось. Ему самому было странно представить, будто все, что он через силу излагает, произошло на самом деле. На что он надеялся? Он и сам не знал.

Ибрагим слушал, и тонкие брови постепенно лезли все выше и выше.

– О! И ты с ними поехал?! – сказал он в конце концов и в сердцах выплеснул остатки чаю из пиалы на чистую дорожку. – Нет, ну совсем оборзели эти кулябцы! Ты смотри! Нет, ну они что, совсем оборзели?!

Ямнинов молчал.

Подошел охранник и пробормотал что-то Ибрагиму на ухо.

– Какой еще человек? – удивился тот. – Громче, тут все свои!

– Не знаю, Ибрагим-ака… Мужчина какой-то… Говорит, играть с вами хочет.

– Во что играть?

– Не знаю, Ибрагим-ака… Говорит, ему сказали, что с вами можно играть…

– Э, падарланат! – выругался Ибрагим. – Этого мне только не хватало! Что ему здесь, казино? Пусть ждет. Хотя, нет, ладно – впусти! Только обыщи как следует, слышишь? Не вооружен ли? Знаю я эти штучки!

Ямнинов допил остывший чай. Почему-то именно сейчас он понял, что ему никто не поможет.

– Ориф… – протянул Ибрагим, задумчиво покручивая в пальцах пиалу. – Слышал я про этого Орифа… Такая борзая сволочь этот Ориф. Он человек Карима Бухоро, вот какая штука.

На дорожке показался визитер. Это был таджик средних лет, одетый вполне по-кишлачному – в чапане, повязанном поясным платком, в тюбетейке, в пыльных сапогах. В правой руке он держал вытертый кожаный саквояж с металлическими застежками, который, казалось, прямиком перекочевал сюда откуда-то из тридцатых годов.

– Добрый день, Ибрагим-ака, – сказал он, останавливаясь у ката. – Как ваше здоровье? Все ли в порядке? Все ли у вас хорошо?

– Спасибо, спасибо, – степенно отвечал Ибрагим. – Как у вас? Как вы себя чувствуете? Хорошо ли доехали? Чем могу помочь?

– Ибрагим-ака, – смущенно сказал человек, ставя саквояж на землю. – Мне сказали, вы очень богаты.

– Это кто же такое про меня сказал? – деланно изумился Ибрагим. – Вы откуда взялись, уважаемый?

– Я из Рухсора приехал, Ибрагим-ака. Я живу в кишлаке Обигуль. Это недалеко – километров сорок. Магазинщик ехал в Хуррамабад, и я с ним попросился…

– Ну!

– Мне в кишлаке хорошие люди посоветовали – поезжай в Хуррамабад, иди к Ибрагиму, Ибрагим-ака тебе поможет… Видите ли, Ибрагим-ака, – заторопился приезжий, – мне нужно сына женить… да и дом ему новый строить тоже нужно. Это же какие деньги нужны, Ибрагим-ака! Я бедный дехканин… Все, что у меня есть, я с собой привез, – он кивнул на саквояж, стоящий у ног, и вдруг взмолился, сложив темные ладони на груди: – Давайте с вами сыграем, Ибрагим-ака! Может быть, мне повезет, я выиграю, и тогда мне хватит денег! – Он помолчал и мечтательно добавил: – Я бы хотел еще купить несколько хороших баранов…

– Да во что же мне с тобой играть? – оторопело спросил Ибрагим. – Во что ты умеешь играть, уважаемый? Ты из своего кишлака-то сколько раз в жизни выезжал?

– Мне сказали, что вы хорошо играете в карты, – ответил дехканин, не обратив внимания на колкость. – Давайте играть в карты. Может быть, мне повезет.

– Нет, уважаемый, в карты я с тобой играть не буду. Карты – это такая игра, в которой везет тому, кто на ней зубы съел. Ну-ка, взгляни на мои зубы! – Ибрагим оскалился, и Ямнинову показалось, что стало светлее – так щедро сияло золото во рту у Ибрагима. – Понял? А ты говоришь – карты! Я себя уважать не стану, если сяду играть с тобой в карты!

Он снял с ноги туфлю и предъявил ее гостю.

– Видишь вот эту туфлю?

– Как не видеть, Ибрагим-ака…

– Хочешь, сыграем с тобой так. Ты поставишь на одну сторону туфли – ну, скажем, на подошву, я – на то, что останется. Потом я ее подкину. Упадет на подошву – все, ты выиграл, я тебе отсчитаю ровно столько денег, сколько ты с собой принес. Если иначе – ты проиграл, твои деньги станут моими. Согласен? – и равнодушно сунул в туфлю босую ногу.

– Согласен, – кивнул визитер – Это честно, Ибрагим-ака.

– Выбирай, – предложил Ибрагим и откинулся на подушки.

Человек задумался.

Минуту или две он шевелил губами и возводил глаза к небу. Потом решился:

– Пусть подошва, Ибрагим-ака.

– Ну, народ… – пробормотал Ибрагим.

Он снова снял туфлю и наотмашь метнул в золотой воздух. Все, включая охранника, следили за ее полетом. Туфля крутилась, пересекая лекальные траектории ласточек. Наконец шмякнулась на дорожку и замерла.

Было тихо.

– Видишь, уважаемый, она упала боком, – вздохнул Ибрагим. – Тебе все понятно?

– Мне все понятно, – ответил человек дрогнувшим голосом.

– Тогда отнеси свой саквояж вон туда, – попросил Ибрагим. – Хотя нет, постой. Открой-ка.

Гость щелкнул застежками. Саквояж был битком набит пачками денег.

Ибрагим не глядя сунул руку, вытащил сколько попалось и протянул ему:

– На, это тебе. Не обижайся на меня. Ты сам хотел играть… Ну, а теперь закрой и отнеси под навес. Охранник тебя проводит.

Несколько минут они молчали.

– Так что вот так… – сказал Ямнинов, покашляв.

– Да, совсем оборзели эти кулябцы… – пробормотал Ибрагим. – Сладу нет. Завоеватели чертовы. Они и есть завоеватели – захапали все, что только можно… Тьфу, противно говорить! Все у них в руках – милиция, безопасность, армия… попробуй пикни. Дорвались. Никакого сладу нет. Народ уже воет. Они доиграются. Ой, доиграются! Пришли освободителями, а сами теперь что делают? Ни стыда, ни жалости. Три шкуры дерут!.. Нет, ну должна же быть совесть! Есть много уважаемых, солидных людей, которые уже были уважаемыми людьми, когда эти выскочки еще пищали в гахворе! Нет, не хотят понимать!..

Он замолчал.

Ямнинов подумал, что Ибрагим-ака сегодня необыкновенно многословен.

– Да, – кивнул он. – Верно. Я, собственно, знаешь что хотел у тебя спросить…

И, помедлив, спросил.

Ибрагим-ака поперхнулся и поставил пиалу.

– А, вот ты как вопрос поворачиваешь… Ну-ну… Нет, конечно, дело хорошее… – Он неопределенно повел рукой. – Ты ведь все обдумал, наверное… Заходи послезавтра. Даже лучше в субботу. Годится?

– Годится, – легко согласился Ямнинов. – Конечно.

Сопя, Ибрагим налил себе еще чаю.

– Понимаешь, Николай, это не просто кулябцы, – сказал он. – Это вдобавок еще и ребята Карима Бухоро… Карим Бухоро – очень, очень уважаемый человек. Но возле него крутятся самые разные люди. Слышал я про этого Орифа… Борзая сволочь этот Ориф, вот что я про него слышал.

Посмотрел на дорожку и вдруг сердито крикнул:

– Садык, душа моя! Принеси-ка туфлю! Что я сижу как босяк, честное слово…

2

Он быстро шел по направлению к вокзалу, нисколько не чувствуя обиды. Ибрагим – тоже очень уважаемый человек. И вдобавок очень умный. Ну не хочет он связываться с людьми Карима Бухоро… За что его винить? Это его право. А раз он не хочет связываться с людьми Карима Бухоро, то какой смысл удовлетворять горячечные просьбы Ямнинова? Береженого бог бережет…

Дядя Миша долго разглядывал его в глазок, потом загремел, залязгал засовами.

– Здорово! – сказал он, запирая за Ямниновым дверь. – Заходи, Николай! Как дела?

– Спасибо, – ответил Ямнинов, садясь. На столе валялись несколько золотых колец, сережки, обломки красного корунда, шедшего на изготовление камней для украшений. В целлофановом пакетике лежала горсть зубных коронок. – Спасибо, ничего хорошего. С покойников снимаешь? – он показал на коронки.

– Скажешь тоже – с покойников! – усмехнулся дядя Миша. – Живые приносят. Жрать захочешь – еще не то продашь. Где это ты руки ссадил?

Ямнинов сморщился.

– А, ерунда, – и добавил: – Короче, идут делишки?

– Крутимся помаленьку… – вздохнул дядя Миша. – Сейчас много стало заказов. Пограничники себе цепи заказывают, не скупятся – граммов по тридцать. Им деньги-то Россия платит… Жены кольца просят, серьги, цепочки тоже… У меня теперь четыре ювелира работают. А я вот, видишь… координирую, – он хмыкнул. – Я бы, знаешь, расширился, да высовываться нельзя. Все тайком, тишком, с оглядкой. Только с русскими стараюсь дело иметь. А то ведь, сам понимаешь, так наедут, что мало не покажется.

– Знаю, – сказал Ямнинов.

– А в Россию ехать – тоже вопрос. Ну кому я там нужен? Это здесь, в Хуррамабаде, я крупный координатор, – он саркастически хмыкнул, – а в России своих до зарезу. Не знаю… На всякий случай инвалидность себе сделал. Хочешь, тебе сделаю? Стольник всего! Очень удобно: во-первых, гуманитарную помощь можно получать. Во-вторых, всякие там льготы. Проезд бесплатный. Много чего. А кто в Россию хочет ехать, тому вообще без этого никак!

– Нет, не надо, – Ямнинов отмахнулся. – Ты мне лучше вот что скажи…

И прямо изложил свою надобность.

– Да ты не в себе, – рассмеялся дядя Миша и покрутил пальцем у виска. – Ты чего?! Зачем это?

– Надо. Надо мне, надо, – настойчиво повторил Ямнинов. – Я уезжаю завтра. Я дом продал.

– Дом продал? – изумился дядя Миша. – Иди ты! Строил, строил – и продал?

– Продал, продал, – кивал Ямнинов, глядя в сторону. – Мне надо. Я эту штуку положу в контейнер. На таможне договорился, пропустят. Не будут шмонать. А там и подавно не станут – кому я там нужен? А через пару месяцев приищу покупателя да толкну тишком. Думаешь, на такую вещь покупателя в России не найду? Ого! Да там его тыщи за полторы можно впарить!

– Ну, не знаю… – нерешительно сказал дядя Миша. – А дом за сколько отдал?

– За тридцать, – уверенно соврал Ямнинов. – Дешево, да. Но мне быстро нужно было, я не дорожился. Все в порядке. Деньги Марине переправил – она квартиру покупает. У меня только триста зеленых осталось… Как думаешь, можно?

– Триста зеленых? – Дядя Миша в задумчивости сплюнул попавшую в рот чаинку. – Не, за триста такую дуру, думаю, не купишь… Впрочем, не знаю. Только лучше бы ты с этим делом не вязался. И бабки потеряешь, и, не дай бог, зацепят тебя где-нибудь – не распутаешься.

– Ты мне голову не морочь, – отрезал Ямнинов. – Не учи, сам ученый. Если знаешь, к кому обратиться, скажи, а нет – так я пойду, у меня дел – во сколько! Уезжаю завтра. Не понимаешь, что ли?

– Ишь, ишь! Прямо пар от тебя идет, Николай, – недовольно сказал дядя Миша. – Приспичило!.. Завтра!.. Если уж ты такой умный, о чем раньше-то думал? Кто ж за полдня такие дела делает?

Они помолчали.

– Разве что у Саида спросить… У него были ребята, предлагали кое-что по мелочи. Да я-то с такими делами не вяжусь, а ты, если башки не жалко, пожалуйста, пробуй! – Дядя Миша нехотя поднялся. – Ну что расселся? Пошли тогда! Подожди, газ выключу…

3

Они шагали по городу – шагали не быстро и не медленно, а так, как ходят в Хуррамабаде люди, когда идут по делу, – и Ямнинов, занятый своими тяжелыми и злыми мыслями, только угукал иногда, поддерживая разговор.

Когда свернули на Красных Партизан, дядя Миша взглянул на часы и сказал:

– Вот что, давай-ка на базар заглянем… он, наверное, еще на базаре.

Саид стоял в том ряду, где торговали посудой. Солнце сияло на хрустале, плавило позолоту дорогих сервизов.

– Нет, бабушка, – хрипло толковал он безнадежно слушавшей его изможденной старухе, делая ударение в слове «бабушка» на второй слог. – Нет, так не пойдет, бабушка! За что я вам три тысячи российских буду давать? Вы мне принесите хорошую пиалу, не колотую, я вам за нее дам три тысячи… или две тысячи дам, если маленькая. А такую битую пиалу я не покупаю, бабушка. Мне такая не нужна, бабушка. Понимаете?

У Саида не было ни верхних, ни нижних передних зубов. Поэтому слова вылетали шепелявыми и щедро сдобренными слюной. Кроме того, по-русски он говорил с чудовищным акцентом. Впрочем, старуха поняла главное – денег ей за этот товар не дадут, а другого, судя по отчаянно-терпеливому выражению ее темного лица, у нее не было. Она молча пожевала губами, повернулась и медленно пошла прочь, неся щербатую пиалу в безвольно опущенной морщинистой руке.

– Как дела, дядя Миша? – приветливо захрипел Саид, освободившись. – Дела идут?

– А, какие у нас дела, – отвечал дядя Миша. – Это у тебя, Саид, дела, а у нас делишки. Крутимся помаленьку…

Несколько минут говорили обо всякой ерунде, совершенно Ямнинову не интересной.

– Ты мне, Саид, вот что скажи, – перешел наконец дядя Миша к делу.

Саид не удивился.

– У меня нет! – он совершенно не опасался, что его услышат, и поэтому не понижал голос. – А у пограничников спрашивал, дядя Миша? Ты же с пограничниками работаешь! Это их трясти надо!

– Да не ори ты, Саид, – сморщился дядя Миша. – Что ты как на базаре, честное слово… Нет у меня среди пограничников такого человека.

Саид задумался.

– У меня тоже нет. Тогда – к Юнусу-узбеку ехать. У него точно есть.

– У Юнуса? – с сомнением повторил дядя Миша.

– А сколько денег? – спросил Саид.

– Триста, – ответил Ямнинов.

Торговец Саид сощурился и ловко сплюнул сквозь свои зубные дыры.

– Триста не говори, – заговорщицки посоветовал он, сверля Ямнинова черными глазами. – Говори двести! Обойдутся!

Случился недолгий, но бурный спор. Саид и дядя Миша отстаивали противоположные точки зрения: Саид толковал, что нужно начинать с минимума, постепенно повышая цену, а дядя Миша – что цену с первого раза следует давать серьезную, живую, а иначе к тебе как к покупателю продавцы потеряют всякий интерес.

Ямнинов только крутил головой, прислушиваясь к их взвинченной беседе.

В конце концов ни на чем не сошлись, а к Юнусу двинулись вместе. Всю дорогу Саид хрипло орал и плевался, живописуя дяде Мише свои планы. Планы касались обзаведения небольшим магазином, где Саид сможет торговать посудой, антиквариатом и золотом. «Базар – не магазин! – восклицал Саид, забегая вперед и полуоборачиваясь. – Нужен магазин! С окном! С дверью! Чтобы покупатель видел – это не базарная сволочь, это серьезные люди торгуют!» Дядя Миша посмеивался. «Золото! – отвечал он. – Ты перегрелся на своем базаре, Саид. Какое золото? Как только ты разложишь золото на прилавке, зайдут два кулябца с автоматами, скажут тебе: ну-ка, Саид, будь добр, сложи-ка все вот в этот мешок, да поскорее! Впрочем, может быть, мешка у них не будет – они его у тебя попросят». Саид хрипло негодовал: «Охрану поставлю! Охранник сам будет с автоматом! Как всюду люди живут, а? Торгуют же, дядя Миша!» Дядя Миша отмахивался. «Охранник с автоматом! Сам охранник тебя и подломит!.. А то, что всюду торгуют, так нам до этого далеко». Саид апеллировал к Ямнинову: «Э, дядя Миша из мухи делает слон! Зачем делать из мухи слон! Если бы у меня не пропали бабки, я бы уже открыл магазин! И ничего бы не случилось! Только у меня в Питере деньги остались! Я туда ездил клюквой торговать: наторговал две тысячи, зашил в ручки сумки, купил билет на поезд, сумку у проводника бросил, сам пошел на дорогу что-нибудь купить – колбаса-малбаса, помидор-мамидор… Прихожу, а мне говорят: была облава, у проводника нашли анашу, и его со всеми сумками арестовали в милицию! Йо-о-о-о-о-моё! – крикнул Саид, воздев руки к небу, и еще кое-что добавил непечатное. – Теперь мои две тысячи в этой проклятой сумке в милиции на вокзале. Вот уже скоро полгода! Его никак не судят, сумку не отдают… Как быть? Я здесь, сумка в Питере… Правда, сейчас его родственники деньги собирают, чтобы без суда выпустили. Милиция четыре тысячи запросила… Э, откуда у бедного человека такие деньги? Они думают, он всю жизнь планом торговал. А этот кондуктор, может, первый раз дурь повез – и сразу попался… Верно?»

Притащились в кишлак за Водонасосной. Саид уверенно вел переулками.

– Ну вот что, – он остановился у каких-то ворот. – Вы тут подождите, я сейчас.

Во дворе злобно лаяла и рвалась с цепи собака.

Через две минуты Саид вышел, сияя. За ним выглянул плосколицый и узкоглазый человек с усиками, цепко рассмотрел Ямнинова, кивнул дяде Мише. Должно быть, это и был Юнус-узбек.

– Хорошо, что дома! – ликовал Саид. – Дело есть, Юнус!

Негромко поговорили о деле.

– Ты его знаешь? – без обиняков спросил Юнус-узбек у дяди Миши, показывая пальцем на Ямнинова.

– Знаю, – подтвердил дядя Миша. – Все нормально.

Юнус почесал плешивую голову.

– Ну, тогда завтра приходите. Я выясню, договорюсь…

– Сегодня надо, – негромко сказал Ямнинов. – Завтра уже не нужно будет.

– Сегодня? – удивился Юнус. – Нет, сегодня невозможно. Кто за двести долларов будет суетиться!

– Я двести пятьдесят дам, – сказал Ямнинов. – И еще пятьдесят, чтобы на дачу отвезти. Но только если сегодня.

Юнус-узбек вскинул брови и вопросительно посмотрел на дядю Мишу.

– Он уезжает, – пояснил тот. – Вот в чем дело.

– Ну… – Юнус снова почесал лысину. – Я могу спросить, конечно… Ладно, тогда сидите здесь. Я скоро.

Он отпер ворота, выкатил из двора мотороллер-фургон, несколько раз ударил ногой по кик-стартеру. Двигатель оглушительно затрещал, и Юнус-узбек уехал.

Они сели под дувалом.

– Дурацкая затея, Коля, – сказал дядя Миша. – На черта тебе это все нужно? И почему на дачу? Ты же хотел в контейнер…

Солнце клонилось к закату, тени тополей тянулись по неровной пыльной земле. Ямнинов чувствовал голод, слабость – кроме чашки пустого чаю, во рту у него сегодня ничего не было. Все, что происходило, стало покрываться вуалью нереальности – словно он следил за самим собой сквозь колеблющуюся кисею. Еще было не поздно отказаться.

– Нормально, – сказал он, судорожно зевая. – Нормально, дядя Миша. Я в долгу не останусь.

– Считаться с тобой еще будем… – буркнул тот.

По улице мимо них потянулось небольшое стадо. Гнал его парень лет шестнадцати, вооруженный длинной палкой. Саид что-то крикнул ему по-таджикски – Ямнинов не разобрал. Да, видно, за невнятностью Саидовой речи и парень не разобрал – поэтому только оглянулся пару раз да прибавил шагу, погоняя своих коров, похожих на анатомические пособия.

– Э, невоспитанно в деревне, – прохрипел Саид. – Где вежливость?

– Не поверишь, газеты жрут, – сообщил дядя Миша, глядя вслед стаду. – Вот голодуха до чего доводит.

– А что с ними еще делать, с этими газетами, – сказал Ямнинов. – Читать-то все равно невозможно. Как с другой планеты сообщения. С Юпитера. Где вечный покой.

– Скажешь тоже – читать, – хмыкнул дядя Миша. – Коровы не читают.

– Почему? – вмешался Саид. – Хорошие газеты! Я люблю! И «Курьер», и «Вечерний Хуррамабад». Анекдоты всякие, кроссворды… А какой дурак станет правду печатать? Зачем? И так всем все известно. Люди же разговаривают, рассказывают друг другу… Верно? А если еще и в газете про все это – совсем народ затоскует. В жизни плохо, в газете тоже плохо – куда бежать? Нет, лучше так: открыл, почитал – на душе веселее. Я люблю.

Ямнинов бездумно смотрел на золотой диск низкого солнца. Скоро оно спрячется за холмами. И после недолгой ночи поднимется опять – величественное, бесстрастное, равнодушное. Завтра неизбежно наступит. Времени у Ямнинова оставалось совсем немного.