Текст книги "Кукольный загробный мир (СИ)"

Автор книги: Андрей Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

Самый мистический день недели. Именно по пятницам, примерно в одиннадцать вечера, проходили заседания Великого Триумвирата. И сегодняшняя пятница, уже вплетенная в ожерелье всех пятниц человеческой истории, не стала исключением.

Стоял круглый стол, застеленный нежно-голубой бархатной скатертью.

На подоконнике стояла свеча, даруя бледный восковый свет, рисующий окружающие предметы невнятными красками полумрака. Использовать электричество строго запрещалось. Вокруг стола располагались три пустых, пока еще не занятых членами Триумвирата, стула. И лежала колода карт.

– Садимся, Господа.

После этих слов трое, а именно – Парадов, Литарский и Клетчатый – заняли свои места. Сидели каждый со своими драконами в голове. Обстановка не располагала к излишней болтовне, поэтому молча принялись тасовать карты, передавая их по кругу. Клетко (кстати, именно в его квартире проходили заседания Совета) даже поленился снять школьную форму и хоть немного принарядиться к столь торжественному событию. На воротнике его изрешеченного линиями пиджака все еще торчала приделанная туда года два назад булавка.

Ох, уж эти булавки!

Нет, такое эпохальное явление просто необходимо вспомнить. Все началось с политической пропаганды учителей. Всеми любимый историк Матвей Демидыч, как-то рассказывая о пороках современного буржуазного общества, затронул тему тамошней нонконформистской молодежи. Говорил о всяческих хиппи, металлистах да панках. Искренне веруя в то, что предостерегает советских ребят от разложения капиталистическими пороками, он в самых мрачных красках описал, до чего ж опустились низы западного общества, которые язык даже не повернется назвать «пролетариатом». Он раздобыл и продемонстрировал школьникам пару фотоснимков, где уродливая помесь чучел и людей, одетых во все черное, кривляющихся с высунутыми языками в металлических заклепках, демонстрируют так называемую «культуру» упаднического социума. На головах у всех вместо причесок были какие-то разукрашенные радугой веники. Всю одежду, и без того страшную, пронизывали иголки да булавки. Хрумичева тогда еще, помнится, поморщилась, сказав классу: «вот за кого я замуж точно никогда…» Но далее произошло невероятное. Матвей Демидыч потом сотню раз пожалел, что вообще затронул эту тему. Панки со страшных картинок вдруг стали предметом подражания, поначалу – вроде как в шутку, а потом и всерьез. Началась эпидемия: все стали подкрашивать кончики волос да вставлять в школьную форму булавки. Чем больше этих булавок – тем считалось круче. Ходили такие гордые: «я панк! я панк!», «это ты-то панк? вот я – настоящий панк!» Ватрушев нацепил на грудь чуть ли ни целые бусы, связанные из булавок. А Танилин вообще пошел дальше всех: он принялся слушать их бесовскую музыку, называемую хэви-метал. Учителя пребывали в ужасе, срочно собрали родительские собрания, где отчитали всех пап и мам вместе с их детьми. Безобразие какое-то время еще продолжалось, но после дюжины двоек по поведению мода на империалистический образ жизни резко пошла на убыль. А потом и вовсе исчезла из сознания советского школьника. Пожалуй, эта единственная булавка, оставшаяся на воротнике у Клетчатого, была теперь последним напоминанием о тех контрреволюционных событиях, ненавязчиво поблескивая, как в старые недобрые времена.

Итак, карты были розданы и лежали на столе тремя аккуратными стопками. Клетчатый уже потянул руку, чтобы начать вскрываться, но тут схватился за грудь, недовольно поморщившись:

– Что-то сердце покалывает. Безобразие.

– Это в твое сердце ангелы стучат, – сказал Алексей и неумело перекрестился.

– Типун тебе на твой злой язык! Просто на этой неделе у меня было два легких стресса, по времени совпавших с двумя полученными двойками.

– Не думал, что к концу школы ты скатишься до двоек. Наверное, жизнь на девятом этаже пагубно действует на мозг: здесь высоко, кислороду мало.

В городе имелись всего две девятиэтажки, эти отделанные глянцевыми плитками элитные новостройки, в одной из них и посчастливилось проживать Клетко, причем – на самом верху. Катание вверх-вниз на лифте каждый день входило в список его бесплатных развлечений.

– Ну, давайте уже вскрываться, – нетерпеливо произнес Стас и первым перевернул карту. Оказалась шестерка бубей.

– Нате! Созерцайте! – Алексей перевернул свою… надо же, восьмерка бубей. – Если б играли в дурака, я бы отбился.

Первые несколько кругов шла всякая мелочь, словно колода жертвует пешками ради сохранения королевского двора. Вот мелькнули два вольта – грустных и задумчивых.

– А почему карты вверх ногами опять раздали? – спросил Алексей, возможно просто так, чтоб спугнуть подкравшуюся сзади тишину.

– Парадокс, этому приколу уже тысяча лет. Вращай картинку, твоя очередь.

На поверхность стола выпал черным осадком злодейский пиковый туз. Причем, лег так, что его заостренный фигурным клином наконечник был направлен Парадову прямо в грудь.

– Нет! Нет! Нет!!

– Да! Да! Да!! – Клетчатый решил себя не сдерживать и громко расхохотался. Литарский тоже растянул рот почти до ушей.

– Два раза подряд! Вы заметили, я проигрываю чаще вас? Этот мир пора уничтожить!

– Не напрягайся, Фортуна любит тебя! Правда, по-своему, немного извращенной любовью.

Туз червей почти сразу же выпал Клетчатому, и этот факт добивал окончательно. Клетко достал приготовленный конверт, что-то написал на листке, вложил его туда и тщательно заклеил. На протяжении всего процесса он не переставал улыбаться. Потом отдал конверт Парадову:

– Храни ниспосланное небом откровение.

Алексей раздраженно сунул послание во внутренний карман и первым покинул квартиру, казавшуюся теперь притоном лжи и обмана.

– Не скучайте, приматы.

* * *

В квартире Танилина каждый день было тихо: отец в постоянных командировках, мать допоздна на работе в универмаге, Костик обычно вел себя прилично. И эта, проклятая сумасшедшими богами тишина иногда доводила Кирилла, меланхолика по натуре, до самых мрачных вершин депрессии. Вершин, из которых уже грезится далекий могильный покой. Иногда так хотелось броситься вниз… и вдребезги!

Вот что с ним было не так? Руки, ноги – целы. Голова, вроде, в правильную сторону повернута, учится хорошо. Но душевные терзания, периодически возникающие откуда-то из космической пустоты, порой начинали сводить с ума. Сейчас Кирилл сидел, тупо глядя в окно, – там, на улице, снежный сюрреализм, как коррозия реальности, изменил облик города до неузнаваемости. В лучшую или в худшую сторону? Да какая разница! На столе опять стопка волшебной жидкости, пока нетронутая. Не было в ней ни добра, ни зла. Если логически подумать, то водка – всего лишь простой коктейль, гремучая смесь воды, этилового спирта, ну и чего-то там еще… Добро и зло, эти два до неприличия идеализированных демона, сидят внутри нас. Консистенция спирта выступает лишь катализатором того или другого.

На его чуть криво прибитой книжной полке стояли только научные издания, никакого барахла типа приключенческих романов или фантастики. Была пара зарубежных работ по археологическим раскопкам, пухлый том исторического справочника, учебник по физике элементарных частиц и больше десятка книг по высшей математике. Вот некоторые из них – Ландау Э: «Основы анализа», Лунц Г. Л: «Функции комплексного переменного», Клейн Ф: «Неевклидова геометрия». Мир чисел для него был интересней мира людей: в нем нет подлости и предательства, грязи да повсеместной пошлости, зато присутствовала головокружительная гармония абстракций. Кирилл часто окунался в нее, спасаясь от хандры. Крупицу за крупицей он уже осваивал университетский курс, а параллельно с легкостью белки щелкал школьные задачи Любовь Михайловны.

Его комната чем-то походила на келью отшельника: небогатая меблировка, состоящая, по сути, из железной кровати да письменного стола. Только религия внутри этой кельи была какая-то странная. На одной из стен висел большой плакат с крупной надписью «AccepT», там представители убойной восточногерманской рок-группы, одетые в святые для рокеров черные одеяния, хмуро смотрели каждый день, как он делает уроки. Особенно грозным взглядом наблюдал за ним Удо Диркшнайдер, солист группы. Он сложил руки на груди и угрюмо сдвинул брови, якобы предупреждая: «будешь плохо учиться, перестанем выпускать новые концерты». Да, он читал тяжелую литературу и слушал тяжелую музыку. Полезно иногда мозги звуками прополоскать, от той же хандры хоть на время да помогает. В чуждом для большинства обывателей рычащем голосе и переливающихся ритмах бас-гитары Кирилл открыл для своей души скрытые ранее родники наслаждения. Уже больше года металлическая музыка вновь и вновь штурмовала его сознание, совершая там очередные победы над мрачными помыслами. Для жизни, лишенной всякого смысла, она создавала хотя бы его иллюзию.

Кирилл открыл свой дневник, минут пять думая, чего бы такого мудреного туда записать. Тривиальная жизнь с тривиальными событиями для этого не годилась.

«Вот я сижу здесь, страдаю фигней, а где-то в далеких галактиках сейчас происходят грандиозные события: взрываются сверхновые, гибнут сверхстарые, шалят квазары… Наверное, чертовски веселое зрелище!

Или я не прав?

Гении, подобные мне, не могут ошибаться в своих суждениях, они могут ошибиться лишь миром, в который родились. Ладно, довольно умничать. Гипертрофированная мудрость и чрезмерная глупость настолько близки, что в своем идеале отождествляются друг с другом.

В школе все как обычно: учителя-зануды, ученики-недотепы. На лабораторной по химии чуть руку, зараза, кислотой не обжег. Нет. Безопаснее для жизни заниматься математикой. У принцессы Анвольской скоро день рожденья. Опять, наверное, полкласса пригласит, кроме изгоев типа меня, Бомцаева, Марианова и других второстепенных персонажей. Парадов все косит под интеллектуального дурака, думает, что со стороны это выглядит очень круто.

Что сказать напоследок, перед тем как сдохнуть, а наутро снова воскреснуть?

Вот пара сентенций:

Нельзя дважды войти в одну и ту же реку. (философ Гераклит)

Нельзя дважды спрыгнуть с одного и того же 16-ти этажного дома. (философ Кирилл Танилин).

Здорово я, а? Не хуже, чем у Парадова получилось.

Эх, скорей бы на кладбище…»

Кирилл отложил ручку, потом зажмурился и с мыслью «это последний раз в жизни, клянусь погасшим небом» вылил внутрь себя стопку жидкого огня.

* * *

Лена Анвольская ходила по квартире – сияющая, окрыленная, не ведающая какие сюрпризы на сегодня ее ждут. На журнальном столике уже громоздилась куча подарков, еще не распакованных и хранящих свою тайну. Некоторые ее одноклассники успели расположиться на диванах и вольготных югославских креслах. Роскошь в ее доме была сродни зажиточному капитализму, одна только люстра в тысячу огней чего стоила. А в просторе многочисленных комнат гостям легко было заблудиться как в зазеркалье. На самом деле здесь соседствовали две смежные квартиры, из которых прямоугольной пробоиной в стене сделана одна большая, почти депутатская. Чего удивляться, если отец работает в обкоме? Друзья и одноклассники находились в сладостном предвкушении вечеринки: Исламов читал газету, Ватрушев уткнулся в телевизор «Изумруд», восхищаясь качественной картинкой, Неволин просто хлопал глазами, жадно разглядывая все вокруг. Только Стас Литарский периодически поглядывал на дверь, ожидая кого-то особенного.

Вот и очередной звонок. Даже здесь Анвольские превзошли людей: вместо дребезжащего звука дрели, обычного явления в советском быту, раздавалась мелодичная трель соловья… ну, или не соловья. Птицы какой-то.

– Иду, иду! – именинница открыла дверь. Там во всей красе стояла Галя Хрумичева.

– Леночка, поздравляю тебя ужасно! Всего, всего, всего! – и Хрумичева вручила ей огромный сверток, перевязанный гофрированной ленточкой.

Не прошло пяти минут, как явился Парадов в новеньком черном костюме. Он ничего не сказал, только интригующе улыбался, затем прошествовал в зал к окну и для чего-то раздвинул шторы. Там уже показывали поздний вечер с первыми зевающими звездами и бледным осколком луны. Погода выдалась на редкость ясная, будто знала, что в дни рожденья невежливо хмуриться.

– Елена! – громко произнес Алексей. – Айда сюда!

Анвольская растерянно передернула плечами и приблизилась.

– Елена! – ее гость протянул руку в сторону оконного стекла. – Я дарю тебе половину звездного неба! Владей!

– Ох, Парадов, Парадов… – хозяйка покачала головой. – Ну, хотя б за звездное небо спасибо.

– Хотя бы?! Тебе что, мало?! – Алексей сыграл роль крайне изумленного благодетеля. – Да я подарил бы и полное небо, мне не жалко! Только вот вторую его половину я по пьяни в карты кому-то проиграл… Не помню уже.

– Леша, не слушай никого, это замечательный подарок! – вставила Хрумичева. – Эх, где же мне найти таких романтиков? Одни циники вокруг.

Неволин неодобрительно засуетился, точно речь зашла о нем лично:

– Не такие уж и циники, я вон цветов накупил, – и гордо посмотрел на свой букет, стоящий в самой красивой вазе.

Парадов подошел к Анвольской и уже тише произнес:

– Да ладно, думаешь я жмот какой? На вот! – он достал из внутреннего кармана пухлую четырехцветную ручку. – Ей, кстати, можно двойки в дневнике подделывать.

– Спасибо.

Именинница была одета в богато вышитое узорами перламутровое платье с переливами. Не советского покроя – это точно, если только в городское ателье не устроилась некая швея-кудесница. Лена, дабы оборвать ненужные пересуды, сообщила, что платье куплено в Чехословакии. Подружки завистливо поглядывали в ее сторону, искренне лицемеря в своих словесных восхищениях.

– Ну, Ленок, ты сегодня вся из себя! – Таня Грельмах, единственная из девчонок, кто выглядел хотя бы не хуже хозяйки, от души хлопнула в ладоши.

Вот еще один мелодичный звонок, и на пороге, скрипнув гостеприимной дверью, появилась новенькая. Она стояла со скромным букетом цветов и непониманием, зачем ее вообще сюда позвали. Стас почувствовал, что слегка вспотел от волнения. Анвольская уже бежала навстречу:

– Проходи, не стесняйся, сейчас ты со всеми познакомишься и подружишься. Здесь отличная компания, ко мне кто попало не приходит. – И, обращаясь уже к остальным, громко добавила: – Так, народ, это Даша, она будет учиться в девятом «б». Ведите себя подобающе.

Проходя к праздничному столу, Лена чуть заметно похлопала Литарского по плечу: мол, я свое обещание выполнила, а с тебя когда-нибудь взыщется. Стас понял, что настала пора действовать, и для начала, привлекая к себе внимание, он как бы невзначай произнес:

– Зря в девятый «б», он проклят. Надо было в наш класс проситься.

Даша внимательно посмотрела на него, но ничего не ответила. Села на диван рядом с вертящейся юлой Хрумичевой. Та натянуто улыбнулась и пожала ей руку. Всю нарождающуюся идиллию испортил Парадов, гад такой. Он сказал:

– В том классе «бэ» все так себэ, но в нашем «а» – вааще тоска.

– Дурак! – просто, не утруждая мозг, ляпнула Таня Грельмах.

– Откуда ты знаешь, вдруг я умный?

Запахи с праздничного стола для некоторых уже становились невтерпеж. Ватрушев, чтобы отвлечься, принялся рассказывать остальным о своем любимом футболе, и почему он несомненно интереснее хоккея:

– Там профессионализма больше. Красота движений, понимаете?

Скептик Неволин пытался возражать:

– Зато в хоккей наши чаще выигрывают. А если нужна красота движений, смотри фигурное…

– Так, народ! – Анвольская постучала вилкой по пустому бокалу. Возможно, не ведая того, взяла ноту «соль». – Все в сборе, прошу к столу.

Сейчас перед Стасом стояла непростая задача: умудриться сесть за стол так, чтобы оказаться лицом к новенькой. Но не получилось. Хаотичная толпа гостей быстро позанимала все козырные места – возле спиртного да возле сладостей, а самым нерасторопным осталось то, что осталось. Даша села на самом краю, ближе к зудящему политикой телевизору.

– Кто-нибудь скажет тост? – спросила Лена, разливая по бокалам темное молдавское вино. – Кто-нибудь вообще умеет говорить тосты?

– А пусть Парадокс скажет! – предложил Ватрушев, по инерции все еще размышляя о своем футболе.

– Во-во, правильно, – быстро согласился Литарский. – Хоть раз его острословие в нужное русло будет направлено.

Алексей не возражая поднялся, поправил на шее несуществующий галстук, аккуратно взял наполненный бокал и с чувством, с толком, с расстановкой начал говорить:

– Один древний философ, цитируя еще более древнего философа, который, в свою очередь, ссылался на совсем уж древнего-древнего философа, как-то сказал…

И тут он замолчал, потупив взор о блюдо с жареной курицей. Дело в том, что идя на день рожденья, он придумал только первую часть своей застольной речи, концовка была еще недоработана. Вернее ее вообще не было. Все гости замерли и ждали продолжения, заинтригованно смотря ему в глаза. Даже с большим пиететом, чем обычно смотрят на учителей. Неволин первый не выдержал:

– Чего тот философ сказал-то?

– Он сказал так: живи, Елена Владимировна, долгие-долгие столетия!

– Вообще-то я Витальевна.

– Вот поэтому он давно и умер, неграмотный был. – Парадов сделал такой кислый вид, будто пришел сюда не праздновать, а поминать выдуманного философа. Вино выпил в несколько глотков.

За ним последовали остальные, элегантно опрокидывая содержимое бокалов в пустые желудки. Парни откровенно морщились, Ватрушев досадовал:

– Ну и кислятина! В ней градусы хоть есть? У нас в детском саду перебродивший компот и то крепче был.

– Ну, извините! – Анвольская развела руками. – Пьянка не планировалась.

Звуки вилок и ложек, постукивающих по тарелкам, походили на приглушенные звуки мастерской Пимыча, когда там делали очередную партию табуреток. Началась болтовня о том, о сем. Каждый пытался острить умом, хотя до Парадова всем было далеко, а тот погрузился в несвойственную ему задумчивость. Стас украдкой поглядывал на Дашу, надеясь поймать ее ответный взгляд, но та уже вовсю сдружилась с Таней Грельмах, и они оживленно что-то обсуждали. Что угодно, только не его присутствие. Девчонки, возможно, под влиянием легкого алкоголя, принялись все громче и откровенней говорить о разных парнях, забывая, что некоторые представители этого вида сидят сейчас с ними за одним столом. Галя Хрумичева после очередного глотка вина мечтательно закатила глаза и произнесла:

– Я недавно с одним из восьмой школы познакомилась… Подруги, вы даже не представляете – белобрысый, красивый! Как с картинки!

Сергей Ватрушев с легкой обидой подумал, что он тоже белобрысый, с пышной шевелюрой, да и симпатичный вроде (если зеркало не врет). Почему бы не похвалить заодно и его? Тут в разговор вступила Таня:

– А я вот мечтаю после школы не заморачиваться на всякие там учебы, карьеры. Удачно выйти замуж и жить счастливо полвечности.

– На полвечности не надо соглашаться, это развод для лохов. Только на вечность, и не днем меньше! – Стас тактично вклинился в женскую беседу, но лишь с одной целью – привлечь внимание Даши. А та как будто демонстративно его не замечала.

– И вообще, зачем тебе этот муж сдался? – поддержал Сергей. – Опыт подсказывает, от них толку никакого нет, от мужей этих. – Вообще-то он пытался юморить, но получалось как-то вяло.

– А и правда! – неожиданно согласилась Грельмах. – Сейчас мужики такие пошли… гвоздь в стенку забить не могут.

– Почему, я могу забить, – подал голос Парадов. Потом отправил две охапки салата себе в рот и, дирижируя вилкой в воздухе, добавил невзначай: – Правда, не гвоздь. И не в стенку.

Именинница вновь привлекла к себе внимание постукиванием вилкой о бокал:

– Народ, а чего мы без музыки сидим? Выключайте этот ящик, у нас новый японский магнитофон есть. «Sharp», слышали такую фирму?

– Не, я на советском гоняю, – сказал Неволин. – «Вега». А давайте «Землян» поставим!

– Лучше Валерия Леонтьева, – возразила Хрумичева и мечтательно заулыбалась.

Ватрушев посмотрел на них как на неандертальцев:

– Какой еще Леонтьев? Какие «Земляне»? Восемьдесят шестой год на носу, а не знаете, что продвинутые люди слушают! Ставьте мой подарок.

– Действительно, – повеселевшим от хмели голосом произнесла Анвольская и принялась распаковывать один из многих свертков. – Так, так.

На подаренной кассете было каллиграфически написано три слова: Bad Boys Blue. Когда заиграла музыка, гости притихли и замерли. Необычная для слуха мелодия наполнила все пространство квартиры, мягкий голос Тревора Тейлора запел на английском языке чувственно и пронизывающе. Красивая, почти химерическая инструментальная аранжировка производила какое-то колдовское действие. Через пару минут никто уже не сидел на месте, все танцевали, на ходу придумывая разные движения. Анвольская в своем волшебном платье порхала в центре зала и центре общего внимания. Парадов поднял обе руки вверх и сжатыми кулаками толкал куда-то небо. Кажется, вечер удался…

Потом поставили другую кассету, где присутствовали медленные лирические композиции. Стас понял, что это его последний шанс: или сейчас, или, возможно, никогда. Он подошел к Латашиной, к счастью, еще не занятой, и учтиво кашлянул:

– Тебя можно пригласить?

Ее глаза чуть шире приоткрылись, в них читалось легкое изумление, словно она ждала кого-то другого, из своих мечтаний… Так неужели та далекая улыбка была все же не в его адрес? Стас приуныл, но терпеливо ждал ответа. Даша молча встала, неуверенно протягивая руки. И тут он впервые почувствовал касание ее тела, голова слегка закружилась, чему он был больше удивлен, чем обрадован: уж сколько раз ему доводилось танцевать медляки с разными девками, но все это прежде казалось лишь какой-то игрой во взрослую жизнь. Она отвернула голову, то ли не желая, то ли не зная, о чем говорить. Они медленно кружили по покрытому линолеумом полу, плыли вращаясь, как две отлитые вместе статуэтки. На протяжении всего танца он тоже ни о чем ее не спросил. Все приходящие на ум мысли казались либо глупостью, либо занудством. Потом пришлось танцевать с Анвольской: та чуть не силой принудила к этому ритуальному для ее праздника действу каждого из парней. Далее вновь заиграла ритмичная музыка, явно не располагающая к лирике.

Карэн Исламов весь вечер пребывал в молчании: сначала задумчиво сидел, затем задумчиво танцевал, не выражая ярких эмоций. Теперь вот снова уселся на мягкий диван.

– Карэнчик, труженик ты наш умственного труда, ну скажи чего-нибудь, – попросила Анвольская. – О чем вообще отличники меж собой разговаривают, когда отдыхают? Цитируют мудрецов?

Исламов пожал плечами, в его обрамленном чернотой волос лице присутствовали грубоватые воинственные черты, возможно, унаследованные от далеких предков. Не исключено, он был бы отличной парой для восточной красавицы Саудовской.

– Да ни о чем особом.

Алексей подошел и присел рядом на диван:

– Хоть я и не отличник, но тоже знаю изречения мудрецов. Вот что сказал однажды Конфуций? – после этой фразы все напряглись, ожидая очередного подвоха. – Конфуций сказал, что квадратная свинья в треугольное отверстие ну никак не пролезет! Гениально, правда?

Парадов не разочаровал, его природная дурь многим казалась забавной. Девки переглядывались, качали головами и улыбались. Потом инициативу разговора попыталась перенять Хрумичева:

– Сейчас совсем не те времена. Раньше советская молодежь организовывала литературные вечера, а не эти глупые дискотеки. Декламировали стихи, прозу. Вот скажи, Андрей, – обратилась она к Неволину, – у тебя есть любимый поэт?

– Ну… Пушкин, наверное.

– Ага. Это потому, что кроме Пушкина вы ничего всерьез и не читали.

– Неправда ваша, – вставил свое мнение Стас, – я как-то с Пастернаком знакомился. Местами он сложно и заумно пишет, но в целом ничего.

– А ты, Леша, как к поэзии относишься? – Галина повернулась к Парадову.

Ох, зря она его об этом спросила, потом пришлось пожалеть. Но сожаление появится парой минут спустя, а пока Алексей напустил на себя серьезный драматический вид, небрежным движением поправил свой новенький пиджак и задумчиво произнес:

– У меня даже стих любимый имеется. Правда, не помню автора.

– Леш, почитай, пожалуйста. А мы вместе уже и вспомним.

Парадов стал серьезен как никогда, в его глазах даже появилась матовая лирическая поволока:

– Вот вслушайтесь, как это глубоко звучит: «Одеяло убежало, убежала простыня», – он повернулся к имениннице и с протянутой вверх рукой закончил эпическую строфу, – «и подушка как лягушка ускакала от меня!» Здорово, правда?

Лена схватилась за голову:

– Ну это же Парадов! Вы его за столько лет не изучили, что ли?

После данного легкого эксцесса желание заниматься поэзией у всех отпало само собой. Еще немного послушали музыку и принялись расходиться. Первым ушел Исламов, потом Неволин, засобирался и Алексей. Тут Анвольская подбежала к нему, помогая в ворохе одежды отыскать куртку:

– Вам же с Галей по пути? Проводишь, а то темно уже?

Подошла и сама Галина, сияющая непонятной радостью. Вина, наверное, слишком много выпила. Парадов равнодушно кивнул и произнес:

– Хрумичева, учти, если вздумаешь по пути приставать ко мне с сексуальными домогательствами, я буду громко кричать и звать на помощь! Уяснила?

– Ладно, уяснила.

Стас несмело подошел к Дарье:

– Может… тебя тоже проводить? Ну… если ты не против.

– Не против! Не против! – ответила за нее именинница. – Еще как не против.

Они долго шли под прогнувшимся ночным небом. Звезды-альбиносы, лишенные цвета и индивидуальности, следили за ними, мерцая своими координатами, которые изящно называются эфемеридами. Уличные фонари врывались в сумрак конусообразными струями электрического освещения, и эти белые колпаки, как памятники исчезнувшего дня, расставленные по обе стороны дороги, немного согревали охлажденный взор. Ночь по своей структуре обладала внутренней романтикой, даруя ее скользящим внизу людям. Даже если люди не верили в ее черную магию, шли, укутавшись в суетные мысли, и ничего вокруг не замечали.

– А ты из какого города приехала? – спросил Стас.

– Не из какого, я здесь родилась. Просто в другой школе училась, – Дарья не поворачивалась, двигалась рядом с ним, уткнув взор в протоптанные снежные тропинки, и по тону ее голоса было совершенно не понять, насколько она вообще заинтересована в беседе.

– Да… – Стас не думал, что начавшийся разговор так скоропостижно закончится.

О чем еще спросить? О чем вообще разговаривают с малознакомыми девушками? Литарский поражался сам себе: с одноклассницами он мог непринужденно болтать на любые темы, которые рано или поздно сводились либо к юмору, либо к очередной пошлости. А здесь как язык онемел. Поговорить о шмотках? Он в этом совершенно не разбирается. О фильмах? Как-то слишком уж ожидаемо. О школьных уроках? Слишком скучно. Он посмотрел вверх на спасительное сияние звезд.

– Скажи, а ты веришь в инопланетян? – вот, родилось наконец.

– О-ох, – Даша вздохнула, будто ее попросили решить трудную головоломку. – Лишь бы войны с ними не было, а так – пусть себе летают.

– Разумно. Но я не думаю, чтоб высокоразвитые существа преодолевали сотни парсеков с целью развязать войну. В диких западных кинолентах эта тема иногда проскальзывает. Контакт – это прежде всего обмен знаниями, культурой.

Рядом, ворча на пешеходов, проехала машина. Снежные брызги из-под ее колес весело заискрились в лучах фонарей.

– А у вас в школе учителя строгие? – впервые она проявила какую-то инициативу в беседе, даже, кажется, поглядела на него украдкой.

– Откровенных тиранов нет, все думают, что несут нам добро. Нам ведь коммунизм еще строить, если ты не забыла. Директрисе, правда, на глаза поменьше надо попадаться. Не зли ее, и Кобра не пустит я… ой, я хотел сказать: Кобаева Маргарита Павловна останется доброй.

Она негромко засмеялась, потом сказала, что уже почти дома. Он на прощанье хотел рассмотреть ее вблизи насколько это возможно. Сделал два шага навстречу, хотел взять за руку, но остерегся непредвиденной реакции.

– Скажи, мы еще увидимся?

– Если в трех этажах школы не заблудимся…

– Нет, я имел в виду встретиться, погулять вместе… в кино когда-нибудь сходить. Такое возможно?

Сердце замерло в ожидании ответа. Даша поправила шарф и пристально на него поглядела:

– В твоей вселенной, населенной культурными инопланетянами, думаю, и не такое возможно.

* * *

Этот сон был подстать приключенческому роману: Алексей искал спрятанные где-то в лесу сокровища, твердо пообещав себе, что как только их найдет, сразу бросит школу и уедет жить за границу. Факт, что в лесу, помимо деревьев, росли еще железнодорожные рельсы с резиновыми ветками и колесными шинами вместо плодов, наяву смотрелся бы несколько диковато. Но во сне повернутая против часовой стрелки логика воспринимала это как нечто само собой разумеющееся. Раздался загадочный звон, и по небу проехал трамвай. Снова звон, и вот…

И вот Алексей уже в своей постели слушает дребезжание психованного телефона. Он протер глаза, кинув взгляд на светящееся электронное табло: половина третьего ночи. Телефон снова зарычал в оглохшую темноту. Может, это отца с работы? Его только пушкой… Сонный, вялый да раздраженный он поплелся в коридор, снял трубку и услышал всего два слова:

– Здесь и сейчас!

Парадов чуть не разбил аппарат о ближайшую стенку. Выпустив на волю свой псих, он нервно принялся одеваться, шаря в потемках по всем углам. Откуда звонил Клетчатый? Из будки? Ну да, откуда ж еще. Уже спускаясь по лестнице, он тщательно обдумывал свою месть. О, она будет ужасна!

Ночь встретила его прохладным ветром, одичалым светом грязного фонаря и язвительными взглядами двух ненормальных. Литарский и Клетко стояли, укутавшись в теплые куртки. Готовились, заразы такие. А он все смотрел вокруг, не находя достойных слов для излияния чувств.

– Чего озираешься, Парадокс? Мы до сих пор на той же планете, что и прежде.

– Скажите, вы идиоты каждый по отдельности? Или эта способность ума проявляется, только когда вы в паре? А может, на лабораторной по химии кислоты какой надышались? И ведь не поленились встать в два ночи, как партизаны!

Алексей еще раз огляделся. Спящие в уютной тишине пятиэтажки походили на огромные кости домино, лежащие на боку: то там, то здесь в их окнах горел редкий свет. Клетчатый был на год старше остальных, учился уже в десятом, но по развитию его мозгов это вряд ли докажешь. Вечная улыбка, казалось, вообще никогда не сходила с его лица: не смывалась ни водой, ни мылом, ни другими обеззараживающими средствами. Он вообще слышал, что люди иногда грустят?

– Конверт не забыл взять? – спросил Стас.

Алексей нехотя достал из кармана запечатанное откровение и вынул оттуда записку. Прочитал: «ты должен прямо сейчас пойти на кладбище, взять с могилок цветы и на земле выложить ими слова: «боги, я сошел с ума», мы завтра проверим».