Текст книги "Благая Весть Курта Хюбнера (СИ)"

Автор книги: Андрей Незванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

В свою очередь, чувство справедливости – как и правовая интуиция – могут трактоваться как откровение Судов Божьих.

Так что, законодательная и судебная "конкретизация" самых общих законов не может быть отнесена к научной деятельности, по определению самого Хюбнера.

Чтобы остаться в границах своей логемы Хюбнер вынужден на место науки подставлять схоластику. И это приводит его к откровенной галиматье.

Он пишет:

"Хотя на этом основании как раз с помощью схемы объяснения теории эмпирически проверяются как частные случаи этих аксиом, но сами эти аксиомы при этом всегда полагаются a priori".

Мы уже указывали выше, что научные теории эмпирически проверяются в технологической практике, а "с помощью схемы объяснения" проверяются частные высказывания в схоластическом диспуте.

Однако, Хюбнеру очень нравится собственное неокантианство, и потому главная ценность всех цитированных рассуждений это «a priori».

Последнее представляется ему "золотым ключиком" от волшебного города, выступающего альтернативой новоевропейской цивилизации.

А именно, раз научные высказывания априорны, значит они лишь условно достоверны. На основании других "априорных аксиом" могут быть получены другие условно достоверные высказывания, и они (главное!) будут столь же "научны".

Курт пишет:

"Если же когда-нибудь /.../ снова были бы выдвинуты a priori уже иные онтологические аксиомы, они /.../ стали бы чем-то вроде нового "жесткого ядра" научной самоочевидности".

"Поэтому я называю эти априорные предпосылки онтологическими постулатами".

Ясно, что об "онтологических постулатах" можно вести речь только в рамках философии, которая может стать предметом изучения со стороны ученых, но сама к науке не относится. Потому в науке как таковой нет "онтологических постулатов", хотя в ментальности практикующего ученого такие "постулаты", наверное, можно было бы обнаружить. Но для этого пришлось бы двигаться обратно – от практике к теории. И тогда такое, например, не чуждое естествоиспытателю высказывание как "мир материален", явилось бы не конкретизацией неких неведомых аксиом, а, напротив, ОБОБЩЕНИЕМ технического опыта.

Подмена науки схоластикой позволяет Хюбнеру валить в одну кучу естественные и гуманитарные науки, хотя различия между ними много больше того методического сходства, которое позволяет обозначать их одним словом «наука».

В результате, из рудника своей ментальности он выдает на гора разные псевдо-умные суждения. Такие, например, как следующее, прочитываемое нами в разделе 4. Что такое научный опыт и эмпирическая истина или ложность:

"Безусловно верно, что степень зависимости научных базисных предложений от теорий является различной, хотя нигде и не отсутствует полностью. Что под этим имеется в виду, сразу же становится ясным, когда противопоставляют, например, следующие утверждения: "Наполеон вступил в Москву в 1812 г." (малая зависимость от теории) и "В момент Т электронное облако находилось в месте О" (высокая зависимость от теории)".

Прежде всего, приходится заметить, что приводимые Хюбнером предложения суть не УТВЕРЖДЕНИЯ, а исходные ДАННЫЕ.

В одном случае, это данные политической хроники, как исходный материал для Истории; в другом – это данные научных приборов, как исходные для Физики.

Предложения синтаксически схожи, но содержательно совершенно различны! – и потому не могут линейно сопоставляться.

Совершенно ясно, например, что за словами "высокая зависимость от теории" здесь прячется ТЕХНИЧЕСКИЙ ХАРАКТЕР данных физического опыта. Он тут же покажет себя, если мы сопоставим Москву как место (= город), и "место О", которое отнюдь не является местом, вопреки именованию, и представляет собой координаты, то есть набор цифр, понятный только специалисту, и имеющий смысл только внутри "машинерии" физического опыта.

Казимир Малевич так говорит об этом:

"Много есть аппаратов и технических вещей, которые вовсе не могут быть достоянием объективным, существующим для всех".

Что же до «теории», то, если копнуть глубже и задаться вопросом летосчисления, датировки событий, устройства календаря и т.п., то окажется, что такое простое данное как «14 сентября 1812 года» тоже очень сильно зависит от теории, и совершенно непонятно людям, использующим, например, лунный календарь, измеряющих общественное время «коленами», и т.д.

Второе, касающееся теории, заключается в принципиальном различии упомянутых Куртом "теорий".

Именно, теория, от которой зависят координаты электронного облака обязательно КВАНТИФИЦИРОВАНА; или выражена в математической форме. В то время как теория исторической хронологии является концептуально-политическим миросозерцанием, кванитифицируемым лишь внешне, в порядке информационного кодирования.

Завершает этот раздел Курт следующими словами:

"Таким образом, постигаемая некоторой наукой действительность не есть действительность сама по себе, она всегда является определенным образом истолкованной. Ответы, которые она нам дает, зависят от наших вопросов".

И перекликается в этом с Казмиром Малевичем, сказавшим, что...

"... все факты, субъективные или объективные, суть факты условные".

О Малевиче как философе Курт Хюбнер, видимо, ничего не знает. Ему не даёт покоя слава Канта. И в самом конце герой наш не может удержаться от создания нового неокантианского понятия.

Он пишет:

"Как мы выяснили, можно осуществить подтверждение или опровержение теорий, ставя под вопрос те предпосылки, с помощью которых они сформированы. Но то, что это подтверждение или опровержение произошло при этих предпосылках, оспорить не может никто. Поэтому я называю это чистым опытом". (Курсив наш).

Ставя под вопрос предпосылки можно схоластическим путем поколебать или укрепить доверие к данным теориям, – проще говоря, веру. Но, ни подтвердить, ни опровергнуть таким способом никакую теорию нельзя.

Что же до "чистого опыта", то, как говорится, "хоть горшком назови...", – всё равно чистая глупость!

Следующий раздел главы Курт озаглавил:

5. Об интерсубъективности априорных элементов научного опыта

Такими квазинаучными словами Курт хочет сообщить нам, что миросозерцательные априори, предшествующие всякому ученому занятию, – и должные находиться в организации воли имярека, для того чтобы ему вообще пришло в голову заняться научными исследованиями – имеют публичное бытие в межличных коммуникациях граждан; или, проще говоря, суть предметы коллективной веры в-...; инопланетян, например.

Необходимость публичного существования "общих предпосылок" обусловлена уже тем, что наука есть институт ПУБЛИЧНЫЙ.

Так мы думаем, отталкиваясь от заголовка.

Но, посмотрим, что нам скажет сам Хюбнер.

Читаем:

"Теперь следует спросить себя, могут ли быть обоснованы каким-либо образом интерсубъективно конститутивные для научного опыта априорные элементы.... При этом мы хотели бы /.../ ограничиться лишь тем, что, либо принципиально не способно к эмпирическому обоснованию, либо, преодолевая время, определяет историческую эпоху. К этому прежде всего принадлежат онтологические установления".

Строго говоря, «онтологические установления» ведомы только Онтологии. Как выделить таковые в коллективной ментальности и отождествить их с «интерсубъективно конститутивными для научного опыта априорными элементами» есть большая загадка.

Хюбнера загадка эта не беспокоит. Он исходит из того, что такие «онтологические установления» циркулируют в публике, и что они разделяются всеми членами общества, или являются, как он говорит, «всеобще разделяемыми».

Он пишет:

"Если подобные онтологические установления действительно играют эпохальную роль, то уже в этом заложено, что они являются интерсубъективно признанными. Поскольку они не становятся известными из-за того, что просто падают с небес или догматически декларируются какими-то людьми, должны иметься основания к тому, чтобы они были всеобще разделяемы".

Далее становится ясно, что Курт разумеет под ученым прилагательным «онтологические». Онтологическое – это то, во что мы верим...:

"... поскольку априорные установления являются онтологическими, то они не могут подкрепляться фактами, так как, напротив, именно они задают те рамки, в которых вообще могут выступать факты...".

Таким образом, истинность «онтологических установлений» не логическая, но – авторитетная. По словам Курта, это суть те «предположениях, которые выказывают достаточную силу убеждения»; за которыми стоит авторитет общины: «все так думают; все в это верят!».

Именно это и подразумевает Курт Хюбнер под "интерсубъективностью априорных элементов научного опыта".

Определение достаточно скользкое.... Мало ли во что верят люди?!

Потому Хюбнер косвенно ограничивает круг тех «всех», кто в его представлении разделяет «априорные установления». Это суть те образованные личности, для которых ...

"Таковыми могут быть лишь те предположения, которые по своим основам являются исторически установленными и при этом общепризнанными, по меньшей мере, возникая из общего горизонта представления, отличающего эпоху".

Под это определение подходят представители политических верхов, объединенные общностью идеологических рефлексий; или, проще говоря, принадлежащие одной политической партии.

Правильность нашего вывода подтверждается следующими замечаниями Хюбнера:

"... нельзя отрицать, что таким образом обретенному интерсубъективному признанию ставятся границы. /.../ С одной стороны, эти границы обусловлены тем, что данный исторический горизонт представления часто не является единым, с другой стороны, тем, что он как раз есть лишь исторический...".

В конце раздела он уже откровенно выступает как политический радикал, или революционер, заявляя:

"Мы должны, наконец, отказаться от того, чтобы возникшие в XVII и XVIII веках онтологические представления, до сих пор по большей части определяющие нашу картину мира, выдавать за нечто вечное и необходимое".

Этот свой лозунг – иначе не назовешь!– он совершенно демагогически подкрепляет цитатой из "Фауста":

"В "Фаусте" Гёте говорится: "Философ тот, кто приходит и доказывает вам, как это должно быть"";

не замечая, что слова "должно быть" имеют здесь этический смысл, а вовсе не онтологический.

В свою очередь и мы спрашиваем: Что всё это доказывает?

В наших глазах рассуждения Хюбнера об «интерсубъективном» и догматическом характере научных истин демонстрируют приоритет общественности, общности и общения над познанием, – деятельностью, институализованной исторически совсем недавно. Потому теория познания неизбежно упирается в политические и этические стены, или «границы», поставленные «интерсубъективному признанию» любой теории, как определил их Хюбнер.

И, точно так, как частная научная теория поверяется техникой, мировоззренческие предпосылки любых теорий, в форме ответа на общий вопрос об их РАЗУМНОСТИ, поверяются общественностью.

В следующем разделе....

6. Историческая обусловленность эмпирической интерсубъективности в науке

Хюбнер пишет об этом так:

"Теперь можно ответить на вопрос о рациональности науки как эмпирической интерсубъективности. Эмпирическая интерсубъективность имеется в ней тогда, когда мы уже описанным образом имеем дело с чистым опытом или когда конститутивные для научного опыта априорные элементы находят в определенном исторически данном положении или эпохе широкое признание в ученом мире. И, напротив, широко распространенное сегодня представление, что эмпирическая интерсубъективность науки состоит в том, что в принципе каждый должен признавать и считать истинными ее доказанные фактами высказывания, если этот каждый имеет необходимые теоретические познания, основывается на иллюзии".

Как видите, «чистота» здесь понимается как неповинность имярека в его искренних заблуждениях, – в смысле: ЭПОХА ТАКАЯ!

"Ведь человек есть обусловленное, в частности исторически обусловленное, существо", – говорит Курт.

А "эмпиричность" – в смысле неповеряемой данности субъекта, в силу его тождественности в этом со всеми другими субъектами, или в отсутствии индивидуации по этому параметру.

Так, Дороти, находясь в Изумрудном Городе, всё видела зеленым.... и все, кто был с нею, видели так же. В этом отношении её опыт хроматического восприятия был абсолютно "чистым".... Что поделаешь? Город такой!

А вот, если она смотрела через специальные изумрудные очки, тогда её опыт был бы нечистым – зависимым от конструкции очков (и, значит, теории зрения); ибо, в других очках реальность предстала бы иной.

Но, если очки единственные, и других в этом городе нет, то они становятся apriori всякого опыта.

Отсюда – полагает Хюбнер – неправильно говорить об относительности научной реальности, но...

"... следует говорить об исторической релятивности априорных элементов всякого опыта".

Ведь, "... ожидать от труда обусловленного исторически существа и от его науки чего-либо другого, было бы преувеличением возможностей человека".

Говоря кратко, в со-знании всякого человека, часть относящаяся к "со-", т.═е. к "совместному" является априорной. И, следовательно, неустранимой.

Поэтому, согласно Курту Хюбнеру....

"Не существует абсолютной истины, к которой бы двигался научный прогресс, если под ней понимают истину саму по себе, свободную от всех этих априорных элементов".

И, после этого скептического заключения, мы переходим к ...

ГЛАВА XVII

Рациональность как эмпирическая интерсубъективность в мифе

Заглавие, как и предыдущие, не слишком удачное. Но, по контексту, можно сообразить и предвидеть, что, по мысли Курта Хюбнера, мышление насельников античного мира, верящих Преданиям, сиречь Мифам, ничуть не менее рационально, чем мышление людей европейского Просвещения, – просто априорные интерсубъективные (= бытующие в публичном обороте) предпосылки иные.

Почитаем и посмотрим, верна ли наша догадка.

По существу, рациональность – это последнее, чем может быть интересен Миф. Но, если подойти к обществу как коллективному созиданию общего дома, то будет нетрудно обнаружить, – как это и делает Хюбнер, – что ...

"... миф /.../представляет собой в качестве системы опыта средство систематического объяснения и упорядочения".

Однако, это «объяснение и упорядочение» сильно отличаются от ментальной машинерии насельников индустриальной эпохи. Оно гораздо более человеческое – значит, не столько механичное, сколько общительное.

Имярек, пребывающий в общении с другими персонами, в отличие от имярека управляющего машиной, спрашивает больше, не КАК?, ПОЧЕМУ? И ЧТО ПОСЛЕДУЕТ?, а КТО ЭТО?.

То есть, его интересует не ПРИЧИНА, а персональная ИДЕНТИФИКАЦИЯ.

И Курт пишет об этом, рисуя «упорядоченность» мифического опыта в виде правил идентификации.

Он пишет:

"Аполлон содержит в себе меру, достоинство, проницательность и упорядоченную ими музыку, Артемида распоряжается охотой, девственной природой и целомудренностью, Зевс – громом, молнией, царским величием и т. п.".

Благодаря этим правилам, можно получить ответ на вопрос: «Кто там?».

Но, удивительным образом, в один ряд с этим порядком персональной идентификации в общении с-... Курт ставит такие упорядочения, как "отношение целого и части"....

Он пишет, например:

"Второй случай представлен отношением целого и части, как бы "спектральным" расщеплением мифических субстанций, а третий – подчинением нуминозных сущностей друг другу".

Как же так?!

Ответ прост – у него другие очки.

То, что видим мы, Курт совершенно не видит. Соответственно, там, где мы находим группировку признаков для персональной идентификации партнера отношений, он видит наборы признаков для определения субстанции.

Он пишет:

"Во-первых, они подчиняются в известной мере какой-то нуминозной сущности и выражают так только ее различные аспекты".

Таким образом, Курт подходит к Аполлону и Артемиде как химик. Они для него не живые лица, с которыми имярек вступает в общение, а ярлыки на баночках с «субстанциями».

Наверное, он бы нашел понимание у алхимиков, с таким подходом к мифическим персонажам: для них, наверное, "истина мифа" как раз заключалась в алхимических рецептах. Но мы видим в этом свидетельство неспособности Хюбнера справиться с той задачей, которую он перед собой поставил.

А именно, он не может понять рациональности эллина, потому что рациональность эллина есть рациональность общности и общения лиц, а не химического производства. Древний грек не занимается душевной алхимией. Он, в первую голову, есть гражданин Полиса: участник Космоса как Общества людей и богов. Потому он ОБЩАЕТСЯ.

И в первую очередь желает знать, с КЕМ. Без взаимного УЗНАВАНИЯ у общения нет развития.

Акт узнавания, в результате которого получается ответ на вопрос "КТО?", невозможно счесть неразумным. Но, в то же время, он не является актом формально-логического мышления, и не совпадает с идентификацией в конце логической цепочки, дающей ответ на вопрос "ЧТО?" или "кто это сделал?".

Именно это экзистенциальное различие между «кто ты?» и «что?» или «кто это сделал?» старательно затирает Хюбнер, приводя пример якобы мифического мышления.

Для этого он представляет узнавание в виде логической цепочки:

«1. Это – северный ветер Борей (сын богини утренней зари Эос). 2. Всегда, когда бушует Борей, бушует Посейдон (море). 3. Таким образом, бушует Посейдон».

И это, конечно, лукавство.

Для того, чтобы стоя на берегу моря, вступить в общение с Посейдоном, вовсе не требуется вспоминать о физической зависимости волнения моря от ветра и привлекать её для обоснования логического заключения.

Беспомощность хюбнерова построения невольно выдает помещенное им в скобки сыновство Борея богине Эос. Оно не зря заключено в скобки, – Сыновство это НЕ ЛОГИЧЕСКОЕ отношение.

Ту же разделительную роль играют и другие скобки, с помощью которых Курт совершает подмену Посейдона, личности, морем, безликой стихией.

Замена, разумеется, не случайная: логически (по законам физики) можно связать ветер и море, но нельзя логически связать одно лицо – Борея, с другим – Посейдоном; они могут быть связаны только общностью и общением.

Эос, Борей и Посейдон связаны не логически: они – СЕМЬЯ.

Для вовлечения лиц в постороннюю им по существу логическую связь нужно усадить их за рычаги механизма, который механически (= логически) свяжет движения их рук.

Именно так, через механику атмосферы связал Курт дуновение Борея и волнение Посейдона, выдав эту механическую связь за отношения лиц.

Из всего теперь сказанного ясно, что придуманный Хюбнером «пример мифического объяснения в сфере природы» является откровенной натяжкой.

На деле предложенная им "мифическая модель объяснения" маскирует простейшую и наглядную физическую причинность: море бушует, потому что ветер дует.

Эта причинная связь одинаково наглядна и для нас и для древних греков.

И поэтические натуры одинаково способны олицетворять наблюдаемое взаимодействие безликих стихий.

Больше того – поэты Нового Времени склонны использовать известные им из общеевропейского культурного наследия классические персоналии, такие, как Зевс, Борей, Эос, Посейдон, Артемида и проч.

И на этом основании Хюбнер дурачит себя и нас, стараясь представить дело так, будто Миф – это Поэзия; или образная экспрессия субъективного опыта в которую, посредством олицетворения безликого, вовлекаются ещё и энергии межличного общения; силы любви и ненависти, etc.

Но, если в эпоху Просвещения поэтические натуры среди населения суть редкая аномалия, то, якобы, в классическую античную эпоху все люди были такими. Они всё поэтизировали, облекали в образы, олицетворяли.

Ну, например, обычный европеец скажет: что-то тревожно на душе (хотя это тоже образ взятый из караульной службы); а античный "идиот" скажет:

Как Гриб растет моя Тревога,

Дождя я выпрошу у Бога....

При этом и Гриб, и Дождь, и Тревога, не говоря уже о Боге, будут связываться в его сознании с определенными персонажами Преданий.

Так, мол, принято у них в обиходе. Все кругом поэты. Поэтическая Образность и персонификации безличнго в рамках этой обрвазности суть apriori любой идиотической объясниловки.

И не случайно, в этой связи, обращение Курта к поэту Гёльдерлину, как эпифании второй, архаической стороны современной европейской культуры (двойственной, по мнению Хюбнера); стороны, позволяющей усмотреть в ней аналогию классической античности.

Вот, что мы вынесли из всего уже прочитанного, и что хочет, по видимому, внушить нам Курт Хюбнер.

Несколько забегая вперед, скажем, что мы с этими предложениями категорически не согласны.

Тем не менее, вернемся к тексту Главы и продолжим чтение.

Согласно придуманной Куртом модели объяснения реальности, если в науке в качестве базисных положений выступают законы физики, психологии, исторические закономерности и т.═п., то в мифе в качестве таких положений выступают Начала, или Архэ.

То есть для нас, просвещенных европейцев, бесспорными основаниями рассуждений являются установленные наукой "законы", а для "древних греков" – Первособытия, случившиеся в начале времен, и выступающие в качестве обязательных эталонов любых случающихся во времени событий.

Курт пишет:

"Эти архе и миф или группу архе, которые представлены второй посылкой мифической модели объяснения, следует обозначить через "М", которая встает на место "Т" научной модели объяснения".

(Смешно, конечно, но Курту, как недоучившемуся школьнику, мнится, будто, если он формализует свои суждения с помощью буквенных обозначений, то они станут более "научными" и убедительными.)

Эти представления хорошо иллюстирируются примерами, приводимыми Куртом. В частности, примером гибели Патрокла, взятым из «Илиады» Гомера.

Читаем:

"О чем здесь идет речь, следует подробнее объяснить на следующем примере. Патрокл чувствует вдруг головокружение; его панцирь ломается; одновременно с головы падает шлем и ломается копье. Следствие: оставленный на произвол судьбы безоружным перед своим врагом он принимает смерть. Это следствие, с одной стороны, не должно рассматриваться в аспекте медицинских законов, ибо оно является результатом смертоносной субстанции вражеского оружия, которая всегда связана с каким-нибудь божественным архе, всегда является чем-то священным (-hieros), производным от божественного, из-за чего -hieros по-гречески одновременно означает "сильный", "крепкий", "быстрый". Но, с другой стороны, посылки в вышеуказанном примере объясняются влиянием некоей нуминозной сущности, в научном же взгляде на вещи нет ничего сопоставимого с этим".

"Конечно, с научной точки зрения каждую из этих посылок саму по себе можно объяснить, например, тем, что Патрокл в этот момент испытал вызванный перепадом кровяного давления приступ слабости, что он сам столкнул неловким движением руки шлем с головы, что ремни на его панцире порвались от чремерного натяжения и т. п. Но тому, что все это случилось одновременно, не существует научного объяснения, поэтому и говорят в таком случае о "несчастливом стечении многих обстоятельств", следовательно, о случае".

"Миф же, напротив, объясняет это тем, что некий бог, а именно Аполлон, распорядился обо всем этом потому, что ахейцы, а также и Патрокл нарушили его архе".

То есть, архэ тут выступает в роли ветхозаветной заповеди? Стоит ли приписывать эллинам еврейское начетничество?

Что же касается науки, которая якобы не может объяснить, то это относится разве что к науке 19-го столетия. Стоит обратиться к кибернетике и системологии, и всё будет объяснено.

Беда, однако, в том, что эллин, внимающий преданию не задается вопросом: почему все произошло так, а не иначе; и миф не служит ему теорией бытия, относясь к которой можно строить ОБЪЯСНЕНИЯ, или логическую машинерию жизни.

Здесь Курт просто подменяет эллина собой. Или строит модель "древнего грека", беря себя за исходное, и лишь меняя в своем менталитете исходные априорные положения.

Кроме того, "Илиада" Гомера – это не Миф, но – пусть поэтическая – РЕФЛЕКСИЯ Мифа. Так что Хюбнер со своей методикой оказывается ближе к предмету, поскольку анализирует рефлексию, которая неминуемо содержит в себе момент толкования.

Это обстоятельство позволяет Хюбнеру избежать полной бессмыслицы. И, тем самым, добиваться поставленной культуртрегерской цели.

Какова эта цель, можно понять из следующего фрагмента:

"Одним из до сих пор почти неискоренимых предрассудков по отношению к мифу является тот, согласно которому речь идет при этом будто бы о некоем виде веры в нечто трансцендентное, по меньшей мере недоступное опыту и восприятию. На самом же деле, напротив, в мифе изначально являлась человеку действительность. Он обнаруживал архе и их группировки в многообразии опыта, подтверждал и опровергал их разнообразными событиями и явлениями так же, как ученый подтверждает или опровергает законы природы или исторические правила".

Это достаточно любопытно и, может быть, даже СИМПТОМАТИЧНО. Ведь за словом «миф» прячется религия. Вне которой миф превращается в «бабушкины сказки».

В связи с этим спрашивается, не прокладывает ли Курт людям Нового Времени, сделавшим ставку на рациональность, путь к Вере?

Если так, то проводимое им приравнивание Мифических Начал к Основоположениям Науки получает миссионерское и педагогическое оправдание.

И мы безусловно соглашаемся с ним в убеждении, что религиозное предание – и, в частности, христианский миф,– это не о фантазии, волшебстве или колдовстве, но – о сиюминутной реальности нашей жизни; о действительном, или истинном бытии, по отношению к которому вся ученая машинерия скорее видится принадлежащей миру фантазии.

Но, поскольку ученые верят в свою машинерию как в ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ, Курт хочет, по меньшей мере, убедить их в том, что мир видимый сквозь призму Мифа столь же действителен, сколь и мир, видимый через очки Науки.

Тем не менее, по существу, все культуртрегерские посылы Хюбнера не идут далее пресловутой западной «толерантности», и выглядят, в лучшем случае, методической установкой этнографа, изучающего условных «аборигенов».

По существу, сказанное Хюбнером об эллинах есть ЛОЖЬ. Нет, Архэ не является теорией реальности, которую эллины проверяют, подтверждают или опровергают на опыте повседневной жизни.

Мы не исключаем подобное профанное сознание в среде новых поколений, наследующих древнюю культуру, но сами носители этой культуры так не мыслили.

Уже само по себе извлечение из Мифа "Архэ" как "Первоначала" является философской рефлексией, и, тем самым, представляет вторичный пласт культуры.

Наверное, такая экстракция Начала из Предания может называться философами "истиной мифа", в разумном гносеологическом значении слова "истина". Но Миф – это эпифания Истины как Бытия; и потому не доступен рассудку.

Экзистенциальная Истина является цельной: из неё не может быть выделена автономная отдельная жизнь разума. Разум встроен в Бытие Человека; он всегда подразумевается, в том смысле, в каком это выражает русская поговорка: "дуракам закон не писан". А Бытие Человека есть бытие лица в отношениях и общениях с другими лицами.

Разумеется, и жизнь души, и строительство, и жизнь плоти, также присущи человеку и встроены в Бытие, как и жизнь Разума, но без лица сущего в общении с лицами это всё не будет истинно человеческим бытием. Ибо всё выше перечисленное мы находим и у животных, но только человек есть Лицо могущее быть лишь в общении с другими лицами и предполагающее, что это общение происходит в Мире, сиречь в Обществе.

Это понимание Человека мы находим в Евангелии.

Прокуратор Иудеи Понтий Пилат сказал: "Се Человек"; указывая при этом не на статую, не на портрет, не на анатомический рисунок и не на кого-либо из толпы. Он указал перстом на конкретное узнаваемое лицо – Иисуса из Назарета, прозываемого Христом.

Что мы видим в этом фрагменте? Отношения лиц внутри общества.

Приведенный фрагмент принадлежит христианскому мифу, и может трактоваться как архэ.

Итак, если Миф есть эпифания Бытия, а бытие человека есть бытие лица в мирском общении с другим лицом, то Миф (и с ним Архэ) живет только в живом общении лиц, пребывающих в определенных отношениях друг к другу.

Уже мирское бытие Мифа как Предания задает отношение "старший-младший". С другой стороны Истина Человека требует живоносных отношений.

Христианский Миф открывает эти отношения как отношение сына к отцу, и ученика к учителю.

Какие отношения задает эллинский миф (?), нужно спросить у эллинов.

В любом случае, это будут отношение лиц, характер которых отражает Этика – первая гуманистическая рефлексия. Отчего и само слово "религия" переводится как "совестливое отношение к-".

И на первом месте в ряду этих отношений должно стоять ПОЧТЕНИЕ – вне какового невозможно бытие Предания (= Мифа).

Отсюда, там, где религия, там и требование почтительности, как обязательное условие посвящения.

Возвращаясь к Хюбнеру, можем сказать, что даже если Курт нащупает в себе этот ключ почтительности, он не найдет двери, которая бы им открывалась. Он пребывает вне общества эллинов, вне Афинского Полиса. Отсюда и его позиция внешнего наблюдателя, этнографа, констатирующего особенности «мышления» эллинов в проекции на собственную ментальность.

Он пишет:

"Северный ветер и море воспринимаются как боги; состояние чувств Ахилла понимается как присутствие Афины; смерть Патрокла и сопутствующие ей обстоятельства есть результат влияния Аполлона; похищение оружия героя является похищением его сущности; в монетах действует субстанция богов, изображенных на них; чеканка монеты является правом, основанным на "тиме" священного царского достоинства. Это и тому подобное постоянно сопровождает ход мыслей в мифических базисных предложениях и неразрывно связывается с их смыслом".

Последнее предложение этого фрагмента особенно показательно, в плане демонстрации отчуждения разумного европейца от древнего эллина.

Взгляд с такой дистанции не может родить ничего иного, кроме профанации. И мы предостерегаем читателя от принятия этого взгляда. Конечно же ветер и море не "воспринимаются как боги"...! Боги вообще не воспринимаются: с богами общаются.

А ветер есть ветер, и море есть море для древнего эллина ровно так же как и для нас. Но, по мнению Хюбнера, восприятие ветра и моря, у эллина сопровождается ассоциациями с мифами, повествующими о богах, а у современного европейца – ассоциациями с законами физики.

Так он пишет:

"Тогда ветер, например, становится механическим движением воздуха (физика)...".

Таким образом, эллин превращается у Хюбнера в ребенка, которого по жизни сопровождают образы и персонажи бабушкиных сказок. Это полная чушь!

Если мы говорим о лице, то наша рефлексия должна начинаться с Этики. И, если мы говорим о лице верующем (или религиозном), мы не можем обойтись без главной опоры моральной воли – ПОЧТИТЕЛЬНОСТИ.