Текст книги "Голова бога (Приазовский репортаж) (СИ)"

Автор книги: Андрей Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

Избиение

Он ударился о землю довольно больно, но поднявшись – не стал оборачиваться, слать проклятия, понимая отлично, что он легко отделался.

Из его карманов даже не вытрясли медяки, которые он припас на случай, если придется надолго остаться в степях. Конечно, в Малиновке оставаться было опасно, да и незачем. Действовать надлежало издалека, но как? Об этом предстояло подумать. Конечно, не следовало даже надеяться уехать отсюда в это время суток. Идти же было далече – часов пять, не менее.

Еще хотелось поесть – в плену его не кормили, Цыганеныш также ничего не предлагал со своего стола. А если бы и предложил, то Аркадий отказался бы наверное.

В кабаках играла музыка, горел свет. Но Аркадий счел за лучшее туда даже не заходить.

По пыльной дороге он вышел из Малиновки. Дальше, там, где дорога из села выходила на тракт, стоял в небольшой рощице кабачок, который Аркадий заметил еще по пути в Малиновку. Он зашел туда, заказал хлеба, колбасы, и, поскольку все тут пили, попросил себе пива. В пиве ему отказали. Верней, пива ему были готовы продать – но лишь в свою посуду. Здесь на всех желающих не хватало кружек, стаканов, чарок. И каждый наливал пойло кто во что горазд: кто в скорлупу от выпитого яйца. Кто-то брал луковицу, резал ее напополам, выбрасывал серединку, после в получившуюся чарку наливался злой, грязный напиток. После того как тот выпивался, этой же живой чаркой можно было и закусить.

В смрадном воздухе лампы горели с копотью, делая лица страшными. Подумалось: где же такие уроды прячутся днем? Сейчас эти чудовища набросятся на него, разорвут. Но нет, к нему проявил интерес лишь владелец заведения. Да и то – пока Аркадий не расплатился. Позже юноша понял, что неровный свет уродовал и его.

Немного обвыкшись, Аркадий прислушался к разговорам, не сболтнет ли кто чего интересного. Интересное было, но скорей, как житейское наблюдение. Здесь, в каких-то двадцати верстах от города, события искажались, словно в подернутой волной речной воде. Говорили об английских кораблях чуть не в полморя, с гудками столь громкими, что у птиц, привыкших к приазовскому покою от звука останавливались сердца.

Доев положенное, Аркадий вышел на свежий воздух. Тот был свеж и приятен – ночь уже охладила его, напоила запахом трав. Над степью пылал Млечный путь, или как его называли здесь – Чумацкий шлях. То ехали по небу Чумаки Господа нашего, везли соль, да просыпалась она на небесную твердь, и каждая крупица соли стала звездой.

Аркадий думал уйти в степь, переночевать в каком-то стогу, что, может неудобно, но весьма экономно. Однако же стогов, как назло, не было видно, и он пошел по дороге в сторону Гайтаново.

* * *

Потом Аркадий заключил для себя, что причиной его беды был его ножик. Тот самый, с деревянной ручкой, с едва убранными пятнышками ржавчины, купленный на Бастионной дороге.

Не будь того ножика, он бы повернул, сошел с дороги, каким-то образом избежал встречи с той парочкой. Второй был будто нестрашным – ростом пониже Аркадия, но хлипким, с лицом, напоминающим мордочку хорька. Ужасен был первый – похожий на скифскую бабу мужик. Лицо у него было запоминающееся, страшное. Может быть, в час его явления на свет, когда кости младенца мягки словно глина, не слишком аккуратная повитуха, сильно сдавила череп ребенка и оставила на нем свой отпечаток навсегда. И от того что-то повредилось в этой голове, сжалась жалость, зато раздулась злость и обида на этот мир.

И уж непонятно было, кто главенствовал в этом дуэте. Да и так важно ли в свете происшедших после событий.

Они выступили из-за рощи. Верно, не прятались в ней, а шли откуда-то куда-то, может быть в Малиновку. Аркадий попытался пройти мимо встречных, не глядя на них. Но хорек ступил наперерез, влез в глаза, протянул просительно ладонь.

– Не соблаговолите ли облагодетельствовать рубликом-с?

Мысленно Аркадий собирался поступать в полк и беспрестанно испытывал себя на готовность к подвигам. И разве Николай со своими двумя Петрами отступил бы перед превосходящим по численности противником?.. Ответ был настолько очевидным, что вылетел раньше, чем был обдуман:

– Не соблаговолю.

– По какой причине-с, позвольте полюбопытствовать?

– По причине их отсутствия.

– А если, любезнейший, мы с другом обнаружим все же рублик-с?..

– Я не дам вам себя обыскивать!

– Дам-вам, дам-вам, – покрутил слова хорькоподобный. – А придется!

– Я буду возражать.

Ладонь юркнула в карман, рукоять легла в ладонь, лезвие легко вышло из ножен. Лунный свет задрожал на металле. Или то дрожала его рука? Чтоб скрыть неуверенность, Аркадий сделал несколько замахов.

– Бросьте ножичек-с. Не то оконфузитесь, стыдно вам будет и больно-с!

– Не подходи, огорчу!

Но сам отступил, еще махнул ножом, словно иной язычник отгонял злых духов.

Мелкий юркнул под замах, и каким-то образом умудрился выскочить впритык с Аркадием. Поднявшись на цыпочки и почти сравнявшись в росте, хорькоподобный, взглянул в глаза с тоской, а после больно ударил лбом по лбу. В голове Аркадия зашумело, он отшатнулся и отступил. И тут же получил новые удары – кулаком под дых, ногой в промежность, еще один слева в челюсть. Последний удар сбил Аркадий с ног.

Дальше был град ударов – били ногами, не скрывая своей силы. Из руки вылетел нож, которым юноша сначала попасть по конечностям обидчиков. Мгновением позже лезвие хрустнуло под каблуком.

Может, не окажи он сопротивление, его бы просто стукнули и обобрали, но мятеж раззадорил их. Аркадий пару раз пытался встать, его снова сбивали, снова били. Когда они устали бить, то стояли над ним и шумно дышали. Аркадий лишь стонал – тело превратилось в сплошную боль. Его обшарили, быстро и легко нашли деньги. Они звеняще перекочевали в карман грабителей.

Щелкнул складной нож. Лезвие прикоснулось к шее Аркадия.

– Прикончим его-с?.. – спросил хорькоподобный.

– Оставь на расплод. Иначе с каких дураков потом деньгу собирать?..

– Это вы напрасно-с… Этот битый, и, стало быть, ученый…

– Сам подохнет.

– Ну, так сделаем милость человеку-с. Чего ему в муках подыхать?

Но лезвие убрали.

После Аркадий слышал удаляющиеся шаги.

Ему удалось подняться сперва на четвереньки, потом на ноги. Чуть не упал – ноги не держали. Но устоял, прикинул, где Гайтаново, зашагал. Мир был плохо виден за мутной пеленой боли. Из рассеченной брови текла кровь, заливая глаз. Идти было далече, но надо было донести боль домой, не помереть в дороге, дабы не причинить своей смертью неудобства посторонним.

Послышался топот копыт – по дороге летел всадник. Спешил, торопил коня. Аркадий заметил его поздно, и едва не угодил под копыта.

– Пшел прочь! – крикнул всадник.

Над головой юноши хлопнула нагайка, и всадник унесся прочь.

Конь и всадник не задели юношу, но от ветра, ими поднятого, от стремительного движения закружилась голова. Аркадий сделал шаг, не удержался на ногах и рухнул в еще горячую после жаркого дня дорожную пыль. Попытался встать, но конечности плохо слушались. Вверху танцевали звезды… Сейчас, сейчас он немного отдохнет и пойдет опять…

…Следующее, что помнил он – это скрип колес повозки, женский голос, темный силуэт заслонил звезды.

– Это ж надо было так напиться, что уснул на дороге?.. – услышал он женский голос. – Тварь, а не человек! Да ляжь хоть на не дороге – так хоть не раздавят тебя, а помрешь от простуды… Что с тобой делать?

Он почувствовал, как его взяли за руки. Боль, что затаилась, свернулась в тугой комок, распрямилась, ударила по сердцу, пронзила все тело. Аркадий застонал. Женщина ойкнула: она заметила кровь, но не почувствовала запаха вина.

Что было дальше – Аркадий не помнил. Сознание ускользнуло от него.

* * *

– Bonjour[3]3
  Привет (фр.)


[Закрыть]…

Откуда-то сбоку светит не то лампа, не то свечка, делая и без того некрасивое лицо просто жутким. Курчавые волосы, нос с горбинкой как у Мефистофеля… Аркадий закрывает глаза и стонет, не только от боли, но и от обиды. Он, очевидно, попал во французский плен, чем-то выдав свое расследование. Он, вероятно, был близок к разгадке, и теперь французы не выпустят его из своих лап.

Отчего-то рядом рыдает ребенок. Конечно же – французы такие подлецы, что и детей мучить будут.

Болит сердце… Ну а отчего бы ему не болеть… Болело все тело, еще было очень жарко. Французы его пытают? Надо бежать, бежать, бежать. Сил нет, но он пытается подняться с жесткого ложа, почти удается встать на ноги, но враги успевают схватить его…

Ему дурно, и душа едва держится в теле. Зачем они его так мучают?..

– Конкордия, – шепчет он.

Хоть бы увидеть ее перед смертью, – думает Аркадий.

И странное дело – ее лицо действительно проступает в полумраке комнаты. Она отирает его пот, батистовым платочком смахивает слезы со своего лица.

Но что она тут делает – неужто она в сговоре, вместе с ними?

Аркадий тянет к ней руку, почти касается, но жест этот отнимает остаток сил и он проваливается в кромешную темноту…

* * *

Когда в следующий раз Аркадий очнулся, было вполне светло. Он лежал на тонком матрасике, положенном поверх сундука. В небольшой комнате было убрано. Пахло влагой – наверное недавно мыли полы. Окна в кружевных занавесочках, герань на подоконнике, дверь открыта, но завешена простынкой, чтоб не налетели мухи. Стол, стулья, кривоватые, но основательные. Кровать под стеганым одеялом… Жили тут хоть и побогаче, чем Аркаша, но тоже не роскошествовали.

Но он же в плену! – возникла мысль. – Он должен бежать немедленно!

Может быть, он и побежал, да только путь к побегу выглядел чрезвычайно простым. Аркадий остановился, размышляя, в чем подвох.

В темном углу что-то заворочалось. Глаза, ослепленные светом из окна, не сразу рассмотрели мужчину, качающего колыбель. В ней посапывал ребенок. Мужчина был курчав, но с залысинами, худощав, с тонкими чертами лица, горбатым носом.

– Bonjour… – произнес он, увидав, что гость проснулся.

В углу стояла корзина с фруктами, уже подвядшими, пакет в котором обычно носят хлеб, но уже пустой, без хлеба.

– Хотите воды? Поешьте немного. Вам больше нельзя. Ce принесла ваша Femme. Вы звали ее. Красивая…

– Конкордия? – в пересохшем рту язык ворочался с трудом.

Хозяин кивнул. Она все же была тут.

С помощью хозяина удалось сесть на кровати. Хозяин же подал жбан с родниковой водой, хлеба, сыра, колбасы…

Тело болело по-прежнему все, но уже совсем иной, глухо болью. И еще была вселенская усталость, словно Аркадий ворочал мешки, а не лежал здесь…

– Сколько я тут?

– Четвертый день.

Хозяин закурил трубку – самую простую, сделанную из кукурузного початка. Аркадий поел – съел хлеб и сыр, но от жирной колбасы отказался. В ней отчего-то мерещилась шерсть. Попросил еще воды и снова прилег. Голова кружилась, но туман в ней будто развеивался.

– Вы ведь француз… – проговорил юноша. – Арман, кажется, Дюфор…

Француз печально улыбнулся.

– Дюфор. Андрей Афанасьевич…

Француз

Лет пятнадцать назад Арман Жак Дюфор был подающим надежды студентом-натуралистом, в меру бойким, уверенным в себе юношей.

Мир менялся – разве не так?… Паровозы, пароходы, телеграф… Наполеон Бонапарт, хотя его кости еще не успели как следует истлеть, со своими армиями, кремниевыми ружьями смотрелся как абсолютный анахронизм. Впредь, – полагал Дюфор, страны будут захватываться исключительно силой разума. Грохот орудий сменит звон монет, шелест ассигнаций и кредитных билетов.

В юношеском максимализме Дюфор серьезно полагал, что человек разумный, ученый даже с минимальным капиталом может добиться почти всего. К таковым, в первую очередь, он относил именно себя.

Он ежечасно ждал шанса, какого-то знака, озарения, которое позволит ему баснословно разбогатеть. И однажды в глаза Арману бросилась вещь совершенно очевидная на первый взгляд, и незамеченная остальными скорей всего по недоумию.

А именно: земли Приазовья хотя и находились несколько северней Бордо, но значительно южнее Шампани. Степной характер местности подтверждал обилие солнечных дней, а наличие рек указывало на возможность орошения.

И тем же летом он отправился в путешествие к Азовскому морю. Домой он вернулся к осени донельзя воодушевленный: климат оказался даже более жарким – вроде испанского или даже марокканского. Но в самый жаркий день, источая прохладу, неспешно к морю свою воду несли реки. Не могло быть и малейших сомнений в плодородности здешних почв: в степях Приазовья совершенно до неприличных размеров вызревали арбузы и дыни. И что самое приятное: земля стоила совершенную безделицу. И, не откладывая дело в долгий ящик, Дюфор оформил купчую на десять десятин земли. То была нераспаханная степная целина, да склоны над рекой (купленные вовсе за бесценок) – совершенно непригодные для посева пшеницы, но просто созданные для виноградарства.

Конечно, какой-то виноград туземцы выращивали и даже гнали из него какое-никакое вино. Но на вкус француза и вино и плоды, из которых оно делалось были слишком терпкими, невкусными.

Остаток осени и зиму Дюфор провел в сборах, а по зимней, еще не весенней, распутице отправился в путь. Весь его багаж составляли книги по виноделию и виноградные саженцы, выписанные из Шампани и Аквитании.

Предприятие не сулило мгновенного обогащения, но Арман Дюфор твердо верил в свою звезду: при должном усердии и трудолюбии уже через пять лет он не будет знать ни в чем нужды, а еще через десять – пировать на серебре, слать какую-то мелочь своим родственникам. И уж точно: девушка, отвергшая когда-то его ухаживания, умоется в один день слезами.

…Сначала все шло хорошо. Виноградная лоза, совершив путешествие в тысячи километров, счастливо принялась и пустила побеги. Арман дневал и ночевал среди заблаговременно расставленных шпалер, представлял, как это место преобразиться через год, два, десятилетие. На отдыхе, когда мускулы отказывались перекапывать и рыхлить землю, он воображал этикетки для будущих бутылок вина, выдумывал марки. Даже свой домик он поставил поближе к виноградникам, на холме, за рекой, над Бахмутским трактом. И для путешественников по этой однообразной дороге появился новый ориентир: «недалеко от того чокнутого французика».

К Арману изредка заезжали помещики, зазывали к себе и, ничуть не смущаясь тем, что француз не в силах пока отплатить ответным гостеприимством, потчевали обедами. Однако вместо благородных вин малороссийские помещики предпочитали суровейший местный самогон.

…А потом случилась катастрофа.

Нет-нет, все началось будто бы нестрашно: с листопада и дождя, с осенней распутицы и луж. Ничего такого, чего бы Арман не видел у себя дома. Хотя ему, как натуралисту, следовало обратить внимание, что дожди начались чуть раньше, были они чуть холодней, что приазовская осень за свое дело взялась немного более рьяно, нежели ее французская коллега в лесу Фонтенбло.

Короче, в середине декабря ударили морозы. Собранные на зиму дрова сгорели за три недели. Снега не было, но зарядили ледяные дожди, а еще до Рождества ударили такие морозы, что ясно стало: этого холода кусты винограда не переживут.

Француз принялся копать землю, закаменевшую от мороза, пытаясь выковырять из нее побеги винограда. Что-то ломалось, что-то он сносил в свой домишко. На ледяном ветру он, конечно же заболел, и пытаясь, согреться вынужден был часть спасенных кустов сжечь в печке. Но то помогло слабо, поскольку мечта о виноградниках довольно успешно боролась с самосохранением.

В конце концов, его спас сосед-помещик, заехавший поздравить соседа с Рождеством. Дюфора он застал в горячке, в просто ледяном доме, и, преодолев сопротивление, увез к себе в имение. Охапку кустов из рук француза смог вынуть только врач.

Весной, когда растаял снег и прилетели грачи, Арман осмотрел свою землю, и понял, что разорен, что мечта разбилась не в мелкие осколочки, а рассыпалась в прах. Его земля напоминала кладбище.

Он хотел стреляться – но не было пистолета. Думал удавиться – но потолки в его домишке были низкими, а достаточной высоты и прочности дерева не имелось вблизи. Речка же не давала шансов утонуть. Да и вода в ней была еще холодной.

Одним словом, достаточной настойчивости в лишении себя жизни Арман не проявил.

В самом деле: от соотечественников он был отделен степями и лесами, следовательно, о его позоре на родине никто не знал. Близких родственников не имелось, и оставалось лишь дать время однокашникам, дальним родичам и той самой девушке забыть несчастного Армана.

Предстояло как-то наладить жизнь на чужбине. Дюфор голодал, перебивался уроками, на которые его звали скорей из жалости: русский язык Арман знал весьма скромно, из-за чего польза от его учения была сомнительна.

Но как-то устроилось. Через год он разговаривал на русском свободно, впрочем, с каким-то птичьим акцентом, брался переводить книги и статьи, выписанные купцами и помещиками из-за границы. Он растил свой сад: несколько деревьев, грядка капусты, да участок, засаженный картошкой. Был и виноград: те самые несколько кустов, которые он не дал вырвать из своих рук, проявили чудеса живучести и в очередной раз пустили корни. Средство от морозов было уже известно в этих местах: кусты роз и прочие теплолюбивые многолетние растения на зиму закрывали одеялом павших листьев и земли. Листья прели, давали тепло.

Но так можно было укрыть куст, дюжину кустов, полсотни от силы – но не виноградники на многих десятинах, о которых грезилось. Но мечта не отпускала: Арман высаживал черенки или как здесь их называли – чубуки, здешнего винограда, намереваясь прививкой и селекцией вывести сорта благородного винограда, для которого здешние зимы будут родными.

По всему выходило, что это затянется на десятилетия – и снова опускались руки. Ведь в таком случае Дюфор мог не воспользоваться, а то и вовсе не увидеть плоды своих трудов.

Но жизнь если не изменилась враз, то приобрела новый оттенок. К французу как-то заглянула городская белошвейка. Не подумайте ничего этакого… Этакое случилось позже! Просто молодая женщина проходила мимо, и начался дождь. После он навестил ее в городе, пригласил погулять в городской сад. Затем она навещала забавного иностранца – в солнечные дни и дождливые, а однажды и вовсе осталась у него ночевать.

Незаметно Дюфор увлекся нежданной гостьей. Ведь эта женщина была почти столь же красива, как и та француженка, и, к тому же, гораздо ближе и несколько доступней.

Дюфор ответно нравился белошвейке: не пьет, на женщину руку не поднимет. А обращался он с ней так, что чувствовала швейка себя королевой, и от того так сладко кружилась голова. Чего еще бабе для счастья надо?

Головокружение оказалось, среди прочего признаком беременности. Пара стремительно обвенчалась – француз был человеком чести. Для того чтоб это оказалось возможным, католик-француз перешел в православие и стал Андреем Афанасьевичем. Лишенный близких в отечестве, на чужбине, через жену, он обрел множество родичей.

И что еще важней: он обрел новый смысл жизни: к своему домику он пристроил еще две комнаты и кухоньку, с удвоенным усердием рыхлил землю, придумал устройство, что поднимало воду из реки прямо к дому, следил за привоями… Ведь это все должно было перейти к его сыну, появление которого на свет он ожидал вскоре.

Однако родилась дочь.

Что, если вдуматься, тоже неплохо.

Возвращение

– Вам стоило рассказать о бомбардировке раньше!

– Да откуда я мог знать, что это так важно!

– Мне надо в город…

Дюфор покачал головой, выпуская через зубы клубы дыма – табак здесь рос куда лучше винограда:

– Но вы так слабы! За вами нужен уход!

– Плевать! Найдите мне повозку. Я оплачу! Ваша жена ведь на чем-то ехала, когда меня подобрала!

– Се была повозка, которую жена нанимала.

– Наймите снова для меня! Я заплачу!

Заплакал ребенок. Дюфор вытащил его из колыбели, и принялся укачивать на руках. Девочка была сущим ангелочком, как и надлежит полукровкам и детям, зачатым в любви. Аркадию стало стыдно.

– Я понимаю, что и так вам многим обязан, – сказал он. – Но я злоупотребляю вашим гостеприимством, в то время как мне надо быть в городе.

– Но вы же больны!

– Отнюдь!

Чтоб продемонстрировать свое здоровье, Аркадий встал с ложе и сделал несколько шагов. Вернее – попытался их сделать. После в глазах потемнело и он, чтоб не рухнуть, оперся о стенку.

Дюфор подхватил юношу, усадил его на кровать.

– Вот видите! Вы слабы! Вам надо отлежаться несколько дней.

– У меня нет нескольких дней! До города верст семь! Я могу и дойти! – Аркадий словно угрожал. – Я что, в плену?

Он хотел сказать нечто обидное о французах под Севастополем, сообщив Дюфору, что он вместе с ними – одно злодейское племя, но сдержался.

– Мне надо в город, слышите?! – настаивал Аркадий. – Дома и стены лечат!

– Отчего вы так торопитесь?

– Тороплюсь – значит надо!

Дюфор махнул рукой и резко смирился. Он отправился в Кокотеевку, где нанял для своего беспокойного гостя крестьянскую телегу. Затем отлучился в свой сад и из ветки сирени – она и без того непомерно разраслась, вырезал Аркадию палочку. Затем помог больному взобраться на телегу. Он еще пытался сопроводить Аркадия, но тот решительно воспротивился.

Тронулись и скоро выехали на Бахмутский тракт. Телегу неимоверно трясло, все четыре колеса разом скрипели, и очень скоро Аркадию стало очень дурно. Заболели все ушибы, голова, сердце. Но возвращаться было уже поздно, и юноша лишь попросил ехать медленнее.

Следовало держаться – он как сэр Ланцелот Озерный, под которым убили скакуна. Но он все равно спешит на врага, пересев на крестьянскую телегу. Правда, вместо копья у Аркадия вместо копья – клюка.

Ближе к вечеру, когда дорога перекатила через очередной холм, Аркадий наконец увидел Гайтаново с его черепичными крышами, с садами.

Еще далече было до осени, но уж на земле лежал павший лист, в садах хозяева сгребали бурьяны и сухостой. И обычно ближе к вечеру жгли костры. Порой дымы затягивали все улицы и проулки, и человеку непосвященному могло показаться, будто в городе бедствие, пожар. Это был тот самый дым отечества, сладкий и приятный. Без него не было для Аркадия родины, этого дыма не хватало ему во время жизни в Харькове.

Когда костры прогорят – в них хорошо печь картошку. Но ведь если подумать: печеный картофель – еда для путешественника. Для того, кто сгребает листву в своем саду возможно приготовить картошку так и этак на своей кухне. Но хочется именно этой – с запахом дымка, порой подгоревшую, но такую вкусную.

А еще хорошо под картошечку чесончок, но обязательно зеленый, а не в зубчиках. В зубчиках – то лучше на зиму отложить. А к чесночку – черного хлеба, да соленого сала, такого, розового с алыми прожилками мясца. Ну и коль появилось сало – то к нему самогона прозрачного, как слеза ребенка.

При этом такое благолепие наступает, если все это собрать да в хорошей компании, что воструби ангел Судного Дня, ему бы сказали: «Обожди, не шуми. Отложи свою дудку, присядь с нами». И Конец Света перенесся бы на неопределенное время за ненужностью.

* * *

– Аркаша! Где ты шлялся! – Ники тут же заключил товарища просто в медвежьи объятия, и в глазах юноши потемнело от боли.

– Тише, тише… Раздавишь.

– Ты хромаешь! Откуда у тебя такая ужасная клюка?..

– Упал с лошади, – отмахнулся Аркадий. – Теперь хромаю словно Байрон.

Просто удивительно, что в драке ему не сломали руки или ноги, однако же пару ребер, похоже треснуло. Мадам Дюфор перетянула переломы широкими лентами, вырезанными из простыни, однако же от боли это не помогало.

– Где ты пропадал, мерзавец! Мы тут думали тебя с собаками искать. Что с тобой было! На тебе же лица нет!

– Где был – там меня нет. Расскажи, что тут было.

– Это ты о чем? – не понял Ники.

– О бомбардировке…

Николай вздернул бровь:

– Прямо так с порога о бомбардировке?.. Давай я тебе хоть чаю попрошу?..

– Чая? А винца не найдется? А лучше водочки.

– Водочки? От кого я это слышу? Аркаша начал пить водку! Это надо отметить! У меня совершенно кстати есть бутылочка коньяка. Давай ко мне!

На кухне Ники занял две чарочки, расплескал по ним ароматный напиток. Чокнулись, но выпили без тоста. Живой огонь разлился по венам, боль отступила.

– Так что тут у вас было?..

Ники кивнул, начал рассказывать…

* * *

Пока Аркадий валялся в беспамятстве, в субботу, в день Трофима Бессоника, интервенты снова напали на Гайтаново. На сей раз два корабля под английским флагом и один под французским на одних парусах прокрались в тумане почти к самой Бирже, и около пяти, когда лишь засерело, ударили полновесными бортовыми залпами. Первым же практически смело Бастион. Пока оглушенные и уцелевшие солдаты искали что и из чего выстрелить, английские и французские орудия разносили город. От взрывов гранат выбивало стекла в окнах, рушились стены. Горожане спасались в погребах, и огоньки свечей дрожали в такт с залпами, звенели банки. Война стала ближе – так, что ближе и не бывает. И жизнь казалась до безобразия бренной, совсем как этот дрожащий огонек: дунь – и погаснет. На церкви, что перед базаром одним ядром снесло крест, другое засело в стене Божьего дома.

Длился налет каких-то четверть часа, пока на Бастионе не нашли две исправные пушки и не ответили. Били почти в упор, и продырявили французскому кораблю фальшборт. Второй же залп дали вдогон – пары на иноземных кораблях уж были разведены и в дуэль вступать они не собирались.

Налет заставил многих горько рыдать: на Бастионе убило четверых солдат, еще дюжину покалечило. Средь гражданских потери оказались тяжелей: одного дворника пришибло картечью – видно, высунулся из дома, за что и поплатился. Еще одна семья в полном составе угорела в своем подвале после начавшегося пожара. Когда погасили огонь, полицмейстер заключил, что пожар начался из-за небрежности хозяйки, не убравшей от печи масло.

Началось еще с полдюжины пожаров, их потушили не без хлопот, но довольно быстро.

Нанеся удар, корабли удалились в море, оказавшись вне досягаемости уцелевших пушек. Где-то сутки они простояли западней города. Как понял Аркадий – ровно в том месте, где и в прошлый раз, когда Аркадий обнаружил переписку с берегом. После – ушли.

* * *

– Куда ушли?

Разливая по третей, Ники пожал плечами.

– Не знаю, я уезжал в имение. Говорят, разделились. Была еще бомбардировка Мариуполя, но там был будто бы только французский корабль.

От обиды Аркадию стало горько. Верно, английский лазутчик снова имел сношение с кораблем. Его можно было бы взять с поличным, а Аркадий потерял время, гоняясь за ветром в поле.

А бомбардировка – это были уже не шуточки. Ведь погибли люди, причем хорошо если бы только солдаты, но ведь смерть забрала людей совсем посторонним. И, верно, не нужна была эта бомбардировка и англичанам, если бы не имелось у них нужды дать знак своему агенту, что они снова тут. А вот если бы шпион был отловлен, и дал признательные показания, город был бы готов встретить супостата из всех щелей… В смысле – из всех стволов.

– Ники, дружище, плесни еще…

* * *

Осторожность требовала скорей уйти, любопытство требовало дождаться городничего. Рязанин действительно скоро вернулся домой, и даже не один, а с полицмейстером.

Сели пить чай. Аркадий старался держаться подальше, чтоб не выдать свое пьянство. Городничему же было не до того – он скрывал свой собственный перегар. Исподволь Аркадий полюбопытствовал, цел ли «Адамс» убитого штабс-ротмистра, не сообщали ли, куда выслать вещи покойного. Городничий ответил, что до сих пор револьвер покоится в глубинах несгораемого шкафа.

Аркадий вздохнул: рухнула надежда, что некто уже взял расследование в свои руки. И ответственность, знания, можно переложить на другого…

Говорили о городских делах:

– На сегодняшний месяц сбор средств для строительства убежища идет хорошо. К сентябрю, верно, управимся. Может, даже осенью начнем, с Божьей помощью, постройку. А в будущем надобно построить пожарную каланчу и учредить пожарную команду.

Сидящие за столом дружно кивнули головами. Вопрос был для города важен. Многие переселившиеся в эти края были неприятно поражены нравом здешних жителей при пожарах. Ежели где-то в Тульской или Калужской губернии пожары тушились всем миром, можно сказать – весело, то в Гайтаново на пожар приходили скорей полюбоваться всполохами. И немудрено. В сложенных из дерева селах и деревушках при попустительстве могли пойти дымом половина дворов. А в приазовских городах дерево – только на пол и перекрытия, потому опасаться, что пожар переброситься в соседний двор, а, тем более, через улицу.

Идею о пожарной колокольне горячо поддерживал полицмейстер. До сего дня тушением пожаров занимались полицейские чины. И, следовательно, созданную пожарную команду хотя бы по первой поре подчинят ему. А это значило: новые люди, новые средства на их содержание. И что особенно приятно – новая власть.

Раззадорившись, полицмейстер был разговорчив без меры:

– А помните, я рассказывал про молебен о ниспослании дождя? Там едва еще еврейчика не зашибли до смерти. Ну помните же?.. Так вот! После молебна таки пошел дождь! Да с таким крупным градом, что он побил посевы и кур!

Дождя Аркадий не помнил, однако же это ничего не значило – он мог пройти клином, не задев город, или случиться, пока юноша валялся без сознания.

– Ну что сказать. Заставь дурака Богу молиться – он и лоб расшибет, – ответствовал городничий, попивая из блюдца чаек.

– А я так скажу: это Господь за своих мстит, – ответил Ники. – Иисус ведь из евреев!

– Это как? – удивился полицмейстер. – Я читал Писание, там он на русском изъясняется.

– Фу, Ники! Как не стыдно!.. – махнул городничий рукой.