Текст книги "Голова бога (Приазовский репортаж) (СИ)"

Автор книги: Андрей Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

Отдых (13-ое среда)

В то утро к пансиону мадам Чебушидзе подъехала видавшая виды двуколка, скрипящая каждым своим механическим суставом и со слегка разными колесами. Возница – старый еврей, одетый в штаны и засаленный лапсердак поверх несвежей рубахи вызвал хозяйку, сообщил, что он безумно просит прощения, но он таки желает видеть графиню Колокольцеву. Первым порывом хозяйки было кликнуть кого-то из господ офицеров, дабы тот устроил наглецу должную выволочку, и научил этого жида держать свой чесночный запах подальше от ее дома.

Но из пансиона вышла госпожа Колокольцева, которая, оказывается, ждала экипаж. Она была в дорожном платье, вооруженная против солнца зонтиком и соломенной шляпкой.

Графиня сообщила, что некоторое время ее не будет в городе, она уезжает в имение друзей ее родителей. Нет-нет, адреса для пересылки корреспонденции не будет, да он, наверняка и не понадобится.

Бригадирша понимала, что постоялица лжет. Однако не это вранье занимало хозяйку, а мысль о том, что комната в ее пансионе, может быть, странным образом проклята, и постояльцы всегда будут оттуда пропадать. Однако же сие проклятие было выгодно. И бригадирша быстро прикинула, где и какие вещи графини получится продать, если та, не дай Бог исчезнет. Мысль получилась приятной, и мадам Чебушидзе улыбнулась.

За комнату было уплачено на неделю вперед, и, указав на два своих чемодана, Графиня уселась в двуколку. Багаж тут же принялся устраивать сзади еврей, при этом его пантофли на деревянной подошве стучали словно кастаньеты. Закончив с багажом, еврей взгромоздился на козлы и щелкнул кнутом.

Кляча повлекла двуколку по брусчатке Екатерининской к Бердянскому шляху.

Город скоро окончился, и слева и справа потянулись поля, разрезанные оврагами, крохотными рощами, аллеями, кои скрывали съезд в чье-то имение, в село. Степь выгорела под солнцем, лишилась большинства свих красок. Воздух был сух и пылен, казалось еще немного и от его дыхания вспыхнут ковыли, хлеба, которые как раз убирали загоревшие до эбенового цвета крестьяне. И лишь чайка, залетевшая сюда, могла напомнить, что где-то рядом море.

Дорога перевалила через холм, и пошла вдоль кукурузных полей. Была она тут столь высока, что женщине порой казалось, будто дорога идет в туннеле. Проехали через какое-то сельцо, вымершее по случаю жары, лишь в пыли играли неутомимые дети. Галдя, они бежали с двуколкой наперегонки, и к своему торжеству, часто опережали уставшую клячу.

…В версте от сельца у векового дуба дорога раздваивалась. Указателя не имелось, но Конкордии он был без надобности – из-под тени дерева вышел измученный ожиданием Аркадий. Сойдя с двуколки, Конкордия шагнула прямо в объятия Аркадию. После долгого поцелуя юноша принялся снимать багаж, и еврей тут же принялся помогать, производя, впрочем, не сколько помощь, сколько шум.

Наконец, получив обещанную мзду за проезд, возница укатил куда-то в степь, а Аркадий и Конкордия последовал по тропинке средь высоких трав.

Так иногда бывает: идешь полем, рощами, перебираешься через овраги, холмы, и вдруг чувствуешь – за тем холмом нет ничего. Ты предчувствуешь пустоту. Поднимаешься на очередную вершину – и действительно, заканчивается суша, начинается необъятный и шумный морской простор.

От вида захватило дух. На мгновение почудилось ощущение полета – так здесь было много неба. Но позже оказалось, что там, где небо сгущалось – начиналось море. То там, то сям на нем было видно белые запятые парусов. Земля же под кручей виделась сначала как нечто незначительное, но только на первый взгляд. От края обрыва до полосы прибоя порой не было и версты, однако эта верста совсем не походила на расположенные совсем рядом поля. Здесь также редко шли дожди, но воздух, напоенный морской влагой, был чудодейственным для людей и природы. Если в степи растения выгорали на солнце до белесых, жестких стеблей, то внизу в то же время зеленела трава, густо росли деревья. Фрукты и овощи, кои вырастить вверху было невозможно без изнурительного крестьянского труда, здесь зрели охотно.

– Позвольте рекомендовать, – шутливо изобразил реверанс Аркадий. – Наше море. Прошу любить и жаловать.

– Оно у вас действительно премилое.

– Я познакомлю вас сегодня накоротке…

С моря дул бриз, обычный в это время суток, и Конкордии приходилось придерживать шляпку, дабы ее не сдул ветер. Зонтику приходилось так туго, что его пришлось сложить. Тот же ветер трепал подол юбки, ткань под его порывами плотней облегала тело, и женщина становилась как-то полуобнажена. Хотелось тотчас ее запечатлеть, нарисовать. Может даже позже изваять в мраморе, поставить скульптуру здесь на веки вечные. Однако же времени на то не имелось.

– Ну что, мой chevalier[2]2
  рыцарь (фр.)


[Закрыть], веди…

Тропинка вилась по крутому склону, и всю дорогу приходилось помогать даме, придерживая ее за руку. Приходилось ли? Да Аркадий продал бы душу дьяволу, чтоб не выпускать эту руку до самой смерти.

У самого моря располагался хуторок в три хозяйства. В одном из них Аркадий по вполне приятной цене нашел комнату с полупансионом. Хозяйка обязалась варить обеды и ужины, но завтрак она готовила в такой ранний час, когда пара вставать не намеревалась.

Их уже ждали: комната была убрана, пол – свежевымыт, на окне ветер трепал лепестки срезанных поутру роз. Из летней кухни, где управлялась хозяйка, пахло борщом, варилась кукуруза. На солнце в пузатых жбанах доходил, ворочался квас. Стоял запах свежезарезанного арбуза, которым вместо чая утоляли жажду.

В комнате Конкордия стала переодеваться.

– Отвернись, попросила она Аркадия.

– Вот уж нет! Я хочу видеть тебя каждую минуту оставшейся жизни.

– Бесстыдник… – полуулыбнулась Конкордия, но начала разоблачаться.

Надо ли говорить, что Аркадий этой сладкой пытки не выдержал?..

* * *

Когда они несколько насытились друг другом, совсем кстати их позвала хозяйка отобедать с дорожки. За столом Аркадий и Конкордия сидели покрасневшие, словно их застигли в разгар любовных утех. Хозяйка же вопросов не задавали, не потому что были нелюбопытна, а потому что знала – все равно всей правды не скажут, соврут. А доходить до всего своим умом – интересней.

Она лишь сердобольно подкладывала Конкордии лучшие куски.

– Вы така худенька! Смачного вам!

В первый же день, как не осторожничали, на солнце молочно-белая кожа Конкордии обгорела до пунцового цвета, и тем вечером Аркадий смачивал ее ожоги молочной сывороткой.

– Я люблю тебя! – шептал он, гладя ее талию.

– Ах, не ври! – неизменно кокетливо отвечала Конкордия.

– А разве тебя возможно не любить? Ты же не оставляешь мужчинам никакого выбора!

– Ммм… Тебя будут любить женщины. Они падки на такие слова… К тому же у тебя нежные руки… Чуть ниже, прошу тебя… Ммм…

Несмотря на жару, они засыпали хоть и обнаженные, но прижавшись друг к другу тесно словно дети. За окном, убаюкивая, шумело море. Аркадий клал голову на грудь женщины и слышал, как бьется ее сердце. В одну ночь, он прижал ее к себе и будто расслышал звук еще одного сердечка – тихого и маленького. Взглянув на лицо Конкордии, он увидел, что глаза ее открыты, она тоже не спала.

– Я разбудил тебя…

– Нет, бессонница…

Он поцеловал ее в щеку, словно жалея. После улегся рядом, на бок, чтоб лучше ее видеть в ночном свете она была еще краше.

– Я думал о нас. О том, что нас может случиться, станет трое… Как тебе такое?

– Как странно, что ты спросил об этом. Я как раз думала об этом же.

– И что надумала?..

– То, что тебе лучше бежать от меня. Я постарею раньше тебя, стану после родов безобразной.

– Как может быть такое? Ты же родишь ребенка мне, и, значит, я буду любить тебя в два раза больше.

Она улыбнулась, как показалось Аркадию – печально.

– Ты же останешься в нашем городе?.. – спросил он.

Конкордия покачала головой:

– Нет, меня не прельщает будущее еще одной мадам Чебушидзе.

– Тогда я поеду с тобой.

– Спи, Аркаша…

Она закрыла глаза и, кажется, действительно уснула. Аркадий долго держал глаза открытыми, противясь сну. Как иной ребенок капризится на зло матери, так и Аркадий не желал засыпать на зло Конкордии.

Но стоило сомкнуть глаза, и он провалился в сон.

* * *

Они проснулись. Аркадий пожелал Конкордии дня столь же прекрасного, как и она сама. И день действительно был прекрасен. Они завтракали – завтрак готовил сам Аркадий.

О ночном разговоре даже не вспомнили. «Что толку оглядываться на сказанное во тьме», – думал Аркадий. Он молод, он силен, он удержит эту женщину рядом с собой. Ведь счастье – как раз в таких женщинах, украденных, отнятых у судьбы. Ну, может, не все счастье, а какая-то его часть – определенно.

Иногда просыпалась и шумно ворочалась совесть: ведь отечество, как обычно, в опасности. И лишь от него, может быть, зависит…

…Да шут с ним, с тем шпионом, – отвечало другое чувство. – В конце концов – разве его забота этим заниматься? Для этого есть полиция, городничий. Наконец, в Петербурге уже наверняка знают о смерти агента.

Утром гуляли по берегу, порой брали лодочку покататься. Аркадий изо всех сил налегал на весла, но лодку все равно сносило к берегу. Когда не было большой волны и не поднимало песок, через прозрачную воду было видно сажени на две. Порой к лодке приплывали здешние любопытные рыбы, и крошками от взятой в прогулку еды Конкордия кормила их как иные кормят птиц.

С полудюжину раз видели спины дельфинов, кои лишь утром подплывали к берегу.

К обеду возвращались к себе, после трапезы – отдыхали. Конкордия читала Аркадию какой-то роман. Тот, тем временем набрасывал на бумагу линии ее тела – обнаженной или как повезет. Устав читать, женщина ложилась отдыхать, но юноше послеобеденный сон был без надобности. Он отправлялся в путь. Заботясь о своей женщине он уже прикидывал, чем угостит ее завтра. Конечно, все сельские базарчики уже пустовали, но хозяйки охотно продавали свежие яйца, хлеб, овощи, измученные сторожа на баштанах согласны были отдавать арбузы и дыни буквально за глоток прохладной, родниковой воды. Привычный к долгим пешим прогулкам, Аркадий уходил от моря довольно далеко.

Оставшись наедине, снова и снова обдумывал обстоятельства дела с английским разведчиком. Протоирея, как видно, в минуты гелиографирования, встречали в монастыре, однако же с Ладимировским не так уж и ясно было. Художник жил небогато, и на этюды выбирался не так уж далеко от города. Иные места были у него нарисованы много раз: осенью и весной, в грозу и на солнцепеке. И джанкойские подсолнухи могли быть написаны год, два года, пять лет назад. Меж тем, ложь проверить будто бы нетрудно – каждый год крестьяне на поле стараются сеять что-то иное. Всем известно, что подсолнечник истощает землю, и после него лучше полю походить под паром, или хотя бы засеять горохом, на крайний случай – зерном. Да мало ли, что можно тут посадить? Кабачки, гарбузы, просо, овес. Не так давно была мода сажать кукурузу – ее семена одно время выдавались даром.

И ведь проверить это было совсем нетрудно – отсюда до Джанкоя было три версты.

Для бешеной собаки семь верст не расстояние, и Аркадий действительно пустился в дорогу. Колеса телег размололи на шляху землю так, что сейчас дорогу укрывал слой тончайшей пыли. Босые ноги иногда уходили в нее до щиколоток. Палило солнце, ветер порой бросал пыль в глаза, за шиворот.

– Облачка… – бормотал Аркадий под нос. – Где облачка? Хоть бы одно, как на картине…

Наконец, поднявшись на холм, увидал за рощей купол джанкойской церквушки. Перед ней зеленела роща, а меж ней и Аркадием… Разочарованию его не было предела.

Подсолнечник рос действительно на том месте, где его изобразил Ладимировский.

В степи, словно смеясь над разочарованием юноши, заканючил сарыч.

* * *

…До тех дней Аркадий и не предполагал, что можно быть настолько счастливым.

Ночью Аркадий и Конкордия купались нагишом в теплом, словно парное молоко, море. Оно шептало что-то на своем древнем языке, пока они любили друг друга в полосе прибоя. Порой казалось, что на земле нет больше никого, и край сей именуется Эдемом.

Конордия дарила ему ласки в этом городе малоизвестные. И пока она чародействовала, он лежал на спине, глядя, как над ними кружила луна и звезды.

– Конкордия, будьте моей мечтой! – прошептал он.

– Дурачок… – ответила она, отвлекаясь на мгновение. – Я и так с тобой.

– Луна… – не то шептал, не то думал он…

Вернувшись к себе в комнату, они ужинали жареными бычками – рыбкой мелкой, костлявой, но вкусной, от которой, как от жареных же семечек. Рыбу запивали квасом, снятым с ледника.

Собравшись с духом, Аркадий будто пошутил:

– После того, что между нами было, я, как порядочный человек, должен на вас жениться.

– К твоему счастию, я достаточно беспорядочна и того не требую.

– И все же… – ради торжественного случая Аркадий перешел на «Вы» – Я намерен предлагать вам конечности, сердце…

– Ах… Все предлагают сердце, никто не предлагает мозги.

– И все же, Конкордия… Вы будете моей женой? Скажите прямо.

– Бросьте. Вы разве не знаете, что руку и сердце предлагают вместе с кольцом?

– Я добуду вам кольцо, – ответил Аркадий, краснея.

– Добудете. Непременно добудете. Но не сегодня. Подумайте, ведь наш брак разрушит вашу жизнь. Вас осудят, не дадут жизни в уезде.

– Плевать! Уедемте! Уедем, когда это хоть немного окончится.

Конкордия печально улыбнулась.

– Подумайте о вашей подруге. Дашеньке, кажется. Дочери городничего.

Упоминание девушки сначала укололо Аркадия, после же какое-то приятное чувство разлилось в душе. Она все же наводила сведенья, он ей не безразличен.

– Да и не люблю я ее вовсе… – почти честно признался Аркадий.

Впрочем, и о своей зазнобе с Екатерининской он тоже не стал вспоминать. Да и что толку о ней вспоминать.

Молодые люди симпатизировали друг другу, но не более. Как водится, в семьях близких друзей детей приблизительно одного возраста в шутку засватали чуть не сразу после крестин, внушая детям сызмальства, что они просто созданы друг для друга. В эту мысль врастали, и порой казалось – а разве может быть иначе?.. Но ведь могло же!

В отрочестве Дашенька Аркадию показалась простоватой. С ней было удобно, как бывает удобно в некрасивых но в ношеных башмаках. Однако же во сне юноше чудились совсем иные дамы. Казалось, обучение в Харькове изменит жизнь. И жизнь действительно изменилась, но иначе, нежели хотелось. Удары судьбы привели к мысли, что в его положении Дашенька – не самая дурная невеста.

Городничий, правда, хотел жениха более завидного, богатого. Но иного мнения была его жена. От добра добра не ищут, – рассуждала она. – Аркадия она с детства знала, родители его также были известны. А что небогат, так это в чем-то и хорошо: будет знать, что обязан…

Об этом Аркадий сбивчато и быстро рассказал Конкордии.

– И что мне делать?.. – спросил он, не ожидая, впрочем, ответа.

– Не женись на ней… – тем не менее ответила Конкордия. Черты ее лица сделались по-мужски резкими. – И на мне не женись…

Он пытался возразить, но спор был погашен в зачатке поцелуем в губы…

* * *

Он проснулся глубоко за полночь. Кокордия, разметав по подушке свои светлые волосы, безмятежно спала. После съеденной рыбы хотелось пить, но для этой нужды был предусмотрительно отставлен кувшин с водой.

На мгновение юноша взглянул на свою любовницу: обманчивый лунный свет и тени на секунду исказили дорогое лицо, состарили его, превратив в морщинистую физиономию старухи. Аркадий закрыл глаза, помотал головой, и наваждение исчезло.

«Это только свет, это все дурные разговоры», – успокаивал себя Аркадий.

Прилег опять, но сон не шел. Поворочавшись, Аркадий встал, вышел на улицу. В темноте шумели волны, из степи в море дул ночной бриз. Спрыгивая с обрыва, он не успевал долететь до самой земли, но шумел в кронах деревьев. В ветвях путалась луна.

Луна, – осенило Аркадия.

На картине она была изображена в последней четверти. Сейчас же дело шло к полнолунию. Следовательно, новолуние было где-то на летние Кузьминки, и в день встречи являла собой собою тонкий серп, а никак не половинку. И, стало быть, картина писалась ранее – на неделю или полторы.

Следовательно, художник занимался там чем-то далеким от живописи. Любовница? Может быть, но маловероятно. Ладимировский – холостяк, огласки он может не боятся. Его любовница замужем?.. тогда неудачное место для свиданий. В таких сельцах вроде Джанкоя всякий чужак на виду.

Стало быть… А что «стало быть»?

Ладимировский

Рассвело. Крылья стрекозы, уснувшей на ночь перед домом, покрылись росой. Но взошло солнце, испарило росу, согрело озябшую стрекозу, она взлетела.

Промучившись всю ночь, Аркадий поднялся около шести, искупался в море. Вода, остывшая за ночь, освежила, смыла пот. Зашел к хозяйке, собрал на видавший виды поднос завтрак. Стакан парного молока, яйцо, сваренное вкрутую, овощной салат, заправленный подсолнечным маслом.

Сей поднос Аркадий поставил перед Конкордией, еще лежащей на их ложе.

– Завтрак в постель? Это какое-то рабство…

– Барство?.. – предположил Аркадий. – Да нет же, я люблю тебя… Конкордия… Будь причиной моей победы…

– Об этом не спрашивают, Аркаша, а просто побеждают…

Она принялась за трапезу, выбирая из салата помидоры и огурцы.

– Ты не мог бы попросить, что хозяйка не клала в атлас перец и лук?.. Нам же с тобой потом целоваться.

Любуясь ее обнаженной грудью, Аркадий кивнул, как кивал уже несколько дней. Он говорил, но хозяйка не то забывала, не то пренебрегала пожеланиями юноши.

Здешние места определенно шли Конкордии на пользу. Она поправилась, что, по мнению Аркадия, не портило ее ничуть. Ее кожа стала смуглой, словно у креолки, а светлые волосы не то еще более выгорели, не то просто смотрелись ярче.

– Какая ты красотка… – восхитился ей Аркадий.

– Точно красотка? – улыбаясь, уточнила она. – Не касторка?..

Выпив молоко и промокнув губы салфеткой, она отставила поднос на пол и развела руки:

– Ну, я готова, целуй меня.

Аркадий присел и поцеловал ее в пахнущие молоком губы.

Впрочем, только поцелуем все не ограничилось.

* * *

Еще через час мысли, отложенные страстью, вернулись в голову.

И, сем больше размышлял Аркадий, тем четче проступало решение: действовать надо самому. Город велик, а положиться в нем не на кого. Ну, может быть, кроме Конкордии. Но беспокоить ее для влюбленного юноши было святотатственно.

Все выглядело просто: Следовало ехать в город, взять Ладимировского за задницу стальными пальцами. Выдать художника и его сообщников, ежели таковые имеются, полиции. А далее – полиция пусть разбирается, а он вернется сюда и будет проводить время с любимой, напишет повесть о разоблачении шпиона.

Итак, решено, он едет. Встав, Аркадий принялся одеваться его взгляд скользил по линиям тела Конкордии. От изящных, крохотных ступней, по ножкам к выпуклости попки, по спине, задержавшись на миг на ее талии к шейке, плечикам, на которых лежали локоны ее светлых волос.

Захотелось броситься к ней и покрывать поцелуями каждый дюйм ее тела. Однако удалось сдержаться. Вместо этого Аркадий сказал.

– Мне надо съездить в город. Это не займет много времени. Я вернусь к вечеру. В худшем случае – ночью.

– Зачем это тебе?

– Мне надо… Победить…

Конкордия встала и тоже принялась одеваться.

– Я поеду с тобой. Все равно мне надо возвращаться в город.

– Ну, зачем же? За домик заплачено до послезавтра?..

Два дня с любимой – это была роскошь еще небывалая в его жизни.

– Брось… Ты мужчина, у тебя есть дела. Мы ведь все равно будем видеться. Ведь в самом деле, не надумал же ты меня бросить?..

Аркадий кивнул: Бог знает, как выйдет с Ладимировским. Вдруг окажет сопротивление, случится погоня, и до вечера управиться не получится. К тому же раскрытие шпиона сулило почет. И пусть Конкордия знает, что ее любит не просто удачливый мальчишка, но проницательнейший репортер.

Удалось сторговаться за бричку, на которой отправились по дороге, что вилась вдоль побережья. И через час, проезжая по Базарной площади, Аркадий спрыгнул наземь.

– Буду у вас вечером, – бросил он Конкордии.

Та чопорно кивнула – при посторонних они условились вести себя сдержанней.

Бричка поехала по Греческой к пансиону, а Аркадий заспешил вверх по Торговой. Заглянул к Рязаниным и в воротах, надо же такому случиться, налетел на Ники, который как раз собирался куда-то ехать верхом.

– Это хорошо, что я тебя встретил. А поедем со мной? – попросил Аркадий сразу, без приветствий.

– Куда?

– К Ладимировскому. У меня к нему дело.

– А нельзя ли отложить на пару деньков? Я еду в поместье…

– Ты же обязался мне помогать. Да и не займу я тебя надолго. Обещаю!

Отправились на Екатерининскую, к Ладимировскому. Пока ехали, Ники рассказал, что Катенька, дочь купца, с которой он уединялся в день смерти генералов, и которая не посмела поднять голос в защиту своего кавалера, сейчас выехала в поместье родителя. Молодые люди помирились, Николай простил ее слабость, и намерен навестить ее нынче вечером. К слову сказать, в имении гостит кузина Катеньки, между прочим, совсем не дурнушка. И если Аркадий желает… Разумеется, Дашеньке Николай ничего не скажет…

Аркадий, впрочем, не желал.

…Ладимировского застали в студии, где он набрасывал карандашный эскиз. Запасные карандаши, заложенные за ушами, делали художника чем-то похожим на Мефистофеля.

– А, господа! Доброго дня! С чем пожаловали.

Аркадий согласился, что день действительно добрый, но о цели визита попросил проговорить приватно.

– А зачем же я сюда ехал? – возмутился Николай.

– Посиди, поскучай, сделай одолжение.

Глупо улыбаясь, Ладимировский указал на дверь, за которой находилась столовая.

– У меня тут немного неубрано, – как бы извинился художник.

– Пустое.

«Немного» – было несколько не то слово. В столовой царил хаос, краски и карандаши лежали рядом с бутылками мадеры и хереса. И, бывало, во время какого-то застолья иной захмелевший гость мазал поверх булки хлеба охряной краской.

– Ну, так слушаю тебя, Аркадий.

Тот задумчиво прохаживался по комнате. Юноша с ужасом вспомнил, что свое оружие, нож, купленный на блошином рынке, он оставил дома. И теперь, если Ладимировский во время разоблачения бросится на него, защититься будет нечем.

Хотя в соседней комнате сидел Ники, и, случись что, он придет на помощь. Если, конечно, не в сговоре со шпионом.

– Итак? – в голосе Ладимировского заскользило нетерпение.

– Я бы хотел поговорить с вами о том вечере, когда мы встретились на дороге в Гайтаново, – сказал Аркадий, присматривая бутылку повесомей. – Вы еще ехали в коляске протоирея.

– Помню, конечно же, – кивнул художник. – Но вы ведь об этом уже спрашивали. Я писал полотно с подсолнухами. Вы разве не помните?..

– Помню. Да только картину вы там не рисовали.

– Матка Боска, а что же я по-вашему там делал.

– Сие мне неизвестно. Но картину вы нарисовали ранее. Это свидетельствует о том, что вы заранее подумали об оправдании, что у вас имелся некий умысел.

– Что за брехня! С чего вы это взяли?

– У вас луна не в той фазе. В день встречи не могла она быть такой, как вы ее изобразили.

Пробежал холодок неуверенности. А если он понял свою ошибку и успел перерисовать. Но нет.

– Ну и что с того? Картина – ведь не фотография, она допускает художественные вольности! Вы же сами об этом говорили.

– Бросьте. Я знаю ваш стиль, вы рисуете то, что видите. Да и хвалились тогда, что Луну запечатлели, как она была.

«Сейчас бросится», – подумал Аркадий, прикидывая как схватить бутылку.

Но художник устало опустился на стул, прикрыл глаза ладонью.

– За что мне такая горькая монета… Какая глупость… Но слишком велико было искушение. Она была слишком прекрасна, чтоб ее не нарисовать.

От сердца отлегло: он оказался прав. Но следовало давить, пока собеседник ошеломлен.

– Где ваш сообщник?..

– Сообщник?.. Ах… Он отплыл той ночью… Я так надеялся, что ей все и окончится.

Окончится. Что-то не сходилось.

– Он вернулся? Отвечайте, где он?..

– Он не вернется.

– Значит это вы убийца! Рассказывайте, где греческое сокровище? Шифр, быстро! Какая кодовая фраза? Отвечайте.

Ладимировский смотрел на него удивленным и чуть отрешенным взглядом.

– Кодовая фраза?.. Причем тут греки?.. Да, я укрывал брата. Он, может быть, действительно кого-то убил. Но то было давно, была война, понимаете?..

– А английским кораблям кто сигналил?..

– Ну откуда мне знать, кто сигналил английским кораблям!

У Аркадия тогда хватило ума не настаивать. Мелькнула торопливая как мышка, мысль: а, может быть, и здесь какая-то нелепица. Следовало больше слушать, меньше говорить. И без того не сболтнул ли он чего-то лишнего?..

– Ваш брат… Расскажите о нем… Откуда он взялся и куда делся?..

– Мой брат… Мой двоюродный брат… Несчастный патриот своей страны. Он участвовал в галицийском восстании десять лет назад. Имел неосторожность попасть в плен, был всемилостивейше приговорен к вечному поселению на сибирской реке. Недавно он бежал – сибирский климат для него вреден. Искал приюта у меня, но я не мог взять такой риск на себя.

– Я мог его видеть?

– Навряд ли. Я договорился с верными людьми за городом, они нашли ему комнату, а неделю назад отправили его в Европу.

– Как, на чем?

– Вывезли фелюгой. Вы знаете, есть такие…

Аркадий кивнул. Он знал.

Вдоль берега во все года со времен, наверное, Иоанна Грозного, здесь промышляли контрабандисты. Казалось бы, став внутренней акваторией империи, Азовское море избавится от контрабандистов. Но не тут-то было. Водный путь для живущих вне закона был не только самым дешевым, но и самым безопасным. Идет фелюга под парусом и с берега не понять: не то рыбу везет, не то прокламации с оружием напополам. А пока ее догонишь… Если вовсе догонишь, разумеется… Даже если на борту и было что-то противозаконное – успеют выбросить. Оттого, загрузившись где-то в Констанце или Варне, везут товар и в Таганрог, и даже далее по Дону.

Или вот плывет корабль из Италии или Испании. В чистом море, где нет глаз таможенного чиновника, остановится, и перегрузит часть товара на здешний баркас.

Южный берег Азовского моря был безопасней – в случае угроз можно было укрыться в кубанских плавнях. Однако же жизнь кипела именно на северном побережье.

Во время войны контрабанда сократилась, но отнюдь не сошла на нет. Жить-то как-то надо?..

Ни одного контрабандиста Аркадий не знал наверняка, хотя подозревал, что из знакомых моряков трое-четверо этим промышляют. И уж точно знал, что городничий и полицмейстер если не покрывают их, то хотя бы попустительствуют. Сам Аркадий покупал бы контрабандный товар, да только он кусался…

Но одно дело – возить сигары да кружева. Совсем иное – укрывать беглого поселенца, почти каторжанина? Слыханное ли дело? С иной стороны ничего смертельного не произошло, никто не убит. Велик ли убыток империи, что какой-то мятежник скрылся за границей. Наверное, все же имеется.

– Мы должны об этом сообщить властям.

Уверенности в голосе не было.

– Матка Боска, зачем же? Прошу вас, не надо!

– Потому что это неправильно, это – преступление.

– Ах, прошу вас! Да какое же это преступление? Если бы он остался в Сибири, он бы умер. Кто бы за это убийство ответил… Подождите… У меня есть вам что сказать. Городничий говорил, будто вы ищете убийц Ситнева?..

Аркадий насторожился.

– Да, а что?..

– Кажется, я был последним человеком в городе, который видел Ситнева живым…

* * *

Через десять минут, а может четверть часа, Аркадий и Ладимировский вернулись в студию. Ники ждал их там, скрашивая время чтением. В его руках лежал карманный томик Байрона на языке автора. Книга была прекрасна: в кожаной обложке, с золотым тиснением, на дорогой кремовой бумаге с красивейшими рисунками.

– Читаешь на английском? – удивился Аркадий.

– Выучил в госпитале. Там такая скука обычно, – зевнул Ники. – А как раз взял книгу в бою… Трофей, стало быть. Смотри, тут есть даже кровь прежнего владельца.

Николай развернул книгу и действительно показал бурые пятна.

Ну, вот надо же, – подумал Аркадий. – На что был сорвиголовой Николай в детстве, а надо же – все равно взрослеет. Пройдет годы, он вовсе остепенится, женится. И в чинах немалых будет рассказывать своим отпрыскам о бесшабашных делах прошлых лет.

Но далее Ники удивил Аркадия еще более.

– Я даже от безделия попытался занялся переводами! Вот, послушайте!

 
«Мой волос сед – но не от лет
Года мои убыли прочь
В одну лишь ночь
Как люд растет от бед…»
 

– Дальше не перевел. Каково? Мне кажется, что вполне недурственно.

Перевод был дрянным, однако же Аркадий счел за лучшее с товарищем согласиться.

– К тому же, на стихи, оказывается, падки дамочки… – улыбнулся Ники.

– А ваш какой любимый поэт? – спросил Аркадий у художника. – Небось, Адам Мицкевич?

Художник взглянул на Аркадия странным взглядом – ему показалось, что юноша намекает на брата. Ведь Мицкевич тоже бунтовал, и сослали бы его в Сибирь, если бы он не уехал в Европу.

– Нет-нет. Пожалуй, Денис Давыдов, – ответствовала художник, возможно льстя чувствам Ники, служившего, впрочем, не в гусарском, а в драгунском полку. – А вот, положим, кого из российских поэтов вы, Аркадий, считаете величайшим?…

Аркадий задумался:

– Конечно же Жуковского. Потом… Наверное все же Крылова – его стихи столь назидательны. Затем Пушкина или Лермонтова.

Вообще-то стихи Пушкина и Лермонтова Аркадию нравились куда больше, чем нравоучения дедушки Крылова. Но так было заведено с младых ногтей: юношеству пристало восхищаться баснями Крылова.

– Лермонтов подавал значительнейшие надежды. Но он вел себя как юнец, как юнец же погиб. И романчики со стихами у него юношеские, – заключил Ладимировский.

– Чепуха это все! И Лермонтов и Пушкин куда ценней Крылова с Жуковским, – возразил Ники. – Они писали простым, человеческим слогом, они ближе к нам, простым людям.

Ладимировский посмотрел на Ники с удивлением: в былые времена Николашу можно лишь под страхом отцовской трости загнать читать стихи. Однако же следующая фраза сказала всем, что перед ними все тот же, знакомый с детства Николай:

– А вы читали срамные стихи Пушкина? Это ведь почти Барков!

Хохот был ему ответом: это же надо – чуть не величайшим русским поэтом у Николая был Барков, который, как известно, жил грешно, а умер смешно.

* * *

– Ну, вот и все… – сказал Аркадий, когда они вышли на улицу. – Не смею больше задерживать. Удачи вам с вашей дамой сердца.

– А отчего мы хоть заходили?

Аркадий пожал плечами: Ладимировский просил хранить его тайну. Ответно юноша заметил, что тоже не заинтересован в огласке своих поисков. А скажешь что-то, так потянется другое. Оставалось врать или молчать.

– Заходил поговорить о живописи. Ну а после – еще о поэзии поговорили.

– Аркадий, вам бы еще хорошо зайти к доктору, – ответил Ники, устраиваясь в седле. – Вы точно не едете со мной в имение?..