Текст книги "Голова бога (Приазовский репортаж) (СИ)"

Автор книги: Андрей Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

Однако же в лагерь они не вернулись ни к ужину, ни ночью, ни к завтраку.

Больше их не ждали. Оставив в лагере лишь нескольких человек, чумаки разбрелись по округе. И в своих поисках преуспели еще до обеда – на одном сельском базарчике они нашли волов с обозным тавром. Уж не понять, как они подали знак остальным, но еще через пару часов село было во власти чумаков. Незадачливых продавцов скрутили, и, верно бы, развесили на вербе, если бы не желали, узнать, куда делись их побратимы. Чумаки не сомневались, что они мертвы, и теперь желали их похоронить по-христиански.

Крестьяне бормотали, что волов они нашли в поле, вместе с телегой, никого при них не было, а продать решили сразу, поскольку имелось желание выпить. Они уже были согласны отдать волов даром, лишь бы от них только отвязались. Но было поздно.

Чумаки им не верили, и уже не казались окружающим колоритными и чудаковатыми хохлами. Всяк из них был злой пружиной. Их атаманы, не таясь, рассуждали, какую лучше устроить пытку пойманным.

Под нож могли бы пустить всю сельцо, но, к счастью, удалось послать гонца, который, пока Аркадий был на кладбище, всполошил весь город.

Полиция и отряд с Бастиона успел появиться до вероятной резни. Для острастки полицейские дали залп в небо, хотя сами были перепуганы не меньше селян.

На бричке прикатили городничий, протоирей и полицмейстер. Последний был того мнения, что селяне и вправду нашли волов – будь они преступниками, а, тем более, убийцами, они бы волов придержали бы в сарае, пока чумаки не уберутся из уезда. А чумаки, наверное, живы. Деньги заработали, да пьют где-то в кабаке, или завалились к какой-то вдовушке. Проспятся – появятся.

Но слова полицмейстера и городничего чумаки не поставили ни в грош, зато к протоирею прислушались. Тот уговорил, что продавцов следует передать полиции, и та на время следствие препроводит их в тюрьму. Крестьяне себя арестовать дали легко – свобода сулила им мучительную и неизбежную смерть.

Арестованных под конвоем отвезли в город. За полицейскими следовали живым щитом протоирей и городничий на своих колясках. За ними шли чумаки – молчаливо и неотвратно, как шагает, может быть, судьба. Они остановились через улицу от полицейского участка. С перепугу полицейские чины тут же заперли все окна и двери в здании, зарядили все, что могло хоть как-то выстрелить. Однако же будто пронесло: поговорив меж собой, чумаки разошлись почти все, оставив трех вроде часовых. Те простояли всю ночь, а утром их сменили следующие. Молчаливый караул никто не посмел не то чтоб разогнать, а даже попрекнуть словом.

– Ничего, – говорил полицмейстер. – Скоро укатят. Деньгу же им надо зарабатывать.

Впрочем, уверенности в его голосе не было. И в самом деле: в дорогу чумаки не собирались. Две-три фигуры около участка стали сперва городской достопримечательностью, а после к ним привыкли и едва обращали внимание.

Вернувшемуся в город Аркадию оставалось только слушать. О происшествии судачили на каждом углу. Обыватели сходились все больше к тому, что пропавшие чумаки погубили себя сами, крестьяне страдают ни за что, а хохлы-чумаки обнаглели до крайности и хорошо бы вызывать солдат. Однако же никто не решался сказать этого чумакам в лицо: известно ведь, что среди них встречаются не только колдуны, но и миллионеры. И непонятно, кто опасней. И все чумаки одним миром мазаны, одной веревочкой связаны. В обозе их считанные дюжины, но попробуй сосчитать, сколько их по Украине, по всей Империи. Тысячи, сотни тысяч?… И, верно, вхожи они к сильным мира сего, а то и к царю. Ведь неспроста же Его Величество даровали этим селюкам право торговать здесь солью, при том, что в других краях державы это государева привилегия.

Иные предполагали что все обойдется, что чумаки и правда загуляли. Но в этом деле Аркадию было все предельно ясно: шпиону требовались люди для перевоза тяжести из пещер в какой-то схрон. Он мог бы нанять ярыг, коих было полно на Бирже, но, верно, испугался возможной огласки. Потому предпочел использовать чумаков, кои людьми были неместными. Убийца также провел работу над ошибками. И теперь убитых наверняка пускал в воду с камнем на шее.

Послушав сплетни, юноша пошел на базар. Тот был на самом излете. Тамошний торг начинал шуметь с самого рассвета, к которому крестьяне из окрестных сел свозили свежанину, фрукты и овощи, сорванные накануне вечером. Тут же продавали и рыбу, которая еще шевелила плавниками и жабрами и смотрела на покупателей чуть обиженным взглядом.

Но торговцы спешили распродаться до жары, коя превращала продукты в месиво и в корм для мух. И уже к полудню рынок, как говорили «был уже не тот». Но он не умирал, а погружался в некую полудрему. Ряды редели, однако же, не пустели окончательно. Торговцы перебирались ближе к входу. Целые ряды вырождались в двух-трех продавцов, однако же цены росли незначительно, а то и вовсе портящийся товар отдавали со скидкой.

На крохотном остатке базара Аркадий встретил вдову Чебушидзе. Несмотря на жару, она была одета в свой обычный траурный наряд и походила на монахиню.

– Вдовая графиня не съехала?… – с деланным безразличием спросил Аркадий после приветствий. – С вашей стороны было бессердечно поселить ее в комнату, где еще недавно лежал покойный.

– Я ей говорила о том, но графиня сказала, что это даже к лучшему.

Пока мадам Чебушидзе торговалась вокруг цены на дюжину бычков с душком, Аркадий привычно размышлял.

Управа благочиния (суб. 9)

Городничий достал из кармана связку ключей и маленьким бронзовым ключиком отпер несгораемый шкаф. В нем хранилось самое ценное, чем располагала Управа Благочиния – полдюжины чарок и графинчик, наполненный под пробку обжигающей перцовкой.

Чарки заняли свое место на столе. Городской лекарь Иван Карлович Эльмпт с аптекарской точностью принялся наполнять чарки. Струя жидкости увлекала воздух в глубину емкости. В самогоне воздух дробился на тысячи бисеринок, блистающих в лучах солнца.

Глядя на это благолепие, уездный судья Гудович сухо сглотнул.

Агамемнон Фемистоклювич в это время перочинным ножиком на закуску строгал яблочки, сорванные в саду перед училищем. Сидящий рядом с ним протоирей между делом рассказывал:

– Вот вам, господа, задача на сообразительность: на Белосарайскую косу высадился английский десант, напал на казенные склады. А там всего вдосталь: гречка, пшено, рожь, горох. Они это все смешали, и облили все это маслом и дегтем. Единственно не подожгли – дождик накрапывал. Бросили так. Вопрос: что с этим делать?

– Выбросить, – лениво ответил полицмейстер, обмахивая себя папкой. – Если бы просто смешали – то можно было бы скоту скормить или кашу сварить для бедных. Еще просеять можно. А с дегтем напополам – так и животина жрать не будут.

– Еще какие мнения будут, господа?…

Господа молчали, предвкушая скорое угощение. И действительно: широким жестом Иван Карлович указал на посуду – можете угощаться. Чарки подняли, городничий произнес привычный краткий тост, перенятый у здешних хохлов:

– Будьмо!

Чарки на мгновение соприкоснулись в воздухе, издав мелодичный звон. В мгновения ока налитое было выпито, и присутствующие тут же захрустели яблочными дольками. Со всеми не пил только Эльмпт. Перцовку, самогон, настойки и вино врач не употреблял, полагая, что от них трясутся руки. Он пил лишь чистый спирт, от которого пьянел мгновенно. Но яблочком, так и быть, угостился со всеми.

– А решенье, меж тем есть, – продолжал протоирей начатое. – И решение – простейшее. Следует эту смесь посеять! Деготь в землю отойдет, а всходы сами все сделают. Рожь и пшено разделить не выйдет, но оно и не надо. Горох по земле стелется, гречиха – где-то посредине будет. Остается только собрать – вот и все дела до копейки!

Крепкая перцовка делала свое дело мгновенно – окатывала жаром, гнала по сосудам веселье, и услышанное донельзя рассмешило Гудовича, очевидно, быть серьезным. И смех его был столь заразительный, что его подхватили все присутствующие. Захихикал даже не пивший со всеми Эльмпт.

Затрясся Агамемнон Фемистоклювич. Смех в его исполнении напоминал не то звуки далекого стихийного бедствия, не то – гнев простуженного и охрипшего языческого бога.

– Ишь как!

– Надули-с, значит, англичан!

– Хо-хо!

– Ха-ха!

– Я всегда говорил, что русская смекалка – все превозможет!

– До этого вообще-то хохол додумался… – подметил протоирей.

– Да какая разница: хохол или кацап?

– Еще по одной, господа?

Возражений не последовало, да и с чего бы им быть? Снова налили, выпили с прежним тостом и как-то посерьезнели. День был постный, но святой отец тут же отпустил небольшой грех у других, а свой – сохранил на будущее.

Собрание сие по старой памяти именовали Управой Благочиния. Собирались вечером, обычно в конце недели – по четвергам или пятницам или даже по субботам, как сегодня. Для судьи, врача, городничего и полицмейстера то был вполне уважительный повод удалиться от своих супруг, выпить в своем кругу. Обязательное при это обсуждение сплетен и невнятных слухов именовали городскими делами.

Городские дела, по замечанию их жен, обычно пахли самогоном.

– Был у меня родич ваш, – городничему сообщил директор училища. – Аркадий. Все про покойника выспрашивал.

– Да не родич он мне… Пока что… Сын приятеля покойного – и только, – ответствовал городничий. – Про какого покойника?…

– Да про Ситнева, которого позавчера из реки выловили.

Полицмейстер скривил скулу, городничий вскинул бровь. С одной стороны юнец лезет туда, куда ему бы не стоило. С другой же – из всех четырех покойников этот казался наиболее безопасным.

– Осадили бы вы вашего… протеже… – попросил полицмейстер.

– Осажу. Непременно осажу, да только и ты, брат, шевелиться должен. За неделю – шесть покойников! Нечто это было видано? – возмутился Рязанин.

Вообще-то город видывал и не такое: на Рождество Господне и на Новый год в иную зиму до дюжины людей замерзали на улице, сгорали в пьяном горячечном бреду, натыкались в драке на нож. Но сейчас была не зима.

– Так извольте видеть! – оправдывался полицмейстер. – Штабс-ротмистр, два генерала – они ведь приезжие. Вся беда от понаехавших! Чумаки опять же неместные. Но я все же думаю, что живы они, только загуляли где-то. Да и Ситневым не так все ясно. Может, его вовсе не в нашем уезде прирезали.

– Может! Да только ты, брат, не предполагать должен, а расследовать!

– Мы расследуем! Само собой. Но работы нынче много. Обыватели жалуются. Говорят, мздоимство в городе свирепствует.

Городничий колкость понял правильно, а именно на свой счет. Но поскольку все тут были своими, ответил прямо:

– Я решительно не понимаю, в чем вред взяток. Чего дурного в том, что я помогу человеку пристроить товар, а он ответно отблагодарит хорошего человека – то есть меня. Ведь все твари земные гребут под себя, и только курица – от себя. С курицы-то взять – она птица, к тому же наиглупейшая. Но годится ли человеку уподобляться курице?

Все тут были не без греха. Даже лекарь, представитель благороднейшей профессии со времен Гиппократа, из всех лекарств верил лишь в кровопускания и несколько раз так увлекся, что пациенты умерли от потери крови.

– Так скажите, что с вашим племянником делать? – спросил полицмейстер.

– Да что с ним сделать? – пожал плечами городничий. – Пусть…

– А то, говорите, если вдруг что – так можно его и в тюрьму запереть.

– А за что его в тюрьму сажать, позвольте полюбопытствовать?

Вопрос нимало не смутил блюстителя городского спокойствия.

– А разве обязательно сажать именно за что-то?

– Ай на тебя! – отмахнулся городничий. – Нельзя же так. Он сын моего лучшего друга. Никшни, пока я тебе не иного не сказал. Не трогать… И, к слову, коль заговорили мы о застенках. Вот мы давеча с вами беседовали о том, что в тюрьме темно. Дескать, преступнику больше и не надо. А мы не только о наказании должны думать, а о душе наказанного. Ежели у него в камере будут, к примеру, герань или фиалки, то, заботясь о растении, может быть и сердце его наполнится состраданием…

– А ежели он за ней заботиться не станет? – возразил Гудович.

Лицо городничего словно налилось свинцом: посерело и отяжелело.

– Если не станет заботиться – значит, будем пороть!

* * *

Пили допьяна и допоздна. Графина, конечно же, не хватило. За сим три раза пришлось бегать за добавкой. Сперва послали как самого молодого – судью Гудовича, затем полицмейстера – как самого расторопного, после – доктора Эльмпта, как самого трезвого.

Как водиться, горланили песни так, что прохожие шарахались от управы. После, уже в сумерках, шатаясь, отправились по домам, хотя городничий еще звал проинспектировать несколько питейных заведений, но веселье уж было на излете. За сим расстались.

Вечерний воздух был свеж, но совсем не отрезвлял, и свое опьянение городничий донес почти без потерь. Его, как водиться, со спокойствием ждала жена. И хоть она не произнесла ни слова, городничий принялся оправдываться.

– Да я… С Гудовичем! А Его Высокоблагословение такую комичную историйку рассказал…

Хозяйка по-прежнему молчала. Смысла говорить не имелось: все было сказано ранее и многократно. К тому же в доме были посторонние. Кроме Николаши, который читал книжонку сидя в кресле, через распахнутую дверь, было видно и слышно как гоняют шары два Петра. Они ходили вокруг биллиардного стола, оценивая положение. Кии при этом они держали на манер винтовок.

– А… Аркаша-то умничает! – пожаловался городничий своей жене с укором. – Он теперь ищет убийцу Ситнева!

Николай улыбнулся и отложил книжку:

– Ситнева? А это кто такой?

Городничий кивнул:

– Да был тут у нас такой господинчик. Совершенно никчемный человечишко. Занимался изысканием золота в наших краях. Слыханное ли дело? Его кто-то прирезал, а теперь Аркаша ищет его погубителя. Вот я и пекся сегодня, что он дров не наломал.

Последние слова он выговаривал своей суженой Варваре Матвеевне. Той Аркаша нравился, и видела она в нем своего будущего зятя, и не без оснований. Даша и Аркадий симпатизировали друг другу.

– Господа! Господа! – позвал Ники своих друзей. – А идите сюда! Это может быть интересно!

Те отложили кии, и, остановившись в дверях, слушали речи городничего. Тот рассказывал сначала сбивчиво, заплетающимся языком. С его слов выходило, что деятельность Аркадия беспокоила полицмейстера, и если бы не усилия городничего да выпитое – быть Дашеньке без жениха, ибо полицмейстер сослал бы того в Сибирь.

Варвара Матвеевна кивала, но не верила ему ни на грош.

– В самом деле, любопытственно, – кивнул Ники, когда его отец закончил повествование. – Господа, у меня тут мыслишка проскользнула…

* * *

Тем временем на волноломе, который прикрывал от буйства водной стихии гавань, сидел Аркадий. В старые добрые времена, в особо оживленные дни, когда все причалы на Бирже были заняты, местные рыбаки швартовались прямо к волнолому, выгружая свой улов здесь. Но времена были отнюдь недобрые. Корабли, обычно плавающие вдоль побережья, сейчас предпочитали без нужды этого не делать. У страха глаза были велики: английские фрегаты видели за каждым дымком, за каждым облаком или туманом.

Но здесь по-прежнему пахло рыбой, прибой пытался забросить на волнолом кусок водоросли, а меж камней змей шипела пена. В небе о чем-то морском на своем птичьем языке ругались чайки.

Аркадию было не до них. Он был обижен на весь мир и уязвлен до глубины души. Как все же коварна женская красота. А как она держала свой дамский пистолет: ведь ясно было, что с оружием ей обращаться не внове.

Конечно же, она выбрала эту комнату как раз потому что там жил несчастный штабс-ротмистр. И ничего удивительного, что Аркадий не нашел записей: прежде Конкордия их изъяла, даже если они имелись.

А ее ошибки? Верней, остальным кажется, что это ошибки. На самом деле она так забавляется: это какой ум надо иметь, чтоб так играть словами? Наверняка и обуздать шифр она может в уме.

И никто не говорил, что в пещерах пренепременно был мужчина.

Ведь для того, чтоб на спуск ножемета особой силы не надо. А несчастный штабс-ротмистр не ожидал увидеть женщину, замешкался на мгновение, за что жестоко и поплатился. После же она спрятала оружие в коробе с овсом, не понимая своим женским разумом, что овес – корм ходовой и обнаружат улики скоро.

Правда, на момент гелиографирования ее не было в городе. Но это лишь указывало на присутствие сообщника. Потому-то в шифровке и не был упомянут генерал – англичане знали о нем даже чересчур достаточно.

Но что делать теперь с этим знанием? Сердце разрывалось. Выдать ее полиции? Ее накажут за убийство, за шпионаж. В лучшем случае – приговорят к каторжным работам, а вернее – казнят. Аркадий представил, как вместо воротника тонкую шею женщины облегает грубая пеньковая веревка. Юноша сглотнул и потряс головой.

Нет, ведь ее смерть никого не вернет к жизни. Да и столь ли она виновна. Ведь в пещерах был бой – в нее тоже стреляли. Может, она полна раскаянья за совершенное душегубство?

В те минуты внутри Аркадия говорил не разум, но сердце… И он решил: им надо прежде поговорить, объясниться, причем сейчас же!..

Юноша поднялся и через полчаса вошел через парадный подъезд пансиона мадам Чебушидзе. В дверях он встретил саму владелицу.

– Мадам Колокольцева у себя?… – справился юноша, не сбавляя шаг.

– У себя…

– Это славно.

И даже хорошо, что его видели – в случае чего ей будет тяжелей замести следы. Впрочем, ее следовало застать врасплох, не дать ей воспользоваться пистолетом – только и всего. И побольше решимости.

Около нужной двери Аркадий остановился, постучал, и не дожидаясь ответа вошел.

Конкордия сидела за столом и читала какой-то романчик в видавшей виды обложке. Увидав незваного гостя, она удивленно вскинула бровь:

– Аркадий? А как же окно?

– Сейчас не об этом!.. Конкордия, я предлагаю вам открыться мне сейчас же. Скажите, что вы нашли в этих краях? Выдайте мне тайник, и я даю слово, что дам вам уйти. Вы покинете город сегодня же, через пару дней вы, верно, сможете пересечь границу. У вас наверняка…

Аркадий осекся: Конкордия смотрела на него с широко раскрытыми глазами и ртом. Подумалось: ему еще никогда не удавалось добиться от женщины такого внимания.

– Аркадий! У вас горячка? Вы бредите? Какой тайник? Какая граница?

– Что же, начнем сначала. Вы – английская шпионка. У вас в этих местах есть сообщник, который в здешних каменоломнях нашел нечто ценное для британских войск. Признайте, граф Колокольцев тоже был шпионом, он был в сговоре с вами?

– Что вы такое говорите? Не смейте так говорить!

– О, сколь странны движения руки судьбы! – распаляясь, продолжал Аркадий. – Вы могли бы с ним попасть в Севастополь, и там бы ваша деятельность развернулась широко! Но выстрел интригана все скомкал. Вы, верно, ищите пути попасть в Крым.

– Какие каменоломни? Я в этом городе впервые!

– Вы, я знаю, отсылали письма. Причем отправляли их через почтовый ящик!

– А как же их еще отправлять? – женщина смотрела на него повлажневшими глазами. – Я иначе и не умею. Мы так и делаем в столице…

– Но в то же время дивно совпало ваше появление и действия шпиона.

– Но я приехала не одна!..

– Почти все, с кем вы приехали – отбыли далее в Крым.

– Мы не собирались вовсе сюда ехать. Это нас завлек Рязанин без нашего ободрения…

– Одобрения… Да, я уверен, что слова вы путаете не просто так! Это сродни шифру…

– Бросьте! Я полячка. Русский язык для меня неродной, и мне трудно иногда подобрать слова.

И тут Аркадий с ужасом подумал, что его теорийка подобна замку, слепленному из мокрого песка. Песок высыхает, а ветер сомнений крепчает, отрывает и уносит песчинки, швыряет брызги волны.

Казалось: еще немного, и женщина заплачет. Сердце Аркадия разрывалось, билось густо, казалось – еще немного и остановится… Но он нашел в себе силы продолжить допрос:

– Вы соврали мне! Вы сказали, что комнату эту получили случайно! А, меж тем, вы взяли комнату эту нарочно! Не затем ли, чтоб завладеть записями убитого офицера, чтоб уничтожить их!

И тут пришло время Аркадию открыть рот: Конкордия сглотнула, и кивнула. После села на кровать и тихо зарыдала.

* * *

Через четверть часа они сидели на кровати вместе, но на расстоянии, которое исключало всяческую двусмысленность. Впрочем, Аркадию безумно хотелось обнять графиню, сделать это по-дружески, по-братски. Но стеснительность оказывалась сильней.

Почему я ей должен верить? – носилась в мозгу мысль, налетая иногда на другую: А за что ее оскорблять неверием?… Она же так прекрасна…

…Конкордия была польской дворяночкой из рода столь же обнищавшего, сколь и древнего. Граф познакомился с ней в Варшаве, когда польские волнения затихли вполне, однако же дух прежних вольностей еще чувствовался. Да что там: серьезно полагали, что новый мятеж не просто возможен, но и вероятен. И в Польшу военные ехали, словно на Кавказ – за наградами, за подвигами.

Но, тогда еще полковник Колокольцев, не найдя мятежников, стал добиваться победы на другом, любовном поприще. И, как легко можно догадаться – вполне успешно.

– Он был такой красивый акварелист… – и, увидав недоумение в глазах Аркадия, Конкордия поясняла. – Гарус!

– Кавалерист и гусар, – догадался Аркадий.

В этом было что-то от древнего и уже почти запретного права победителя: взять в трофеи женщину побежденного, обладать ей… Но, получив вожделенное раз, граф не пожелал отказываться от трофея, и закрепил свое право владения сперва крещением католической паняночки, а после – браком.

Однако же этот мезальянс был не одобрен светом, и, особенно родственниками графа.

– Семен не оставил завещания. Был суеверным. Говорил, пока завещания нет – пока его Господь сберегает. А напишет последнюю волю – подпишет и себе приговор. Теперь его родные оставят меня без копейки. Я им как бемоль на глазу! Они сделают все, чтоб я очутилась в щетине.

– Бельмо и в нищете, – задумчиво поправил Аркадий. – Но все-таки… Скажите мне, зачем понадобилась вам именно эта комната, комната убитого человека?

Женщина замялась.

– Ну, говорите же, – потребовал Аркадий. – Иначе я буду вынужден подозревать худшее.

– Да куда уж худшее. Я в Петербурге увлеклась спиритизмом, погубив, верно, тем самым, свою душу. Я знаю: Степан меня любил, он бы помог и с того света. Я пыталась вызвать его дух… Но он не явился мне. Может, дело было в том, Степан знал, что он уже прут…

– Куда прут?…

– Ну, прут… Хладный прут, – всплеснула руками Конкордия.

Аркадий кивнул: продолжайте.

– Известно, что призраками становятся те, кто смертию погиб внезапной, ибо их души зависают меж нашим и лучшим миром. Я хотела призвать дух вашего друга. Лучшим местом для этого была бы комната, где он живал.

– И что же он? Не явился.

– Я пока не пыталась.

Пронеслось множество мыслей. Галиматья и ересь, отец Афанасий это бы наверняка осудил. Хотя и он не без греха… А вот поговорить со штабс-ротмистром было бы славно. Верно бы, хватило какого-то намека, чтоб взять лазутчика.

– Скажите, а я могу присутствовать при сеансе?…

– А Вы хорошо знали убитого?…

– Ближе меня у него никого в этом городе не было…

– Тогда вам даже лучше присутствовать. Расположение звезд, кажется, благоприятствует. Будьте сегодня же вечером. Но приходите все же через окошко. Я его нарочно не закрою.

Минутой позже Аркадий вышел, церемонно распрощавшись с мадам Чебушидзе. Конечно же язык без костей, сплетничать начнут непременно. Но, может быть, спишут на то, что Аркадий нашел убийцу ее мужа, а стало быть, графиня ему несколько обязана.

Но Аркадий удалился лишь для того, чтоб уйдя дорогами явными вернуться тайной тропой.

С букетом шиповника, срезанного в овраге, с пакетом под мышкой уже в сумерках, он постучался в заветное окошко. Аркадий ожидал услышать тишину в ответ, и может быть, он даже обрадовался. Значило бы это, что женщина все же имела отношение к шпионам, но теперь она в безопасности.

Но вместо того послышалось:

– Войдите…

Пока Аркадий перелазил через подоконник, Конкордия добавила:

– Вы как раз вовремя! Садитесь пить чай с травушкой!

На столе лежала ватрушка. Конкордия словно знала, что он придет ровно к чаепитию. На столе стоял чайник и заварник, накрытые бязевыми салфетками, сахарница, початая банка с вареньем, корзинки с хлебом и конфетками. Имелась вторая чашка с ложечкой и даже блюдцем.

– А вы с цветами?… – спросила Конкордия. – Ах, как мило.

Старый, изрядно повядший букет она вышвырнула в окно, и на его место поставила шиповник в вазу. Одновременно Аркадий развернул пакет: в нем лежали абрикосы. Они бы считались в иной год ворованными, однако же этим летом их выросло столько, что никто не брал на себя труд охраны.

Конкордия налила в пустую чашку заварку, разбавила ее кипятком.

– Садитесь, – распорядилась она. – Возьмите сахара. Я вижу, ваша жизнь и без того не сладка.

Аркадий покраснел, но от сахара не отказался.

– А давайте перейдем на «ты»? Вы ведь залезли ко мне в окно. Это сближает.

Чай был хорошим, крепким и даже немного грубым.

– Ну что же ты молчишь? – звенела Конкордия. – Ты, кажется, засмущался. Право, не надо! Ты мне показался таким решительным юношей в доме Рязанина, набросился на убийцу, словно шнурок на кролика.

Она коснулась его руки, желая его ободрить, но добилась прямо противоположно. Аркадий вспыхнул, сердце гулко ударило, чуть не остановилось, и пошло вдруг часто, как бывало после бега или заплыва. Ранее он встречался с этой женщиной, но все как-то по иным делам. Но вот так, чтоб наедине с ней пить чай, да еще быть на «ты». Это смущало.

Он украдкой взглянул на нее, напоролся на ее взгляд, испуганно отвел взор, посмотрел еще раз, и снова встретил ее глаза. Теперь же следовало не отводить очи, иначе уж выглядело бы совсем глупо.

– Как мы будем их вызывать?..

– Прежде должно стемнеть – духи пугливы. Пей чай.

Меж тем, сумерки сгущались, и Конкордия зажгла первую свечу.

– Не правда ли, наш приазовский край очень мил?

– Мил, только жара у вас здесь такая…

Они болтали о каких-то пустяках. Аркадий рассуждал о нынешних видах на урожай, описывал красоту здешних полей. Когда городу даруют герб, – рассуждал он, – было бы чудесно изобразить на нем полосу синюю и желтую – как обозначающих небо и пшеничные поля. Меж ними хорошо бы пустить еще зеленую прожилку, может быть с горбинкой – рощу, а в ней Могилу.

Аркадий осекся, размышляя о том, что кроме тюрем, нет в мире мест, где имеется недостача неба. И, верно, на родине собеседницы также раскинулись золотые поля под лазурью небес.

Значит, следовало бы голубую полосу опустить вниз, превратив ее в символ моря! Степи, пшеничные поля над волнами – разве не прелестно?.. А вот что стоило бы изобразить на этом фоне… Аркадий замешкался, почесал голову… И не нашел ответа. За полвека город не смог ничем прославиться. Модно было бы изобразить якорь, как символ надежды и морского порта, колос зерна…

Конкордия улыбалась, кивала: да, в самом деле, очень мило. По глазам ее было видно – азарт и патриотизм юноши ей доставляет удовольствие.

И тут Аркадий понял, что любит эту женщину, желает ее. И тут же запнулся от греховности. Он знал: графиня совсем из другого круга, пусть и вдовая, однако же мужа потеряла недавно, и это даже безнадежней, если бы она была замужем.

Только это ничего не меняло в его желаниях. В Писании ясно было сказано: не возжелай жены ближнего своего. Еще Христос говорил, что тот, кто возжелал в мыслях – уже согрешил. Но легко было не хотеть, скажем, жену хозяина, у которого Аркадий снимал комнату. Совершенно невозможно было не желать Конкордию.

К счастью, время уже располагало к сеансу.

Конкордия зажгла еще пять свечей, но потушила лампадку перед единственной в комнате иконкой, завесила ее плотной тканью, сняла с себя нательный крестик и распорядилась:

– Все, что есть металлического – надо снять. Духи не любят хладный металл.

Она проверила защелку на двери, однако же пошире открыла окно.

– Требуется, чтоб дверь комнаты, где проводится сеанс были открыты, дабы дух мог войти. Однако же тогда нам могут помешать, и духу следует открыть другой путь.

Она поставила два зеркала одно напротив другого, поместив меж ними свечу. Отражения отражений в двух зеркалах свились в огненного, колеблющегося червя.

Пять оставшихся свечей она поставила кругом, из-под перины достала спиритический круг – круглый кусок картона, на котором карандашом по внешнему ободу были нарисованы буквы русской азбуки, ближе к центру, опять же по кругу – цифры от нуля до девяти, «да» и «нѣтъ».

Картон Конкордия положила меж свечей, в его центр – перевернутое блюдце, на котором угольком сделала риску. Средние и указательные пальцы положила на блюдце, велела тоже сделать и Аркадию, так, чтоб их пальцы соприкоснулись, распорядилась:

– Повторяй за мной: дух Муравьева Арсения Петровича, приди…

Аркадий шептал вслед за Конкордией. В голове забилась мысль: а ведь кто знает, как на самом деле звали убитого штабс-ротмистра. Документы из соображения конспирации могли выдать на любое имя. Только иного имени Аркадий и Конкордия не знали, а, потому, шептали его.

Долгое время ничего не происходило. На свет свечи летели только комары. Порой иной сгорал, наполняя воздух едва слышным треском и запахом сгоревшей кости.

Внезапно ветер ударил с моря, зашумел в саду, влетел в окно, едва не сбил со свечей пламя. И вдруг Аркадий почувствовал, как под его пальцами блюдце пытается взлететь, оторваться от стола. Первой мыслью было: бежать. Однако же удалось совладать с паникой не в последнюю очередь благодаря взгляду на Конкордию. Та сидела спокойно, хотя не могла не чувствовать потусторонних странностей.

– Дух здесь… Скажи дух, ты принадлежал господину Муравьеву.

Блюдце заскользило под пальцами и риска вполне определенно указала на «нѣтъ».

Аркадий взглянул в зеркала и оторопел: В глубине зеркального коридора отчетливо виднелась фигуру в белой накидке. Лицо скрывал полумрак, и наверняка сказать, кто это было невозможно.

– Смотрите… – шепнул Аркадий, указывая глазами на зеркала.

– Семен… – тихо позвала его Конкордия. – Семен, скажи мне, что делать?

Ничего не происходило. Фигура смотрела из зеркал на них. И что было в том взгляде – непонятно.

Время было к полуночи, и, отмечая новый день, где-то далеко прокричал петух. И, фигура, не без колебаний сделавшая первый шаг, остановилась.

– Семен, прошу тебя, не оставляй меня, дай совет.

Петухи кричали все ближе, отгоняя духов. Фигура, чья бы она ни была, повернулась и пошла прочь, в глубину зеркал. Тщетно его звала Конкордия, тщетно до третьих петухов пытались вызвать дух графа, убитого штабс-ротмистра, даже Ситнева.

Уже за окном серело, когда Конкордия убрала пальцы с блюдца, встала, и, пройдя по комнате, уныло села на кровать.