Текст книги "Sex Around The Clock. Секс вокруг часов"

Автор книги: Андрей Кучаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)

Потом утихли оба враз! Как там внизу – и нам не видно! Что там творится, знает таз! Хоть наблюдателям обидно! Хозяйка мельницы, забыв, кто ей попался в мышеловку, мочалкой начала помыв… от головы довольно ловко! Малец, дотоле баб не знав, руками принялся лохматить красу, которою Исав гордился б, если бы не братец… Он по уши зарылся в ней, не ведая, что в эти дебри влагают носик подлинней, чтобы потом затеять дебри. Он в жаркое болото влез, совсем не ведая в нем броду. Он провалился в черный лес, и из… воды попал он в воду!

Но небу кровь мешать претит, подросток был зело ошпарен: отросток больше не стоит, он то ли сварен, то ль обжарен! Тут и толстуху проняло, как оказалось, стыд ей ведом: «Довольно, время истекло, пора кормить тебя обедом!» Себя пришлось ей охладить, она опять мальца в девчонку взялась с заботою рядить, достав рубашки и юбчонки. – Теперь давай-ка щи хлебать! А после ты пойдешь не в койку, – в овин, меня там будешь ждать! Приду, когда закончу… дойку.

– А много ли у вас коров? – наивный вопросил монашек. – Да нет – у нас полно… быков… Мы их не доим, с ними… пашем! В овине должен ты не спать, а черта ждать с серпом прилежно! Коли рогов не обломать, хвост мы безрогому отрежем! – Скажи-ка, тетя, в чем тут гвоздь? Зачем наряжен я девчонкой? – «Безрогий черт» – мне в горле кость. Он у меня засел в печенках!

– А что могу я? Хоть малец я буду, будь хоть бабой? Коль черт – так, верно, молодец, пред бабой и мальцом неслабый!

– Тут вот какой у нас капкан: он спрятан у тебя под платьем. Черт сунется – а тут обман! Отступится, хоть и с проклятьем! – А вдруг, будь даже и приперт, он от атаки не отступит? Чертям, известно, один черт, они и лешего… отлупят! – Ты, главное, не трусь, сынок! До женщин этот гость охочий. К тебе подлягу я под бок. Не разберет он среди ночи! А если что – ты от ворот дай поворот, не тронет пальцем! И если скверный оборот – ты дай ему серпом по… ты врежь ему – чего стесняться!

– Легко сказать! На что с серпом толкаешь, женщина, младенца? Наверное, все дело в том, что черт самой тебе по сердцу! Подложишь ты меня, потом нырнешь сама под проходимца! Уверив прежде черта в том, что с ним не бабка, а девица!

– Да ты-то знаешь, что к чему! Что мне ты просто помогаешь! За что мы мстим и почему – в свой срок и это ты узнаешь! А как сорвется, ты – за серп. Чертям такое по заслугам! Он перепортил столько дев, пускай потом найдет подругу!

– «Серпом по… этим!» Не пустяк! Любой такое не оставит! – Доверься мне, я знаю, как сэр Сатана сим миром правит!

Короче, уломала Джейн мальчишку, то стыдя, то лаской. А между тем, ревнивец Вейн свою решил дать «черту» таску. Он знал, что Робин на сенник уходит спать, чтоб девок портить. Тайком он к Робину проник, чтоб позаботиться о «черте»: – Сегодня сделаем мы так, – он Робину сказал на ушко. – На сенник – я, ты – на чердак, туда доставлю я подружку. Останешься ты в клобуке, я твой кафтан пока надену. Моя одежка вся в муке, за хлопоты ты знаешь цену. Девчонке твой пришелся нос по вкусу, так что не ломалась. Вот с сидром жбан тебе принес, смотри, чтоб крыша не сломалась. На чердаке она низка, так что не очень задом дрыгай! Работа будет не легка, да ты привык на девках прыгать! Лежи и жди!..

…Пошел Джон Вейн дальнейший ход интриги ладить: «проговорился» падкой Джейн, что Робин в сене ложе ладит. «Племяшке» он успел шепнуть: – Беги! Нагнал, короче, страху. – Чтобы беду тебе минуть, ты на чердак залезь, к монаху!

Тут вот что надо пояснить: чердак на мельнице был общий. Привыкли люди этак жить – тут жернова, а рядом – овцы! Тут сено впрок запасено, там – спальня с печкой и лежанкой. И надо всем вознесено навершие – чердак под дранкой. Туда снаружи ход идет по хрупкой лестнице в окошко. И кто не знает – упадет, особо если пьян немножко.

Но это к слову. Вот в чем план, который Вейн решил залудить: он притворится, будто пьян, пока в своем обличье будет. Потом завалится в мешках, гнусаво похрапит для виду, а сам в колете и штанах – на лесенку, разбойник видом. Когда же Джейн туда придет, (а явится, куда ей деться?), он в темноте ее прижмет, так что придется ей раздеться! Тогда, отбросив ложный стыд, он ей откроется без скидок! И, наплевав на голый вид, пошлет хвалиться этим видом! Пусть знают все ее позор! Пусть постыдят гуртом бабищу! Пусть всем побудет на обзор ее лохматая… натуры мерзкой срамотища!

А то, что гостья-«сирота» пойдет к разбойнику в объятья, – не жгла его забота та! Как изменяет душу платье! Или за годы, что жена ему безбожно изменяла, обида стала так сильна, что совесть из виду пропала?!

Меж тем природа стала вдруг являть капризную изнанку: гром, града жуткий стук – того гляди проломит дранку! Вода в заплоте грозный рев устроила – открыли створки. Спешат попрятаться под кров работники во все опорки! Никем не узнан, старый Джон на сене ждет свою супругу. Под крышей, старцем обряжен, развратник ждет к себе подругу.

Да только юноша не прост, о многом парень догадался. Не верит он в рога и хвост, он черта сам не испугался. К «монаху» прятаться ему нет ни желанья, ни расчета! Он Джона хитрую жену сам обмануть решил в два счета! Он лесенку, ту, что к крыльцу чердачному вела, наладил, чтобы потом по ней овцу на сена стог в овин спровадить. Осталось плуту только ждать, как в доме развернется дело. Пока же в мельника кровать на печку он забрался смело.

А дождь за окнами все креп. Ревело колесо в запруде. Плотины чуть держался креп. «Никак потоп?» – шумели люди. На печке не заметен, гость вдруг услыхал такие речи, что в нем промерзла даже кость, и чуть не сверзился он с печи. Хотя на черта он плевал, узрел на мельнице он ведьму! «Ко мне, ко мне, мой Вель зе Вал! Пора на май справлять обедню!» Такое слышит. И мольбу: «Залей водой болотной землю! Устрой небесную пальбу! Своей подруге верной внемли!»

Малец на печке онемел. А ведьма дальше гнет похлеще: «Меня чтоб Робин поимел! Пусть отымеет и исхлещет!» А дальше вовсе дикий бред: «Я так хочу! Еще – мальчишку! Пусть не посмеет вякнуть „нет“! Или не ведьмин он сынишка? С ним я потешиться хочу, а после – чтобы стал нечистым! Его я быстро научу, он мой урок усвоит быстро!

«Вот влип так, точно, крепко влип!» Малец ушам своим не верит. На печке ведьма слышит скрип, еще секунда—и проверит! Но тут такой ударил гром, в аду, наверно, было слышно! Вооружившись помелом, хозяйка через печку вышла!

«Свят, свят!» – давай креститься он. «Выходит, матушка с нечистым? Спозналась?» Вновь себя крестом покрыл да с печки спрыгнул быстро! Овцу под мышку прихватил, по лестнице в овин просунул. «Куда бежать?» Его, в чем был, в чердак могучий ветер вдунул.

– Ну, наконец-то! – Робин тут скорей срывать с него… с нее одежды. Но наш хитер был шелопут: – Постой, скажу чего-то прежде!.. Узнал я… узнала, – вод потоп… сей ночью предстоит кромешный! Мне поручил Всевышний, чтоб собрал… что б собралася я поспешно! Взял с собой… взяла с собою одного, кто ближе всех на этом свете. Вот и беру теперь того, кто так меня тепло приветил!

– Понятно! Кто, кроме меня! Но где возьмешь ковчег в деревне?

– Корыто там стоит в сенях! Я принесу со связкой вервий! Подвяжем мы «ковчег» к коньку, что увенчал амбара крышу! Серпом я вервии ссеку, когда мы крик «потоп» услышим!

А Бог и впрямь потоп низвел! Ведьмища шарит в сене друга! Тут на нее вскочил козел! Нечистая – козлам подруга! (Заметим, что козла в овце мальчишка не признал в погроме. Немного опыта в мальце, чтоб знать про всю скотинку в доме!)

Где ж Вейн? Который кутерьму затеял в мельничном подворье? Да в сене он стерег жену! Задрыхнул старичина с горя! Когда же сослепу жена за Робина козла признала, он плохо понял, с кем она игру на сене развязала! Схватил козла он за рога! А тот давай под ним брыкаться! Чья борода? И чья нога? Не знает он, за что хвататься! Его злосчастная жена – она же ведьма-мельничиха – уже раздета, под козлом отплясывает джигу лихо! Такого мельник не стерпел, забыл про план – жену позорить! Он на козлище сверху сел, осталось лишь его пришпорить! Что он и сделал! Тот сильней налег на начатое дело! Джон – в шпоры, снизу – скачет Джейн, спешит насытить ведьма тело!

Козел – козлом, ну, а над ним уже привязано корыто, туда влез Робин, а за ним – спешит с серпом малец помытый.

Кто спец по этим временам – «Кентерберийские рассказы» еще подарит Чосер нам, а там – похожие проказы! В листках, что я перевожу, стихи, пожалуй, грубоваты. Я их с почтеньем привожу, не замечая плагиата! За грубым я пишу столом, – дуб это, а не палисандр! – так, сын торговца полотном, работал Поуп Александр! Пусть «Церковь» их не «Высока», пусть прихожане пьют и блудят! Спасет не пастора рука, а что ласкает и голубит! Спасает нас лукавый Свифт и тот, кто «Оперу» дал Нищим! – пусть утешает мертвых гриф, а соловей для нас пусть свищет!

В те времена, когда Монмут еше не думал о веревке, когда немало было смут, доход имел лишь плут да ловкий! Потом наставили оград, бродяг казнили и артистов, все получал лишь старший брат, других наследников обчистив. Законники вершили суд, да так, что от доходов пухли. Крестьянам оставался блуд, да в сундуках сквозняк и рухлядь!

Не будем строго их судить, что в вере бились, как умели! Не всякий в вере может жить, как с мужем Анна Ли сумели!

Бросали вызов королям! Без Бога жить порой хотели! Гоняли псы их по полям, за то, что поля не имели! Все возвращалось на круги свои и смерды снова умоляли, чтоб снова власти сапоги их спины грешные топтали! И на колени пав у ног то Якова, а то Георга, просили, чтоб вернулся Бог, но не для Веры, а для торга! О, Англия! Тебя любить умеют только принц да нищий! Но как и тем и тем побыть? Один то ведает из тыщи! Хотя на сцене «быть-не быть» басит со сцены Чарк Шарлотта, Марк Твену только предстоит с патрицием скрестить илота! Пока Джон Вейн и крошка Джейн поэтам дали мало пищи, но Хеймаркет и Друри-Лейн уже играют «Орег» Нищих! Да, простолюдин в жизни дик, необразован и неразвит! Простим его и вспомним вмиг: ура, уже написан «Пасквин»!

Вернемся к мельнице во двор – сюда народу тьма несется! Пробит водой плотины створ, вот-вот вода в дома прорвется! Тут из овина на козле сам мельник цугом выезжает! А ведьма следом на метле стремглав к народу вылетает!

Вот как! Вчера она была трудолюбивой мельничихой! А нынче у всего села несется на метелке лихо! Еще откроем, что потоп накликала опять ведьмачка! Напакостить деревне чтоб, и погубила б если б «стоп» ей не сказал приютский мальчик!

И дальше мы докажем вам, что грех бывает в ручках разных: не липнет к чистым он рукам и страшен он в ручонках грязных!

На радость тут случился поп! На ведьму он кладет знаменье! Народ орет: «Потоп! Потоп!» И – хлоп! – корыто об каменья, – серпом мылыш обрезал крепь, с «ковчегом» рухнул вниз распутник! На лестнице народа цепь: взглянуть, что делает наш путник?

Вот первый лестницы достиг у лаза верхнюю ступешку, в чердачное окно глядит: к себе его манит окошко! А из окошка голый зад просунулся на смех народа! И в нос просунутый издал руладу пакостного рода! Мы объясним: монашек ждал от Робина опять атаки. И места он не отыскал для поцелуя лучше ср – ки. А первым взвился на чердак худющий местный проповедник! Трепло, доносчик и… дурак. Меж нами – ведьмин исповедник! Он кувырком летит назад, и я жалеть его не стану: молился ты на голый зад? Тогда сними, ханжа, сутану!

Народ за ним стремглав летит! Последним сверху – голый малый! И нечто у него торчит – сучек иль сук, причем немалый! Народ – ловить! Держи вора! Несутся с гиканьем и свистом! Тот – опрометью со двора, а впереди него – пиписка!

Вот как бывает: за добро остряк наказан злой толпою! Особо, если эта шутка… сброд не терпит шуток над собою! Давай Бог ноги! Как спастись? Как угодить толпе злосчастной? С сучком наперевес нестись – случается с людьми нечасто!

Но он родился сиротой! Ему не выжить без смекалки! И выход он нашел простой: дать примененье свой палке! Той самой, наших чресел меж! Она растет у нас, как дрожжи! Он – на плотине: видит – брешь! Сейчас он всем им тут поможет! Он к дырке в створе весь прильнул, засунул в паз свой уд гигантский. Своей пипиской брешь заткнул! Ну, точно мальчик тот голландский!

И вовремя! Вот-вот поток в отверстие б с бедой ворвался! Вмиг показал он – в нем есть прок – народу, что вверху собрался. – Держись, малыш! Мы все – с тобой! Сейчас забьем проран у дамбы! Да напрягай ты вкладыш свой! – А как напрячь его без бабы?

– Мы приведем к тебе их гурт! Их всех перед тобой разденем! Пока ты нужен будешь тут, не будет ревности и тени! – А как я буду их… ласкать? Когда мой парень в этой норке? – Их можешь в ж – пу целовать, или в пупок – и там есть норки!

И вот, построив женщин в ряд, им заголиться враз велели, потом свой перед или зад удобнее придвинуть к цели. На просьбу громко повопив, сначала больше для порядка, они все створки оголив, пошли на дамбу по порядку. И сразу меньше стала течь! Малец с весьма большим стараньем совсем не хочет пренебречь пупков и задниц целованьем!

Лишь иногда передохнуть ему приходится от дела. Тогда не прочь он и взглянуть на разные причуды тела! Вот ягодицы, как орех! А вот – как куличи на пасху! Один возможен с этой грех, с другой – другого рода ласка! Тут рыжая лиса в усах свой язычок наружу кажет! А вот в кудрях двугорбый пах радвинул губы – что он скажет? Вот нежным пухом алый грот еще чуть-чуть совсем покрылся! А вот старухи скорбный рот в седых морщинах провалился.

Он всем какой-нибудь сюрприз от юности щедрот находит: то гладит носом сверху вниз, то языком по ним проводит.

Дождь больше, глядь, уже не льет! Взошла луна, раздвинув тучи. К концу ремонт дыры идет. Осунулся и сук могучий. Не верится, что им была вот эта вот худая крошка! Уж больно стала плоть мала, что выпала вдруг из окошка! Задов и животов ряды продрогли враз и поредели, хозяйки ж – пы и п – ды их понесли к мужьям в постели!

Вы спросите: малец иль поп деревню спас от наводненья? Или ряды вкуснейших жоп стихию обуздать сумели? Поп ведьму так шугнул крестом, что накрепко в трубу забита! Так победили х-й с Христом: теперь они, надеюсь, квиты!

Но и без свеженькой пи – ды протухнет мир под вой гнусавый! Она для всех – глоток воды среди разлившейся отравы!

Я виноват перед Крестом – да что мне? Я им больно битый! Мир, верно, был спасен Христом, но что Христос без Афродиты?!

* * *

Монах-плутишка мелет хлеб. Джон Вейн все правит переправу… Да, верно, мир порой нелеп. Но как он славен, Боже правый!

23:32 P.M
Там, вдали, где темные аллеи…
С-вальный грех

«В саду шиповник алый цвел,

Стояли темных лип аллеи…»

И. Бунин

Речь пойдет о Вале.

Той самой, о которой написал поэт.

Она все-таки была.

Когда-то я учился на блатных курсах, где мастера натаскивали будущих киношников. Им платили за это зарплату плюс почет и уважение бесплатно. Нам отваливалось на законом основании – стипендия и возможность бездельничать в эпоху закона о тунеядстве. Мастера были разные, мы их по глупости недооценивали. Мы не понимали, что из одного азарта и озорства они готовы были и нас сделать тоже мастерами. Мы – мелко плавали. Им становилось скучно. Кто-то из них попивал (мы выпивали почти все, за исключением двух-трех самых упертых в идею Успеха, который через годы к ним и пришел, нам же в основном был вручен судьбой большой шиш с маслом), другие все-таки возились с ретивыми, вытягивая из них эскизы сценариев и другие свидетельства равндушия и слабой одарености, что в сущности одно и то же.

Одни мастера ушли, отчаявшись, на смену им добавились другие. Прошло много лет (к курсам я еще вернусь), я обнаружил стихи одного из мастеров, самого тихого, скромного и непритязательного драматурга и сценариста, уже тогда в летах, он сделал несколько нашумевших сценариев и тихо сошел в небытие. Если бы я знал, что к нам приходил написавший эти строчки, я бы вцепился в него и… И что? Не знаю, но я верю, что моя судьба была бы другой, и его судьба тоже сложилась бы по-иному. Вот эти строчки:

 
В Третьяковской галерее есть картина
Гуси пролетают в облаках.
Где теперь ты ходишь, Валентина,
На своих высоких каблуках?
 

Дальше там была еще строфа, я приведу ее позже, но натолкнувшись на эти строчки, я и тогда и сейчас должен остановиться и перевести дух.

Мятежная Валентина стучит своими каблуками в моем сердце. Без остановки. Стук моего сердца – это и есть стук ее каблуков.

Я присобачил к первой строфе свой «припев», я должен был оформить задним числом этот текст в форме чего-то вроде текста для песни, танго, под которое я намеревался и намереваюсь прожить-протанцевать остаток дней.

 
Валя, Валя, Валя, Валентина!
В черной юбке, в кружевных чулках!
Как же я посмел тебя покинуть,
Когда ты была в моих руках?
 

Валентиной звали девушку, которая работала секретаршей Директора того заведения, где вершились курсы и судьбы. До нас и после они выдали на гора дюжину сценаристов и полдюжины режиссеров, что окупило затраты на нас и оправдало усилия мастеров. Валя напрямую к курсам не относилась. Ее шеф возглавлял контору, которая давала приют курсам, позже их перевели. Но тогда сосуществовали мы бок о бок – курсы и контора.

К ней забегали позвонить по телефону или поболтать и выпить кофе, если на то была ее воля – она иной раз заваривала растворимый и угощала любимчиков. Нечего говорить, что я быстро попал в их число, но к кофе меня не тянуло. В нижнем буфете нам из-под полы – действовал какой-то там очередной полусухой закон – наливали в кофейные чашки водку, на закуску можно было взять бутерброд или салат из огурцов. Чего еще надо человеку для счастья? Разумеется, еще надо женщину. Так я зароманился с Валей.

Я до нее и после никогда не видел такого естественного симбиоза непорочности и испорченности в одной человеческой, точнее – женской, – оболочке.

Перманентная Невинность – самое точное название такому симбиозу. Этой невинности ее лишить было невозможно. Если бы дело сводилось только к восстановлению и нарушению девственной плевы – она бы с утратой оной ничем бы не отличалась от других женских особей. Но у нее невинность души и ее цветка как-то так были связаны, что первая бывала еще поколебленной ненадолго, вторая же – будучи нарушенной когда-то кем-то – словно восстанавливалась и требовала новых атак, чтобы превратить хозяйку в Женщину по образу и подобию всякой Женщины этой Земли!

Я не о физологии, хотя она тут играла роль и зарастание какое-то происходило, иначе чем объяснить вечную кровь после ласк, если перерыв между ними затягивался? Правда, маленькая деталь – кровоточила моя «открывалка» этого рода консервов с непорочностью. Казалось, побудь мы подольше друг без друга, и я вообще не войду в этот храм без риска переломить копье и умыться кровью, как палладии после поединка.

Повторяю: речь идет не о физиологии – просто и душа Вали и ее цветок периодически превращались (или имели тягу превратиться!) снова в бутон! Невозможно было нанести ей то самое заветное увечье, которое делает девушку женщиной, а безгрешного ребенка – грешницей. Что и отражалось на моем атакующем единороге.

Светлые, серые, чуть навыкате глаза Вали с крупными белками смотрели на вас с такой искренней открытостью, таким наивом и неискушенностью, что становилось неловко за любую «нечистую» мысль, любое поползновение с грязноватым оттенком.

А взяться таковым было куда как просто: сбитая из упругой молодой плоти, налитая яблочной крепостью, она напоминала куклу Мальвину, сделанную из первозданной материи, из той глины, которой оперировал Создатель Евы. Высокая и с высокой грудью, которая не нуждалась в ВН – упаковке, она играла при ходьбе такими же ягодицами, из которых росла пальма позвоночника, переходя в ложбинку между лопаток, а потом – ложбинку пушистой шеи. Светлые, почти пепельные волосы с таким младенческим неистовством венчали пальму, что на расстоянии чувствовался запах молока и птичьего пера – какая уж тут искушенность!

Улыбалась Валентина так, что прежде губ и щек начинали улыбаться глаза – зажигаясь огнем, так фары сближающихся автомобилей предупреждают об опасности не разъехаться.

Белые, не знаюшие дантистов зубы, яркие розовые губы – все принимало участие в игре, которая и называлась ее улыбкой. Причем улыбалась она часто и и без всяких особенных поводов, как и следует улыбаться детям: просто от полноты роста, жизни, ожидания чудес и вечного праздника.

Не верилось, что эта улыбка, эта плоть, эта воинствующая невинность когда-нибудь износится.

Она и не успела износиться, умерла Валя рано, оставив мужу маленькую, похожую на себя дочку

 
Как легки твои лукавые дороги!
Так ли дни твои по-прежнему легки?
О какие чертовы пороги
Ты свои ломаешь каблуки?
 

И то, что в песнях называется припевом: Валя, Валя, Валя, Валентина…

В черной юбке, в кружевных чулках… Как же я посмел тебя покинуть, когда ты была в моих руках?

Вот как она меня чуть не убила.

Я довольно беспорядочно жил в те годы, пил больше нормы, почти не спал, писал пьесу, в которой, помимо других персонажей, действовала моя тогда еше недавно умершая мать. Она и в пьесе и в жизни завещала мне все свое имущество, усугубляя и без того назойливый и из-матываюший комплекс вины. По пьесе она сокрушается, глядя на мои беспутства, по жизни она очень хотела, чтобы я женился на Вале. В пьесе герой, мое альтер эго, как-то уклонялся от любых обязательств, считая, что в скособоченном мире даже идеалы слегка покоробило, а уж строить семью и рожать детей – такого кощунства этот тип, герой пьесы, и вообразить себе не мог. Там хоронили молодых ребят, прибывших грузом двести из Афгана, курили план, играли на гитарах что-то из «Роллингов» и «Дип папл», дрались, любили на «свободный манер», в общем, романтика очередных Холденов Колфилдов или даже героев Керуака и Осборна с Силлитоу.

Романтика романтикой, однако крышу от легких наркотиков и тяжелого пьянства сносило хорошо. Я перестал спать, в ушах не смолкали группы с моей стереоустановки в триста ватт на две колонки, а с улицы я уже слышал призывные крики, звавшие не церемониться и шагать в гости к серебряным деревьям, что «как всадники, съехались в нашем саду», прямо с моего балкона на последнем, пятом этаже моей хрущевской, очень прочной на вид пятиэтажки.

На мое счастье или беду балкон стал потихоньку рассыпаться, и люди из жилищной конторы пришли и забили выход на него. Мне как-то стало легче, словно дело было в этом треклятом балконе.

Каждый вечер я ждал в гости Валентину, готовил что-нибудь изысканное, вроде кислых щей, и решал проблему: выпить или сделать перерыв, дать организму своеобразную встряску, как говаривал мой знакомый художник-карикатурист. У меня как-то прижилось несколько человек, с некоторыми из которых я еше даже не успел познакомиться, но уже ввел их в пьесу, которую без конца переписывал. На курсы я почти не ходил, только разве что выпить в долг в буфете или посмотреть какую-нибудь совсем уже запредельно стремную картину вроде «Пугала» или «Бумажной луны». В башке у меня было мутновато, но края я еще видел.

Валя смотрела на меня с тем чисто детским обожанием, с которым смотрит на новую игрушку пятилетний пацан, который не успокоится, пока не завладеет ей, чтобы потом капитально сломать. Иногда мы уходили домой вместе. Из моих комнат я оставил себе так называемую «темную», или кладовку. Там нам никто не мешал.

В тот вечер дом мой пустовал – публика смоталась на какое-то крупное отрубное панк-мероприятие в Таллине. На плите у меня были кислые щи, в холодильнике – бутылка, на журнальном столе благодарные постояльцы оставили серьезную Ключевскую сопку из травы.

Валентина пришла с румянцем в обе щеки и облаком октябрьского морозца. Она первым делом свернула газету с травой в комок и выбросила все в ведро. Потом она открыла холодильник и обнаруженную водку спрятала под раковину в кухне, место, куда я и сам простодушно прятал ее от самого себя. Потом она принялась убираться. Так, как это она умела. Энергии после целого рабочего дня у нее оставалось на удивление много. С треском она распечатала балкон, даже не заметив, что его заколачивали умельцы из ЖЭКа. Я проморгал этот момент или как-то не обратил на него внимания, не отследил ситуацию.

– Как ты можешь существовать без воздуха?

Она выбила мой лысый текинский ковер – наследство от отца, и шотландский плед – оставленный матерью. Для процедуры избиения она с ременной древней выбивалкой выходила на балкон, я в это время был в кухне, спасал траву и перепрятывал пузырь. Балкон ее выдержал, но вряд ли укрепился после тряски.

Когда я вошел в комнату, она уже смирно сидела перед телевизором, оцепенев, как все, кто привык смотреть эту штуку регулярно. Такая она мне нравилась – во-первых, передышка в ее бурных атаках, которые кончались всегда в кровати, а иной раз и на полу; во-вторых, уж очень она непосредственно воспринимала всю ту ерунду, которую делают дебилы для дебилов на ТВ. Мне с трудом удавалось сдержать слезы умиления: «О, санта симплиситас!» Что-то сродни чувствам Сеймура Гласса из рассказа «Хорошо ловится рыбка-бананка», в конце которого он стреляется из армейского пистолета.

– Пойдем щи хлебать! – позвал я.

– Ага… Ой, что ж ты, дура, варежку-то раскрыла – он у ней и был! Ой, не могу! – она оторвалась от «дуры» и мгновенно забыла про коварство и любовь в интерпретации Рен-ТВ или ТВЦ. – Только ни капли! Ты обещал!

– Да ладно, ладно! – выпить мне было необходимо, но я смолчал. Приложусь, когда она потеряет бдительность.

В рассеянной озабоченности я потянулся на балкон с сигаретой. Меня тянула все та же сила, что щебетала и звала прошлой ночью.

Деревья стояли, как под водой на дне водоема, испарения котельной пополам с изморосью клубились и скрадывали высоту. Чего-чего, а щей совсем не хотелось. Или не хотелось «щастья» и любви на выбитых покрытиях тахты и пола.

– Ой, – доносилось из кухни, – вкусно-то как! – звякала ложка, чувство, противоположное аппетиту, подступило к горлу.

«Ну, что ты? Из-за щей вот так подвергнуть сомнению святое чувство любви?!»

Я сделал шаг. Закурил.

– Можно, я съем чеснок? Только и ты тоже… Ладно? – щебет со стороны кухни.

Я сделал еще шаг и рухнул с балконом вниз. Что-то продрало спину и дернуло, как свинью на крюке на бойне. Я висел, а обломки все еще летели вниз, на газон. Меня спас халат. Старый мамин халат, который я все никак не собрался выбросить. Надевал его по привычке, когда ждал женский пол. Я висел на нем, а он трещал.

Подо мной был такой же, как мой, балкон, еще целый. Остатки от моего частично осели на нижнем, большая же часть улетела ниже, во двор. Мне ничего не оставалось, как испытать на прочность и тот, что внизу, балкон. Я легко вынул руки из рукавов халата и спланировал на рухлядь и обломки. Конструкция выдержала. Хуже прошли испытание жильцы квартиры внизу. Они уже набирали телефон милиции, когда я открыл их балконную дверь.

Кое-как объяснившись, я поспешил наверх – спина моя была мокрой, я понимал, что это – моя кровь.

Валентина вызвала скорую, они приехали вместе с милицией.

Щей я так и не попробовал.

Через несколько дней я уже сидел в нижнем буфете, в ожидании, когда закончтся просмотр и посыпятся коллеги-сценаристы. Валя у меня в больнице не была ни разу. Я дулся на нее. Спина зажила. Я немного начал флирт с девушкой с параллельного курса Курсов – с режиссершей (будущей) детского кино или документалисткой, сейчас уже стерлось. Эффектная провинциалка, она была дочкой какой-то сановной шишки, элегантно одевалась, но лицо подвело – она переболела оспой или ветрянкой, тон и пудра скрадывали эту фактуру, но мне она нравилась такой, какой была. Я все время хотел взять платок и вытереть ее лицо, а потом поцеловать. Виной тому были синие глаза, полные самой забубённой страсти, неги, даже, я бы сказал, – блядовитости. Святой, добавлю, блядовитости.

Она сидела в тот день явления меня народу в нижнем кафе и пила на равных водку.

Валька ссыпалась сверху и орлицей пикировала на мою собеседницу.

– Это как называется! – звенел ее оскорбленный голос. – Хочешь, я скажу, как это называется?

– Уймись, Валентина! – я едва сдерживал смех, моя визави его не сдержала и весело закатилась.

На глазах Вальки сверкнули крупные, почти хрустальные подвески слез. Она плюхнулась на свободный стул и дала им волю.

 
Валя, Валя, Валя, Валентина!
В черной юбке, в кружевных чулках!
Как я только мог тебя покинуть,
Когда ты была в моих руках?
 

Мы тогда слегка поссорились. Потом на вешалке, которую спустя рукава охранял хромой пенсионер, пропали дорогие вещи: итальянская дубленка девицы-документалистки, той самой, и моя роскошная шапка из колонка, купленная у промысловиков в Томске, во время моих гастролей там с престижной группой юмористов. Я какое-то время подвизался на этом поприще записных смельчаков-ежей, предлагающих присесть на них робкую власть.

Ни мне, ни богатой и красивой, несмотря на оспины, курсистке не было жалко вещей. Она была богата, я – бесшабашен. Шапки вообще плохо приживались на моей голове, особенно породистые. Предыдущую, «цековскую», привезенную из Вятки – тогда Кирова – я пропил. Огорчилась всерьез одна Валентина. Она рыдала надо мной так, словно мне отрвали вместе с шапкой голову. На невозмутимую девицу, которая слегка пострадала от ветрянки, она смотрела с плохо скрытым презрением пчеловода, озирающего коллегу, не уберегшего пчел от заморозка. «Не зря черти у ней горох на физиономии молотили!» Мы помирились и провели что-то вроде медовой недели. Дома она соврала про курсы повышения квалификации, ее начальник был в отпуске, проверяющие звонки матери повисали в пустоте, а она сама круглосуточно повисала на мне. Мне было стыдно перед женатым другом, который обзавидовался. Печальный Пьеро-неудачник, он как раз и был создан для Мальвин, но женат был на трудолюбивой филологине, которая слегка поддавливала его своей интеллигентностью.

Во время просмотров Валентина по ногам моих сокурсников пробиралась к месту, где я сидел, плюхалась рядом или на колени, если места рядом не было, и громогласно сыпала уменьшительными именами. На нас шушукались, на экране Майкл-Эль Пачино расстреливал доверчивых недругов Крестного отца, Марлона Брандо, или Марлон Брандо занимался непотребством с молоденькой девчонкой высоко над Парижем, чтобы потом шарахнуть в себя опять же из армейского пистолета. Валентина была далеко от Парижа и проблем экзистенциального неуничтожимого одиночества, без которого, вероятно, в Париже не обойтись.

Она родилась под Москвой, в рабочем поселке. Отец то ли бросил их с матерью, то ли погиб. Подозреваю, что он пил и попал под поезд. Не знаю, почему я так решил. Провожая ее до дому, я обращал внимание по дороге на обилие переездов, насыпей, шлагбаумов и переходов, вознесенных над путями. Совсем близко грохотали составы, гундосил диспетчер по громкой связи, ослепительные глазищи лампионов на мачтах ослепляли бегущих по путям, вопреки запретам. Встречно идущие трехглазые чудовища рыскали наощупь в туманной тьме, грохотали стрелками… Иначе он не мог погибнуть.