Текст книги "Sex Around The Clock. Секс вокруг часов"

Автор книги: Андрей Кучаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

– Поверь, это как раз то, что тебе нужно! – сказала сестра. – А я-то знаю, что тебе нужно.

Композитор сдался.

– Я сама не могу оставить нашу квартиру в Питере, я уеду доживать туда, чтобы вам не мешать, – сестра в последний раз поцеловала его. – Все будет хорошо, – сказала она и заплакала. Гений подумал и плакать на этот раз не стал.

Сестра сама инструктировала интеллигентную образованную женщину, музыкального критика по образованию. Достаточно сказать, что совместились начала и концы. Телесное и духовное.

Чуть рыжеватая, мелкокудрявая, новая женщина гения добросовестно не выходила из спальни весь медовый месяц, и композитор ожил. Если бы кто заглянул в спальню, он бы обнаружил прозаическую картину больничной палаты. Лежа в постели, композитор писал на специальном пюпитре. Жена-секретарь кормила его с ложки и давала лекарство по часам.

Поражала очень белая, холеная кожа новой женщины. Зажили они новым, комфортным и приспособленным к работе и отдыху больного домом. Кто бывал в нем, замечал поразительно двойственную атмосферу этого нового дома: словно одновременно в нем наслаждались обретенным счастьем именно молодожены, хотя композитору уже было под семьдесят, с другой стороны – словно тут выхаживали безнадежно больного члена правительства.

Еще было много техники – медицинской и музыкальной. Толкался и персонал.

Он любил, как прежде, фотографические портреты. Портреты его покойной жены снова появились на стенах. Иногда, оставаясь один, он смотрел большой фотоальбом. Можно было подумать, что он вспоминает прошлое. Но это было не так. Все фото в том альбоме были посвящены одному сюжету – тому самому «Тодессшпрунгу».

Пахло цветами, которые стояли всюду. Дверь вам долго не открывали, потом осторожно отворяли; строго одетая женщина, постреляв глазами по сторонам, наконец пропускала вас, вы попадали в современную приемную Большого человека. Вас допрашивали, крутился магнитофон, мерцали экраны и на одном из них – работающий в кабинете хозяин-гений. Он что-то писал лежа перед пюпитром или стоя за бюро, два рояля угрюмо молчали под чехлами.

К нему самому пускали редко. И далеко не всех.

Жена охраняла гения от улицы и слухов. Так он и не узнал, когда умерла его сестра. Аумерла она с книгой Робера Музиля «Человек без свойств» в руках, в их старой квартире, на старинном ложе из карельской березы, со счастливой улыбкой на устах.

В печать, особенно иностранную, просачивались слухи о создании новых монументальных вещей.

Даже вышла книга, где словами описывалась музыка, какую якобы автору книги, посвященному в тайны, удалось самому прослушать в исполнении самого композитора. Разумеется, что в словесном переложении это был абсолютный бред. Упор делался в книге на то, что вся предыдущая жизнь гения была посвящена борьбе с режимом «проклятых коммунистических палачей», которые постоянно возрождались на родине композитора. Причем последний протест был оформлен в виде забастовки – воплощению своеобразного обета молчания, – имелись в виду беззвучные симфонии – которые и есть забастовка автора звучащих стихий. Музыковед, написавший книгу, особенно красочно – на восьмистах страницах! – трактовал эти «умолчания», расшифровывал их и комментировал, надо заметить, очень квалифицированно и местами остроумно. Если бы речь шла о музыке, скажем, рядового маэстро, этот словесный дессидентский манифест можно было бы передавать хоть по иностранному радио, но в данном случае это было обычное непонимание профана.

Последнюю музыку автор пасквильной книжки трактовал как радостное предвкушение «краха коммунизма и его оплота – советской империи»!

Общественность планеты все-таки заинтересовалась забытой было фигурой. Одна итальянская газета республиканского толка прислала и корреспондента.

Композитор, против ожидания, его принял и дал интервью иностранному гостю.

– Правда ли, что вы в последнее время пишете ораторию?

– Неправда.

– Правда ли, что в этой оратории вы использовали незвестные стихи Леонардо Да Винчи?

– Неправда.

– Правда ли, что в нотах вы зашифровали свое «завещание потомству»?

– Неправда.

– Правда ли то, что написал о вашей музыке известный Зайцефф? Или это…

– Неправда.

– Что бы вы хотели передать от себя лично нашим читателям?

– Все – неправда. Так и передайте!

– Какими вы бы хотели видеть слушателей своих произведений?

– Я хотел бы видеть их сплоченными в одну семью! Да, да, в одну семью. И чтобы эта семья села на один пароход, и чтобы у парохода было имя – «Титаник»…

Прихода новых времен он дождался в весьма почтенном возрасте. Он очень веселился во время обеих революций. Особенно тому, как его ученики и последователи, ценители и продолжатели карабкались на балконы и танки и произносили пламенные речи.

– Они ничего не поняли! Они ничего не поняли!

– Чего они не поняли? – спросила жена-секретарша.

– Того, что я писал всю жизнь! – ответил Маэстро Марии, – секретаршу звали, как мы помним, не Маргарита, а Мария, что еще более символично, на наш взгляд. Она была теперь похожа на молодую рыжую ведьму, какой и является в мировом искусстве, если приглядеться к работам Леонардо.

До конца жизни его и семью – он всегда всем помогал! – кормили не столько мелодии для оперетт и кино, звучавшие по радио, сколько «немые» пластинки и «беззвучные» исполнения!

В собственной стране, после всех революций в театре стали ставить все вещи гения, пригодные для шоу-бизнеса, трактуя их по-бродвейски: зрелищно, помпезно, на грани секс-шока.

Многие симфонические произведения просто не исполнялись – большинство их было закодировано, а быстрый век требовал мгновенных воплощений. Понемногу его имя стало исчезать.

Он не давал интервью, лишь однажды в день девяностолетия, выступил по радио «Эхо века», сказав, что он сам скоро станет тем самым «Призраком» из «Манифеста». Запись производилась в его спальне. На руках он держал последнюю внучку, которую по его просьбе назвали Машей, в честь сестры.

Периодически издавались пластинки с тишиной, тем большими тиражами, чем больше времени проходило со дня его кончины.

На конвертах с пластинками часто репродуцировали «Черный квадрат» Малевича.

На длительное время композитор исчез из поля зрения всех корреспондентов и вообще любопытных. Как всякий гений, он угадал самый точный способ на века войти в историю. Он все, похоже, рассчитал: грядет время, когда исчезнут слушатели серьезной музыки, и пластинки с его «молчаниями» станут бестселлерами в музыке. Время это не за горами. Остальных забудут, диски с «интеллигентным шумом» – классикой и винил предадут анафеме и огню. Компакт диски – танковым гусеницам и ножу бульдозера. Его же тишина останется на века!

Судом дети добивались отчислений с контрафактных «молчаливых» сочинений, которых расплодилось неслыханное множество, доказывая кражу, плагиат у автора-Ждановича, впервые выпустившего тишину под своей фирменной подписью. Это было, как патент. Приоритет его был неоспорим, как и у Малевича на его «Квадрат»! Суды брали сторону наследников, и деньги шли.

Но это все – после смерти гения. Она была не очень-то и замечена.

Умер он, как солдат. Злые языки бормочут что-то о рассказе Чехова, но доказать ничего нельзя.

Дневники его будут, согласно завещанию, доступны через пятьдесят лет, сейчас они в швейцарском банке.

Появились в печати кое-какие записи, в подлинности которых публикаторы клянуться. Не хотелось бы комментировать.

Остается привести отрывки: конец того диспута, с которого началось повествование, и его «Минифест», который не так давно наделал столько шуму после публикации на одном анонимном сайте.

Дискуссия «От кифары до гитары». (Окончание)

ГОЛОС. Значит, опять все тот же доктор из Австрии? Значит, опять секс?

ДОКЛАДЧИК. Секс – это другое название не просто нижней части человека, но и его важнейшей части. Потому против этой части и ополчилось раннее Христианство. Но именно либидо терпит поражение от либидо! Либидо, где «до» – нижнее, уступает либидо, где «до» – верхнее! Примирение невозможно, пока мы не уйдем за пределы октавы. Хватит судорог – пора уйти в беззвучие! И бесформие!

Смех в зале. Шиканье.

ДОКЛАДЧИК. Новый человек перестал стесняться себя голого. Он поднял нижнюю половину гомо сапиенс на должную высоту! А если серьезно, то важна именно изнанка секса. «Эрос» – говорили античные люди. Разве не ясно, что это – мировая сила, источник всего? Здесь – равенство будущего человека, растворение его в общем теле, где индивидуальное спасение – бессмыслица, а индивидуальный Спаситель – смешон! Отсюда и «ересь» – от «эрос»!

ВЫКРИК ИЗ ЗАЛА. Объеб-тесь, миллионы!

ГОЛОС. Пролетарии всех стран, совокупляйтесь!

Смех в зале.

ДОКЛАДЧИК. Этот человек, человек Просвещения, натворил все, что мы зовем Современностью, или Цивилизацией, что на самом деле является Новым Варварством. Оно бы, это варварство, и погубило нас, если бы не возник опять Новый Человек!

Завтра потребуется отказ от Цивилизации в старом понимании: отказ от книгопечатания и симфонической музыки. И то и другое уже произходит. И виноваты тут не радио, а родившийся Новый человек, который, вопреки всему, хочет выжить. Вопреки Фортепьяно и Книге! «Вопреки!» – повторим!

ГОЛОС. А как с сексом? С «эросом»?!

ДОКЛАДЧИК. Я уже говорил – он обернется своей изнанкой, которая есть духовность. Не выраженная или невыразимая духовность. Беззвучие. Тишина!

Когда после его смерти вскрыли завещание, там было два конверта.

В одном было обычное, никак не зашифрованное завещание: все распределялось между по закону. Сестре он не завещал ничего, неизвестно, знал ли он, что она давно умерла. Можно предположить, что он чувствовал это. Довольно забавно, что гений ничего не оставил ни «партийной» Маргарите, ни сыну «Катьки». Они жили в полной нищете после реформ и рынка, продавая старые полотна покойного отца инвалида, знаменитого когда-то художника. Сын композитора не откликнулся на сдержанную просьбу инвалида о помощи. Несчастный умер, не дожив до пятидесяти. Сын гения, кстати, стал законным владельцем замка в Гарце, в котором, если верить слухам, обитают только призраки, ибо он не пригоден для жилья. Планируется проведение там фестивалей, посвященных творчеству Маэстро. Пробный уже был: исполнялись беззвучные симфонии, в зале присутствовали, вероятно, только призраки. Потому что ни в прессе, ни в других средствах массовой информации, включая Интернет, об этом не было ни звука.

В другом конверте была запись музыкальной темы в привычной его манере: латиница и знаки, сопутствующие музыкальной записи.

Знаток криптологии и конспиралогии профессор Л. расшифровал эту запись при помощи кодов, которые он сам нашел.

Это была тема, которую следовало искать в его сочинениях или в их названиях. В переводе на нормальный язык читать следовало так:

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

И подпись:

«Замученный тяжелой неволей».

Эпилог

Разумеется, гений сошел с ума, раз он стал писать такое. Но из больницы его выпустили под надзор жены-сиделки. Она великолепно справлялась с этой ролью.

Она даже позволила для конверта использовать репродукцию того самого «Тодсшпрунг» а – только широко расставленные ноги, ущелье из двух стен – изнанок ляжек, и в самом конце – треугольный тупик, куда ныряет всеми потерянный и оставленный человек!

22.59 P.M
Снимай штаны, я – Дубровский!

Тайная вечеря

Слабо мерцали последние звезды испарившейся, как испарина с зеркала, ночи. В зеркале еще отражались большие, рубиновые.

Через пустую площадь шла чумовая кошка – откуда? Здесь? В такой час? Там, где стоял когда-то чугунный истукан, на ровном слабом снегу остались ее маленькие следочки из пяти пятнышек – кошачья иноходь, записанная на диск площади для вечности. А кошки уже не было в живых. Тяжелый броневик-джип «Кайена» стер ее с лица Земли. Теперь тельце ее остывало у сточной решетки.

В высоком кабинете с полуопущенными шторами-«маркизами» за полированым овалом стола сидело человек пять мужчин. Было накурено, наставлено стаканов с минералкой, или с чаем – в подстаканниках. Разговор тоже дотлевал.

– Племянничка на это подтяни… Он тут сгодится, хватит ему по казино шастать, не Достоевский…

– Сынок нашего доверенного, кстати, кем ему приходится?

– Двоюродный внук?

– Внучатый племянник.

– Хорошо бы ему, минуя нашего Савельича, ту идею впарить: роман про щупальцы «гэбухи» за кордоном…

Как они, «эфэсбуха»? Мы кто теперь? Поправьте меня, если что. Как мы калечим душу интеллигенции. Микрофоны в постелях Хакамады и в тапочках Солженицына. Мало им, теперь вот следим за иностранцами. Я правильно выразился? Эмигранты теперь – «иностранцы»?

– Хорошая мысль. Идею внедряем двумя независимыми потоками: через масс-медиа и по нашим каналам. Скандал, нужен небольшой скандал…

– Не понял? Зачем такое дублирование? Службы слухов мало? Уже запущен звон: первые лица одной восьмой имеют «нетрадиционные половые…»

– «…традиции!»

– Да. «Все стало вокруг…»

– «…голубым и зеленыым!»

– Не знаю, а мне нравится – что-то в этом есть! Подвинуть власть лицом к народу.

– Ну, положим, не лицом…

– Неважно. Но доверие будет настоящее… Близость! Класс!

– Вбросили, но зачем наш канал?

– А зачем вообще «каналы»? – Зачем вобще канализация? Говно сливать.

– Только если есть «секретная» составляющая, акция срабатывает. Хоть будь то договор Молотов-Риббентроп, хоть будь Беловежский меморандум, хоть Мальта, хоть Хьюстон, хоть Бадельсберг! Сразу подключаются наши «оппоненты» и делают половину нашей работы.

– Вторую – дессиденты!

– Где ты видел нынче дессидентов? Какие теперь дессиденты? Что, 68-й на дворе? Зря хлебушек кушаешь!

– Заканчиваем, Петрович! Устали все.

– А я о чем? Проект «Лапа Москвы в ширинке Европы» в обших чертах пробили. Осталось формально получить ваше «добро» на операцию «Замок».

– Данные в дороге. Будут у нас через пару дней. Сейчас в Париже. Все по списку. Все чисто. Под штаб-квартиру три строения – на Ланцероте, в Шамоне и в Вестфалии. Какие мнения?

– Ланцероту засветили французы этим пакостным романом. Как его? «Возможность Таймыра»!

– Таймыр – полуостров!

– Проехали. Шамонь отпадает ввиду наплыва шпаны, остается… Северный Рейн Вестфа…

– Но в Вестфалии черти! Ведьмаки! Шабаши!

– Нет, то южнее! Брокен, это южнее. А нам и нужен шабаш! Берем! Самое то!

– Ведьмы так ведьмы. Старость будет с кем коротать!

– Головой отвечаешь, Петрович! Баста. Кто ко мне в баньку?

Черные следы черных машин веером обтекают окоченевшее тельце черной кошки.

Рассвет Европы все явственней над крышами ее веточной части. Над рубинами кремлевских звезд. В Зарядье вместо «России» – блин. А через реку – «Балчуг» уже с пятью интер-звездами – «Купински»…

Павел

На реке Накар стоят шестнадцать замков.

На реке Рейн – сто двадцать шесть.

На реке Бизар стоит всего один. Зато он самый старый на юго-западе Германии. Такой старый, что время закутало его в свой покров, как мать закутывает простуженного ребенка. Здесь родилась легенда о Лесном Царе. И сюда уже сто лет никто не приезжал. Тропинки заросли, дороги рассыпались, превратились в канавы и рвы. Горы обвалились, река Бизар потеряла свое название и ушла в подземное русло. Гора, на которой стоит замок, частично обвалилась, на этом месте разлеглась долина, полная сырого тумана. На уцелевшем зубце утеса замок еле держится. От него осталась угловая тура с воротами, запечатанными подъемным мостом.

Вся земля принадлежит с XVI века Церкви, конкретно угодьями владеет местный приход, относящийся к Вестфалии. Диакония лет сто назад пришла к выводу, что продавать эту землю невыгодно. Арендовать ее тоже никто не хочет. Федеральному Правительству удалось пробить закон, по которому Северный Рейн-Вестфалия не может владеть воздушным пространством над этим местом. 133-я поправка к Конституции ФРГ и 300-я к Конституции Земли Северный Рейн-Вестфалия. Воздушное пространство принадлежит Федеральному правительству. Пространство это начинается на высоте сто метров, как доказали юристы. Ниже – собственность прихода.

Правительство заключило договор с фирмой «Ольдерсвальде» на строительство путепровода высотой сто один метр над долиной. Он начинается в Вестфалии и заканчивается в Земле Баден-Вюртенберг. Хессенцы делают вид, что путепровода нет и не пользуются им. Баденцы не могут пользоваться им, потому что Хессенская сторона для них закрыта. Замком негласно владеет Двор Вестфальских фюрстов. Или Призрак Двора…

Даже если бы стороны договорились, путепровод все равно был бы никому не нужен. Потому что он получился слишком высоким, сильные ветры, которые здесь дули всегда, срывают машины с полотна дороги. Так показала практика. Построить ветрозащиту невозможно, потому что по здешним законам нельзя нарушать Розу ветров. Закон не отменяли 450 лет.

К тому же глиссада снижения ближайшего аэропорта проходит через тело путепровода – самолеты представляли бы опасность для автотранспорта. А он – для них. Автотранспорта так и не появилось, но все равно пришлось менять направление курса взлета-посадки.

Трассы воздушных судов с этой стороны отнесли на норд-вест, около 30-ти градусов.

Замок повис над пустой лентой дороги, которая стелется по путепроводу.

Хозяева замка, пользуясь безлюдьем, весьма легкомысленно откидывают иногда подъемный мост – грохот стоит на всю округу – и спускаются на автобан поиграть в крокет. Или, надев панамы и клетчатые гольфы, (а дамы – бриджи с сапогам и жакеты с подложными плечами), гуляют на закате по пустому бану. Отсюда красивый вид. Одинокие заблудившиеся автотуристы стараются поскорей убраться: им не нравится равнодушие странных гуляющих и суровые предупреждения о возможной ветроопасности.

Далеко внизу петляет река, над ней высится красный дом в стиле датского барокко. Прогулочный параходик везет абсолютно праздных пассажиров поглядеть на коров и луга. Здесь же, в облачной выси, бредут театрально разодетые фигуры с картины Борисова-Мусатова. Замок вообще из немецкой книжки, извлеченной из старого сундука.

Замок официально до недавнего времени принадлежал старой Шарлотте фон Эммерих. Она еще очень ничего, эта фон Эммерих…

Этот замок и эта дорога приснились Павлу Нечаянному в самолете, который взмыл из аэропорта Дюссельдорфа и взял курс на Москву. Заснул он сразу после взлета, самолет как раз пролетал над высоким путепроводом, что недавно построили на пути из Эссена в Дюссельдорф.

Вероятно, он вскрикнул во сне или застонал, потому что стюардесса наклонилась над ним и спросила, все ли в порядке? Он улыбнулся и помахал рукой перед собой, как машут мужчины, отрекаясь от себя и своих требований к миру, или женщины, просушивая свежий лак на ногтях.

Женщина, сидевшая справа от него, элегантная немецкая дама в строгом костюме с дорогой сумкой на коленях, приветливо улыбнулась Павлу, словно взяла над ним шефство на время полета: она, вероятно, тоже обеспокоилась тем, как во сне вел себя Павел. Из сумки она достала такое же дорогое, крокодиловой кожи портмоне и вынула оттуда карточку «Визы», позолоченную. Она хотела заплатить за сигареты. Стюардесса виновато спросила, нет ли у нее наличных? Карточки на этом рейсе в системе «Дьюти Фри-шопа» не принимали. Дама, вздохнув, достала мелочь и долго и близоруко отсчитывала. Мелкие монеты просыпались на пол, Павел наклонился, они с соседкой ударилсь лбами, в длинном разрезе юбки дамы спереди открывался вид на ноги в коричневых чулках, он задержал взгляд на том, что было выше, бесцеремонно разглядывая пейзаж: белые наплывы плоти, эластичные кружева поверху чулок заменяют подвязки. В темном гроте кружевная калитка в сад…

«Старая калоша!» – сказал он про себя и выпрямился. Мадам смотрела на него с ласковым укором. Она поймала его взгляд, в глазах вспыхнуло поощрение. «Произвожу впечатление. Дорого одет, дорого пахну, первый класс…» Он тупо наблюдал еще несколько секунд за ее руками, занятыми манипуляциями с монетами, лишь перед уходом стюардессы он вспомнил, что ему хочется выпить. Виски в первом классе ему налили без оплаты. Он и про это свое право забыл.

Сколько же он не летал с кампанией «Аэрофлот» в Россию?

– Лед, вода?

– Да, да! И лед, и вода.

Он выпил первый глоток. Восхитительно! Дама посмотрела на него с выражением учительницы, заставшей любимого ученика за курением марихуаны. Она сама пила шампанское. Ей показалось предосудительным выражение неподдельного удовольствия на лице Павла. Он окликнул девицу в синем мини и спросил еще виски. Двойной скотч со льдом и водой. И с наслаждением закурил. В самолетах этой кампании еще курили в первом классе. Блеск.

Он не был в России ровно… вот сколько лет! Он не помнил. Полвека или пять лет? Секунду или вечность? Столько!? Или семь раз по столько!? Там, где они сливаются в бесконечность.

Что-то с памятью? Возможно. У Марселя Пруста тоже было «что-то с памятью». Когда пытаешься остановить ускользающий миг, начинаются чудеса. Куда уходит время? Воспоминания – они восстанавливают реальность? Или ее тень? Если сама она есть? Когда мы ее переживаем, она и перерабатывается в реальность. Нет, она перерабатывется в воспоминание. Нечто неуловимое превращается в память. Реальность – это «свежее» воспоминание. Память – это «черствый хлеб» реальности. Разницы нет, потому что ничего нет, кроме воспоминаний, отвердевших или еще податливых, мягких.

Горячая плоть под ласкающей рукой, рука скользит и ласкает, пока не исчезнет желание, тогда рука с позором прячется. Исчезло желание – все исчезло. «Черствый хлеб» желания – это попытка пожелать, когда уже ничего не хочешь. Книги – гербарии из желаний и чувств. Недаром так любят туда вкладывать цветы и листья. Хоронить-хранить воспоминания. Пепел.

Он не знает, что было, и чего не было. Тогда какая разница, сколько он не был в России? Важно одно – молодость была давно. Он не был с тех самых пор там, где был юным! Планета любви, Зеленая Земля Юности. Он никогда там не был. Но помнил всегда. Неправда! Он вспомнил три минуты назад свою первую Любовь. Следовательно, столько и не летал на самолетах этого самого «Аэрофлота». Три минуты. Нет, полет не прекращался. Он еще не родился, он летит в животе живородящей рыбы всю жизнь.

Горбуша, лосось. Кета «Аэрофлота». Вот-вот она родит, выкинет его в этот аквариум, полный тухлой воды, мути циклопа, разбухшей сухой дафнии, высосанного мотыля, жгутиков экскрементов гуппи и меченосцев…

Почему он не полетел с «Люфтганзой»? Были причины. Нет, денег у него теперь достаточно. Просто улетал он из России сколько-то лет назад на российском самолете кампании «Аэрофлот». Конечно, «Люфтганза» обеспечивает больший комфорт, несравненно больший. Крахмал на блузках стюардесс и подголовных салфетках, улыбки персонала и «жидкие» экраны-телевизоры в проходах и в спинках кресел. Мощные кондиционеры. Качество напитков. Комфорт первого класса. Шампанское с икрой и сигары…

Господи, да что это со мной? Я «вечный совок», вчерашний оголец с Полянки, вечно младший инженер, клерк в нарукавниках остро чувствую приметы недостаточной комфортности?! С каких пор? Ведь я – навечно российский, даже советский человек. Нам комфорта недодано от века и никогда его не будет вдоволь. Хрен знает, почему. Вот спинка кресла впереди, изношенная, в следах пятен, и это – первый класс! Бросили под голову якобы крахмальную салфетку на спинку – и думают, что не хуже, чем «у них». Вечное «у них»! Когда-то он из-за этого «у них» уехал из России. Выяснилось – отсутствовал три минуты! Успел привыкнуть за три минуты к «западному образу жизни»? Да нет!

Все равно все заслоняет то, что определяет его внутреннюю суть. Например, поход с дедом в баню на Щипке, мыльное отделения, пар, скамьи под мрамор, обмылок на полу, взбитая пена в оцинкованной шайке, вложенной в другую, с кипятком… Боже, полета лет, как нет деда! Парная с мужиками, что молотят себя облетевшей мокролистой березой, прутьями, унизанными ладошками в форме сердца, что остаются и там, где сердце, и на зад-це! Жар из-за откинутой дверцы, он стоит рядом с печкой, где камни и пар, вкусный пар, который бывает только на Щипке, там, где под боком Стремянный перулок…

А дальше Павелецкий вокзал, Краснохолмский мост… Эту страну заселили новые люди и не знают ее, как он, ее абориген, ее дитя и сын, ее любовник и исследователь, который сам стал куском города: ноги – Полянка и Ордынка; руки – Люсиновка и Большая Серпуховская; грудь – Серпуховская площадь; голова – Нижние Котлы, он опустил голову в воду Северного речного порта… Он плачет и не отпускает это все из сердца. Зачем здесь так много чужих?

Он чувствовал, видел это по телевизионным каналам, читал про нашествие чужеземцев в прессе, что доходила из России. Словно ревновал к пробравшимся к любимой в спальню. Но там были и мужчины, и женщины, что явились из всех углов и заняли места, на какие он мог бы когда-нибудь вернуться.

Иные родились там в его отсутствие, и они тоже были для меня чужие! Они не знали того, что знаю я, они будут строить чужой город.

«Откуда ты знаешь, если ты не был там столько лет?»

Чужаки пробрались в его память. Он умер и воскрес. На пути к новой жизни он! – вот где!

Вот я сижу рядом с женщиной, даже видел ее чулки чайного цвета, которые заканчиваются сверху кружевными широкими манжетами или как их? «Halterlos». Они теперь заменяют резинки или подвязки, так нынче носят. «Хальтерлоз». Стоило умирать и воскресать, чтобы замечать такие веши!

«Много ты знаешь».

Перед отъездом из Кельна в местных теленовостях он всего на минуту увидел на экране кусок Садового кольца между Серпуховской и Таганской площадями. И сразу вспышка.

Тут рядом, через Яузу был дом, гдеон, студент МИФИ, занимался матанализом с другом «Эженом» – он так его называл, вообще – Эмилем Денисовым. Потом они обедали с водкой, и говорили о литературе. В водку они мешали мед. Денисов во всем хотел видеть пользу.

В самолете ему вспомнился вкус водки с медом. Тут такого не подадут. Даже запах в комнате родителей Эжена: старые коммуналки небедных москвичей пахли пылью, старой мебелью, мастикой и… Нет, не передать этот запах. Яблок что ли? Капусты? Сдобы? Меха и кожи? Накрахмаленного чего-то. Старые фото в альбомах так пахнут, и так пахнет отпечатанный балкон весной. Рекой, тополями. «Слезами, вот чем!»

Ну вот, все в порядке, воспоминания полились из своего источника – души; все становится на свои места. Но это опасно – управлять временем. Как было бы просто жить только одной вспомненной точкой. Как бы не пришлось расплачиваться. У него что-то похожее было.

Он вспоминает, как стал таким. Слово, произнесенное над ухом, которое он почему-то не понял. Как иностранное. Может быть, это и было иностранное слово? Уже «там»? Но голова, ею он не полностью владеет и сейчас. Никто не замечает. Левое поле зрения в тени, словно кто-то хочет закрыть ему глаза сзади, как делают, чтобы пошутить с любимым: «Угадай, кто?!» Пока еще рука «любимой» протянута только к краю левого поля левого глаза, тень тени. «Легкое поражение зрительного центра… Да, да, только слева…» Тень крыла темной птицы. Сядет ли она ему на грудь? Или любимая, стоя за спиной, зажмет теплыми ладонями оба глаза, и настанет дивная волшебная любовная тьма?

Если это была репетиция инсульта, то неудивительно, что он целые куски своей жизни забыл начисто.

Но ведь был он в тюрьме? Был, вроде… В заграничной тюрьме! Ну, не совсем в тюрьме, заключение быстро заменили лечебницей. Помогли херр Ашхорн из Мальтийского Креста и поляк-адвокат Высоцкий.

Вся история несколько диковатая. Он помнит, что еще до рождения сына расстался с последней женой, которая была сразу после актрисы. И началась полоса неуправляемой загульной жизни. С работы за ту парижскую историю уволили. Денег не было.

Перебивался сценариями детских передач на ти-ви, как раз после крушения своей семьи, которую он безуспешно строил. В том случае, кстати, честно пытался сохранить.

А потом было наплевать на все. Он тогда влипал в разные истории со скандалами, милицией, драками порой. На Вернадского в ресторане «Дружба» его чуть не убили. Если бы только там. Раз в него выстрелил собутыльник в чужой квартире. Пистолет был духовой, висок оцарапало и слегка контузило. Он копил злость.

Помогала нелепая мечта: отомстить за Париж. Где его обокрали и опозорили. Выставили идиотом, который может из-за вида голой парижской шлюхи потерять над собой контроль. Хотелось смыть позор, но как? Смешные, детские фантазии. И вдруг все стало реальностью, завертелось, как в кино. Месть стала возможной.

Одна подруга его познакомила с француженкой, чопорной девочкой из Сорбонны на практике в Москве. Званые обеды у нее в доме для иностранцев. Тогда еще косо смотрели на контакты. Мент в будке провожал его взглядом, вероятно, выбирая минуту, когда он будет один, чтоб «сдать». А он выходил в кампании ее гостей, тоже иностранцев, его подвозили на машине. Обходилось.

Обеды были тоже благопристойные: аперитив, жаркое, салфетки, мороженое с фруктами, кофе. «Женись на ней! – смеялась подруга. – Уедешь во Францию!» Словно попадешь в рай, так звучало. Эх, знал бы он тогда… «Чего ноешь? Ты ж все поимел!» «Чушь!»

Как-то после ужина у француженки никого не оказалось, кто бы проводил, он поделился с хозяйкой опасениями быть схваченным постовым внизу. Она предложила остаться. Постелила ему на диване в маленькой комнате рядом с кухней. Ее домработница, явная стукачка, буквально ела его ненавидящим взглядом, когда уходила последней. Наверное, комната была ее, когда требовалось остаться для уборки. А тут ей велели сваливать. А что она могла? Челядь! Это она в отчетах будет подписываться «лейтенант госбезопасности Мареева».

Лежал в доме на Вавилова, смотрел на отсветы огней на потолке: реклама на Ломоносовском и Ленинском бесилась часов до трех, потом как будто сдохла. Он встал тихонько, прошел в туалет, мохнатые половички, буржуйская санитария.

«А, чхать! Выпить бы! Чего этоя опять, какузбек в ГУМе? Откуда это рабство? Ведь были мы покорителями Европы! Половички! Трахнуть бы эту хозяйку, а менту внизу… показать большой палец, средний в смысле! Ох, детство. А отомстить не мешало бы! Сразу всем!»

Он вымыл лицо, вышел в коридор и «по-хозяйски» прошел в кухню. Открыл холодильник, выпивки там не было, какая-то вегетарианская скудность.

«Дьявол, бутылки у них в баре!» Он прокрался в гостиную. В темноте отбил коленку, нащупал бар, открыл, чувствуя себя домушником. «Привыкай, мудило!» – почему он тогда решил, что надо «привыкать»? Что ступил он на криминальную дорожку?

В баре выпивки хватало. Он взял большую бутылку «Арманьяка», глотнул из горла, в гостиной зажегся свет. Хозяйка стояла в розовом прозрачном пеньюаре и плавках и смотрела на него не особенно дружелюбно.