Текст книги "Власть земли"

Автор книги: Андрей Зарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Глава XV
Без защиты

День за днем, с остановками на ночь, трусили по пустынным дорогам Силантий и Маремьяниха, держа дальний путь из Калуги к Смоленску.

«Светы мои, батюшки, – рассказывала много времени спустя старая Маремьяниха об этом путешествии. – Уж чего-чего мы не навидались за этот путь. Поехали это утречком, трух да трух! Мой Мякинный, будто заправдашний воин, на коне трясется, а меня-то всю в таратайке трясет. Страх! Только лес пред нами. Мы лесом. Дорожка по нем тянется, и вдруг, мои милые, на земле убитые лежат. Четыре человека, и на одном конь дохлый. Лежат это они с рассеченными головами, у одного глаза нет, а голова целая. И все-то ободранные лежат, в чем мать родила. Кровищи этой кругом! Запах такой идет, упаси Боже! Мякинный говорит, бой был. А лежали-то, милые мои, наши, русские. Помолилась я об их душеньках и говорю: „Гони, Мякинный!“ Поскакали мы беда как скоро. Ехали потом, ехали, к вечеру только из леса выбрались, чуть на дороге в болоте не увязли!.. Выехали, а навстречу – поляки. Стала я молиться Николаю Угоднику: „Пронеси!“ Больше за своего воина боялась: такой он у меня горячий, а тут и меч у него на боку! Одначе пронесло. Окружили нас поляки, порасспросили, посмеялись. Один говорит мне: „Эх, кабы мы лет сто назад с тобой встретились!“ Я плюнула, а они засмеялись и поскакали в сторону.

К ночи монастырек увидели. Маленький такой. Стоит церковка, службы раскинуты, и кругом стена, да только разломанная. „Остановимся, – говорю, – здеся, во святой обители то есть“. Подъехали, ан ворота-то с петель сброшены и на земле лежат. Образок-то, что в воротах, словно на небо смотрит. Жуть меня взяла. Мякинный кричал это, кричал, никто не откликается. Тут он пошел по кельям стучать. Да стучать вовсе не надо было. Как в дверь стукнет, она и растворится. Он меня позвал. „Надо полагать, – говорит, – что здесь побывали поляки или казаки“. Я сошла с таратайки, Силантий коня привязал, и пошли мы. Вошли в одну келью, а там как есть разгром – лампада разбита, и на одной цепочке качается обручик от нее; образа на полу валяются, а один надвое расколотый. Стала я поднимать образа. В уголку на столике сложила. Пошли по другим кельям, и везде, почитай, то же. Монастырь-то женский. Только обошли мы, почитай, все кельи, зашли в одну, а там на полу, крестом растянувшись, лежит монашенка. Волосы седые, растрепанные. Лампадка на нее чуть светит. Мы окликнули, и как она вскочит, да в угол от нас „Будьте вы прокляты!“ – кричит. Я к ней. „Мы, – говорю, – православные“. Силантий креститься зачал. Тут она успокоилась.

Силантий в сарайчик пошел, съедобного достал; зажгли мы сальничек и начали в той келье трапезовать. И поведала нам монахиня такое, что и еда в ум не пошла. В монастыре ихнем восемнадцать монахинь было, да пять послушниц, да старый священник. Служили это они раз утреню, и вдруг на них полячье нагрянуло. Монахини по кельям, которые успели, разбежались, а те и начали хозяйничать. Сперва грабить хотели, а монастырь-то бедный, они и обозлились. Священника убили, мать игуменью тоже, потом по кельям бросились. Сначала на послушниц (помоложе они-то), а там и на монахинь. Ворвутся в келью и волоком тащат оттуда монахиню и прямо в церковь. Там разложили образа вроде столов как бы, все свечи зажгли и бражничали. Одних монахинь тут же, на образа, потом с собой спать уложили, а старых во время пьянства плясать заставили. Ту, которая сидела с нами, тоже плясать заставили. Вот она и отмаливала свой грех смертный. Другие-то кто куда убег.

Ну, погоревали мы с нею, поплакали. Я ей про наше горе поведала, а наутро и снова в путь. Пред дорогой в церковь зашли. И, Господи, что за разорение!

А по дороге новая беда. Вышли из-за горки оборванные бабы с детьми и голосить стали. Опять те же поляки были, деревню сожгли, баб осиротили, и вот они с голода мрут. Мужики ушли полякам вредить. Роздали мы тогда весь запас и дальше поехали. Вдруг поляки на нас! „Кто вы? Куда? Зачем?“ Мы свое, а они: „Врете! Зачем, – говорят, – мужичью помогали? Заглядчики вы… Повесить!“ Обмерла я от страха. А они у Силантия меч отняли, с коня сняли и руки назад закрутили. Потащили нас куда-то на сторону. Трещат все по-своему, а я все молитвы читаю: „Пронеси, Господи!“ И пронес! Потащили они нас через речушку, перелесочком; вдруг как запалят со всех сторон, да люди из леса с саблями. Поляки драться поначалу, а потом закричали: „Шиши, шиши!“ – да в разные стороны кто куда.

Я спервоначалу, как услышала пальбу, упала и сомлела. Лежу, а сама одним глазом гляжу. Только вижу, Силантия развязывают, потом ко мне подошли. Тут я встала. Они нас пытать стали, как мы к полякам попали, да кто мы, да куда, да откуда. Им-то мы все рассказали. Свели они нас в избу к себе, покормили, коня и повозку дали, а потом наистарший и сказал двум: „Проводите их на дорогу к Смоленску!“ Ну, мы тут и приехали!»

А в Смоленске в это время в королевском лагере началась суматоха. Поход гетмана Жолкевского на Москву был объявлен, и полки гетмана и Струся стали быстро собираться. Ротмистр Добушинский назначил распродажу своего имущества и в один день продал все офицерам, остававшимся под Смоленском. Собранные деньги он зашил в пояс и надел его себе под жупан.

А товарищи его, паны Одынец и Кравец, поступили иначе. Они все свое добро собрали, увязали в переметные сумы, навьючили ими коней и послали в обоз со своими пахоликами.

Последнюю ночь они проводили в своей хате и по этому случаю созвали всех своих остававшихся в лагере приятелей и устроили пир. Захмелев, они спорили.

– Оставайтесь здесь киснуть! – говорили они. – Мы хоть кости расправим, москаля повидаем.

– Не бойсь, – отвечали офицеры короля и Потоцкого, – мы возьмем Смоленск, не малая слава. А там вам в помогу придем.

– В помогу! Мы вам Москву очистим.

– А уж очистим! – засмеялся Кравец, – там, говорят, что ни дом, то полная казна!

– И в Смоленске на нас хватит!

– Ну, давай Бог!

– Помоги и вам! Чокнемся.

И товарищи пили до зари. Когда же раздался звук горна, они все повскакали с мест, и ночной хмель вмиг слетел с них. Они быстро подвязали сабли, надели шапки и отправились. У крыльца с оседланными конями ждали их пахолики.

Полковник Струсь на вороном коне уже стоял во главе своей хоругви и смотрел, как съезжались остальные, принадлежавшие к его полку. Не велик был его полк – всего четыре хоругви, – но такого полка не было больше во всем королевском стане. Каждый воин был не раз испытан в битве, сам Струсь был безумен в отваге, и все в его полку стремились подражать ему.

Хоругвь пана Калиновского выстроилась и на рысях прошла мимо пана Струся. Следом за нею промчалась хоругвь старосты Брацлавского, а там казаки Балабанова, и все выстроились в ряды пред Струсем. Он, обнажив саблю, медленно объехал ряды, потом остановился и сказал:

– Ну, детки, опять в поход и опять москалей бить будем! Чур у меня: сперва победить, а потом мордовать. Так-то! А начало над вами – гетман коронный, пан Жолкевский, а после него я, ваш полковник! Ну, с Богом!

– Виват! – закричали жолнеры.

Струсь выстроил свою хоругвь впереди и повел полк к королевской ставке, пред которой было большое поле. На нем уже стоял выровнявшийся полк гетмана, состоявший из семи хоругвей во главе с гетманской.

– Только и всего! – произнес Добушинский, окинув взглядом оба полка.

– А тебе чего еще? – ответил Одынец. – Тысячи полторы есть да пахоликов на три тысячи!

– Тсс! – пронеслось по рядам.

Из королевской ставки вышел король. Его окружили Потоцкие и Жолкевский, канцлер Сапега, ротмистры, и среди их блестящего вооружения в белых сутанах иезуиты с патером Мошинским во главе. Они вышли вперед и осенили крестом все войско. Король сел на коня, свита – тоже, и они объехали ряды.

– Панове! – важно сказал король. – Мы решили послать вас занять Москву к нашему приходу. Мы же возьмем Смоленск и придем к вам!

– Виват! – закричали поляки.

Король отъехал в сторону. Гетман Жолкевский подошел к нему, и король облобызал его. Гетман простился со всеми и стал во главе войска.

Ударили литавры, загремели горны, крики «Виват! Довидзенья!» огласили воздух; ряды всколыхнулись и, вея значками копий и хоругвей, двинулись в поход.

В эту же самую минуту в тылу подходившего войска появились Маремьяниха с Силантием. Оставив повозку, они подошли к самому королю, и их никто не заметил, потому что взоры всех были устремлены на уходящих.

– На смерть или на победу? – задумчиво сказал король.

– Пан гетман – отменный воин, – ответил Потоцкий.

– Но их так мало! А вы кто? – спросил король.

Маремьяниха стояла на коленях и, едва увидев обращенное к ней лицо короля, завыла в голос. Силантий с торжественной неподвижностью смотрел в лицо королю.

– Смилуйся, государь! – вопила Маремьяниха. – Изобидел нас твой холоп, разорил гнездо наше, боярина убил, боярышню полонил, нас сиротами бросил!

Король нахмурил брови.

– Что говорят эти люди? Кто они?

– Вероятно, русские, – ответил канцлер, – и с жалобой.

– Надо выслушать их. Найдите толмача!

Через минуту привели казака.

– Ну, говорите, что у вас? – спросил он.

Маремьяниха заголосила снова. Казак передал. Король улыбнулся, ему нравились такие подвиги храброго рыцарства. И все, видя улыбку короля, рассмеялись.

– Чего же они смеются? – с возмущением спросила Маремьяниха.

Казак сжал кулак и погрозил ей.

– А как звать того офицера? – спросил король.

– Пан Ходзевич!

Король стал припоминать.

– Это тот, который прибыл из Калуги от пана Сапеги, – напомнил Потоцкий, – вы послали его к Зборовскому.

– Так, так! – ответил король и, сказав казаку: – Объясни им! – повернулся и вошел в ставку.

Свита скрылась за ним. Офицеры разъехались. На широком поле остались Силантий с Маремьянихой да казак. Казак передал им слова короля.

– И все, и это – все? – вскочив, закричала Маремьяниха.

– Ну, а мне недосуг, – сказал казак и ушел.

– Песьи дети! – проворчал Силантий.

– Да быть того не может, постой! – Маремьяниха бросилась к королевской ставке и толкнула дверь.

– Прочь! – закричал вдруг появившийся воин. – Для чего здесь?

– Для чего, для чего! – передразнила его Маремьяниха. – Короля видеть хочу твоего.

– Нельзя! – И, повернув ее, как волчок, воин толкнул ее прямо в объятия Силантия.

– Разбойники! Оглашенные! – закричала Маремьяниха.

– Тише, старуха! – мрачно ответил Силантий. – Нешто не видишь, не найти нам тут правды. Ворон ворону глаз не выклюет!

– Пойдем на Москву, к нашему царю. Расскажем ему про обиды наши! – нашлась Маремьяниха.

– К царю так к царю, – мрачно согласился Силантий, и они пошли от королевской ставки.

А в этой самой Москве, куда так страстно стремились Маремьяниха и Силантий, надеясь там найти защиту своему делу, царило сильное волнение.

Было раннее утро, когда Захар Ляпунов, Телепнев и Андреев, исполняя приказ Прокопия Ляпунова, подъезжали к Москве.

– Что это? – с удивлением спросил Телепнев.

– Войско! Не видишь разве? Ишь сколько! – ответил Ляпунов.

Действительно, несчетное количество людей рядами выходило из московских ворот и, как саранча, закрывало собою дорогу.

– Не проехать нам! – сказал Андреев. – Остановимся!

Они огляделись. В стороне был постоялый двор.

– Вот и заедем! – указал Ляпунов.

Путники повернули коней, въехали во двор и, привязав коней к колоде, вошли в избу. Тут было пусто, только какой-то старец лежал на лавке, в углу избы сидел лохматый, в отрепьях, с гремящими веригами юродивый на корточках да у широкой печи стоял хозяин с работником.

– Чем жаловать? – спросил он новоприбывших.

– А пожалуй нам жбан чего-либо холодного – браги или меда, – сказал Ляпунов, садясь к столу.

– Не пить, не есть! Горе, горе всем! Крови сколько!.. Морем разлилась! – прокричал юродивый, и всем стало жутко.

– Это он про войско! – объяснил хозяин.

– Куда оно? – спросил Ляпунов.

– Кто ж вы такие и откуда, что до вас царская грамота не дошла? – удивленно спросил хозяин.

– Рязанские мы, – хмуро ответил Ляпунов, – и грамот Василия-душегуба не читаем!

– Тсс! – в испуге замахал на него руками хозяин. – Что говоришь? Али жизнь не дорога тебе?

– Так что же в грамоте? – перебил его Ляпунов.

– Дружину царь сзывал и помощь требовал, чтобы под Смоленск идти! Вишь, сколько собралось! Это – самые последние. Их сам Дмитрий Иванович Шуйский ведет и Делагардей с ним.

– Делагарди? Помирились, значит?

– За деньги помирятся.

– А деньги откуда?

– Со всей земли собрали! В Троицкую лавру послали, а там и отказали: самим, дескать, нужно. Так царь Василий стрельцов послал, все силой забрали. С икон убранство взяли, сосуды тоже.

– Окаянство! Гибель святотатцу! – вскрикнул юродивый.

– Говоришь, это – последние? – спросил Ляпунов. – А впереди кто?

– А там шесть тысяч детей боярских с князем Елецким да с Валуевым, а допрежь того Хованский ушел и немец Горн с полчищем. Слышь, они там здорово поляков оттрепали!

– Ну! Ну! Ну! – послышались с дороги крики.

Все вышли из избы. Земля дрожала от топота ног пеших воинов и коней, а теперь везли пушки. На огромных толстых деревянных колесах, по восьми под каждой пушкой, тащили их двенадцать лошадей по паре в цуге. Десятки воинов подпирали колеса и кричали на лошадей. Пушки заняли весь путь. Войско смешалось, нестройной кучей шли стрельцы, вооруженные ружьями с длинными козлами и алебардами, верхом на конях ехали боярские дети. Пестрые кафтаны, блестящие латы, кожаные куртки – все смешалось.

Ляпунов посмотрел налево: далеко-далеко черными линиями виднелись ушедшие вперед. Он посмотрел направо: войско теснилось в воротах и, казалось, наполняло собой всю Москву.

– Ну и людей! – завистливо сказал он.

– Говорят, всех шестьдесят тем [23]23
  Тысяч.


[Закрыть]будет, – пояснил хозяин.

– Идем! Долго ждать! – сказал Андреев, и все вошли в избу и стали пить.

Хозяин стал передавать московские новости. Правда, все говорили, что царь Василий и его брат Дмитрий Шуйские извели своего племянника Скопина-Шуйского, но говорили об этом шепотом. Первый Ляпунов громко выкрикнул страшное обвинение против царя Василия.

– Ну, проехали! – сказал наконец Телепнев, заглянув за дверь.

Ляпунов поспешно встал.

– В путь! – сказал он.

Они вышли, сели на коней и поехали.

По узким улицам Москвы еще толпился народ, провожавший войско. Купцы в торговых рядах стали открывать свои лавки, запертые по этому же случаю; у Кремля кучей толпились торгаши. Всадники медленно пробирались среди этой толчеи. Они свернули в сторону у Кремля, проехали в Китай-город, и там Ляпунов остановился у богатого дома князя Голицына. На его стук в калитку вышел сторож и открыл ворота. Когда они въезжали, сам князь Голицын вышел на крыльцо. Это был дородный мужчина лет сорока пяти, с черной окладистой бородой и орлиным взглядом. Одет он был в богатый охабень [24]24
  Охабень – кафтан с четырехугольным воротником и длинными прямыми, часто откидными рукавами. – Ред.


[Закрыть]. Высокий воротник подпирал его затылок.

– А, Захар Петрович, гости почтенные! – приветствовал он с крыльца приехавших, которые через весь двор без шапок приближались к нему. – Милости просим! – Он радушно поцеловался с Захаром и ответил на поклон его товарищей. – Ну, чай, проголодались с дороги-то? – сказал он, ведя гостей в горницу, и наскоро велел собрать на стол.

Гости стали утолять свой аппетит.

Голицын все сидел молча; но когда убрали со стола и поставили меды, он первый заговорил с тонкой иронией:

– Видали, чай, какое Васенька войско снарядил поляков гнать?

– Видели, князь, и диву дались, – ответил Захар. – Великим почетом он пользуется.

– То-то вот и есть! – с укором сказал Голицын. – Поторопился ты с братцем-то! Послали вы со своей грамоткой-то своего племяша в Зарайск, а воевода его взашей вытолкал да грамотку сюда прислал. Вся Москва про вас знает, и царь объявил вас крамольниками. То-то!

Захар вспыхнул.

– Он крамольник, а не мы! Из-за него все беды. Ну, постой же! – прибавил он с угрозой.

– Тсс! – сказал осторожный Голицын, вставая. – Пойдем лучше в мою горенку, а молодцов здесь оставим!

Он встал и увел Ляпунова.

Глава XVI
Рыцари

Пан Ходзевич имел точные инструкции от канцлера Сапеги и гетмана Жолкевского и хорошо знал, где искать Зборовского с его войском. Ему хотелось скорее сбыть взятое на себя поручение, а потом все время посвятить розыску убежавших Ольги и Пашки. При одной мысли о них вся кровь у него кипела. И любовь, и ревность, и жажда отомстить Пашке за ее дерзость – все эти чувства разом охватывали его душу и терзали его невероятными муками. Он потерял сон и лучшим развлечением для себя находил беседу с уцелевшим от Пашкиной мести пахоликом.

– Расскажи, Казик, все снова! – говорил он.

И Казимир снова начинал свой рассказ. Воспоминания воскресали в его голове со всеми подробностями, и его голос дрожал от страха, мурашки пробегали по спине.

Ходзевич горел, слушая его рассказ, и распалял свой гнев, выпивая чарку за чаркой, а потом вскакивал и шипящим от бешенства голосом говорил:

– Не бойся, хлопец, пусть только эта ведьма Пашка нам попадется живьем! Мы ей покажем! Мы… – И с горящими глазами, почти обезумев, он сочинял пытки и муки для Пашки. – Мы возьмем ее волоса, накрутим на палку, потом станем вертеть палку. Волоса накрутятся. Туже, туже станут тянуть кожу и – кррр! – кожа лопнет и поползет с головы от самых бровей! В пятки ей проденем веревки и будем таскать ее по двору. А потом… снизу набьем ее порохом – и фа! Вот-то будет потеха!

На другой день Ходзевич снова спешно двинулся в путь к Зборовскому, по дороге везде наводя справки о беглянках; но нигде ничего не знали о них.

Зборовский, а с ним и полк Казановского стояли недалеко от Царева Займища. Гонсевский, запертый русскими в Белой, слал им гонцов, моля о помощи, но благородные рыцари смирно стояли, отвечая:

– Для чего пойдем кровь свою лить, если с того нам никакой прибыли?

После ссоры с Рожинским и разгрома тушинского стана они ушли грабить все еще не ограбленное, растлевать женщин и глумиться над старостью. Теперь, словно пресыщенные волки, они разбили свой стан в стороне от Можайска, ближе к Цареву Займищу, и, поделив добычу, бражничали, отдыхая от своих набегов.

Ходзевич приехал ввечеру и сразу попал на их пирование. В огромной избе за длинным столом сидели полупьяные поручики и ротмистры с полковниками Зборовским и Казановским во главе. Пучками вставленные в поставцы церковные свечи трепетно горели, и при их свете всюду виднелись расстегнутые жупаны, красные, потные лица и тупо блестящие взоры пьяных застольников. Вокруг стола, обнося пирующих вином, ходили обнаженные женщины и подростки-пахолики, тоже голые.

Ходзевич вошел в горницу и в недоумении остановился у дверей, но несколько офицеров заметили его.

– Здравствуй, пан! – крикнул один.

– Добрый вечер! Прошу! – крикнул другой.

– Просим! – закричали остальные и подняли кубки.

– Кто такой? – спросил Зборовский, перегибаясь вперед и пяля на Ходзевича свои пьяные глаза.

– Какой-то офицер! – ответил Казановский.

– С грамотой от его величества круля Жигимонта, – начал Ходзевич, но его перебил Зборовский, закричав:

– Не знаем мы здесь крулей! Мы – вольная шляхта, рыцарство!

– От Льва Сапеги и пана Жолкевского… – начал снова Ходзевич, но Казановский перебил его:

– А ну их в пекло! Если ты – добрый поляк, рыцарь и шляхтич, садись с нами и пей! Эй, дивчины, – закричал он, – тащите его ко мне!

Две обнаженные женщины подбежали к Ходзевичу и, взяв его за руки, потащили к Казановскому.

– Вот так-то лучше будет! – захохотал тот, когда, усадив Ходзевича, женщины подали ему кубок вина и, легши на его плечи грудями, просили выпить.

Ходзевич выпил и крякнул от удовольствия. Пахолик быстро снял с него саблю, проворные женские руки расстегнули кунтуш и жупан.

– Добрая дивчина! – весело воскликнул Казановский и, схватив одну в охапку, посадил ее к себе на колени.

– А я к тебе, пан мой! – сказала другая и села подле Ходзевича.

Зборовский смотрел молча, ухмыляясь, и вдруг с насмешкой сказал:

– Вот так-то мы живем и веселимся, а паи приехал нас на войну звать. Так, что ли?

Ходзевич, кивнув головой, ответил:

– Гетман Жолкевский вышел походом на москалей и зовет пана полковника воевать вместе.

Зборовский махнул рукой:

– Э, все едино! Гонсевский говорит: «Выручи!», Жолкевский: «Со мной иди!» – а для чего мы пойдем? Али нам жизнь не дорога, да еще такая! – Он протянул назад руку, и вмиг в ней уже трепетал стан женщины – Рыбка моя, – сказал он, – хочешь, чтобы мы на войну шли?

– Нет, нет! – закричали женщины.

– Не позволим! – с хохотом крикнули офицеры.

– И к чему? – заговорил Казановский. – Всего у нас довольно: и вино есть, и деньги, и женщины! На что лучше?

– То-то и есть, пан мой, – заключил Зборовский, – а вам все бы воевать. Нет, отдохнем! Эй, хлопцы, спевать! Ну!

Голые юноши схватились за руки вперемежку с женщинами и, образовав цепь вокруг пирующих, быстро пошли под пение хоровой песни.

Ходзевич пил; от вина и голых тел, дразнящих взгляд, у него закружилась голова. Пели все, и он стал петь, хлопая в такт по мелькавшим мимо голым бедрам. Потом Зборовский что-то закричал. Хоровод разорвался, женщины разбежались, и пахолики бросились ловить их. Все смешалось в груду барахтающихся на полу голых тел. Слышались крики, возгласы и грубый, животный смех. Ходзевич сжимал в объятиях какое-то тело и хохотал пьяным смехом. Утро уже окрашивало все в нежный розовый свет…

Было позднее утро, когда Ходзевич проснулся и с недоумением огляделся вокруг. Он лежал на сене, покрытом ковром, в какой-то тесной горнице, на полу; под головой у него была дорогая турецкая расшитая подушка. Он не понимал, где находится, и смотрел во все стороны. По стенам горницы висело богатое оружие, в углу лежали сложенные горой седла. Он перевел взор и вдруг увидел в углу за своей головой двух офицеров. В дорогих кунтушах, в высоких мягких сапогах со шпорами, они лежали, обняв друг друга, и спали так крепко, что почти не слышно было их дыхания. Увидев их, Ходзевич сразу вспомнил вчерашний вечер и быстро вскочил на ноги. Оказалось, что он спал не раздевшись.

Прежде всего он схватился за пояс и развязал его. Ну, слава Богу, все письма были целы! Он снова завязал пояс и вышел из горницы на двор. Здесь, собравшись в кружок, сидели пахолики и ели что-то из общей миски. Ходзевич сразу увидел своего Казимира и позвал его. Казик быстро подбежал к нему.

– Веди к колодцу! – приказал Ходзевич.

Казик подвел его и опустил ведро за водой.

– Лей на голову! – приказал Ходзевич.

Казик стал поливать своего господина и все время говорил:

– Вот хорошее-то место, пан мой, лучше не надо даже! Вина и меда в год не выпьешь, и девки, и кости, и денег у всех. У нас, в Калуге, мосць пан Сапега не имел столько!

– Все довольны? – спросил Ходзевич, вытираясь.

– А то как же иначе? И мы довольны, что сюда попали. Наши все, как стали пить вареное пиво, упились и лежат вповалку. Их даже бить хотели.

– За что? Задрали? – удивился Ходзевич.

– А за то, что пан к их полковнику приехал на войну их звать! – ответил пахолик.

– А они откуда знают?

Пахолик пожал плечами.

– Ну, а насчет наших не спрашивал? – вдруг спросил Ходзевич.

– Чего их спрашивать-то? Они дальше своего обоза никуда. Вот, говорят, разъезд послан, так, может, люди из него что скажут.

– Куда разъезд?

– А к Можайску, говорили.

Ходзевич оставил пахолика и пошел в горницу поправиться. Офицеры уже проснулись. Увидав Ходзевича, они радушно поздоровались с ним.

– Челом вам, панове! – ответил Ходзевич. – Спасибо за гостеприимство.

– Что говорить об этом! – воскликнули офицеры. – Позвольте представиться: поручик Хвалынский, а это – мой товарищ Чупрынский, тоже поручик. Вместе в Тушине были, под Москвой бились.

– А я – поручик Ходзевич, сапежинец.

– Как же вы из Смоленска?

– Случаем.

– Ну и отлично! Теперь бы нам горло промочить, опохмелиться!

Один из них выскочил и тотчас вернулся, говоря:

– Сейчас от корчмаря принесут горячее пиво. Сядем!

– Я хотел бы подать письмо полковнику, – сказал Ходзевич.

– Э, успеете еще! Он, наверное, уже обошел обоз, вернулся, напился и теперь снова спит! – И офицеры засмеялись.

Ходзевич удивился.

– Не понимаю я вашей беспечности. Ведь вы как-никак в неприятельской земле.

– Вот тоже! – ответили офицеры. – Разве москаль – неприятель? Это – стадо баранов, а мы отрядом в тридцать человек гоним их тысячи! А вот и пиво.

Пахолик внес мису с дымящимся крепким пивом. Хвалынский достал чарки, и они начали пить. Но не успел Ходзевич выпить и одной чарки, как в горницу вошел жолнер и сказал:

– Пана поручика пан полковник к себе просит!

Ходзевич быстро встал, подвязал саблю и пошел за жолнером. Вскоре он очутился в горнице полковника и не узнал Зборовского. Вместо вчерашнего пьяного и разнузданного полковника сидел воин, по лицу которого было видно, что он закален в битвах.

– А! – встретил он Ходзевича. – Пану-добродею челом. Успели выспаться? Добре! Садитесь и давайте ваши письма, а сами опохмелитесь!

Он мигнул жолнеру, тот вышел, и тотчас пахолик принес кувшин меда и два бокала. Когда пахолик ушел и они остались одни, Ходзевич вынул из-за пояса письма и подал их полковнику.

– Ну вот! Меду, пан мой, а я почитаю.

Зборовский налил два бокала, разом осушил свой, вытер усы и начал чтение.

Ходзевич медленно прихлебывал из своего бокала и думал о беглянках. В молчании тянулось время; наконец полковник сложил письма и сказал:

– Так, пан мой! Уговаривают пристать к гетману. А далеко он?

– Надо думать, что нет! – ответил Ходзевич. – Я выехал накануне. Ну, они пойдут не так скоро, а все дня через два будут под Займищем.

– Вишь ты! – произнес Зборовский. – Вот что! Видишь, пан, я – полковник и булаву имею, а без своих офицеров и слова сказать не могу. И Казановский тоже. Надо коло созвать. Кстати, и ротмистр Билевич вернулся: я его на разведку посылал.

Ходзевич вспыхнул. Мысль, что от этого ротмистра он может узнать о беглянках, обожгла его.

В Это время вошел Казановский. Ходзевич встал.

– Челом вам! – сказал вошедший, подал ему руку и сел.

– Меду пану полковнику! – предложил Зборовский и, захлопав в ладоши, крикнул пахолику: – Еще бокал! Да вели жолнерам идти созывать офицеров на коло!

Пахолик принес бокал. Зборовский налил его розовым медом.

– Для чего коло? – спросил Казановский, отпивая мед.

– Да ведь мы с тобой вдвоем не можем решить, идти к гетману либо нет!

– А король заплатит?

– Кто же ему будет служить даром? Мы – вольная шляхта, не с ним пришли!

– То-то! А есть деньги у короля? – обратился Казановский к Ходзевичу.

– Не знаю. Я случайно попал к нему и нечаянно послан. Я – сапежинец!

– А, славный воевода! Как волк до овец, жаден до вражьей крови. Верно, разбогател?

– Мы денег не считаем. Каждый из нас сколотил кое-что! – улыбнулся Ходзевич.

– Ах! – вздохнул Казановский. – Везет ему!

В комнату вошел поручик Чупрынский.

– Пан полковник, – сказал он, – шляхта собралась и просит вас.

– Ах, собралась? Идем, панове!

Зборовский поднялся и взял шапку. Казановский и Ходзевич тоже встали и пошли в рядную избу. Она находилась шагах в десяти от избы Зборовского.

Вдоль ее стен тянулись лавки, теперь занятые офицерством. В углу стоял небольшой стол. Офицеры стояли, сидели и все о чем-то горячо говорили. При входе начальников они почти не взглянули на них и продолжали галдеть.

Полковники протискались к столу и сели.

Зборовский стукнул кулаком по столу и крикнул:

– Смирно! Открываю коло!

Все смолкли.

– Вот, панове, – заговорил Зборовский, – ротмистр Билевич вернулся и принес неважные вести. Пан ротмистр, прошу сказать собранию, что видел.

Из группы офицеров выдвинулся Билевич – маленького роста, с ястребиным носом и багровым шрамом от левого виска до губы.

– Я ехал на Можайск, – заговорил он писклявым голосом, – и там увидел несметное войско. Говорят, к Валуеву, что отошел к Цареву Займищу, подмога идет с князем Елецким из десяти тысяч.

Билевич перевел дух.

– Дальше! – сказал Казановский.

– А дальше, панове, говорят, что за ним к Можайску движется несметная рать с князем Дмитрием Шуйским во главе. А с ними Делагарди, и Горн, и Делавиль ^{27} . А всего тысяч на шестьдесят, и все они на Смоленск пойдут будто.

– А мы на дороге, панове, – заговорил Зборовский, – и, значит, на нас в первую голову! Теперь мы получили письма от гетмана Жолкевского и короля. Они зовут нас соединиться с ними. Гетман скоро подле нас будет. Так вот и решайте: идти ли нам к гетману, здесь ли остаться москалей ждать, или в сторону отойти?

– Соединиться! – закричали одни.

– Были головы, а теперь в хвосты пойдем? Нет! – закричали другие.

– Остаться тут!

– Чтобы нас вырезали, как овец?

– А что будет, если соединимся?

– Опять в жолнеры пойдем!

– Мы – вольная шляхта!

– Тише, панове, по очереди! – надрывался Зборовский.

Пока происходил этот гвалт, Ходзевич подошел к Билевичу и спросил:

– Когда вы были в разведке, не встретились ли вам два пахолика, уж больно молодые да красивые.

– А куда они ехали?

– От Смоленска, а куда – не знаю!

– Нет, таких не видел, – ответил Билевич. – Двух стариков видел, мужика и бабу. Мужик с саблей, а баба такая зубастая! Слышь, у них господина убили и дочку увезли. Едут правду искать.

Ходзевич вздрогнул.

– Откуда они?

– Из-под Калуги. «Вор» будто бы им не угодил! – ответил Билевич и, подхватив общий гвалт, вдруг поднялся на цыпочки и запищал: – На Москву, панове!

Слова Билевича подхватил Зборовский:

– На Москву, панове, можно только через гетмана Жолкевского попасть. С ним мы возьмем Москву и заставим его нас первых впустить в нее. Только с этим и присоединимся.

– Согласны! – ответили утихнувшие офицеры.

– А еще стребуем с них сто тысяч злотых и на том сойдемся.

– Виват! – закричали обрадованные шляхтичи.

– Итак, решено! – крикнул Зборовский, заглушая шум. – Гетман приближается к нам. Поручик Ходзевич сказал мне об этом, и, я думаю, пусть он со своими жолнерами едет к гетману, а с ним, как парламентеры, ротмистр Бабинич и поручики Чупрынский с Хвалынским! Сегодня к ночи мы приготовим им грамоты. Коло закрыто! – объявил он и пошел к выходу, а следом за ним двинулись офицеры.

Бабинич, Хвалынский с Чупрынским окружили Ходзевича.

– Вот странная судьба! – сказали они. – Едва сошлись, как уже вместе служить стали.

– Чтобы нам всегда на одном поле быть, – ответил Ходзевич.

Они все направились к корчме, где торговал жид и круглые сутки шатались беспутные женщины. Некоторые из них умели петь и плясать, и все умели пить не хуже заправского жолнера.

Новые друзья подходили уже к корчме, как вдруг Хвалынский с удивлением воскликнул:

– Панове, да ведь это – Млоцкий и Куровский!.. Откуда, черти? – обратился он к двум всадникам, осадившим подле них своих вспененных коней.