Текст книги "Власть земли"

Автор книги: Андрей Зарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

Часть вторая
Освобождение

Глава I
На поиски

Получив разрешение ехать, Ходзевич не мог всю ночь сомкнуть глаз. Он еще не знал, как и где будет искать Ольгу, но чувствовал, что найдет ее, и при этом нетерпение и радость охватывали его, отбивая от него сон. Он не давал спать и Казимиру, который лежал у порога его горницы, и, чуть рассвело, уже был на ногах.

– Поднимай солдат, готовь коня, Казя, а я к Феликсу пройду; он отпросился ехать со мною! – сказал он, торопливо одеваясь.

Свежинский еще спал, когда пришел к нему Ходзевич.

– Вставай, лодырь, вставай! – закричал он. – Смотри, сейчас солнце поднимется.

– Ах, чтоб тебя! – проговорил Свежинский, вскакивая спросонья. – Напугал даже.

Ходзевич стал торопить его.

– Ну уж врешь это!.. – сказал Свежинский. – Я на пустой желудок никогда с места не тронусь. – И, выйдя в сени, отдал распоряжение.

Через четверть часа пред ними стояли миса горячего пива, кровяная колбаса, хлеб и овечий сыр. Увидев еду, Ходзевич и сам присел к столу.

В горницу вошли Чаплинский и Круповес.

– Мы у тебя были, и пахолик сказал, что ты у Феликса. Ну вот и мы! Пришли проводить тебя!

– Челом вам!

Они сели. Чаплинский вытянул из своих шаровар глиняный кувшин и, ударив по нему, сказал:

– Для вас только, панове! Мне тут один боярин меду подарил. Добрый мед! И сладит, и жжет!

Свежинский достал чарки, и они стали пить.

– Ну, панове-други, – заговорил Круповес, – а скажите нам, как же вы поедете и где искать свою королеву будете?

– Да ведь след-то у меня есть! – ответил Ходзевич. – Пан Млоцкий ее в руках имел, да шиши отбили!

– Шиши! – Чаплинский даже вздрогнул. – Вот не хотел бы встретиться с ними, хотя ничего не боюсь!

– Ну а мы поедем прямо к тому месту, где Млоцкий с шишами встретился, и там весь лес изъездим. Однако пора!

Ходзевич встал и, подтянув пояс, прицепил саблю.

Миса с пивом была пуста, кувшин из-под меда валялся под столом. Глаза у всех посоловели.

– Ну, ехать так ехать! – сказал Свежинский.

Все вышли на двор. У крыльца стояли кони Ходзевича и Свежинского. Отряд в тридцать человек, спешившись, стоял в стороне.

– На конь! – крикнул Ходзевич, садясь в седло.

– Ну, желаем удачи!

Лошади рванулись, и отряд тронулся по узким московским улицам.

Город уже проснулся. На площади толпой стояли извозчики со своими странными колымагами и двухколесками. Торговые ряды были отперты, и купцы в своих остроконечных шлыках и разноцветных кафтанах громкими голосами расхваливали свой товар, но при виде польского отряда вдруг смолкли.

– А не любят они нас! – сказал Ходзевич.

– Разве есть за что? – возразил Свежинский и прибавил: – Но что за быдло! Сколько их, сколько нас, и мы над ними господа теперь! – В его голосе слышно было презрение.

Вдруг с его головы от сильного удара слетел шлем и покатился по улице.

– Шапку долой, схизматик! – вопил пред ним, махая палкой, какой-то исступленный старик, босой и почти нагой.

Свежинский в ярости схватился за меч, но Ходзевич удержал его:

– Оставь! Что говорил Гонсевский!

В этот миг удар палки сшиб и с его головы шлем. Пахолики бросились поднимать. Жолнеры сдвинулись и обнажили мечи.

– Снимайте шапки! – закричала толпа. – Это – икона наша!

Ходзевич увидел в воротах, под которые они ехали, икону. В другое время он показал бы себя, но теперь желание найти Ольгу пересилило его гнев, и он, пришпорив лошадь, увлек за собой отряд.

– Будьте, анафемы, прокляты! – донесся до него исступленный крик старика нищего.

Московские люди, видя бешено скачущий отряд, едва успевали сторониться на узких улицах.

Через полчаса поляки выехали из города. Свежинский оглянулся и злобно сказал:

– Я спалил бы это осиное гнездо!

– Подожди, все наше будет! А пока Ольгу мне, Ольгу! – воскликнул Ходзевич.

Они убавили ход коней и поехали рысью.

– Ты хорошо расспросил Млоцкого?

– Чего! Сто раз расспрашивал! – ответил Ходзевич. – Теперь доедем до Можайска, отдохнем, а от него и тронемся в дорогу.

– А в Можайске наши?

– Там же Струсь, а у него Добушинский, Одынец и Кравец. Добрые рыцари!

Можайск являлся как бы передаточным пунктом. Жолкевский не напрасно послал туда часть войска. Полк Струся оберегал дорогу и во всякое время мог помочь Гонсевскому и своим товарищам в Москве.

Город обратился в военный стан. Он был много меньше Москвы, и полковник Струсь не боялся населения. Каждую выходку против поляка он казнил смертью, и поляки своевольничали как хотели.

Добушинский и Одынец приняли Ходзевича с его другом радостно, словно родных.

– А Кравец где? – спросил Ходзевич.

– Кравец поехал за стацией! – ответил Одынец. – Он любит это!

– Ну а пока к столу, панове. Чем богаты! Прошу! – перебил Добушинский и, обращаясь к Ходзевичу, добавил: – А твоих людей я велел напоить и накормить в холопской избе.

– Благодарю! – ответил Ходзевич, подходя к столу, на котором питья было больше, чем еды.

Все дружно напали на напитки, и скоро разговор оживился.

– Ну а как у вас там? – спросил Одынец.

– Собачья жизнь! – махнул рукой Свежинский.

– А что? Ведь там добра всякого много. Для чего же вы шли туда?

– Э, что говорить! Кабы не гетманы наши. Видите ли, Жолкевский, известно, рыцарь славный, но и осторожный, как трус. Он все говорил: «Нас мало, москвичей много, опасно задирать их!» – и сам сбежал.

– Он с полком уехал?

– Нет! Положим, взял только конвой, а все-таки утек. Головой поставил Гонсевского, а тот еще трусливее.

– Ну?

Свежинский кивнул головой.

– Пана Блонцкого, хорунжего от Зборовского, знали? Ну так помяните его душу!

– А что?

– Да пьян был, выстрелил в икону москалей, что на воротах. Что же думаете? Наш гетман отрубил ему руки, ноги; к воротам их прибил, а тело сжег!

– Да где же это видано! – воскликнул Добушинский.

– Ну вот! – мрачно сказал Свежинский. – Пан Тарновицкий попа ударил, ему руку отсекли. Что же это? А вы говорите – богатый город! Весь полк Зборовского гудит, как улей.

Одынец покачал головой.

– У нас лучше. Что хотим, то делаем. Не хотите ли девчонку, пан мой?

Свежинский махнул рукой.

– Кабы пьян не был!

– Может, ему? – И Одынец лукаво мигнул на Ходзевича, все время сидевшего молча.

– Оставьте его! – ответил Свежинский. – Вы лучше покажите, где нам лечь. Ведь он чуть свет встрепенется.

– А тут мы вас и положим! Гей, Антусь, Петрик!

Вошли два пахолика и стали устраивать на полу постели, а через час все спали, оглашая комнатку храпом.

И снова, едва рассвело, Ходзевич был уже на ногах и торопил с отъездом. Еще солнце не поднялось и было сумрачно, когда они выехали из Можайска.

– Куда же мы? – спросил Свежинский.

– А прямо к тому монастырю, о котором Млоцкий рассказывал, а с него и начнем по лесу шарить. Я знаю манеру шишей. У них здесь где-нибудь притон есть, и в нем они Ольгу держат, потому что куда ее деть?

– Пожалуй, ты прав, – согласился Свежинский. – Ну, с Богом!

Они прибавили рыси. Темный лес окружил их со всех сторон. Два раза они останавливались отдохнуть и закусить и к вечеру подъехали к монастырю. Его развалины представляли тяжелое зрелище.

– Бррр… – сказал Свежинский. – Так и думается, что тут все привидения. Ишь!

Мимо них юркнула летучая мышь. Застонал и заплакал филин.

– Ну, здесь и переночуем! – решил Ходзевич, слезая с коня. – А потом авось и найдем Ольгу среди проклятых шишей.

Увы, эта первая попытка Ходзевича возвращения себе любимой княжны обошлась ему дорого: он сам попал в руки страшных шишей.

«Шиши» вначале было прозвищем обидным, но спустя немного стало грозным именем для поляков. Разоренные крестьяне, тягловые мужики, люди служилые, посадские, мещане, нередко дети боярские и дворянские собирались в отряды и вели партизанскую войну. Почти все они были обижены поляками и казаками, обижены смертельно, и смертельной враждой горели их сердца. Не зная устали, они шныряли здесь и там, отбивали обозы, нападали на малые отряды, и их жестокость не уступала польской.

Между ними было немало прославленных имен: так, в Юрьево-Польском уезде славился Федька Красной, в Решме – Григорий Лапша; немало страха нагнали Ивашка Кувшинников, Федор Наговицын, Илейка Деньгин, за головы которых поляки обещали и пять, и десять, и пятнадцать тысяч злотых, но в последнее время едва ли не затмила их славу шайка князя Теряева-Распояхина. Полякам еще не было известно имя князя, но его шайку они быстро отличили от прочих по качеству оружия, по быстроте натиска, по безумной отваге и, главное, по жестокости.

Словно демон обуял князя Теряева. Месть, месть и месть – и ничего, кроме этого чувства, не знало его сердце, в глубине тая смутную надежду найти Ольгу. Он мстил полякам за нее, за свои раны и за тот долгий обман, из-за которого он был изменником своей родине. Когда он увидел, что сделали поляки на Руси, его сердце готово было разорваться от тоски и стыда.

«И я дружил с ними!» – повторял он про себя со стоном, и теперь адская злоба на них закалила его сердце.

Как дикий вепрь, носился он по всей Руси, ища Ольгу, везде узнавая про нее и в то же время мстя полякам. Под Смоленском он навел на них панический ужас, был под самой Москвой у Можайска, уходил ко Пскову, и везде оплошавшие поляки попадали в его руки. Князь был крут и скор на расправу, не зная пощады. Ни один поляк не ушел от него живым, и даже близкий ему Антон крестился, когда слышал короткий, но ясный приказ: «На кол!»; и где бы Теряев ни был, позади него, как страшный след, оставались скорченные фигуры посаженных на кол поляков.

Князь словно закалился в жестокости, и его сердце не знало ни пощады, ни жалости. Люди любили его, как отца, и слепо шли за ним, куда бы он ни вел их.

Недалеко от того места, где остановился Ходзевич, князь Теряев-Распояхин временно разбил свой стан в лесу, на поляне. Его люди уже спали, сытно поужинав. Князь обходил посты, чтобы тоже лечь отдохнуть, и сказал своему наперснику Антону:

– Пусть в Москве бояре выбрали Владислава и замирились. Но не всей землей они это сделали, да и мне не по нутру. Опять, чай, и ты слышал, что ляхи в Можайске творят, а теперь еще им города на откуп отдали, так они там что хищные звери. Нешто можно терпеть такое?

– Так оно, так, господин, – начал Антон, – а коли и на Москве…

– Оставь! – нетерпеливо перебил его князь. – Да если вся Русь станет крест целовать этому схизматику, я один отрекусь и, пока жив буду, не пойду к ним для крестного целования. Ты откуда?

Пред князем выросла фигурка юркого Еремки.

– А на разведку ходил, – ответил он, – так вот…

– Поляки? – быстро спросил князь.

– Они!

– Много? Далеко отсюда? Сколько?

– Туточка недалече. Монастырь был, так в ем спят теперя. Я посчитал – коней сорок, не боле.

– Сорок коней? Хорошо! Дорогу знаешь?

– А то как же!

Теряев тихо засмеялся; его глаза сверкнули, как у волка.

– Антон, – сказал он, – буди тридцать человек. Скорее! Я уйду, а ты с остальными останься.

Антон отошел в сторону.

– Еще что узнал? – спросил Теряев.

– Шиши тут есть тоже, – сказал Еремка.

– С кем?

– С Лапшой.

Князь кивнул головой.

В темноте послышалась возня, лязг оружия, тяжелые шаги, и пред князем вырисовалась темная масса.

– Огня! – приказал Теряев.

Зажгли лучины; Антон взял пучок их в руку и пошел рядом с князем. Теряев осмотрел каждого отдельно, а потом сказал:

– Ружей не надо, оставьте, ножны от мечей – тоже-только стук будет. Возьмите каждый меч в руку, нож за пояс. Готово? Ну, с Богом! Еремка, веди!

Отряд тихо двинулся, идя гуськом.

Вскоре слева от него стал медленно выплывать на небо полумесяц и бросил бледный свет на верхушки деревьев.

– Далеко? – спросил Еремку князь.

– С полчаса времени! – ответил Еремка.

Они медленно, осторожно продвигались вперед, словно волки к овцам.

Ходзевич со Свежинским в это время спали, налившись русским медом; жолнеры, тоже изрядно выпив, следовали примеру своего начальства. Только пахолик Ходзевича, Казимир, полудремал у коновязи на дворе. И Ходзевич, и жолнеры расположились в церкви, пьяный Свежинский во весь рост вытянулся на плащанице [28]28
  Плащаница – полотнище с изображением тела Христа в гробу. – Ред.


[Закрыть], Ходзевич лежал подле него, положив под себя большую икону.

Вдруг крики ужаса и стоны разбудили их. Они вскочили, ничего не видя. В темноте происходила какая-то сумятица, были слышны удары мечей и крики.

– Матка Бозка! Смилуйся! В бой! – кричали поляки.

– С нами Бог! Бей их, собак! – слышалось в ответ.

– Напали! – хватая саблю, сказал Свежинский.

– Верно, шиши! – ответил Ходзевич. – Иди к выходу! Руби!

Плотно прижавшись друг к другу, они двинулись к выходу, беспорядочно в темноте махая мечами. Светлое пятно лунной ночи показывало им выход. Несколько фигур мелькнуло мимо них.

– Нам не справиться, – сказал Свежинский Ходзевичу, – как выйдем, сейчас на конь!

– Ладно!

Они вышли. Лунный свет заливал теперь монастырский двор и освещал сумятицу. Кони ржали и носились по двору. Несколько человек ожесточенно рубились. Какой-то жолнер вскочил на лошадь и быстро помчался прочь.

– Бежим! – крикнул Свежинский и бросился к коню.

Ходзевич побежал за ним, как вдруг в эту минуту пред ним выросла фигура Теряева. Ходзевич не узнал его, но князь узнал сразу, и его сердце охватила безумная радость.

– Сдавайся! – закричал он. Ходзевич вместо ответа отмахнулся саблей, но Теряев быстро отбил удар и занес свой меч над его головой, но тотчас раздумал и закричал: – Гей!.. В плен!

Шиши бросились сзади на Ходзевича, и через мгновение он лежал перевязанный веревками.

Тем временем Свежинский сломя голову мчался к Можайску. По дороге к нему пристали трое жолнеров и Казимир.

– Шиши! – сказал в ужасе один из них.

– Кто бы подумал! Вот и мирись с русскими! – сказал другой.

– Моего господина взяли! – плача, объявил Казимир.

Свежинский ударил лошадь и помчался еще быстрее.

Между тем Теряев оглядел монастырский двор. В это время к нему подошел Еремка; в его руках дымился кровью длинный поясной нож.

– Все, князюшка! – сказал он.

– Что сделали?

– Десять ляхов зарубили, шесть поранили, а семнадцать собак перевязали.

– А наших?

– Четырех зарубили да один ранен, Митюха!

Князь снял шлем и перекрестился.

– За правое дело умерли! – сказал он и отдал приказание: – Сейчас беги к Антону, и пусть все сюда перейдут станом. Здесь хорошо! Убитых схоронить, пленных – на кол, а этого… вон сюда, в сторожку! – И он толкнул ногой Ходзевича.

Еремка быстро передал приказание и сам исчез. Двое шишей подошли к Ходзевичу и, взяв его за голову и ноги, как труп, понесли в избушку, стоявшую у ворот.

– Огня! – приказал Теряев, входя следом за ними.

Внесли поставец и вставили в него пучок смоляной лучины.

Лицо Теряева осветилось злобой.

– Посадите его и уходите.

Ходзевича посадили на лавку, уткнув в угол.

Теряев подошел к нему и заговорил:

– Что, пан, не узнаешь ли меня?

Ходзевич вгляделся в его лицо и покачал головой:

– Помнится лицо твое, а где видел, не знаю!

– Не упомнишь? А теперь тебе надо бы знать меня, потому что спутались наши дороги и не разойтись нам миром. Я, пан мой, – князь Теряев-Распояхин, и бражничали мы с тобой вместе, когда оба у «калужского вора» служили. Бросил я его вольной волей, а ты, как вор, бежал. А бежал потому, что боярскую дочь, разорив усадьбу, волоком уволок. А та боярская дочь моя невеста была. Вот наши дороги и спутались. Понял ли ты теперь? А?

Ходзевич понимал одно – что попался в руки шишей, которые не знают пощады; но, увидев искаженное злобой лицо Теряева, услышав его слова, сказанные шипящим от злобы голосом, он понял, что ему грозит не простая смерть.

Между тем Теряев придвинулся ближе к Ходзевичу и заговорил снова:

– Когда я узнал, что ты разграбил усадьбу князя Огренева-Сабурова да увез его дочь под Смоленск, я чуть памяти не лишился и за тобой следом бросился. Плохо было бы тебе, лях поганый, да на мою беду, а на твое счастье, засада мне дорогу перерезала и меня чуть не убили. Но выздоровел я и дал себе клятву не положу рук своих, не успокоюсь, пока своей невесты не отыщу, пока тебе, лях, не отомщу смертной местью. Говори теперь, где Ольга?

Ходзевич отшатнулся от его лица и ударился головой в стену.

– Я сам ищу ее, – проговорил он, бледнея.

– Как? – не веря ушам, переспросил Теряев.

– Сам ищу ее. Она убежала от меня. Скрылась…

Теряев схватил себя за голову и в ярости забегал по горнице. Его голова кружилась, мысли путались. Вот похититель Ольги! Он думал, что она будет спасена, и вдруг… след снова потерян. «Врет», – мелькнуло у него в голове, и он, снова подбежав к Ходзевичу, не помня себя, ударил его по лицу. Кровь потекла у Ходзевича из рассеченной губы.

– Говори, собака, врешь! Ведь врешь?

Лицо Ходзевича оросилось потом. Глаза сверкнули.

– Хам! – презрительно сказал он. – Бьешь связанного.

Князь одумался, но потом махнул рукой.

– Жечь тебя буду! – крикнул он. – Эй, люди!

В избу вошли двое.

– Распалите костер и достаньте длинную жердь! – распорядился Теряев, а когда шиши ушли, снова вернулся к Ходзевичу и повторил: – Жечь тебя буду! Говори, где Ольга?

Ходзевич презрительно пожал плечами. Он уже примирился со своей участью.

Странное то было время! Закаленные в бою, очерствелые сердцем поляки и казаки почти так же равнодушно относились к своим страданиям, как и к страданиям своих врагов.

Двое людей вошли в избу. Следом за ними появился Антон. Он поклонился князю и сказал:

– Все, господин, пришли!

– Пленные посажены?

– Все уже.

– Костер?

– Готов!

– Разденьте его, свяжите и жердь промеж рук и ног проденьте! Когда готово будет, на двор несите!

Князь вышел на двор. При бледном свете осеннего утра у монастырской ограды в ряд корчились на колах пленные поляки. Стоны и крики оглашали двор. Наскоро забивая колы, мужики пробивали несчастным бока, сажали вкривь и вкось, отчего муки казненных неизмеримо увеличивались.

Теряев, не обращая внимания на стоны и крики, мрачно ходил по двору, сгорая от злобы. Ему казалось, что лях смеется над ним, скрывая от него Ольгу.

Мужики вынесли Ходзевича. Он бессильно висел на жерди, словно туша, приготовленная для копчения.

Теряев быстро подошел к нему.

– Где Ольга? – повторил он.

Ходзевич молча мотнул головой.

– Подними над огнем! – приказал Теряев.

Мужики поднесли Ходзевича. Он стиснул зубы и закрыл глаза.

– Где Ольга? – повторил свой вопрос Теряев и потом добавил: – Подбрось хворосту!

Огонь лизнул оголенную спину Ходзевича. Он вытянулся, как от удара, и снова скорчился. Вдруг послышались шум, крики, и Ходзевич со всего маха был брошен на землю. Он раскрыл глаза. Все торопливо шли из монастыря. Его главного врага не было. Двор опустел. Ходзевич не верил своим глазам, но решил, что надо пользоваться каждой минутой; он стал скользить по шесту и скоро освободился от жерди. Его ноги и руки были спутаны просто веревками у кистей, он стал с яростью грызть веревки и освободил руки, а потом развязал ноги и попробовал встать. Ноги затекли; он сделал несколько попыток и наконец встал. Куда деться? Он бросился к воротам и в этот миг увидел скорченные трупы казненных. Его ударило в пот от ужаса и сострадания, но он имел мужество обойти всех и вздохнул, не найдя между ними своего Казимира.

Но надо было уходить. Ходзевич пошел шатаясь, забыв о том, что он голый, и вдруг встретил Свежинского.

– Ян! – закричал тот, соскакивая с коня. – Ты жив?

Ходзевич протянул руки и упал без чувств.

Если бы все тот же Еремка не предупредил князя, отряд Теряева вряд ли бы спасся от разгрома.

Свежинский наткнулся на отряд Млоцкого. Почтенный ротмистр ехал в город, отданный его роте на прокорм, и тотчас согласился следовать за Свежинским, радуясь помочь своему брату. Его радость оказалась еще большей, когда на деле не пришлось сделать ни одного выстрела, и он, не слезая с коня, сказал:

– Хвала Богу! А теперь, пан, назад и до дома: вы – в Можайск, а я по своему делу. Да скорее из леса!

– Для чего! – удивился Свежинский. – Смотрите, он еще не пришел в себя, голый, обожженный.

– Завернем. Возьмите на коня, и марш! – продолжал Млоцкий. – Поверьте, я знаю шишей. Не пройдет десяти минут, и они окружат нас! Ну, берите ротмистра, заверните в плащ. Вот так… Налево кругом! Рысью!

Не обращая внимания на протесты Свежинского, отряд стал быстро удаляться от монастыря. И в самое время: к монастырю уже двигался отряд князя Теряева, усиленный другими шишами. Рядом с князем шагал Григорий Лапша.

– Понапрасну, князь, – говорил он, – вестимо, они утекли. Не такие, чтобы вас дожидаться.

– Но я его там оставил! – с отчаянием повторял князь.

– Ну зачем с собой не взял? Верно, и его унесли!

– Ты заплатишь мне за это! – гневно сказал князь Антону.

– Твоя воля, господин! А кабы не я, так были бы мы в руках у ляхов и на колах сидели бы, а то жарили бы нас, как поросят!

Они подошли к монастырю и увидели его опустевшим.

При виде скорченных трупов Лапша поморщился.

– И сердит ты, князь, прости Господи! – сказал он.

– Мало им этого! – усмехнулся князь.

Оба отряда остановились отдохнуть.

– А к обеду, князь, к нам милости просим, – сказал Лапша, – может, вместе действовать будем, договоримся до чего-нибудь. Все равно, где станом ни стоять, а у меня ладнее: и дома на славу, и две хозяйки. Одна даже дочь княжая!

Князь слушал его рассеянно, но при последних словах встрепенулся.

– Кто, говоришь?

– Дочь княжая. Ольга Степановна, боярина Огре…

Он не договорил: князь вскочил как безумный, схватил его за плечо и закричал:

– У тебя, у тебя! Как она попала к тебе?

– Постой, князь! – сказал Лапша, с усмешкой отводя его руки. – Чего ты? Али знаешь ее?

– Невеста она моя!

Лапша с недоверием посмотрел на него.

– Она что-то иное говорила. Ну да ин так, – сказал он, – а попала она ко мне совсем по случаю! – И Лапша рассказал, как отбил ее от Млоцкого в этом же монастыре.

Князь словно обезумел. Он вскакивал, обнимал Лапшу плакал, а потом падал на колени и благодарил Бога. Когда же успокоился, то стал торопить Лапшу идти к нему в стан.