Текст книги "Власть земли"

Автор книги: Андрей Зарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

Глава VII
29 марта 1612 года ^{43}

В ночь с понедельника на вторник 29 марта 1612 года в домике Стрижова собралась та же компания, с которой свел Теряева, Терехова и Андреева Силантий; только теперь председательствовал не Стрижов с Кузьмичом, а князь Теряев-Распояхин. Дело родины всецело овладело им; он сознавал, какую большую заботу взял на себя, согласившись стать во главе московского ополчения, и его лицо дышало решимостью, когда он говорил или отдавал приказания. Рядом с ним сидел Терехов, склонив голову на руку. И он горел не менее других патриотическим чувством, но мысль об Ольге томила его душу.

Силантий, московские купцы, а также все знавшие теперь их приложили все старания к отысканию Пашки, но никто не видел подходившей к описанию ее женщины. Терехов всем поведал свое горе, но никто не мог выказать ему никакого содействия.

– Горько мне, Терентий Петрович, – воскликнул однажды Терехов, – сил моих нет!.. Чувствую, что надо послужить родине, порадеть общему делу, а как подумаю о своей Ольге – все из рук падает. Господи, и за что на нас такая кара!

– Не робей, Петр! – горячо сказал ему Теряев. – Верь, не пропала Ольга и в полной целости находится! Надейся на Бога, а чтобы забыть свою печаль, думай об обидчике и наполни свое сердце местью.

Эти слова словно зажгли Терехова. Он бешено сжал кулаки и, забываясь, произнес:

– Ты только укажи мне когда-либо на этого Ходзевича. Ты ведь помнишь его?

– Как же забыть, когда он у меня с вертела соскочил? Небось и он меня не запамятует. Ах, встретиться бы мне с ним в ратном деле!

– Мне, мне уступи его, – ответил Терехов, – иначе не друг ты мне.

– А рви его кто хочет! Я за него десяток ляхов зарублю.

Терехов особенно сошелся с Маремьянихой. Она полюбила его тоже и, когда приходил Терехов, целыми часами не уставала говорить ему об Ольге. Но все же думы об Ольге не мешали Терехову принимать участие в заговоре москвичей против поляков, и теперь он сидел подле Теряева и внимательно слушал речи.

Тут же сидел Силантий, неразлучный со своим огромным мечом.

– Батюшка князь им поганых ляхов сек, ну я за упокой души его дам мечу поработать, – говорил он, когда речь заходила о его мече.

В горнице, кроме того, за столом сидели и Кузьмич, и Стрижов, и немало иного купечества, а в конце стола виднелись коренастый Рыжичек и Карп, знакомец Маремьянихи и Силантия, шиш от Лапши.

– Ну, что же скажешь нам, Терентий Петрович, князь? – заговорил Кузьмич. – Чем порадуешь?

Теряев встряхнул головой, откинув назад нависшие волосы.

– Много что сказать есть! – заговорил он. – Прежде всего Семен Андреевич, что нами к Прокопию Петровичу был послан, сюда не вошел, потому что ляхи его не пустили, а остался за Москвой. Встретил он там моих людишек и над ними головой стал. Он с Григорием Лапшой тревожить ляха будет, а теперь вот с этим человеком, – он указал на Карпа, – мне отписку прислал и говорит, что Ляпунов против поляков встал.

– Знаем, знаем! Помоги Бог!

– Ну, это-то мы действительно знаем. А теперь этот самый человек пришел сказать нам, что князь Дмитрий Михайлович Пожарский идет к нам и завтра уже к Сретенским воротам подойдет. Так и нам робеть не надо. Вот что!

Глаза Теряева вспыхнули. Слушатели его в волнении вскочили с мест.

– Князь у ворот! Смерть ляху поганому! Ударим сейчас на него! – раздались голоса.

– Стойте! – остановил всех Теряев. – От крика дело не сделается. Сговориться надо!

В это время кто-то сильно постучал в ставни. Все вздрогнули и схватились за поясные ножи.

– Ляхи! – прошептал Карп.

Испуганные поляки действительно нередко врывались в дома, где замечали что-либо подозрительное.

– Отворяй! – приказал Теряев, беря в руки короткий меч.

Рыжичек подошел к двери и отодвинул засов. В горницу поспешно вошел Митька, запыхавшийся от скорого бега. Увидев его, все засмеялись, но Теряев махнул рукой, укрощая веселость, и спросил:

– С чем пришел?

– Ох, батюшка-князь! – запыхавшись, ответил Митька. – Поляки словно что прочуяли. Все вдруг поднялись и из Белого города в Кремль переселяются, да спешно так! А в Кремле работа и-и какая!.. Сам гетман их на коне разъезжает, а ему факелом светят… Беда!..

– Значит, и до них слух о князе Пожарском дошел, – сказал Теряев, а затем стал излагать план действий. – Прежде всего полякам и виду не показывать, что мы это затеваем. Пусть все будет, как всегда, а только оружие перенести беспременно по лавкам и всех молодцов наготове держать. Ты, Силантий, сейчас к извозчикам пойдешь. Пусть они завтра весь Кремль загородят и первыми свалку начнут. Вы, Кузьмин и Стрижов, возьмите начало в Белом городе, Терехов на Никитской станет и там острожек установит, ну, а я, я… я везде поспею. И потом помнить: как поднимется звон – так, значит, и начинать бить ляха, да не жалеть его, поганого. А теперь помоги правому делу, Царица Небесная! – И Теряев набожно перекрестился.

– Помоги, Господи! – повторили за ним остальные.

Теряев обратился ко всем:

– А теперь, родные, как знать: может, завтра к ночи кого из нас и не будет. Так обнимем друг друга по-братски и поцелуемся на прощанье!

Все, уходя, стали крепко целовать друг друга и кланяться в пояс.

Терехов и Теряев пошли домой, осторожно пробираясь по темным улицам.

– И страшно, и радостно, – сказал Терехов. – Страшно потому, что думаю, что только с Ольгой будет, когда свалка по городу начнется. Где она да что с ней? А радостно потому, что думается: Бог поможет, выгоним поляка, так я весь Кремль перешарю, каждую норку мышиную осмотрю и уж найду свою голубушку. Эх, кабы Бог пособил!

Он вздохнул и замолчал. Всю дорогу прошли они молча и легли молча, хотя оба не спали. Каждый думал свою думу.

А в это время по всей Москве шла спешная, тайная работа. Поляки размещались в Кремле, и Гонсевский держал совет со своими полковниками относительно защиты Кремля, а москвичи хлопотали, готовя ненавистным гостям нежданный подарочек. Со всех сторон тащились в Охотный ряд да в Гостиный двор люди, неся охапками мечи, бердыши, топоры, сабли, а некоторые и тяжелые мушкеты. На постоялых дворах, в кружалах, тайно, за закрытыми ставнями, собирались люди и сговаривались, где и как им стоять. Земляк находил земляков, и так собирались отдельные отряды.

Встревоженные поляки в эту ночь забыли о своей неусыпной бдительности, всецело занялись переселением в Кремль, размещением в нем и думали о его защите.

Однако в то время как старшие проводили часы в озабоченном совете, младшие чины и не думали о грозящей опасности и беспечно заливали вином и медом свое новоселье. Только Свежинский, ухаживая за Ходзевичем, не принимал участия в общей попойке.

Ходзевич, узнав о бегстве Ольги, сперва бесновался и неистовствовал, а потом предался взрыву отчаяния. Он рвал на себе волосы, бил себя в грудь, стонал и плакал. Глядя на него, Свежинский покачал головой и произнес:

– Ох, околдовала тебя подлая девка! И что в ней? Плюнь на нее, слово гонору. Силой все равно мил не будешь!

– Ах, только бы мне ее назад! – крикнул Ходзевич. – Насмеюсь, надругаюсь над нею и потом брошу, как кость собакам, своим пахоликам. Взяла она мою душу!

– Тьфу! – сплюнул Чупрынский. – Да на что же, пан Ян, добрый рыцарь? Ты себе трех достанешь. Вот, говорят, завтра москвичей бить будем!

Словно в подтверждение его слов в горницу вошел Косоковский. Он поклонился всем и сказал:

– Пан гетман велел всем офицерам завтра в шесть часов утра быть на конях и при своих отрядах.

– Выпьем, братику, за добрую весть! – сказал Чупрынский, но Косоковский уже вышел из горницы.

Наутро приказание Гонсевского было в точности исполнено. Ходзевич, Свежинский и Чупрынский сидели на конях во главе своих небольших отрядов и жались от утреннего холода. Чупрынский со скуки ездил от одного офицера к другому и всем жаловался:

– Ну, скажи, пан, на кой ляд нам и поспать не дали, на такой холод выгнали? Все спокойно; москали лавки открыли и на базар пришли, а наши бунта боятся. С чего им в голову вошло? Ей-богу, возьму и сойду с коня! Эй, пан, пан! – закричал он Косоковскому, который рысью переезжал площадь во главе небольшого отряда улан. – Куда едешь, пан? Воевать, что ли?

Косоковский усмехнулся.

– Послали пушки на стены втаскивать. Пока на базаре извозчики стоят, так чтобы помогли!

– Ну и ставь! А мы здесь для чего? – проворчал Чупрынский, отъезжая к Свежинскому.

Ротмистр Косоковский выехал за ворота Кремля и прямо врезался в толпу извозчиков. Загораживая ворота своими таратайками, дрогами и тележками, извозчики в длинных кафтанах, с гречишниками [31]31
  Гречишник – войлочная крестьянская шляпа, напоминающая формой усеченный конус. – Ред.


[Закрыть]на голове, с кнутами в руках, в необыкновенно большом количестве толпились на площади и почти не подались, когда ротмистр въехал в их толпу.

– Эй, вы! – властно закричал Косоковский. – Беритесь-ка за работу! Вон пушки стоят; тащите-ка их на стены! Кто скоро сделает, тому гривна!

Извозчики теснее окружили его.

– Тащи сам, коли охота! – ответил кто-то из толпы.

– Скоро собаки потащут вас за хохлы из города! – крикнул другой.

– Не долго засидитесь, собачьи дети! – закричал еще кто-то.

Ротмистр Косоковский покраснел от гнева.

– Сволочь! Сейчас беритесь за работу, не то я… – И он взмахнул плетью.

– Не больно храбрись! – закричали из толпы, и огромный ком грязи с силою ударил в морду его коня, так что тот взвился на дыбы.

– Пан ротмистр, – вдруг сказал ему жолнер, – взгляните! – И он указал на кремлевскую стену.

Ротмистр взглянул и громко выругался. Некоторые из извозчиков, как муравьи, копошились на стенах и скатывали по откосу поставленные туда пушки.

– Что, не по вкусу? – засмеялись в толпе.

– Так я же вас! – заорал храбрый ротмистр и, рванувшись вперед, полоснул саблей ближайшего к нему мужика. Тот упал, обливаясь кровью. – Бей их! – закричал Косоковский.

– Помогите! Бьют! – пронеслось в толпе.

И мгновенно заволновалась вся площадь. Извозчики, торговцы, мужики стеной надвинулись на горсть улан…

– Час стоим и без всякого толка! Выпить, что ли? – проворчал Чупрынский, поднося к губам фляжку, как вдруг из Китай-города вихрем вынесся улан, махая окровавленной саблей.

Он пронесся через Кремль, что-то крича, и через несколько минут показался сам Гонсевский во главе большого отряда и подскакал к отрядам Ходзевича, Свежинского и Чупрынского.

– Панове, на базаре драка. Надо разнять! – закричал он, но тут же к нему подскакал жолнер и громко доложил:

– Мы стояли у Сретенских ворот. К ним идет большая рать!

– Измена! – крикнул Гонсевский. – Москвичи сговорились. Панове, я поскачу навстречу врагу, а вы перебейте всю ту сволочь! Вон их из Китай-города! – И гетман, обнажив саблю, вихрем помчался со своим отрядом в другую сторону.

– В бой! – заорал Чупрынский, кидаясь к Китай-городу.

– В бой! В бой! – послышались за ним крики Свежинского, Ходзевича и других офицеров.

Они выскочили из ворот Кремля в Китай-город, где по всей площади происходила свалка. Уланы Косоковского, разделенные толпой, рубились поодиночке.

– В бой! – заревели поляки и широкой лавиной бросились на толпу, нанося удары без разбора и по женщинам, и по детям.

Толпа дрогнула и беспорядочно побежала. Поляки понеслись за ней; но едва они влетели в улицы Белого города, как с размаху наткнулись на столы, скамьи, телеги, грудой наваленные поперек улиц, и в то же время на них среди редких выстрелов мушкетов градом посыпались камни, поленья, тяжелые ядра, брошенные руками.

Поляки в смущении отступили в боковую улицу, но на них тотчас с заборов и кровель снова полетели камни, а несколько отчаянных богатырей бросились на них с бердышами и тяжелыми палками.

Полковник Зборовский принял над всеми команду.

– Надо разогнать всю эту сволочь и идти на помощь к гетману! – сказал он и разбил всех поляков на три отряда.

Они бросились по разным улицам, взяв копья к стремени, неудержимые, как ураган; русские побежали, защищаясь столами, скамьями, которые опрокидывали под ноги коням, и под конец конные поляки должны были сворачивать; но едва они оборачивались, как в них летели камни, и их с тыла осыпали выстрелами.

– Бей! – кричал Свежинский, несясь со своим отрядом.

И вдруг его отряд смешался, сбился в кучу и остановился, словно стадо овец. Он попал на перекресток двух улиц, а там со всех сторон посыпались москвичи. Они поражали коней, глуша их ударами дубин и топоров, стаскивали за ноги всадников и били их чем попало.

Свежинский вертелся, как угорь; его сабля сверкала, и каждый удар разрубал чью-нибудь голову: но его отряд словно таял, и он уже видел свою гибель. Но вдруг крик «В бой!» снова дал ему силу. Это из-за угла высыпал отряд Ходзевича и на мгновенье рассеял москвичей.

– Ух! – сказал Свежинский. – Был же я в переделке!

– Дьявол разберет их улицы, – ответил Ходзевич, – я попал в такую, из которой и выхода нет. Совсем забили бы нас, да Зборовский подоспел. Ну, потеха!

– Беда! Полковник напрасно разбил нас на отдельные отряды.

– Теперь приказали скакать гетману в помощь! За мной!

Отряд поскакал на Никитскую улицу.

Там Терехов успел построить в три ряда загороды, и поляки теперь употребляли все силы, чтобы пробиться через них на помощь гетману.

А Гонсевский был на Сретенке, куда уже подошел князь Пожарский со своим ополчением. Он уже успел двумя залпами из пушек отразить нападение поляков и поставил острожек подле церкви Введения (на Лубянке), где стал со своими людьми и пушкарями.

Ходзевич и Свежинский встретили взволнованного гетмана. Он скакал со своим отрядом и кричал встречным полякам:

– На Тверскую, в тыл!

Свежинский с Ходзевичем бросились туда, к ним присоединился сам Зборовский, но у самой Тверской они вдруг наткнулись на тяжелые бердыши стрельцов и бросились назад.

На Никитской их били. В тесных улицах их разбивали на кучки и избивали поодиночке.

Гонсевский соединился со Зборовским.

– Маржерет пошел к Яузе. Оттуда тоже идут москали, – отирая кровь и грязь с лица, сказал гетман.

– Плохо дело! – вздохнул Зборовский.

– Ах, если бы нам пана Струся! – сказал Гонсевский.

Свежинский выехал вперед.

– Я извещу его!

– Вы? Как же вы проберетесь живым?

– А на счастье!

– Он пройдет! Сапежинец! – похвалил его Зборовский.

– Тогда с Богом! Скажите, чтобы спешил к нам со всем полком.

– Слушаю!

Свежинский гикнул и помчался, прокладывая себе путь саблей и грудью коня.

– На верную гибель! – задумчиво сказал Гонсевский.

В то же мгновение к нему подскакали несколько полковников.

– Ад кромешный! – заявили они. – Нас разъединяют. В этих улицах не повернуться и коню.

– Ах! – воскликнул Гонсевский. – Я знал все это! Что делать? Дать бой в поле – нас не выпустят из города. Надо вернуться в Кремль и там засесть!

– А москали будут в Белом городе, где все довольство, – сказал Зборовский.

– Сжечь его! – вдруг воскликнул Ходзевич, прислушавшись к разговору начальников.

Лицо Гонсевского просветлело.

– Мысль, мой пан. Пусть жолнеры возьмут факелы и жгут город. Мы им оставим пустыню! Жечь!

– Огня! Огня! – пронеслось среди поляков.

Жолнеры спешились и устремились во все стороны с факелами, паклей, просмоленной лучиной. А бой кипел на всех улицах, в переулках, на площадях, жестокий, беспощадный бой. Разрозненные отряды поляков сходились на Никитскую улицу, где стояли полки Зборовского, Гонсевского, Маржерета, и готовились прокладывать дорогу к Кремлю. Русские окружили их сплошной стеной.

Глава VIII
Пожар Москвы

Силантий дал вволю поработать своему мечу. Он первый начал свалку в Китай-городе, а потом, все распаляясь воинским жаром, поспевал в каждый проулок, к каждому перекрестку, где били поляков.

– В мечи! – кричал он в одном месте и, махая своим огромным мечом, вел за собой удалых москвичей с дубьем и топорами. – Выворачивайте камни да на крыши несите, – учил он в другом месте. – На три части разделитесь: одни камни ворочайте, другие – тащите, а вы на бритые головы бросайте!

Потом, во главе целого отряда мужиков и извозчиков, он очутился на Никитской улице, и благодаря его натиску дрогнули и побежали немцы.

– Что, Петр Васильевич, жарко? – пошутил он, сойдясь с Тереховым.

Тот тряхнул кудрями, так как его шапка давно упала с головы в бою, и ответил:

– Третий раз отбиваем бритых.

Вся Никитская представлялась полем битвы, разделенным надвое. С одной стороны москвичи за тремя заставами, с другой – поляки и немецкая пехота.

Князь Теряев-Распояхин поспевал везде. Он соединял разрозненных и давал им начальников, указывал им дело, иногда сам вел в бой; участвовал в бое на Никитской, поспел и к Сретенке и не один раз побывал в острожке у Пожарского.

– Гоним ляхов, – сказал он князю со сверкающим радостью взором, – вовремя поспел ты, Дмитрий Михайлович!

Но опытный в бою князь только покачал головой.

– Подожди радоваться. Моя помощь не велика, даже если и Плещеев ^{44} поспеет, а ляхи хитры, и у них есть настоящие стратеги. Еще что они выдумают… – И едва он закончил эти слова, как тотчас воскликнул, протягивая вперед руку: – Смотри, смотри!

Теряев взглянул по указанному направлению, а потом на князя. Вдали вился сероватый дым; мало-помалу он разрастался и уже черными клубами закрывал небо.

– И там, и там! – закричали в острожке.

Теряев оглянулся: в шести местах уже стлался дым, и из него вырывались зловещие красные языки.

– Поляки подожгли город. Скачи и торопи тушить пожарище! – сказал князю Пожарский.

Теряев бросился на коня и вылетел из острожка.

– Горим! – неслось по Москве, и в то же время тревожный набат десятков колоколов гудел в воздухе.

– Тушить! – закричал Теряев, подскакивая к отраду Терехова. – Силантий, веди людей! – И он погнал коня дальше, везде останавливая людей и гоня их на пожар.

В это время поляки с конницей впереди и тяжелой немецкой пехотой позади двинулись к Кремлю. Завязался бой.

Разъяренные москвичи тучей окружили поляков, но, на их счастье, ветер с силой понесся в лицо русским, обжигая их пламенем пожара. Москвичи отступили; поляки прорвались в Китай-город и успели запереться в нем, основав в Кремле свою крепость.

Москвичи на время забыли о них и бросились спасать свои жилища. Стоны, вопли, проклятия, треск пожара и гул набата сливались в один страшный шум.

Маремьяниха, спасаясь от огня и дыма, бежала по улице и звала Силантия, а тот то вытаскивал детей из одного дома, то спасал чье-либо добро, то с другими молодцами разворачивал горящий дом.

По всей Москве стояли крики ужаса, отчаянья, и на каждом шагу происходили раздирающие душу сцены.

У князя Пожарского в острожке собрался совет: Терехов, Теряев, тот же Кузьмич и его друг Стрижов, начальники стрельцов и пришлые люди – все теперь слушались мудрого в воинском деле князя Пожарского.

– Тушить пожар и город от огня охранять, – сказал он, – теперь у нас только есть дела. Поляки не выйдут в открытый бой; они, наверное, послали за помощью и будут ждать королевского войска, а тем временем нам огнем досадят; так надо от огня уберечься. А помощь у нас большая будет: сегодня в ночь Плещеев подойти должен с коломенцами, Иван Колтовский ^{45} , а там и Ляпунов будет. Свято наше дело!

– Так что же делать? – спросил Теряев.

– От огня беречься да огонь тушить, – ответил князь, – больше всего наказать Замоскворечье беречь. Эту сторону я уберегу. Белый город вы берегите!

Теряев с Тереховым вышли из острожка. Несмотря на поздний час, на улицах было светло от пожара, как в ясный день. Терехов и Теряев шли осторожно, потому что всюду приходилось обходить и трупы, и лужи крови.

– Вот они как добра нам желают! – с горечью сказал Теряев. – Не пожалели церквей и святыни русской!

– Княжна моя! – глухо простонал Терехов. – Что, если она где-нибудь в городе заперта и бьется, и мечется, а огонь палит ее?

– Оставь, не жалобь сердца своего! – остановил его Теряев. – Стой! Это кто?

По улице спешно шел отряд.

– Семен! – вдруг закричал Терехов, бросаясь вперед.

– И впрямь Семен! – воскликнул князь. – Откуда? Как поспел?

– Здравы будьте! Это я, я! Над твоими молодцами начало взял, князь. Не осуди!

– Спасибо тебе! За что судить-то? Ты скажи лучше, как сюда попал.

– А с ополчением Плещеева. Он здесь, у ворот остановился.

– Запоздал немного, – со вздохом сказал Теряев, – теперь ляхи в Кремле заперлись; не скоро их оттуда вышибешь. Ну, да еще подоспеют.

– А пожар с чего разлился?

– Ляхи подожгли. Теперь вот что, Семен: ратного дела никакого не будет, а потому иди ты со своими людишками и, где можешь, пожар гаси. Пусть не радуются своему, проклятые!

– А где встретимся?

– А где уж Бог пособит. Пока что хоть на Москве-реке, тут вот, у Чертольских ворот. Я шатер поставлю. Ну, с Богом!

Но Андреев еще медлил.

– Ну, – нерешительно начал он, обращаясь к приятелям, – а у вас что? Нашли, что ли, Пашку-то эту… ась?

Теряев махнул рукою.

– До того ли нам, милый человек, смотри, что на Москве делается!

Терехов тяжело вздохнул:

– Рвется мое сердце, Сеня, а что поделаю. Знаю только, что попадись мне этот поляк, я его так не оставлю… А Ольга… – Он помолчал и глухо прибавил: – Может, сгорела уже!..

– Ну, ну! – остановил его Семен. – Я теперь искать их буду. А теперь прощайте до утра! – И он спешно повел свой отряд по ярко освещенным улицам.

Город горел, и под звон набатов со всех сторон неслись крики отчаяния и ужаса. Народ метался во все стороны, то туша пожар, то спасая имущество, то убегая от невыносимого жара и дыма.

В то же время в дворцовой палате гетман Гонсевский держал совет со своими полковниками и изменниками-боярами. Вряд ли даже среди поляков находились в это время большие зложелатели, чем эти изменники. Особенно среди них волновался Салтыков.

– Что важности в Белом городе? – сказал он. – Сожгите его весь, и все-таки вокруг стены будут, которые ни вас не выпустят, ни к вам не впустят. Надо Замоскворечье зажечь! Сожгите все – и сразу проход будет. А то как сюда помощь от короля придет?

– Дело боярин сказал, – подхватили другие, – слушайся нас, гетман, жги весь город, иначе плохо будет!

Гонсевский сидел задумавшись. Ему жалко было прекрасного города, и не того он ждал от всего похода. Ему представлялись торжественная встреча Владислава, общее ликование, а там католическая Русь и великая слава Речи Посполитой. В то же время настоящее положение дел не позволяло долго думать. Здесь, в Кремле, без внешней помощи, запертые, как в мышеловке, без достаточного провианта и с малыми силами, поляки неизбежно должны были погибнуть. Надо было действительно и устрашить москвичей, и проложить себе дорогу. Гонсевский провел рукой по лицу, словно сгоняя с него грусть, и решительно сказал:

– Ну, на то воля Божья! Значит, решим теперь же: с завтрашнего утра будем жечь город. То, что в Белом городе не дожжено, дожжем да запалим Замоскворечье.

– А кто пойдет? – спросил Зборовский.

– Да много ли надо? Пан Маржерет пойдет для прикрытия со своей пехотой, а уланы, ну, хоть ротмистра Чупрынского да гусары с Ходзевичем пусть жечь пойдут. А теперь отдохнем!

Гетман поднялся с кресла.

– А за помощью уже послано? – трусливо спросил Салтыков.

– Ротмистр Свежинский поскакал в Можайск, да не знаю, доехал ли, – ответил Гонсевский и, обратившись к Зборовскому, отдал приказ: – А вы, пан, пошлите на Ивановскую колокольню выглядывать пана Струся. Если завидите его, сейчас со своим полком на коней и помогите ему к нам прийти. Ну, спокойной ночи.

Но хотя Гонсевский и пожелал спокойной ночи, вряд ли она была спокойной хоть для одного поляка.

– Ну, поживились мы с тобою! – сказал Боровский Казановскому. – И дернуло нас пойти с Жолкевским. Сам небось ушел да в королевском стане кичится.

– Ох, плохо дело! – вздохнув, ответил Казановский. – Если бы не сражения каждый день, офицеры разнесли бы меня на саблях.

А измученные, в крови и копоти офицеры тем временем предавались попойке как лучшему средству восстановить свои силы.

Ходзевич и Чупрынский на другой день чуть свет вышли под прикрытием Маржерета дожигать город. У каждого жолнера в руках были пакля, смоляные лучины и тлеющий фитиль. Они тихонько вышли, спустились на лед Москвы-реки и стали осторожно двигаться к Чертопольским воротам.

Вдруг пред ними очутились ряды плещеевских стрельцов и пушки Колтовского.

– Ишь, черти! – проворчал Чупрынский. – Не хотят в обиду даться.

– Вперед! – скомандовал Маржерет.

Его пехотинцы в кованых латах, с железными шлемами на головах двинулись вперед.

– Панове, панове, – вдруг взволнованно заговорил Ходзевич, – ворота!

– В бой! – заорал Чупрынский и бросился со своими уланами вперед.

Ходзевич заметил, что русские по оплошности оставили Водяные ворота под Пятиглавой башней открытыми, и поляки стремительно ворвались через них в город. Раздался вопль растерявшихся русских. Плещеев побежал со своими стрельцами. Ходзевич первый добежал до церкви Святого Ильи.

– Жгите! – приказал он.

И скоро запылала церковь, а за нею Зачатьевский монастырь и ближайшие дома.

– Чего вам? Чего, черти? – обозленно отмахнулся Чупрынский от двух жолнеров, спешно говоривших ему что-то.

– Нас послали из Кремля. Пан Струсь идет. Надо впустить его, а то москвичи задержат его под Деревянной стеной.

– Струсь идет, Струсь! – пронеслось среди поляков.

В то же время через реку по льду промчался в Замоскворечье отряд Зборовского.

– Жечь Замоскворечье! – закричал Маржерет, поворачивая фронт своих солдат.

Поляки бросились через реку. Смешавшиеся москвичи старались не пустить поляков, и те, пробиваясь через их толпы, косили их без пощады.

Колтовский бросился москвичам на помощь, но пехота Маржерета отбросила его залпом из мушкетов. Деревянная стена, огибавшая Замоскворечье, уже пылала. Треск пожара, залпы выстрелов, крики и стоны смешивались в сплошной гул. Стена представляла собой сплошной огонь. Со свистом и шипением он истреблял сухое дерево, и одна из башен с грохотом рухнула на обезумевших москвичей.

В тот же миг через груды развалин сквозь огонь и дым проскочил на коне неустрашимый полковник Струсь, крича:

– За мной!

Следом за ним друг за другом посыпались жолнеры, быстро проскакали огненную брешь и, выстроившись, ударили на русских.

– Хвала Богу! – кричали поляки.

Струсь со своим отрядом проскакал в Кремль. Гонсевский, плача от радости, обнял его.

– А вас, пан Свежинский, король сделает полковником! – сказал он храброму офицеру.

– Что теперь прикажете делать? – подскакал к нему Ходзевич.

– Дожигать город! – приказал Гонсевский. – Жгите к Лубянке!

Ходзевич снова повел своих жолнеров. Он рад был этой беспрерывной адской работе. Она заглушала терзания его сердца, наполняя его какой-то безумной радостью мести, и он снова с ожесточением бросился в узкие московские улицы.

Москвичи защищались с отчаянием погибавших, но против них была сама стихия. Ветер бросал огонь и дым им прямо в лицо, и они поневоле шаг за шагом отступали пред остервеневшими поляками.

Теряев бился плечо о плечо с князем Пожарским на Большой Лубянской площади.

– О, хоть бы мне умереть, только бы не видеть того; что довелось увидеть! – воскликнул он с отчаяньем, видя кругом пылающий город, но люди и в этот момент подхватили его и бросились бежать по направлению к Троицкой лавре.

Поляки победили. Смятенные русские бежали во все стороны, давя и толкая друг друга, от своих пепелищ, ища пристанища. Одни убежали к Троицкой лавре следом за Пожарским, другие бросились в Симонов монастырь, в Коломну, наконец, многие попрятались в слободы, которые уцелели от огня.

Поляки дожигали город еще и в четверг, убивая всякого, кого заставали на пепелище. Три дня горела Москва, и на ее развалинах в последний раз восторжествовали поляки. Как жадные шакалы, они выходили из Кремля, шарили по подвалам и разрушенным церквам Белого города и возвращались, отягченные добычей. Серебряная и золотая утварь, шелк, парча, драгоценные камни доставались им в таком изобилии, что простые пахолики играли в кости на пригоршни камней и потехи ради заряжали ружья жемчугом, священными ризами одевали коней, среди площади спали завернувшись в парчу и бархат.

Страшное это было торжество последней победы – торжество в разврате и пьянстве, среди дымящихся развалин и удушающего смрада обгорелых трупов. Но к торжеству примешивалось чувство тайного ужаса: каждый понимал, что здесь, среди сожженной Москвы, его ожидает гибель, потому что русские ополчения уже подошли и железным кольцом окружили Москву. Пан Струсь успел отбить ополчение Просовецкого ^{46} , но вслед за ним сошлись Ляпунов, Трубецкой и Заруцкий с несметными полчищами.

Однако поляки все же ликовали до времени, и среди ликующих грустен был только один Свежинский; причиной его грусти было то, что Ходзевич не вернулся из последней вылазки и никто не знал, что с ним такое сталось.

– На то война, – философски заметил Чупрынский.

– Ах, если бы я знал, что он убит, – вздохнул Свежинский. – А если он в плену?

И его сердце почти угадывало истину: Ходзевич был убит, но смерть пришла к нему не сразу, а после немалых мук.