Текст книги "Власть земли"

Автор книги: Андрей Зарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Глава XI
Побег

А за несколько часов до стычки князя Теряева со Свежинским главный виновник всей кутерьмы уже находился в пути к Смоленску, увозя с собой Ольгу Огреневу.

Уйдя от Сапеги с полученными пакетами, он быстро направился к своей избе. Там он вывел в сени Пашку и, сжимая ей руки, сказал:

– Если ты любишь меня, согласись! Я награжу тебя, если ты поможешь мне. Рассуди сама, на кого я ее оставлю? На пьяных солдат или беспутных пахоликов? У меня же никого нет, на кого бы я мог надеяться.

Лицо Пашки потемнело, брови сдвинулись, но она победила себя и только спросила:

– Что ты сделать замыслил?

– Мы сейчас уедем отсюда к Смоленску. Там, подле Смоленска, мы найдем избу и спрячем там Ольгу. Я дам тебе четырех воинов, ты побереги мне ее неделю. Я вернусь и возьму ее. Тогда, если хочешь, уезжай назад, не хочешь – с нами останься! Ну, любая моя, ну скажи «да»!

Пашка усмехнулась.

– Хорошо, – сказала она. – Только помни: в последний раз. Сил моих нет больше!

– В последний, коханая! Так приготовь ее: я сейчас повозку достану! – И Ходзевич, поцеловав Пашку, быстро убежал к жиду Хайкелю за повозкой.

– В последний, – прошептала Пашка, – а там – иди на все четыре стороны! Любовью потешили, потом разлучнице служить заставили. Дура, дура! – Она заломила руки, но тотчас поборола волнение, отерла слезы и с веселой улыбкой вошла в горницу.

Ольга сидела у стола в своей унылой позе, подперев голову.

– Ну, княжна, – весело сказала Паша, – скорей вставай, одевай шугай [21]21
  Шугай – душегрейка. – Ред.


[Закрыть], в путь-дороженьку сбирайся!

– Свобода? – вскакивая, вскрикнула Ольга, и ее бледное лицо слабо зарумянилось.

– Ну вот, выдумала тоже! На новые места поедем!

– Куда? Зачем?

– Эх, княжна моя милая, да нешто я знаю? Получен приказ от твоего милого.

– Не называй так злодея! – крикнула Ольга.

– Ну, от злодея, – согласилась Пашка. – Да, так вот, приказано им, и конец делу: ехать надо!

– Но куда? – Ольга опустилась на табурет и замерла: слез у нее уже не было. – Ах, зачем ты спрятала от меня кинжал? – заговорила она с тоской. – Лучше смерть, чем эти муки! Словно врага в неволе держать, чести лишить хотят.

– Не лишить, – хмуро сказала Пашка, – я же обещала тебе. Смотри, руки у меня сильные, задушу обидчика! – И она вытянула свои мускулистые руки и сверкнула глазами.

Лицо Ольги просветлело.

– Я верю тебе!

– Ну, а коли так, сбирайся поспешнее! Да что и брать-то с собой? Кажись, все твое на тебе.

Ольга кивнула головой. В это время стукнули в дверь.

– Сейчас! – отозвалась Пашка и вывела Ольгу.

На дворе у крыльца стоял крытый возок, запряженный бойкой тройкой. Тридцать всадников, вооруженных копьями, ружьями и саблями, толпились подле. У повозки стоял Ходзевич. При виде его Ольга гордо выпрямилась и встретила его гневным взором. Ходзевич смущенно поклонился ей. Пашка подхватила ее под руку, втолкнула в возок и вошла сама. Кожаные фартуки закрыли возок со всех сторон.

– Трогай! – крикнул Ходзевич.

Возок закачался, лошади дернули, и скоро он загремел по камням мощеного двора, а там выбрался на улицу и мягко покатился по грязной колее.

Между тем Ходзевич остановился на минуту, чтобы попрощаться со Свежинским. Они несколько раз целовались, расходились и снова бросались друг другу в объятия. Разбойники и живодеры, поляки были до сентиментальности чувствительны в дружбе и любви.

– Видел, как она взглянула на меня? Словно сжечь хотела! – сказал Ходзевич, а затем вырвался из объятий друга, вскочил на коня и пустился догонять возок.

Ольга сидела безмолвная, откинувшись к стенке возка. Пашка, хотя и горела ревнивой злобой к Ходзевичу, чувствовала жалость к этой беспомощной девушке и начала утешать ее.

– Слушай! – сказала она. – Твое горе – полгоря. Хочешь, расскажу тебе свою историю?

– Говори! – равнодушно сказала Ольга; но когда Пашка начала свой рассказ и Ольга вслушалась в него, ее сердце стало смягчаться, и она уже с затаенной любовью смотрела на лицо Пашки, как на лицо близкого ей человека.

А Пашка рассказывала одну из историй того времени, каких были тысячи.

– Хорошо мы жили под Царевом Займищем, деревня Турова, – говорила она. – Жених у меня был такой ли статный да красивый, Миколкой звали. И вот, как есть за Петровым днем, тому два года минет, девичник мы правили, песни пели. Вдруг слышим крики, топот, выстрелы, батюшки мои! Вбежал парень к нам, весь в крови. «Поляки, – говорит, – бегите, девушки!» Мы бросились в двери. А поляки шасть нам навстречу – усатые все, краснорожие, винищем от них так и пышет! Бросились они на нас и давай хватать кто кого. Я сильная… как рванулась, опрокинула одного, да бегом. Смотрю – ко мне Миколка бежит; я к нему. Вдруг грянул выстрел, Миколай-то мой взмахнул руками и упал на спину. Я к нему. Лежит он, глаза закатив, а изо рта у него кровь так и льется. Заголосила я на всю улицу. Глядь, на меня навалился кто-то. Тут я обеспамятовала и, что со мной произошло, сознать не могла. Очнулась я на сене; со мной рядом поляк спит, а крутом светло-светло: вся деревня наша, как стог сена, горит и поляки во все стороны шныряют. Чувствую я, пропала моя честь девичья! Зло меня взяло. Смотрю, у поляка кинжал на поясе. Выхватила я его, да ему в горло. Он захрипел, а я бегом. Только меня опять перехватили; взял меня к себе на коня один гусар и увез в Тушино. Там я и сгибла. «Э, – думаю, – одно пропадать!» И начала я пить да полякам мстить. В темные ночи, пьяных поляков лаская, не одного зарезала; а потом… – Пашка на миг замолчала, потом тряхнула головой и продолжала: – Спуталась раз с Яном, твоим мучителем. Лежит он, спит. Приготовилась я ему горло перервать, да и взглянула на него. А он спит, улыбается и во сне меня обнять хочет. Сердце мое перевернул… и полюбила я его… – тихо добавила она и, замолкнув, понурилась, но потом опять оживилась. – Везде я за ним ходила! Под Троицей с ним стояла, в Дмитрове, когда нас живьем взять хотели, рядом с ним отстреливалась, да в Калугу пришла. И вдруг… ты на дороге!

Она закрыла лицо руками и глухо заплакала. Ольга страстно обняла ее. Внезапная мысль молнией озарила ее голову.

– Помоги убежать мне! – шепнула она.

Пашка вздрогнула.

– Убьет!

– Нет! – сказала Ольга. – Он опять тебя полюбит, а меня забудет. Ведь мне-то ненавистен он. Жених у меня есть! – И она стала целовать Пашку.

Это совсем растрогало Пашку. Ее сильная, порывистая натура бессознательно искала нежную душу, которой она могла бы покровительствовать, и такой являлась ей Ольга в ореоле своей девичьей невинности. Крепостная девка Пашка, разъяренная, оскорбленная, познавшая среди поляков всю грубость разврата, и княжеская дочь Ольга, прожившая свое девичество в тереме среди сенных девушек, – какой контраст! Но это не мешало тому, что пленница Ольга и ее тюремщица Пашка полюбили друг друга, как сестры.

Чем далее двигался их возок, тем все более сближались эта распутная женщина и чистая голубица, и в одну темную ночь, когда их возок качался, как челн в бурю, Пашка страстно обняла Ольгу и сказала:

– Хочешь, я побегу с тобой? Везде вместе пойдем. Я тебя от беды уберегу!

Ольга доверчиво прижалась к ней и прошептала:

– Паша, это – как сон; кажется, я все время мечтала об этом, да боялась сказать тебе.

– Так сбудется этот твой сон наяву! – уже весело сказала Пашка. – А что до пана моего – пропади он пропадом! Никогда этот злодей не любил меня по-божьему!

– Да разве можно любить его, Паша? – с негодованием заговорила Ольга. – Ведь он – вор, разбойник, у которого руки в крови!

– Решено! – резко перебила ее Пашка. – Будем говорить о себе. Куда мы пойдем с тобой?

– К батюшке! – тотчас ответила Ольга. – Он и то, верно, меня ищет.

Пашка вздрогнула.

– Этого нельзя… николи нельзя! – торопливо сказала она.

– Почему?

Пашка замялась.

– Там нас сейчас схватят, там кругом поляки!

– Мы будем идти с опаской, ночью!

Пашка не выдержала. Она обняла Ольгу и с материнской нежностью сказала:

– Твой батюшка убит, Ольга! Вся усадьба сгорела, все люди разбежались.

Ольга без чувств упала на ее руки.

Пашка испугалась, но еще более побоялась звать на помощь. Она приоткрыла кожаную занавеску и впустила свежий ночной воздух. Ольга очнулась.

Несчастья снова укрепили ее характер. Даже ее глаза были сухи, когда она сказала:

– Я чувствовала это. Не могло быть иначе: батюшка не сдал бы меня без боя. А пожар я сама видела. – Она замолчала, потом сказала, возвращаясь к прежней мысли: – У меня был жених. Батюшка не хотел моего счастья, но теперь он, находясь в селениях горних, простит меня, если я пойду против его былой воли! Пойдем к моему жениху!

– А где от? Кто?

– Терехов-Багреев, боярский сын, а живет в Рязани.

– К нему и пойдем! Больше некуда, – ответила Пашка и прибавила: – Молодец ты! Люблю таких!

Ольга печально улыбнулась.

– Мне и плакать нечем: все выплакала.

Возок вдруг остановился. Вокруг послышались голоса, смешанный шум. Пашка осторожно выглянула из-за занавески.

Уже светало. В полусвете раннего утра Пашка увидела одинокую хату почти среди леса. Дверь в нее была раскрыта. Ходзевич давал деньги какому-то рослому мужику с плутоватой рожей. Потом он обернулся.

Пашка спряталась и шепнула Ольге:

– Приехали!

В ту же минуту полы возка откинулись, и Ольга увидела остановившийся на отдых отряд и ненавистного пана Ходзевича. Он глядел на нее страстным взором и ласково улыбался. Бледное лицо Ольги вспыхнуло, и она гневно взглянула на него. Ходзевич поклонился и произнес:

– Я приготовил вам место для отдыха. Здесь вы отдохнете, а потом мы снова поедем!

– Куда?

– Я свезу вас к батюшке, – вкрадчиво сказал поручик.

– Убьете? – холодно спросила Ольга.

Ходзевич вздрогнул и покраснел, его взгляд гневно сверкнул на Пашку.

– Проводи княжну в горницу! – резко крикнул он ей.

Они вышли и, окруженные солдатами, прошли в горницу.

Ольга быстро захлопнула за собой дверь, и пан Ходзевич не решился силой отворить ее. Он остался в сенях и крикнул:

– Лев, Антус, Казимир, Ян!

Из отряда вышли четверо огромных солдат.

– Вы останетесь здесь! – приказал Ходзевич. – Будете спать на дворе, в сенях и стеречь баб до моего возвращения. Чтобы они за порог не вышли, чтобы к ним птица не залетела, а не то!

Жолнеры молча повернулись, взяли своих лошадей и отошли в сторону.

Ходзевич вошел в сени и нетерпеливо постучал в дверь. Из нее выскользнула Пашка.

– Я уеду в Смоленск, – обратился к ней поручик. – Туда теперь всего восемь часов хорошей езды. Так вот, до моего возврата убереги мне ее. Я тебе в помощь четырех солдат оставил. Здесь ты – хозяйка; этот дом я у пасечника купил, он сам на пасеку ушел. Здесь все есть, а что еще понадобится – купи; вот деньги. Пошлешь одного из жолнеров! – И он подал ей тяжелый кошелек.

– Хорошо, для тебя только! – сказала Пашка и, усмехнувшись, прибавила: – Будешь доволен!

– Озолочу тебя! – воскликнул Ходзевич, а затем еще понизил голос. – И потом… говори ей обо мне все хорошее. Склони ее на мою сторону. Сердце девичье мягко, как воск!

– Будешь, будешь доволен, – повторила Пашка. – А теперь прикажи зверям своим меня слушать да дай мне кинжал свой… вот этот! – И она ловко выхватила у него из-за пояса дорогой кинжал.

– Зачем? – растерялся Ходзевич.

– Для обороны. Мы – две бабы, а поляков я знаю!

Ходзевич вспыхнул.

– Разве они посмеют?

– А кто их знает! Да прикажи слушаться меня.

Ходзевич исполнил ее желание.

– Так! – сказала она. – А когда вернешься?

– Думаю – дня через четыре, через три!

– Прощай же!

– Куда ты? Постой!

– Чай, и я утомилась! – И Пашка, быстро скользнув в дверь, защелкнула ее.

Ходзевич велел седлать коней и садиться.

Через полчаса его отряд уехал, а оставшиеся жолнеры вошли во двор, вытянулись и, забыв о приказе, заснули все четверо богатырским сном.

Между тем Пашка вбежала в горницу; навстречу ей тотчас вышла Ольга; ее глаза лихорадочно блестели.

– Что он сказал? – задала она вопрос.

– Уехал… на три, а то и на четыре дня уехал! – ответила Пашка. – И денег, дурень, оставил… видишь, кошель целый! – И Пашка потрясла в руке кожаный мешочек, в котором звякнуло золото.

– Так бежим! – радостно воскликнула Ольга, хватая ее за руку и порываясь к двери.

– Тсс… глупая! – остановила ее Пашка. – На дворе нас четыре солдата стерегут, да и днем недалеко уйдем мы с тобой. Подождать надо!

Ольга побледнела и бессильно опустила руки.

– Да ты не кручинься, – заговорила Пашка, – пожди, я уж надумаю! Не увидит нас пан проклятый больше! Ау!

– Как же ты сделаешь?

– А про то и сама не знаю. Да раньше всего надо дорогу на Рязань узнать, а то куда сунемся?

Ольга подошла к постели и беспомощно опустилась на нее. Желанная свобода мелькнула пред нею и оказалась призраком.

– Ты полежи пока что, – сказала Пашка, – а я на разведку пойду!

Она оставила Ольгу и вышла во двор, но, увидев там спящих солдат, засмеялась.

«Вот так стража!.. – подумала она, и вдруг дерзкая мысль сверкнула у нее в уме: – В последний раз!.. Все они – подлые псы, и Бог отпустит грех мой. На духу покаюсь!»

Лицо Пашки вдруг побелело и приняло жестокое выражение, глаза загорелись мрачным блеском, губы побледнели и сжались. Она обнажила отнятый у Ходзевича кинжал и крадучись подошла к спящим. Белокурый поляк лежал первым; его небольшие усы топорщились, губы раскрылись, бритая голова лежала на закинутых под нее руках. Пашка подняла кинжал, наметилась и вдруг быстрым ударом вонзила его ему в горло. Солдат судорожно сжал коленки и захрипел; Пашка вынула кинжал, и кровь фонтаном брызнула из раны. Затем Пашка перешла к другому. Черный, со смуглым лицом, со шрамом через весь лоб, он лежал на боку, поджав ноги, и громкий его храп оглашал весь двор. Пашка одним ударом поразила его в затылок. Затем третьего она приколола так же быстро и направилась к четвертому.

Этот четвертый – молодой безусый пахолик – сидел на земле и с невыразимым ужасом смотрел на Пашку. Она казалась ему исчадием ада. Вся в крови, со сбившимися волосами, с искаженным лицом и окровавленным кинжалом в руке, она бросилась на него. Он вскрикнул нечеловеческим голосом и упал ничком. Пашка села ему на спину и занесла убийственный кинжал над его затылком. Но энергия убийцы вдруг оставила ее. Среди белого дня, когда солнце так ярко светило, картина сделанного ею показалась ей ужасной.

– Хочешь жить? – сказала она и сама испугалась своего голоса: таким он стал хриплым и страшным.

– Смилуйся! – простонал юноша.

– Так живи, – сказала она, – и расскажи своему пану, что видел… Скажи: так мстит обиженная Пашка, на то она и беспутная! Только…

– Что хочешь, оставь жизнь!

– Я раздену тебя, а потом свяжу и спрячу! Ну, снимай оружие! Саблю, так! – Она сама, сидя на парне, отпоясала его саблю, кинжал упал на землю. – Теперь вставай!

Сильная, как мужчина, она легко подняла пахолика за плечо на ноги и, держа за руки, стала раздевать его. Юноша был в полуобмороке от страха.

– Не стыдись! – смеялась она. – Видала виды! Ну, ну, вот так! – И она одной рукой быстро сдернула с него рейтузы, потом сапоги, а затем, повалив и держа, за ноги, велела сбросить ему с себя жупан и камзол.

Юноша остался в одной рубашке. Пашка оглянулась и, не найдя ничего, кроме сабельного ремня, сорвала его и связала им юноше руки.

– А теперь в сарай! – сказала она и легко перенесла его в сарай, бывший за домом.

Затем медленно, друг за другом, она перенесла и три трупа, сняв с них по частям полный костюм жолнера и взяв оружие.

– Так, теперь дорога свободна. Придет ночь, и в дорогу, – сказала она себе, окончив работу.

Но окровавленные руки и платье испугали ее. Она взяла с собой костюм жолнера и бросилась к соседнему ручью.

Ольга забылась сном, но вдруг открыла глаза, чувствуя, что кто-то толкает ее, и закричала в испуге. Склонившись над ней, стоял польский солдат.

– Не бойся, Олюшка, – тихо произнес он, – в этом наше спасенье.

– Паша! – обрадованная и изумленная, воскликнула Ольга. – Где ты так нарядилась?

– Стой! И для тебя есть! – И она бросила на постель костюм пахолика. – Прикинь-ка на себя!

Ольга быстро встала с постели и примерила костюм. Он был ей впору.

– А теперь вот тебе сабля; опояшься ею! Вот кинжал; заложи за пояс. Да, чем не пахолик?

Ольга засмеялась. Словно ребенок, она на время забыла свое страшное горе, и ей был забавен этот маскарад.

Но Пашка не смеялась. Она знала, какой страшной ценой достались ей эти костюмы, и ее лицо было мрачно и печально.

– Хорошо, – сказала она, – только волосы!

И у нее, и у Ольги – у одной рыжеватые, у другой черные – волосы густой волной лежали ниже пояса.

– Нельзя так! – еще раз сказала Пашка и прибавила с решимостью: – Резать их надо, вот что!

Ольга вздрогнула. В те поры обрезанные косы считались великим позором, и этот позор накладывался только на потерявшую честь. Слезы показались на глазах Ольги, но она сдержалась.

– Режь! – сказала она покорно.

Пашка схватила ее рукой за волосы и обнажила саблю, но отрубить их она была не в силах и начала медленно резать. Прядь падала за прядью, и когда последняя прядь упала на пол, вместо Ольги в горнице был, казалось, молодой пахолик.

С волосами Пашки справиться было труднее. Ольга не обладала большой силой. Тогда Пашка, став на колени, положила волосы на стол и прислонила к нему затылок. Ольга ударяла по волосам острой саблей и рубила их, как сечкой. Слезы туманили ей глаза и мочили волосы Паши.

– Ну, готово! – вставая и встряхивая головой, сказала Пашка. – Теперь сядем и условимся.

Они сели. Пашка говорила, а Ольга слушала ее и время от времени в порыве признательности целовала ей руки.

– Верхом ездить умеешь? Нет? Это плохо! Ну да ничего, надо будет, научишься!.. – сказала Пашка. – Эх, вот беда: дороги на Рязань я так и не узнала. Но ничего! Мы все же пойдем. Они все прямо поехали – мы направо возьмем. А теперь слушай. Мы оба с тобой – пахолики пана Ходзевича. «Что такое пахолики?» – ты спрашиваешь. Это – слуги, а потом они жолнерами делаются. Ты – Петрусь, я – Антусь. Запомни это и не сбивайся! Едем мы будто из Калуги в Рязань, посланные самим Сапегой к Ляпунову. Поняла? При нас писем нет. Так вот в чем дело: напали на нас здесь шиши… шиши – это русские молодцы, что по лесам бродят и поляков изводят, – и отняли у нас письма, а нас отпустили. Поняла?

Ольга кивнула головой, но Пашка заставила ее повторить свой вымысел. Княжна исполнила это.

– Так! А теперь поедем на дорогу. Смотри, уже вечереет! – Пашка встала и подошла к погребцу, вделанному в стену. Там она нашла хлеб, мед и бочонок пива, но когда выставила все на стол, то ни она, ни Ольга не могли ничего съесть. – Плохо, ну да и натощак доедем! Идем! – решительно сказала она.

– А солдаты? – спросила Ольга.

Пашка усмехнулась.

– Они спят в сарае; их и пушкой не разбудишь. Ну, пойдем!

Они вышли на двор. Пашка выбрала двух коней и быстро оседлала их, потом вывела за ворота других двух и ловко ударила их по спинам саблей. Кони заржали, вскинули ногами и быстро помчались по дороге назад, к Калуге.

– Не поймают! – сказала Пашка, возвращаясь на двор, и обратилась к княжне: – Ну, садись!

Она подсадила Ольгу, села сама, и они выехали из ворот.

– Подожди немного, – сказала тогда Пашка и вернулась назад. Сойдя с коня, она прошла к сараю, где сидел связанный и раздетый пахолик, и обратилась к нему: – Ну, пойдем со мной, молодец!

Пахолик послушно поднялся.

Пашка провела его в горницу, где они сидели раньше, и посадила его за стол.

– Вот тебе нож, – сказала она. – Ты потом перережь им веревку. Руки я развяжу тебе, а ноги оставлю связанными. Вот тебе еды тут на все три дня. Сиди и жди своего пана! Он приедет, ты ему все и расскажи! А теперь прощай! – Она развязала ему руки, вышла из горницы и быстро захлопнула дверь, закрепив снаружи защелку. – Теперь в путь, – сказала она, – до первой деревни, а там расспросим, как нам на Рязань пробираться.

Глава XII
Приключения Ходзевича

Без остановки скакал пан Ходзевич под Смоленск. Быстрая езда разогнала его тревожные думы и словно развеселила сердце. Он верил, что наступит миг, когда Ольга полюбит его, узнав его великодушное шляхетское сердце, причем в достижении этого твердо надеялся и на беспутную Пашку. Веселый и радостный, он подъехал к первым аванпостам польского лагеря. Начальник пикета, молодой офицер, остановил его и сказал:

– День добрый, пан! Куда и откуда?

Ходзевич остановился.

– От его мосци, князя Яна Сапега, из Калуги, к патеру Мошинскому! Не скажет ли пан, как проехать к нему?

– Непременно, пан! – вежливо ответил молодой офицер. – Может, пан после зайдет к нам выпить венгерского да рассказать новости? Нас четверо в палатке. Позвольте быть знакомым: Ржевский, поручик в хоругви полковника Струся!

Ходзевич поблагодарил его. Поручик Ржевский позвал жолнера и велел проводить отряд. Ходзевич поехал.

Образцовый порядок, царивший в лагере, понравился ему. Длинными, ровными рядами стояли деревянные бараки, позади которых тянулись коновязи; то там, то сям высилось знамя начальника, отмечавшее полк. Ходзевич узнал знамена Струся, гетмана Жолкевского, графов Потоцких и выше всех – королевский штандарт с польским орлом; дальше ровным рядом стояли пушки, и кучами подле них лежали ядра; вокруг лагеря был высокий вал и пред ним ров. В отдалении высились толстые стены Смоленска, на которых маленькие, как мухи, двигались защитники и чернели пушки.

Ходзевич проехал почти весь лагерь; наконец показался барак с крестом на крыше. Жолнер проехал мимо него, набожно ударил себя в грудь и остановился подле чистенького домика.

– Здесь! – сказал он и отъехал прочь.

Оставив свой отряд на месте, Ходзевич слез с коня и вошел на крыльцо. Его встретил высокий гайдук.

– К патеру Мошинскому от князя Сапега, – сказал Ходзевич.

Гайдук скрылся и через минуту явился снова.

– Просят в покой! – сказал он и повел Ходзевича в кабинет патера.

Эта комната служила Мошинскому и молельней, и спальней. Навстречу Ходзевичу поднялся из-за стола сам патер. Он был худ и высок; его темные глаза походили на острые шила. Он торопливо дал Ходзевичу благословение и взял от него письмо.

– Прошу пана, – сказал он, указывая на кожаное кресло.

Ходзевич сел.

Патер спешно вскрыл конверт и начал читать письмо. Его лицо то хмурилось, то улыбалось. Потом он сложил письмо и ответил:

– Я должен показать это письмо королю и тогда дам ответ.

– Буду просить, ваше преподобие, послать его со своим человеком. Я остаюсь здесь, служить королю, – сказал Ходзевич.

Мошинский проницательно посмотрел на красивого поручика и произнес:

– Что же, доброе дело! Король будет рад каждому воину. Вы один?

– Со мной тридцать человек!

– Еще лучше! К кому же вы поступите?

– Я присоединюсь к любой хоругви. Думаю, что мне не откажут офицеры.

– Понятно, понятно, – поспешил успокоить его иезуит. – Если хотите, я рекомендую вас гетману Жолкевскому. Это – опытный воин.

Ходзевич поклонился.

– А теперь простите! – поднимаясь, сказал Мошинский. – Я должен быть у короля!

Ходзевич поспешно встал.

Патер протянул ему руку и сказал:

– Где вы будете? Король, наверное, захочет видеть вас!

Ходзевич подумал с минуту и ответил:

– В лагере полковника Струся, у поручика Ржевского!

Патер отпустил его.

Ходзевич вышел смущенный. Хотя он и находился в родственной ему среде, тем не менее у него не было здесь знакомой души. Он сел на коня и, расспрашивая дорогу, направился к бараку молодого Ржевского. Проезжая мимо ставки, у которой развевался штандарт Струся, Ходзевич почувствовал прилив особого уважения. Этот пан Струсь славился среди польских воинов своей исключительной храбростью, уже не раз отличался под Смоленском, и русские трепетали пред его именем. У входа в палатку стоял и сам знаменитый полковник. Богатырского роста, с огромным носом и огромными усами, в камзоле алого сукна и казацких шароварах, он представлял собой тип удалого польского вояки того времени.

Ходзевич поклонился ему.

– Добрый день, рыцарь! – ответил ему Струсь.

Ходзевич подъехал к бараку, занимаемому Ржевским с товарищами, и смело вошел в него. Среди голых стен, увешанных оружием, стояли по углам четыре койки; посредине комнаты был длинный стол, и за ним сидели трое молодых офицеров, торопливо поедая огромного гуся и запивая его вином. Ржевского между ними не было.

Ходзевич смутился, когда офицеры перестали есть и вопросительно взглянули на него.

– Прошу извинить, – начал он, – я офицер из стана Сапеги, никого не знаю. Пан Ржевский пригласил меня к себе!

Едва он окончил, как офицеры быстро встали и радушно приветствовали его.

– Добушинский, а это – Одынец, а это – Кравец, – заговорили наперебой офицеры. – Просим пана до стола. Еда неважная: жирный гусь, зато питье – настоящее венгерское. И откуда жид его достал, понять не можем!

Ходзевич весело пожал всем руки. Почти в ту же минуту вошел Ржевский.

– А, и пан тут! – радостно приветствовал он Ходзевича. – Были у патера? Какие вести? Умираем здесь от скуки! И жарища же, паны! Словно у нас в Гродно!

Ржевский произнес все это залпом и, раскинув жупан и сбросив ментик, устало опустился на лавку.

– Прежде чем есть и рассказывать, я к вам с просьбой: разместите моих людей, ради Бога! – сказал Ходзевич.

Пан Одынец, маленький, пухлый офицер с совершенно белыми усами, быстро вскочил.

– Вмиг, пан! – сказал он и выбежал.

– Он их с нашими солдатами устроит, – объяснил Добушинский. – Ну, а теперь просим пана! – И он пододвинул Ходзевичу гуся.

Проголодавшийся Ходзевич с жаром принялся за еду. Тем временем Ржевский сказал:

– От девятого года стоим тут. Порох тратим, людей губим, и в этом вся потеха. Поначалу эти стычки да приступы веселы были, а теперь хуже ярма невольного. Только и забава что вино да кости. Женщин нет! Просто собачья жизнь!

– Подожди! – сказал Кравец, толстый, краснолицый поляк. – Слышал я, что король нас на Москву посылает!

– Да, жди! – ответил Одынец. – Послать давно послали бы, а с кем? И Потоцкие не хотят, и Жолкевский не желает!

– Почему не хотят-то? – спросил Ходзевич.

– А оба хотят Смоленск взять! «Не для того, – говорят, – здесь два года стоим», – ответил Кравец.

– А теперь, пан, расскажите-ка нам про свои походы! – попросил Ржевский.

– Расскажите, расскажите! – стали просить и его товарищи.

Добушинский долил кубок Ходзевича, тот отпил, откашлялся и начал свой рассказ.

Он начал с того времени, когда они пришли с Сапегой в Тушино, к царьку, у Царева Займища взяли под свое покровительство Марину Мнишек. Потом он рассказал про короткое время пиров и обедов в Тушине, ссоры с Рожинским и уход под Троицкую обитель.

– Вот там осада-то скучнее вашей была! – сказал он. – Диво бы с воинами воевать надо было, а то против черных ворон, кутейников, и все-таки ничего не сделали. Мы, Лисовский ^{21} , Зборовский и я, так ни с чем и повернули.

Потом его рассказ перешел на тяжелое время мыканья Сапеги, на его осаду в Дмитрове, когда русские чуть их живьем не взяли, ^{22} да спасибо Мархоцкому ^{23} , приславшему помощь!

Весь свой рассказ Ходзевич перемешивал с описанием разных романических встреч и приключений, причем разбойные дела и наглый грабеж в его передаче принимали характер молодецких подвигов.

Глаза слушателей разгорелись. Опьяненный вином и вниманием офицеров, Ходзевич не раз прихвастнул.

– Вот это – жизнь! – воскликнул Ржевский. – И золото, и женщины, и война! Не то что наша осада!

– Да отчего же, пан, ты Сапегу оставил и к нам приехал? – спросил Кравец.

– Тут целая история! – ответил Ходзевич и рассказал своим восхищенным слушателям приключение с Ольгой.

Только в своем рассказе он отдался более своей мечте, чем истине, и красавица Ольга уже любила его. Он увез ее и спасался от преследования ее отца и жениха.

– Вот это – рыцарь! Побратаемся, пан! – воскликнули воодушевленные офщеры.

Ходзевич стал целоваться с ними, меняясь оружием. С Ржевским он поменялся саблей, с Добушинским – кинжалом, с Кравцом – пистолетом и с Одынцом – перевязью.

В этот миг дверь отворилась, и в горницу вошел королевский офицер.

– Здесь пан Ходзевич от Сапеги? – спросил он.

Ходзевич отозвался.

– Король просит пана к себе!

Ходзевич растерянно встал и покачнулся. Его новые приятели расхохотались.

– Что, пан, ноги не держат?

– Постой, – сказал Кравец, – я помогу тебе. Пойдем! Скинь жупан!

Ходзевич послушно разделся. Кравец вывел его на двор и вылил ему на голову ведро воды. Ходзевич протрезвел сразу.

– Ну вот, теперь и иди! – сказал Кравец.

Ходзевич вернулся и оделся.

– Ночевать к нам!

– Мы будем ждать тебя с венгерским! – сказали ему новые приятели.

Ходзевич поблагодарил и вышел в сопровождении королевского офицера. Они приблизились к королевской ставке, и офицер вошел доложить о нем. Через минуту он вернулся и ввел Ходзевича в кабинет короля.

Там за большим круглым столом сидело несколько человек. С длинными седыми усами, с нависшими бровями и совершенно черным чубом сидел гетман Жолкевский; против него красавцы графы Потоцкие; с огромной головой и львиной гривой королевский канцлер Лев Сапега ^{24} , далее патер Мошинский и между ними король с золотой цепью на шее, бледный, худой, с усталым взором. У дверей Ходзевич, к своему удивлению, увидел Мархоцкого, но не того пышного воина, каким он привык видеть его пред войском, а усталого, забрызганного грязью, в изорванном жупане и с саблей без ножен.

При входе Ходзевича взоры всех устремились на него. Поручик поклонился и преклонил пред королем колено. Король милостиво кивнул ему головой, после чего сказал:

– Я слышал, пан, что вы от князя Сапеги к нам совсем приехали? Сейчас вы ни к кому еще не определились, так мы хотели дать вам поручение.

– Я к услугам вашего величества! – ответил Ходзевич.

– Мы знали это! Поручение вот в чем. За Тулой или в тех местах ходит Зборовский со своим войском. Ему надо передать это письмо! – И король взял из рук Сапеги конверт и передал его через Жолкевского Ходзевичу.

– Слушаюсь! – ответил тот.

В беседу вступил Жолкевский:

– Надо прибавить, что это поручение требует большой осторожности: везде по дороге шныряют шиши, из Москвы двинулось большое войско. Вам надо избежать много опасностей.

– Я знаком с ними и надеюсь на свою саблю, – гордо ответил Ходзевич.

– Так, – Жолкевский улыбнулся, – иначе не должен говорить польский рыцарь; но храбрость храбростью, осторожность же не лишня!

– Можете идти! – сказал король. – Когда вы едете?

Ходзевич покраснел. Ему хотелось пред отъездом узнать об Ольге, взглянуть на нее, а потому он ответил:

– Если можно, завтра вечером.

Король кивнул головой.

– Не позднее! – сказал Жолкевский и прибавил: – Скажите Зборовскому от меня на словах, что я рассчитываю на его помощь и обещаю ему… Впрочем, это потом!