Текст книги "Власть земли"

Автор книги: Андрей Зарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Глава XX
Свержение Василия Шуйского

В маленьком согбенном старичке с седой бороденкой клином, с острым носом и маленькими глазками трудно было бы узнать русского царя Василия Шуйского, если бы не его парчовый кафтан, да не нож при поясе, да не посох из дорогого рога единорога. ^{29} Он сидел в глубоком кресле в своей молельне, положив руки на налокотники, и тусклым взором смотрел пред собой. Рядом с ним находился его свояк, князь Иван Воротынский ^{30} , и говорил ему что-то. Но не слышал царь его речей; далеко назад ушла его дума.

Сколько силы, величия и славы соединялось у русских людей с его именем вплоть до времени царения его! Где же теперь все это? Неужели Бог покарал его за гордые мысли? И он бил себя кулаками в грудь и шептал молитвы. Когда он был думным боярином при Грозном царе, кто был сильнее его? Годунов, Малюта копались под него, так нет, не осилили! И не кому другому, а ему поручил Грозный царь своего слабоумного сына. Кто тогда Русью правил? Слабоумный Федор только в колокола звонил, на колокольни лазал, а он, Василий Шуйский, и суд, и расправу чинил. Не было больше его человека на Руси. И потом, когда помер Федор и выбрали царем Бориса Годунова, разве не пытался тот извести его, Василия? Да нет, обжегся! Василий пошел поперек его пути, привел Гришку Отрепьева и на престол посадил; а когда стал не люб этот Гришка, он же извел его. Да! Народ видел его рвение. Разве по проискам этот народ выбрал его, разве напрашивался он в цари? Все пришли, уговаривали.

И что же? Едва принял он на себя царские бармы и надел Мономахову шапку, изо всех щелей поползла злая крамола. С первых дней пришлось вести войско против Болотникова, ульщать строптивого Ляпунова. А там «вор» явился и страшное Тушино. Чем прогневал он Бога, когда близкие люди позабыли крестное ему целование и побежали служить «вору»? Послал Бог избавление – Скопина-Шуйского, дорогого племянника, и тот разбил воров, отогнал поляков. Мир был бы на Руси – и вдруг Скопин-Шуйский помер! А теперь все на него и все! Ляпунов отложился и землю мутит, поляки подошли и стоят под Москвой с одной стороны, «вор» – с другой, войско разбито, татары ушли, немцы изменили; нет ни людей, ни войска, ни денег, а враг близко и грозит позором.

Думал царь, а Воротынский все говорил и говорил. Вдруг Шуйский вздрогнул и схватился за нож.

– Что, говоришь, Ляпунов здесь? – переспросил он.

– Здесь не сам он, Прокоп, а его брат, Захар, – ответил Воротынский. – Уж недели с две путается.

– Взять его! В застенок! На дыбу!

– Нельзя, царь. Немало здесь рязанцев, а Захару только крикнуть.

– С кем путается?

– Больше у боярина Голицына. Что ни день, то собор там у них, и все на твою голову А говорят… будто онамеднись, с четвертка на пятницу в ночь, в соборе Архангельском плач и стон слышались, возжены светильники были и какие-то голоса неведомые читали псалом сто восемнадцатый ^{31} и пели «Вечную память».

Царь вздрогнул и закрыл лицо руками.

Воротынский тихо вышел из молельной, а царь долго-долго сидел все в той же неподвижной позе. Но, видно, гордыня победила смирение; он вдруг выпрямился, грозно сверкнул глазами и твердо произнес:

– Царь я, народом избранный, царем и останусь!

Но не так думал весь народ московский, возбуждаемый к смуте против Шуйского Захаром Ляпуновым, Голицыным и его клевретами. Семен Андреев, Телепневы и Терехов-Багреев ходили по рязанцам и созывали их именем Ляпунова.

Когда же узнали московские люди, что «вор» стал под городом, заволновались все. С утра 17 июля тянулся народ в поле за Арбатские ворота, и скоро все поле усеялось толпами представителей всех сословий и возрастов; меж ними то тут, то там сновали клевреты Ляпунова и Голицына.

Наконец верхом на конях показались боярин Голицын и Захар Ляпунов. Народ чинно кланялся им, они же ехали без шапок. Терехов-Багреев ждал их на искусственном холме, высившемся среди поля.

Толпа заволновалась и придвинулась к холму. Голицын поклонился и заговорил:

– Православные! Беда нам приходит. Московское государство доходит до конечного разорения! Пришли на нас поляки и литва, а там «вор калужский»: стало тесно с обеих сторон. Православные! Украинских городов люди не любят царя Василия и не служат ему. Льется кровь христианская, отец восстал на сына и сын на отца!

– Верно, точно! Гибель нам подходит! – послышались голоса.

Голицын продолжал:

– Василий Иванович не по правде на престол сел и несчастлив на царстве. Будем бить ему челом, чтобы оставил престол!

– Идем, будем бить! Ко дворцу!

– Стойте! – крикнул Захар Ляпунов. – Раньше к калужским людям пошлем, чтобы и они своего «вора» оставили, а там сообща и решим, кого царем выбрать. Тогда и лад будет.

– Так, так, Захар Петрович, спосылаем в Коломенское! – подхватили в толпе.

– Ты и слетай! – сказал Захар Терехову.

Терехов сел на коня и тотчас погнал его в Коломенское.

Толпа стояла и стала ждать ответа калужан. Солнце стало палить жаром открытое поле, но никто и не думал оставлять свое место. Все чувствовали, что их волей вершится судьба государства.

У холма подле богатырской фигуры Захара Ляпунова столпились рязанцы, подле Голицына стояли думные бояре и князья.

Так прошло немало времени. Наконец показался Терехов на взмыленном коне. Он скакал во весь дух к холму и радостно махал шапкой. Соскочив у холма, он передал ответ калужан Голицыну.

Голицын тотчас обратился к народу.

– Православные! Калужане ответили, что, как сведем мы Шуйского, они сейчас свяжут «вора» и его на Москву приведут.

– Так прочь Василия! – закричали в толпе.

– Братцы, в Кремль! – крикнул кто-то.

– В Кремль, в Кремль! – исступленно подхватили рязанцы, и все бегом бросились с поля, толкая вперед Захара Ляпунова.

– В Кремль! – кричала толпа, широким потоком потекла по московским улицам, увлекая за собою всех прохожих, и наконец морем разлилась по Красной площади пред царским теремом.

Захар Ляпунов вышел вперед и стал звать царя. Стольник, в страхе вбежав в терем, воскликнул:

– Царь! Народ шумит и тебя зовет. Выйди, а то сюда ворвутся!

Царь быстро встал, и его глаза гневно сверкнули.

– Началось! – тихо сказал он и, обратившись к стольнику, произнес: – Идем!

Быстрым, твердым шагом шел Шуйский на Красное крыльцо. Разноцветные стекла в окнах играли всеми цветами на его лице, и он был то бледен, как мертвец, то пылал, как огонь. Через окна он увидел и толпу народа, но в эту минуту она не пугала его. Он смело вышел на крыльцо и своим тонким, визгливым голосом крикнул:

– Что за шум? Зачем я вам нужен? Кто смеет буйствовать?

Царь топнул ногой; толпа всколыхнулась и сняла шапки.

В эту минуту на ступени крыльца поднялся Захар Ляпунов. Его дюжая фигура с плечами в косую сажень, с грудью колесом казалась еще массивнее в сравнении с тщедушной фигуркой царя.

Он выставил одну ногу вперед, заложил руку за поясной шнурок и громко заговорил, обращаясь к царю:

– Долго ли за тебя кровь христианская литься будет? Ничего доброго на царстве твоем не делается. Земля наша через тебя разделилась, разорена и опустошена; ты воцарился не по выбору всей земли; ты погубил многих невинных, братья твои оборонителя и заступника нашего окормили отравой.

Вся толпа онемела от страха и смущения; еще не слыхано было, чтобы так на Красной площади с царем говорили. Но при последних словах Ляпунова кто-то крикнул: «Верно!» – и толпа снова заволновалась.

Ляпунов вдруг в пояс поклонился царю и громко возопил:

– Сжалься над умалением нашим! Положи посох свой!

Царь дрожал от сдерживаемой ярости, но при последних словах не выдержал. Его глаза сверкнули, как у волка, он выхватил нож, висевший у него на поясе, и бросился на Захара.

– Как ты, навоз вонючий, смеешь говорить мне это, когда мне бояре не говорят этого? – закричал он на всю площадь.

Захар отмахнулся от ножа, протянул к лицу Василия свой богатырский кулак и гневно крикнул:

– Василий Иванович! Не бросайся ты на меня, а то как я возьму тебя – в порошок изотру!

Царь смущенно потупился. Стыд охватил его, сменяя гнев. Он закрыл лицо руками и тихо повернулся к терему.

– Православные! – закричал тогда Ляпунов, обращаясь к народу. – Не будет Шуйский царем! Соберемся вместе да подумаем, что делать. Идите за ворота Серпуховские!

И снова народ повалил за Серпуховские ворота; направились туда и бояре, и дворяне, поехал и сам патриарх.

На этом новом народном собрании решили свергнуть царя, и тот же Воротынский, шептавший Василию наговоры на Голицына, объявил ему народную волю.

Царь Василий положил свой посох и переехал в княжеский дворец.

На другой день после свержения царя тот же Терехов-Багреев скакал в Коломенское с вестью и грамотой.

«Мы своего Шуйского свели с престола, – говорилось в той грамоте, – мы клятвенное слово свое совершили; теперь ведите к нам в Москву своего вора».

Эту грамоту прочел князь Трубецкой и зло усмехнулся.

– Дурни!.. – с усмешкой сказал он Терехову. – Вы вот не помните крестного целования своему государю, а мы за своего помереть рады!

Терехов вспыхнул, словно от пощечины.

– Дважды изменники и воры! – запальчиво сказал он. – А мы-то на ваше слово понадеялись!

– Ну, ты, потише! – остановил его князь.

Терехов, как безумный, прискакал в Москву. Все заволновались, всем стало стыдно, что их так одурачили и посрамили. Многие стали жалеть Шуйского. Прежде надеялись, что с царем и «вора» не будет, а теперь и царя нет и «вор» грозится.

Шуйский ожил. Он тотчас стал подкупать стрельцов, которых в Москве было тысяч до восьми, чтобы захватить престол. Москвичей охватил страх. Грозили поляки, требуя признания Владислава ^{32} , грозил «вор» со своей силой, а тут еще Шуйский готовился затеять смуту в самой столице. И вот несколько человек решили устранить его.

Девятнадцатого июля Захар Ляпунов подобрал себе товарищей: Ивана Салтыкова, Петра Засекина, князя Туренина, князя Василия Тюфякина да Мерин-Волконского, и подговорил монахов из Чудова монастыря; придя в дом к Шуйскому, они разлучили его с женой и увезли в Чудов монастырь, а ее – в Вознесенский.

– Куда? Зачем? – в смятении и ужасе спрашивал Василий.

– В монастырь! Так смекаем, что пора тебе чин монашеский принять, – с глумлением ответил Захар.

Они подъехали к монастырю. Василий Шуйский бился в их руках.

– Люди московские, – говорил он с плачем, – что я вам сделал? Какую обиду учинил? Разве за то, что воздал месть тем, которые содеявали возмущение на святую нашу православную веру и тщились разорить дом Божий? Разве за то, что мы не покорились Гришке-расстриге?

– Иди, иди! Полно жалобиться! – грубо толкнул его в храм Ляпунов. – Говорят, такой тебе час пришел!

– Не хочу, и никто не заставит меня! – закричал Василий.

Ляпунов взял его за плечи и почти принес на средину церкви.

Никогда ничего подобного не видали монахи и, полные ужаса, безмолвно покорялись.

– Начинайте, отцы честные! – приказал Мерин-Волконский.

И страшный обряд насильственного пострижения начался. Василий Шуйский бился и кричал на все вопросы, что не хочет быть монахом, но за него громко и четко отвечал князь Туренин, а Ляпунов не выпускал его тщедушного тела из своих железных рук. Насильно надели на него рясу и насильно водворили в келье.

В то же время так же насильственно постригли его жену, Марью Петровну, в Вознесенском монастыре.

Так окончилось царствование Василия Шуйского.

Глава XXI
Новый царь-поляк

Терехов все это тяжелое время работал без устали. Привезя письмо Прокопия Ляпунова к брату Захару, он с ним вместе работал над свержением царя Василия, сносился с коломенскими ворами, писал грамоты и словно искал в этой горячей деятельности забвенья.

– Уж и горяч ты до дела, Петр Васильевич! – говорил ему князь Голицын, у которого вместе с Ляпуновым жил Терехов.

– Это что за работа! До меча бы!

Князь Голицын вздыхал.

– Да, кабы в рати да такие воины, да над ними покойник наш, князь Скопин-Шуйский, не полонили бы нас поляки!

Если удивлялся деятельности Терехова Голицын, то еще большее удивление охватило его друга, Семена Андреева. Они встретились, как родные братья, и Семен сразу увидел, как осунулось и побледнело лицо Терехова.

– Петя, что с тобой? – воскликнул он.

Терехов обнял его за шею руками и расплакался, как малое дитя.

– Нет, нет моей голубки! Взяли ее злые коршуны, терзают ее тело белое! – причитал он, всхлипывая.

– Петя, Бог с тобой! Очнись! Что приключилось? – спрашивал его Семен.

– Ах, Сеня! Увезли, скрали! – воскликнул Терехов и рассказал все, что узнал от Беспалого Федьки.

Семен вскочил с лавки и начал ерошить волосы в волнении.

– Знаешь ли хоть, кто сделал это? – спросил он.

– Ходзевич, поручик у Сапеги. Потом он к Смоленску бежал!

– Ну и что же ты задумал?

Терехов сверкнул глазами.

– Искать его! – пылко ответил он. – Найти его хоть на дне моря, наказать и отнять голубку мою.

– Так зачем ты здесь, в Москве? – удивился Семен.

– Да ведь я же послан был. В этом мы для матушки-Руси толк видим. Так брошу ли дело общее ради своего?!

– Так, так! Прости меня за речь неразумную! Слушай же, – торжественно сказал Семен, – как кончится дело наше или хоть передышка будет, я – твой пособник! Не сойду с коня, не сниму меча, не скину кафтана, пока не сыщем твоей голубки и ее злодея! Вот тебе крест на том! – И, обернувшись к киоту, он широко перекрестился.

Терехов обнял его.

– Я знал, что ты – мой помощник. Недаром мы братались с тобою.

– Теперь постой! Что ты думаешь делать, как искать?

– Искать Ходзевича и у него вырвать Олюшку!

– Ты что же думаешь, она у него? Не может быть! Сам подумай: дело ратное, мыслимо ли ему возить с собою твою Ольгу? Куда он денет ее? Как повезет? На коне, что ли?

Терехов задумался.

– Так где же она?

– Верно, спрятал он ее куда-нибудь. По-моему, не его, а ее искать надо; она не с ним.

Лицо Терехова вдруг просветлело. Он встал, схватил Семена за плечо и почти прокричал:

– Слушай, ведь он в ту же ночь подрал из Калуги? Так? А потом под Смоленском осада, ратное дело, Семен, она, может быть… девушка? А?

Семен сразу понял его состояние.

– Я думаю, так, – кивнул он, – и боюсь одного: как бы он не услал ее в Польшу, Литву.

– Ну, это – полбеды, – ответил Терехов, – лишь бы жива была и… девушка! – И новый припадок тоски овладел им.

С этого часа они нередко говорили о планах своих поисков, но дела увлекли и Семена, и Терехова.

Был вечер того страшного дня, когда Терехов привез свой ответ из Коломенского и был насильно пострижен в монахи царь Василий Шуйский. Разбитый волнениями и уставший от тревог, Терехов сидел в своей горнице и торопливо ел ужин, запивая его медом. В это время к нему вошел Семен Андреев.

– Что, устал, Петруша? – участливо спросил он.

– И не говори! – ответил Терехов. – А еще больше тоска гложет – тоска о том, что нехорошо Захар сделал с царем Василием, и о том, что будет с нами.

– Не кручинься, Петруша, еще как хорошо будет! Вот ужо царя выберем. Наши-то головари там, наверху, у князя, сидят, думу думают. Выберем царя, ослобонимся, да и поедем лебедушку нашу искать.

Терехов вдруг схватился за голову, на его лице отразилась мука.

– Ой, горько мне, горько! – воскликнул он. – Не говори ты мне про нее лучше! Время идет, идет, и что-то она, голубка, делает? Ох, рвется мое сердце!

– Петя, милый, ласковый, – обнял его Семен, – да войдем к Захару, простимся да и уедем! Вот и все!

– Чур, чур! Разве можно? Такое ли ныне время, Сеня! Ох, горе мне!

В это время в дверь стукнули, и вошедший в горницу отрок, поклонившись, сказал:

– Князь и гости просят тебя, боярин, к ним наверх пожаловать!

– Сейчас! – ответил Терехов, после чего встал, подтянул кушак на своем полукафтане и сказал приятелю: – Видишь!.. А ты говоришь – уедем!

Он поднялся по лесенке в верхние покои и вошел в просторную горницу. Гости сидели за длинным дубовым столом. Восковые свечи освещали их умные, оживленные лица. Во главе стола сидел князь Мстиславский, рядом с ним Воротынский и Голицын, а дальше вокруг Захарий Ляпунов, Телепнев, Мерин-Волконский и думные бояре.

– Садись, гостем будешь! – ласково сказал Терехову князь Голицын и приказал подать ему вина.

– Видишь ли, Петр Васильевич, – заговорил Захар Ляпунов, – до тебя опять просьба.

– Для земли порадей! – прибавил князь.

Терехов ответил:

– Сам знаешь, ничего для родины не пожалею и всем поступлюсь ради нее!

– Видишь ли, неурядица у нас, раздор, – заговорил снова Захар. – Тут и поляки, тут и «вор», а царя нет. Да что и с царем теперь, коли ни казны, ни людей ратных.

– Горе одно! – вздохнул Терехов.

– То-то и есть! Так и порешили мы признать царем Владислава. Пусть себя ради поляки с «вором» управятся, а там что Бог даст.

Терехов быстро оглядел все собрание.

– Что ж, пусть и так. Отчего не потешить дурней? – с усмешкой сказал он. – Пусть они «вора» прогонят.

– Вот то-то и есть! – подхватил князь Голицын. – Хорошо удумано. А теперь свези ты такую грамотку Прокопу в Рязань да и на словах скажи ему про то же. Мы без рязанцев не хотим дело делать!

Терехов поклонился.

– Спасибо на отличке, все сделаю, как надобно!

– Вот-вот, – обрадовался Захар, – так на тебе и грамотку! – И он подал Терехову сверток.

Терехов бережно обернул его в платок и положил за пазуху.

После этого начался общий разговор. Далеко за полночь все судили и набирали условия полякам.

Когда Терехов вернулся к себе, Семен Андреев спал, положив голову на стол, на руки. Терехов разбудил его и сказал:

– Вот, Сеня, ищи Ольгу! А меня снова посылают в Рязань, а оттуда назад сюда!

– Для чего?

– Слышишь, Владиславу присягать, так у Прокопа совета просить!

– С нами крестная сила!.. Еретика – царем!

– Креститься заставим!

– Ой, горе нам!

– Врешь, – остановил приятеля Терехов, – дело надумали, а ты «горе». Пожди, пусть они «вора» прогонят.

На другое утро Терехов выехал со двора. Семен обнял его на прощание.

Терехов быстро приближался к Рязани. Хотя судьбы родины и интересовали его, все же минутами личное горе пересиливало это чувство, и ему хотелось мгновеньями бросить все и пуститься на поиски своей невесты. Он подъезжал к родному городу, и вид боярских усадеб напомнил ему свидания с Ольгой. Сколько перечувствовали и переговорили они в то время! При этих воспоминаниях родной город показался ему еще роднее и все знакомые места дорогими и близкими.

У своего дома он сошел с коня. Старые слуги обрадовались ему, но он, только слегка оправившись, тотчас направился к Прокопию Ляпунову. Князь был в своем саду. Терехов прошел туда и увидел русского героя. В красной рубахе, широкий и полный, как богатырь, сидел он, опустив голову на руки и словно забыв в думе своей все окружающее.

Терехов подошел к нему и окликнул его. Ляпунов поднял голову и быстро встал. Его лицо осветилось радостью, он горячо обнял Терехова и сказал:

– На добром помине, Петр Васильевич! Веришь ли, сейчас только о наших думал. Ну что? Садись, говори!

Терехов сел и начал рассказывать о свержении Василия.

– Так свергнут, отрешен? – радостно переспросил Ляпунов и широко перекрестился. – Благодарю Тебя, Создатель! Ну а еще что?

Терехов рассказал ему о бедственном положении Москвы, о том, как грозят ей поляки и «вор», и, наконец, о решении временного правительства.

– И послали меня с тем, чтобы твоего согласия добиться, Прокопий Петрович! – окончил рассказ Терехов.

Ляпунов задумался.

– Что говорить, – медленно сказал он, – князь Мстиславский – верный человек, да и мой брат, Захар, не изменник; честные люди и Голицын князь, и ты, и все остальные. Чего же думать мне? Не любо, что поляк над нами сядет, а что делать, коли иначе от воров земли не освободишь? Там дальше видно будет! Чего думать? Скажи боярам, что воевода рязанский согласен с ними и следом за Москвой присягнет Владиславу с рязанцами. Так-то! Грамота есть? Давай сюда!

Терехов подал свиток. Ляпунов начал читать его. В это время в сад вбежал его сын.

– Обедать, тятя! – сказал он.

Ляпунов окончил чтение и, обняв сына, спросил:

– Что, Володя, хочешь, чтобы над нами поляк царивал?

– Не хочу! Хочу прогнать поляков из Руси.

– Так, милый, так! – погладил его по голове Ляпунов. – Ну а покуда пусть и поляк потешится! – Он вздохнул и встал. – Пойдем, Петр Васильевич, не побрезгуй!

Они прошли в горницу, где уже был накрыт стол.

Хозяин помолился и сел, указав Терехову место по свою правую руку. За столом он расспрашивал у него о всех подробностях свержения Василия и тихо радовался.

– Истинный он враг Руси! – сказал он. – Кабы не было у нас этого Василия, никакой смуты мы не знали бы. Даже при Гришке покойнее было бы! Ну да авось и к нам красные дни вернутся! Эй, отрок, подай меду! Выпьем за Русь-матушку!

Он поднял кубок и осушил его.

На другой день Терехов уже ехал в Москву.

Был вечер, когда он приехал и, несмотря на позднее время, передал ответ Ляпунова.

– Когда так, – сказал Мстиславский, – то присягнем Владиславу!

В тот же день Москва начала сношения с гетманом Жолкевским. Долго длились переговоры, пока наконец не были оговорены все пункты договора. И тогда на Девичьем поле стали приносить присягу Владиславу. ^{33} В роскошно убранных шатрах присягнули договору сперва гетман, а потом польские полковники за короля, королевича, Речь Посполитую и все войско, а за ними бояре, князья и прочие вельможи. Три дня звонил кремлевский колокол, собирая московских людей к присяге; князь Мстиславский по всем городам разослал грамоты, а с ними детей боярских для приведения городов к присяге. А тем временем «вор» готовился к нападению на Москву. Но теперь москвичи были уже спокойны. Главную силу «вора» составляли поляки, и москвичи знали, что они не пойдут друг на друга. Тем не менее князь Мстиславский собрал войска до пятнадцати тысяч человек.