Текст книги "Будущее есть. Горизонты мечты"

Автор книги: Андрей Константинов

Соавторы: Яна Завацкая,Анна Горелышева,Сергей Васильев,Сергей Эс,Дмитрий Никитин,Сергей Звонарев,Валентин Быковский,Велимир Долоев,Иван Соболев,Елена Бабич
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

Об информационных червоточинах, так называемых «дырках Тилака», Лада узнала во время производственной практики, лет в тринадцать. Ее куратор, сотрудник вычислительного центра, имевший некогда отношение к экспериментам со сверхпространственными перемещениями, указал ей на полузабытую гипотезу только ради того, чтобы увлечь способную девушку наукой. Действительно, «дырки Тилака» были очень занимательной штукой, и возможности, которые они давали, оказывались захватывающими. Возможность подачи сигналов разумным существам с других звезд, при предполагаемой психозоической плотности Вселенной, оказалась неосуществимой на данном уровне развития техники. Возможность более оперативного сбора информации о других звездных системах – автоматические зонды, запущенные к Проксиме Центавра, вернутся еще очень не скоро, если вообще вернутся. Наконец – но это, правда, в совсем отдаленной перспективе – возможность переброса на гигантские расстояния разумных существ. Правда, старый ученый так и не понял, насколько глубоко его идея засела в голове ученицы – так, что спустя годы она принялась за ее реализацию со всей самоотдачей, на какую только способна юность.

В Бюракане Лада сгоряча принялась одолевать сразу несколько далеких друг от друга разделов математики. Потом одумалась, начала вдумчивый и выборочный поиск. В научном центре многие воспринимали ее так, как в прежние времена относились к дилетантам, ищущим элементарное доказательство большой теоремы Ферма – слишком многих прикладников успели разочаровать пресловутые дыры в пространстве. Кто-то сожалел о том, что талантливая девушка занимается ерундой, и лишь гениальный Сурен Налбадян, тогда еще живой, но уже невероятно старый астрофизик, заметив некогда ее отчаянный спор в местной сети с уймой скептиков со всего Бюракана, поддержал Ладу, дав разумный совет: собирать свою команду, дабы не ограничиваться частностями в решении столь масштабной проблемы.

Первой ее сотрудницей стала Амина, космолог с Урала, вышедшая на нее после очередной сетевой баталии. Именно она посоветовала искать всех, кто пытается работать по теме в разных разделах науки, не ограничиваясь лишь теоретиками. Таких набралось несколько десятков в разных уголках планеты – от специалистов по квантовой физике до инженеров, в основном молодых. Удивительно, но почти никто из них не подозревал о существовании друг друга – проблема узконаправленности научных исследований все еще остро стояла, подлинных энциклопедистов среди ученых было ничтожно малое количество, и уже на самом раннем этапе Ладе пришлось озаботиться тем, чтобы ее коллеги смогли найти общий язык друг с другом. В какой-то момент она поняла, что теперь не только отвечает за математический аппарат наклевывающейся теории, но и является координатором проекта.

После пяти лет работы, когда было дано теоретическое обоснование идеи сверхпространственной связи и разработана модель экспериментальной установки, встал вопрос о ее практической реализации. Конечно, можно было выставить проект на региональное голосование для получения средств – но Лада понимала, что при том скептицизме, который высказывало большинство специалистов, пробить его не выйдет. Поэтому она решила действовать самостоятельно, благо в Бюракане она успела поработать не только над червоточинами и была на хорошем счету, старый Сурен также готов был употребить все свое влияние, чтобы помочь ей, так что было решено собраться большинству участников команды для монтажа основных узлов, добыть которые не составляло большого труда. С энергией тоже проблем не было – эта установка, в отличие от своих предшественниц, не нуждалась в энергоемких стабилизирующих полях. В общем, строительство ее своими силами представлялось вполне реальным. Правда, оставались кое-какие до конца не проясненные детали в вопросе о программировании и настройке, но решать эти проблемы Лада собиралась одновременно со строительством.

На месте строительства она впервые встретилась вживую со своими коллегами. У них было некоторое количество стройматериалов, несколько киберов, но и самим пришлось много работать руками при монтаже каркаса. Сначала сделали фундамент, затем стали собирать из универсальных секций внешнюю окружность будущего здания, где разместится передатчик.

Работать было весело, и скучать не приходилось. Ей пришлось и изрядно поругаться с людьми из вычислительного центра в Токайдо, выбивая машинное время суперкомпьютеров, и полазить на стройке с плазменным резаком. Хотя до первых практических результатов проекта было еще далеко, все трудились с необычайным энтузиазмом, зачастую по двенадцать часов в день, невзирая на протесты назначенной контролировать уровень усталости в группе Амины. И, самое главное, атмосфера в группе была самой благоприятной.

Часто, не отрываясь от работы, кто-нибудь из весельчаков, например Джаянт, задавал всем занимательную задачку, что-то вроде: «Сколько демонов поместится на острие иглы?» Мохаммед к подобным проблемам подходил со всей серьезностью, и вскоре все узнавали, что, исходя из квантовой теории пространства, если принять площадь кончика иглы равной одной сотой миллиметра, на нем поместится всего порядка десяти в шестидесятой демонов – по одному в каждом кванте, ибо больше нельзя. Это не совпадало с результатом Джаянта, и тот начинал выдвигать предположения, что Мохаммед, возможно, имел в виду ближневосточных демонов, которые очень толсты вследствие употребления жирной пищи, а индийских демонов на кончике иглы помещается порядка десяти в восемьдесят пятой. Так что, завершал он с довольным видом, кое – кому надо подучить квантовую теорию и прочую матчасть. Вспыхивал спор, в который постепенно втягивалась вся группа, ученые побивали друг друга ссылками на Каббалу и другие авторитетные источники, извлеченные тут же из недр Сети, демонстративно потрясали в воздухе кулаками и призывали на головы оппонентов разную нечисть из старинных манускриптов. В конце концов, все заканчивалось оглушительным общим хохотом, не истощавшим, а, напротив, дававшим новые силы.

Иногда, впрочем, Ладе становилось невесело. Когда чернокожий атлет Мохаммед решил сам разгрузить поступившие в их распоряжение блоки питания массой в двести шестьдесят килограммов каждый, ухватил один такой и стал нести его на весу чуть ли не через половину строительной площадки, ей стало дурно. Затаив дыхание, она глядела, как хрупкий, но невероятно ценный черный ящик дрожит в напрягшихся до предела могучих руках, как вздулись бугры мышц, как напряглась спина и пресс Мохаммеда. Впрочем, он до самого конца показывал всем лишь ослепительно белые зубы, снисходительно посмеиваясь над своей ношей. Когда же блок оказался на земле под общие аплодисменты, и Лада подбирала слова для очень сурового внушения, на гиганта бросилась маленькая Амина со своим резаком и, поливая его отборнейшей бранью на лингва-руссе и арабике, долго гоняла по площадке, пока не загнала на самую верхушку каркаса.

По вечерам же все собирались в общей комнате мобильного жилого модуля, инженер Эстебан доставал свой лазерный синтезатор и пел старинные гитарные баллады о героях древности. О Сандино. О Панчо Вилье. О Че. О Долорес Герреро, легендарной партизанке, тридцать лет сражавшейся с империалистами от Нью-Мексико до Патагонии, и в конечном итоге объединившей разобщенную Латинскую Америку. Песни, иногда тихие и печальные, иногда дышащие болью и гневом, были понятны даже тем, кто не знал староиспанского – каждый коммунар мог многое рассказать о том, как происходило освобождение его мира. Как в две тысячи сорок девятом войска Донского протектората, снабженные новейшим оружием и укрепленные белыми наемниками со всего мира, прорвали фронт под Воронежем – и угрозу Центральной Коммуне удалось предотвратить лишь вступившим в бой с колес и практически истребленным уральским дивизиям. Как был низложен и казнен последний самоназначенный китайский император – жуткий призрак средневековья, полусумасшедший генерал армии, давно отказавшейся от названия «народно-освободительной». Как бились с танками «белых шуанов» на улицах Парижа интернациональные отряды рабочих, и как единство свободной Европы впервые стало возможным на основе подлинного, а не декларируемого равенства всех людей. Память о временах становления Коммуны хранилась бережно, и даже первый выход в Сеть под руководством воспитателя маленькие дети всегда совершали к виртуальной Стене Памяти, на которой были записаны десятки миллионов имен людей, пожертвовавших жизнью ради освобождения человечества.

Такими вечерами Лада часто размышляла о последствиях появления сверхпространственных перемещений. Допустим, удастся установить контакт с цивилизацией, которая покончила с эксплуатацией и построила коммунистическое общество – это будет просто замечательно. А если в ходе поисков земляне наткнутся на классовое общество – капиталистическое или, еще хуже, феодальное, со всем тем морем страданий, которое в нем имеется? Нужно ли помочь им, подтолкнуть общественное развитие, пусть даже без их ведома и согласия? Или нельзя, этим можно только навредить. Но, с другой стороны – имеет ли Коммуна право оставаться в этом случае в стороне, и главное – сможет ли? Ведь даже если в людном месте, среди спешащих по своим делам коммунаров кто-то заметит, что стало плохо старому человеку – сразу же собирается толпа готовых помочь. Солидарность в крови каждого землянина, и моральный выбор при столкновении с цивилизацией, отягощенной злом, будет очень нелегким.

Этими сомнениями она чаще всего делилась с Аминой, к которой за эти годы сильно привязалась. Импульсивная и порывистая на людях, наедине с Ладой эта девушка становилась вдумчивой, серьезной, отчасти даже меланхоличной. Она умела слушать так, как никто другой, и рядом с ней даже не склонным к многословию людям хотелось выговориться. И она же умела взглянуть на проблему под неожиданным углом, напоминая Ладе о том, что и на Земле никогда не существовало равномерности в развитии разных обществ, а после победы Коммуне многих пришлось подтягивать до общего уровня, что стало источником последних крупных конфликтов. Весь наш массив знаний разного рода о классовых обществах, говорила Амина, не должен лежать мертвым грузом при контакте со стоящими на более низкой ступени общественного развития существами, а должен применяться – вдумчиво, с учетом разнообразных последствий и, самое главное – ненавязчиво, потому что свободу нельзя подарить тому, кто в ней не нуждается.

Иногда разговоры перескакивали с тем общефилософских на личные. Странное дело, почти никто из участников проекта не имел более-менее постоянных партнеров, эта личная неустроенность словно была производной от маргинальной темы научной деятельности. Впрочем, теперь, на завершающей стадии, многие из них стали инстинктивно тянуться друг к другу. Результат не заставил себя ждать и лично для Лады. Объяснение с Аминой оказалось для нее неожиданностью, да и произошло в совсем неподходящем для этого месте – на верхушке куполообразного внешнего каркаса установки, на высоте тридцати метров над землей. Они сидели на решетчатых конструкциях из сверхпрочного полимера, Амина говорила долго и спокойно, не прерываясь, речью даже несколько книжной – было видно, что она шесть лет готовилась к этому разговору. Лада же могла только смотреть на нее, не понимая, как можно было ничего не замечать все эти годы. Ситуация не была такой уж сверхнеобычной – скорее всего, если бы даже рядом с ней находился мужчина, она была бы столь же слепа – свет далеких звезд слишком приковывал ее взгляд. А теперь ей захотелось опустить глаза – и увидеть рядом с собой любящего человека. Тем более что любовь эта была близка к некогда выстроенному идеалу.

Впрочем, обжегшись однажды, она не хотела принимать скоропалительных решений. И ничего решить не успела, потому что вскоре грянула катастрофа.

Окончательные решения для настроек установки Лада надеялась получить от машин из Токайдо при помощи изящной математической модели, полученной в ходе пятилетней работы. Конечно, стоило бы сначала узнать, как ее части, полученные разными людьми в разное время, сочетаются в едином целом, но навыки и интуиция, приобретенные за годы координирования проекта, подсказывали ей, что гораздо оптимальнее будет отдать существующие результаты на переработку суперкомпьютерам, благо машинное время в наличии имелось, нежели тратить время на их оптимизацию. Но в этот раз опыт обманул ее.

Результаты из Токайдо ошеломили всех участников проекта. Как оказалось, на решение задач, поставленных их командой, при существующих машинных мощностях понадобится около ста сорока тысяч лет. И практически в это же время последовал новый удар: въедливые сибирские ученые, использовав теорию Лады, доказали, что на данном этапе развития науки разрешение задачи практического использования «дырок Тилака» принципиально невозможно, для этого нужен принципиально иной уровень математики.

Дальнейшее Лада помнила плохо. Впрочем, и оставшихся воспоминаний хватало для того, чтобы многие годы спустя просыпаться в холодном поту, скрежеща зубами и до боли сжимая кулаки от осознания того, что уже ничего не исправишь. Помнила она о том, как полетела в Бюракан, как наговорила кучу дерзостей всем, кто пытался ей что-то объяснить или успокоить, как тяжело обидела старого Сурена – это ведь ее поведение, она точно знала, свело его в могилу. Помнила, как прилетела обратно на стройплощадку, помнила, что сказала попытавшейся ее успокоить Амине – и, самое страшное, помнила выражение ее лица после этого. В эти дни Лада была похожа на обезумевшего от боли зверя, крушащего все вокруг и ни на что не обращающего внимания. В какой-то момент она подумала о суициде, раз уж ее жизнь не имеет больше смысла, но тут ее спасли животные инстинкты, милые, родные инстинкты молодого здорового организма. Порвать со всем, забыть обо всем – было окончательное решение. Так она очутилась на Периферии.

Здесь ей понравилось. Нравилась бытовая неустроенность, напоминавшая о романтике старых времен. Нравилась работа с неповоротливой техникой, тяжелая работа, позволявшая иногда забыться. Нравилось обилие свободных сексуальных партнеров. В какой-то момент она полюбила Периферию – это был своеобразный, непохожий на остальную Коммуну мир, со своими законами и обычаями, подчас казавшимися старой жительнице наукограда странными и абсурдными. Периферийный житель считал своим долгом ругать бардак, сложившийся на его предприятии, но при этом стороннему наблюдателю невозможно было понять, делает он это с возмущением или с извращенной гордостью. Периферийщики были единственными на планете, кто без особого пиетета смотрел на покорителей космоса. Наконец, вопреки распространенным представлениям, Периферия вовсе не была уделом ищущей себя молодежи – многие, очень многие здесь состарились, и если ты не убежал с Периферии после первого сезона – это с большой вероятностью означало, что ты останешься здесь надолго…

– Лада?

– Чего?

– Давай, когда сбор урожая закончится, поедем ко мне?

– В Марсель?

– Ну да. Я хочу сделать пару твоих портретов на побережье.

– Это с успехом можно проделать в Крыму.

– Нет, ты не понимаешь, у нас такое море… Нигде такого не встретишь. В общем, я знаю пару мест на берегу, где ты будешь смотреться великолепно. И еще, у нас такая замечательная коммуна… – Самир приподнялся на локте, глядя Ладе в глаза.

– Ты уже и отсюда убегать собрался?

– Нет. Просто смотрю я на тебя и… Ты ведь себя не ищешь, я вижу. Ты бежишь от себя. Только у тебя ничего не выйдет. Я не знаю, что у тебя было в прошлом, но необратимых поступков не бывает.

– А убийство?

– Ты же никого не убивала, – в голосе Самира звучало сомнение. – Так не бывает.

Лада долго молчала.

– Знаешь, – заговорила она наконец, – я долго искала название тому, что сделала. Нашла его в курсе психологии классовых обществ. Это называется расширенным самоубийством. Такое самоубийство совершил Гитлер. И генерал Белов, директор Донского протектората. И я тоже. Я была одержимая, так же, как эти маньяки. И когда потерпела поражение – не смогла примириться с мыслью, что только мне одной должно быть плохо…

– Расскажи все. Честное слово, тебе станет легче. Пускай лучше нам обоим будет больно.

– Нет, извини. Я действительно одержимая. И не хочу, чтобы кто-то еще от меня пострадал, – Лада поднялась, Самир схватил ее за руку.

– Я люблю тебя, – он смотрел на нее так же, как некогда Амина. То же выражение лица, тот же цвет глаз. Этого взгляда она не могла выдержать, вырвалась и выбежала из комнаты.

В Сеть она вышла случайно, от одного из своих порывистых движений. Все-таки и нейроуправление имело свои недостатки. Вошла с места разъединения, по инерции попала на прямое включение из Дворца Дискуссий. Спор уже стремительно переходил в горячую фазу.

– Да, мы, анархисты – будущее Земли! – длинноволосый юноша романской наружности стоял напротив пожилой негритянки. – Вам приходится целенаправленно сдерживать развитие планеты, для пассионарной молодежи вы оставляете тяжелую работу на Периферии, которую давно можно было ликвидировать – зачем? Да потому что вы боитесь молодых, воспитанных вами в лживых традициях «великих дел». У вас уже нет таких дел на повестке дня, и вам остается лишь поддерживать ложью status quo, подобно капиталистам. Мы покушаемся на ваш порядок, осознавая, что скоро вы нарушите свои же законы и начнете преследовать нас, травить, запрещать, убивать…

Презрительная и ядовитая усмешка была ему ответом.

– Запрещать и травить? Да, это именно то, о чем вы мечтаете. Избалованные дети, столь бесталанные, что вам не нашлось работы на всей планете – вы наш позор и наша вина, увы. Поэтому преследовать вас недопустимо. Я уже не говорю о том, что никто из вас толком не представляет, что такое настоящие преследования. Вы не знаете, каково это – лежать на разделочном столе фашистского доктора, вы не представляете, что значит умирать под коваными сапогами садистов-военных, вы вряд ли способны осознать, насколько это мучительно, когда через вас пропускают ток в четыреста вольт. Обрадовались бы вы этому? Нет! Но не надейтесь добиться от Коммуны преследований. Вы слишком низки для этого. Настолько низки, что – я уверена – сами перейдете к насильственным действиям в отчаянии от того, что вас не замечают…

«Это же настоящая политика» – подумала Лада. Слово «политика» для нее ассоциировалось как раз с этим – с искаженными ненавистью лицами, с демагогией с обеих сторон, с бесконечной и бессмысленной болтовней, с угрозами… Не хватало лишь обливания водой и плевков. Но виноваты ли они? Ведь им так и не пришлось увидеть сияния звезд, все примиряющего и все вмещающего, звезд, на которых найдется место радостной работе каждого. Звезд, которых она так и не подарила миру…

Острая боль пронзила сердце. Лада закричала, не разбирая дороги, выбежала из здания и долго бежала, обнаженная, среди деревьев, пока не рухнула на землю, рыдая. И в этот момент словно оборвалось что-то внутри, какой-то комок, не дававший дышать в полную силу все эти годы, исчез, открылось, как во время тяжелой работы, второе дыхание. Перед ее глазами предстало видение, происхождение которого она до конца жизни не могла определить – то ли сбой в сети, то ли проявление эйдетической памяти, то ли галлюцинация. Впрочем, этот вопрос никогда не казался ей важным.

Из большевистского отряда в живых осталось трое – раненный в живот и в ногу чернявый матрос со злобным взглядом, испуганный юнец в куртке реалиста и рабочий. Обычный красногвардейский сброд. По-хорошему, переколоть бы их штыками и не тратить патроны, но поручик из глупого благородства хотел соблюсти формальности даже с бандитами. Впрочем, вряд ли оценят – чернявый, тот вообще глядит волком, так бы и кинулся, если бы на ногах стоял.

Отвели их к оврагу на краю деревни. Матроса тащили на плечах двое других, он матерился от боли и злобы, на редкость изобретательно и ни разу не повторяясь. Реалист шмыгал носом, но держался, а рабочий отчего-то выглядел совершенно спокойным. Солдаты, отобранные в расстрельную команду, были, ясное дело, не рады – одно дело палить в горячке боя по бегущим фигуркам или колоть штыком кидающееся на тебя свирепое чудище, и совсем другое – стрелять практически в упор, с полутора саженей в живого человека, который еще норовит крикнуть что-нибудь непочтительное или рубаху на груди рвануть, мол, нате, бейте. Ничего хорошего тут нет.

– Ну падлы, с-с-суки, – сквозь зубы шипел матрос, – вы еще кишки в Черном море полоскать будете.

Для поручика это была уже вторая война, но он толком и не заметил, как поменялись лица врагов, как вместо баварских и саксонских стрелков убивать пришлось своих же ванек с физиономиями подчас ну совершенно рязанскими. Слишком быстро закружил вихрь перемен, слишком мало было времени во всем как следует разобраться…

Революция, свобода… Поручик не был реакционером. Еще до войны он вместе с друзьями смеялся над карикатурами на царя, царицу и проклятого хлыста. А уж насмотревшись на военный бардак, пришел к выводу: чтобы спасти Россию, надо срочно что-то менять. Когда же ветер революции смел монархический сор, был только рад. Впрочем, происходившее в дальнейшем поменяло его убеждения. Армия разлагалась, анархическая зараза проникала в нее слишком стремительно, и победа в войне становилась далеким призраком. Все эти Гучковы и Львовы были неспособны управлять Россией, а уж о болтуне Керенском нечего и говорить. Нет, перемены необходимы, но, прежде всего, необходима твердая рука, пусть придется пойти на определенные жертвы – но по-другому с этой страной нельзя…

Но было слишком поздно. С поднимающейся волной варварства не мог ничего поделать и Лавр Георгиевич. Новые монголы шли ныне на Русь не откуда-то с востока – нет, они просыпались внутри страны, готовые обрушить копившуюся веками ненависть на головы умнейших профессоров, прекраснейших барышень, благородных защитников Отечества, предприимчивых деловых людей, высоконравственных священнослужителей – на цвет нации, для того чтобы погрузить страну в пучину варварства, из которой это мужичье не выберется самостоятельно. И укротить их теперь можно только с помощью хлыста, петли, пулеметов – по-другому они не понимают.

Поэтому он сегодня здесь, хотя когда-то, в невероятно далекой уже юности, разносил шуточку про «столыпинский галстук», возмущался черносотенными «кровавыми наветами» и вообще проявлял определенное стремление к прогрессу.

Расстрельная команда выстроилась напротив стоящих у края оврага красных. Близкое расстояние, восемь стволов, если кто и останется жив – подохнет в яру, никуда не денется. Поручик уже не воспринимал их как людей – это были мишени, по которым надо отстреляться – и быстрее идти в деревню. Поэтому, наверное, таким холодком повеяло от неожиданной фразы рабочего:

– Ваше благородие, дозвольте «Интернационал» перед смертью спеть?

– Дозволяю, – у поручика дернуло щеку. Нервы, чтоб их.

Рабочий выпрямился, насколько позволял висящий на плече матрос, и торжественно, напористо и четко начал:

 
– Вставай, проклятьем заклейменный
 

Весь мир голодных и рабов,

И тут же яростно и зло подхватил матрос:

 
– Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой вести готов.
 

Два голоса слились в один, и в этой безумной, дикой большевистской песне поручику послышалось нечто страшное – не просто ненависть или боевой задор, но что-то большее.

Долгие годы на войне он пытался сохранить себя, не сойти с ума. В основном старался жить воспоминаниями – это лучший выход, когда кругом такая кровища и грязь. Воспоминания, впрочем, были зачастую хоть и сладостными, но незатейливыми. Первый поход в иллюзион с покойной maman. Первая победоносная схватка в стенах гимназии, где он удачно съездил в ухо белобрысому задире с неудобопроизносимой и уже давно забытой немецкой фамилией. Первая бутылка вина – дрянного, по правде сказать, но порядком ударившего в неокрепшую голову. Первая женщина – та ночь сильно его разочаровала, но постфактум, в грязных окопах, стала предметом нескольких горьких вздохов о безвозвратно ушедшей беспечной юности. Позднее прибавились другие – о погибшей России, ведь было очевидно, что даже если удастся сокрушить Совдеп, вернуть старую Россию образца четырнадцатого года, в которой он вырос и сформировался, невозможно.

У этихже было что-то другое. В глазах их было будущее, жуткое будущее, в котором не было места таким простым и привычным для него вещам, как дисциплина и субординация, брак и семья, закон и право, власть и собственность. И самое главное – за это будущее они без колебаний шли на смерть, в то время как поручик начинал осознавать, что глупо убивать и умирать ради воспоминаний, или ради расстрелянного Государя, или ради чертовой учредилки. Они верили – их революция неизбежно подожжет весь мир, и у них были для этого основания: разве достанет сил у тамошних рантье и бюргеров удержать в узде своих монголов, если даже в этой стране, где для квартального разбить рожу мужику – что для дамы прическу поправить, понадобились считанные месяцы, чтобы ниспровергнуть порядок? Но что больше всего его страшило – он не мог помыслить этого будущего, за которое они боролись. Так Иоанн Богослов не мог представить себе город, не обнесенный крепостной стеной, и в видениях его Новый Иерусалим предстал именно таким – готовым к обороне неизвестно от кого. Это значило – конец и впрямь близок, а он, поручик, обречен остаться в прошлом вместе с миллионами других, неприспособленных к новому миру и не желающих его.

 
– Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем…
 

И тут вступил юнец, не переломавшимся до конца голосом почти прокричавший:

 
– Мы наш, мы новый мир построим,
Кто был никем, то станет всем!
 

Припев по-настоящему грянул, и тут поручик почувствовал, что дрожит. Он впервые в жизни почувствовал приближение Смерти – не той, обычной смерти от пули или осколка, а лютой, удушающей смерти в самоубийственной схватке с собственным народом. Чтобы как-то избавиться от этого ощущения, он не своим, высоким голосом заорал, забыв о промежуточных командах:

– Пли!

Солдаты не отреагировали. Они, кажется, тоже что-то почувствовали.

– Пли! – повторил поручик, стараясь заглушить совсем не тоскливое и не безнадежное « Никто не даст нам избавленья».

Очнувшиеся солдаты судорожно, вразнобой стали палить в красных.

Лада поднялась с земли, взглянула в небо, на пыльную дорожку Млечного Пути, такую близкую и одновременно немыслимо далекую. Сцена из прошлого все еще стояла перед ее глазами, и чувство единения с давно убитыми людьми, не просто людьми – настоящими Коммунарами – заставило ее прошептать оборванную строчку старинного гимна:

 
«Ни бог, ни царь и ни герой».
 

И – почудилось ли, нет? – от этих тихих слов дрогнуло испуганно пространство вокруг, а звезды стали будто бы ближе. Потому что теперь она знала, что делать.

Вызов пользователя…

– Мохаммед? Это я, Лада. Надо поговорить.

– Что? Ты? Откуда?

– Долго объяснять. Нужно собрать всех наших. В ближайшее время. Эстебан на Марсе, с ним так просто не свяжешься. Джаянт…

– Да ты с ума сошла? Ты же первая все бросила, все контакты оборвала! Знаешь, каково нам было? Особенно Амине…

– Кстати, Амину тоже надо найти. Свяжись и с ней, пожалуйста…

– С тобойона разговаривать не станет. Она со мной говорить не будет, если я о тебе упомяну.

– Я знаю. Только дело в том, что от нас теперь зависит судьба Коммуны. Без шуток. О таком шутить нельзя. Вы можете проклясть меня, можете казнить, но сначала выслушайте.

Молчание. Долгое и тяжелое, словно те четвертьтонные блоки питания из прошлой жизни. Затем – голос, которому всегда, и тем более сейчас, недоставало жесткости:

– У тебя есть две минуты, чтобы убедить меня в необходимости дальнейшего разговора.

Она старалась сдержать вздох облегчения, но не вышло.

– Замечательно. Больше мне и не понадобится.

Белгород, 2009