Текст книги "Улыбка зверя"

Автор книги: Андрей Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

Тамара Ивановна, как всегда, окунула широкий край рукава японского халата в сковородку с яичницей и пролила несколько капель из кофейника на полированный стол. Вениамин Аркадьевич проследил за тем, как она прошествовала к своему краю стола, грузно уселась на дубовый стул с высокой резной спинкой, шумно вздохнула.

“Все-таки простолюдинка, – подумал Колдунов. – Ничем не вытравишь, никаким воспитанием. Сколько свинью не учи…”

– Ты, матушка, придерживала бы рукава, – сказал он ласково. – Я уж тебе и в прошлый раз замечание делал…

– Да как их придерживать, Вениамин Аркадьевич, если руки чайником заняты? – простодушно ответила Тамара Ивановна. – Уж не знаю, как эти японки управляются с такой одеждой. Я бы лучше в старом своем халате ходила, я к нему привыкла, он удобный…

– Забудь, – строго сказал Колдунов. – Ты жена мэра, то есть часть его имиджа. Поэтому здесь не личное твое дело, а большая политика. Должна и выглядеть соответственно, и разговор светский поддержать…

– Да уж учили меня твои стилисты…

– Вот именно. Я вот все схватываю на лету, меня много учить не надо….

– Да ты, Вениамин Аркадьевич, всегда был переимчивым, от природы. Помнишь, еще первый секретарь Хрякин удивлялся и дятлом тебя называл…

– Перестань, Тамара, – оборвал ее Колдунов и поморщился. – Во-первых, не дятлом, а дроздом… А во-вторых, нельзя же вот так по простоте ляпать все, что тебе в голову придет. Ты вон и весной на открытии выставки современного искусства меня на весь город опозорила. Не понимаешь, что это творчество, и ляпаешь как базарная баба. Я, положим, тоже, когда этот ржавый унитаз на бронзовом постаменте увидел, сперва ничего не понял, никакого смысла не уловил, но я же вида не подал, я улыбался, ленту разрезал, я головой кивал…

– Унитаз он и есть унитаз, и место ему в сортире, а не на выставке…

– Но тебе же объяснили, что это такой художественный символ! Конец цивилизации обозначает. У художника метод такой, шоковое искусство…

– А по мне, унитаз он и есть унитаз, а никакой не символ…

– Вот дура же! – не выдержал Колдунов. – Вся Европа признает, а моя Дунька свое талдычит. Знаешь, за сколько он, унитаз этот, вернее, символ этот, продан? За двести тысяч марок! А-а!.. Уяснила теперь?

– Вольно дуракам шальные деньги швырять…

– Все-все, замолчи наконец! С тобой спорить, надо ведро гороху съесть. Кого хочешь из терпения выведешь. Ты вот что лучше… Скоро в город писатели приедут из Москвы, целая делегация… По выборам мне помогать… Так ты хоть там в грязь лицом не ударь, простодушная ты моя. Ты бы, мать, к их приезду хоть стишок какой выучила, что ли…

Такие сцены между супругами происходили почти ежедневно – начиналось все вроде бы так, как нужно, то есть Тамара Ивановна изо всех сил старалась вжиться в образ, который начертал ей Колдунов и поначалу все шло более-менее пристойно, но после нескольких фраз натура брала свое, и Тамара Ивановна опять становилась самой собой – той простосердечной и обычной женщиной из провинции, на которой когда-то в пору нерасчетливой молодости Вениамин Аркадьевич так опрометчиво женился.

Вениамин Аркадьевич замолчал и принялся за еду. Тамара Ивановна готовила превосходно, потакая малейшим его прихотям. Колдунов любил, чтобы кусочки свинины были не очень постными, чтобы сальца было побольше, а мясо располагалось по самому краю; кроме того, с верхней своей стороны шкварки должны были быть полупрозрачными и нежно светиться, снизу же полагалось находиться янтарной хрустящей корочке.

Быстро расправившись с яичницей, он не устоял перед соблазном и, хоть это по его представлениям сильно расходилось с чопорным дворцовым этикетом, наколол на вилку хлебный мякиш, тщательно собрал самые лакомые остатки и с удовольствием отправил их себе в рот. Вытер белоснежной салфеткой жирные губы, поднялся.

– Я, мать, кофе в кабинет заберу, поработаю часок над бумагами… Ты скажи Юрке, чтоб через час подогнал машину… Тьфу ты! Наваждение какое-то, никак не могу отвыкнуть… Скажи этому… новому… как его? – Семенову! – чтоб через час стоял у подъезда!

– Эх… То-то же! – откликнулась Тамара Ивановна. – А ведь зря ты, Вениамин Аркадьевич, Юрку-то обидел! Он тебе десять лет верой-правдой, а ты его вышвырнул, как собаку. Ни спасиба, ни до свиданья. Не по-людски, прости меня, получилось, а?..

– Уж как получилось, так и есть, – огрызнулся Колдунов. – Слишком много возомнил о себе, сопляк! И потом в моем положении надо время от времени избавляться именно от верных людей. Не понимаешь ты… Верные и близкие люди, как учит великий Макиавелли, становятся рано или поздно самыми злейшими изменниками и предателями…

– Кто учит?

– А!.. – отмахнулся Колдунов, скривив рот. Макиавелли вспомнился ему к случаю, и Вениамин Аркадьевич вовсе не был уверен в том, что упомянутый им итальянец когда-нибудь произносил нечто подобное, но ему было важно оправдаться хотя бы перед женой, ибо вся эта история с верным водителем Юркой была действительно очень неприятна для Колдунова. Но уж слишком этот Юрка был независим, прямо-таки до бестактности!

По мере возвышения Колдунова все окружающие соответственно с этим меняли тон, пригибались, льстили подобострастно, и хотя понимал Колдунов, что врут и притворяются людишки, а все равно приятно было. Юрка же – парень независимый, наблюдательный, напрочь лишенный холуйства, при случае одним словцом насмешливым, одной шуточкой ядовитой, одним взглядом ироничным все настроение испортить мог. Близкий человек, а уж очень раздражать стал. Пришлось уволить. Однако расстаться с личным водителем можно было по-человечески, а не так, как сделал это Колдунов – заглазно и без всяких объяснений, словно бы исподтишка. Думал он выдать шоферу в виде компенсации некоторую сумму, тем более, что тот в нужде большой оказался, но как-то не решился, упустил время, а потом и вовсе на все это дело махнул рукой. Доносились до него слухи, что уезжать из города собрался Юрка, чуть ли не в саму Америку, а может быть, даже и уехал уже…

“Ну, что ж, скатертью дорожка”, – мысленно благословил его Колдунов и постарался выбросить память о нем из головы. Но нет, время от времени, поминал его по рассеянности, вот как нынче…

Отхлебывая на ходу из чашки, Вениамин Аркадьевич Колдунов направился в свой домашний кабинет, чтобы, как он выразился, поработать с бумагами. Это были важнейшие бумаги и работа с ними требовала уединения и покоя. Это были личные его бумаги, работа с которыми доставляла истинное наслаждение, и Колдунов предпочитал заниматься ими с утра, чтобы поднять настроение, хотя и по вечерам он с таким же удовольствием…

– Телефон, Вениамин Аркадьевич! – позвала жена. – Личный…

– Слышу! – отозвался Колдунов и поднял трубку.

– Что стряслось, Веня? – встревожилась Тамара Ивановна, заметив как быстро выражение покоя на лице мужа сменилось смертельной бледностью, как чашка, которую держал он в свободной руке, наклонилась и на дорогой кашмирский ковер тоненькой густой струйкой льется недопитый кофе, расползаясь темным пятном.

– Когда это произошло? – спросил Колдунов неизвестного собеседника, затем сделал страшные глаза и отмахнулся от жены. – Вечером? Он еще жив? Так… Так… Ты мне лично, Чухлый, за это ответишь!

Тамара Ивановна выхватила из подрагивающей ладони мужа почти пустую уже чашку.

– Докатились, сволочи! Работнички хреновы, прокуроры либеральные! Скоро и до меня доберутся! Бери Рыбакова и чтобы через час у меня. Да, в кабинете, в мэрии… Раздолбаи, я вам хвосты выкручу!

Колдунов в бешенстве бросил трубку, сорвал с вешалки пиджак и, с третьей попытки попав в рукава, кинулся вон из квартиры.

ПРОЗОРОВ

Ольга. Воспоминания о ней, первой любви, нахлынули на Прозорова – зрелого, всепонимающего мужика – с такой жгучей и раскаянной пронзительностью, что в какой-то момент он растерянно сознался себе, что непременно обязан встретиться с ней – упущенным счастьем, смыслом всего прошлого. Обязан! Чтобы понять до конца и приложить к сердцу то, безвозвратно ушедшее… И каким-то вторым планом, едва ли не мистическим, осознавал он ныне свою поездку в эти некогда родные и незабвенные места как именно что предназначенную для нее – предначертанную и отринутую судьбу…

С бьющимся растревоженным сердцем Иван спустился с сеновала.

Во дворе блеяла коза, брат возился с мотоциклом.

– Андрюша, – позвал его Прозоров и заметил, как плечи брата вздрогнули. – Как отсюда добраться до города? Решил сегодня съездить, проведать кое-кого, а вечером – вернусь.

– Иди мимо озера, выйдешь к станции. Две остановки на электричке и ты в городе.

Бодрым шагом Прозоров пошел к озеру, и уже через через полчаса садился в подоспевшую электричку. В вагоне, разговорившись с попутчиками, выяснил, что нужный ему автобус останавливается прямо у вокзала, и едва вышел на знакомую площадь перед ним, увидел этот автобус, как по заказу подруливающий к остановке. Все складывалось на редкость удачно!

Ехал по городу, внимательно разглядывая улицы в окно. Надо же, за годы его отсутствия в городе успели выстроить гигантский мост над железной дорогой.

Когда утром он въезжал в город, то отчего-то не заметил его, хотя поезд пролетел под ним. Разглядел пронесшийся и зарывшийся в кусты сирени старухин дом, где был счастлив когда-то с мамой, потом увидел колокольню белой церкви. Там, за этой колокольней на окраине Черногорска стоял когда-то деревянный дом Ольги. На переезде по-прежнему мигал красный светофор, маячила белая будка с бессменной толстой теткой в телогрейке, и понуро клонился к земле опущенный шлагбаум. Но теперь ни одной машины не томилось перед переездом.

Он ехал от вокзала по городу, автобус вот-вот должен был свернуть к переезду и Прозоров даже поглядел на часы, чтобы засечь время ожидания. Но автобус неожиданно описал широченную дугу и плавно-плавно стал подниматься над землей. Внизу одиноко и жалко мигал своими красными фонариками переезд, перегораживая пустую дорогу, и маленькая тетка стояла, опершись на барьер с поднятым в руке жезлом.

А через два часа он наконец повидался с Ольгой, дождавшись ее возвращения с дежурства. Сперва сидел с ее выпившим лысым и докучным мужем на скамеечке у калитки, – той, возле которой когда-то не мог напрощаться…

– Через полчаса явится! – в десятый раз повторял ее нетрезвый муж. – Иначе, вот где она у меня! – Сжимал тощий кулачок. – А ты кто таков будешь, не понял?..

В итоге Прозоров дал ему денег и отправил за водкой.

– Через полчаса, как штык! – выкрикнул тот напоследок и пропал в перспективе кривой улицы.

Прозорову ничего не оставалось, как ждать, сидя, ссутулившись на скамейке.

– Прозоров? Ты ли?.. – раздался испуганный тихий возглас.

Он вскинул голову и оглянулся.

Какой же простой и обыденной оказалась эта встреча!

Ни единой мышцей лицо Ивана Васильевича не дрогнуло, пока она подходила к нему, потому что была нынешняя Ольга вовсе не той мучительно прекрасной, какую он знал когда-то, а совсем другой, едва знакомой ему располневшей пожилой теткой, которая, как выяснилось после двух-трех слов, и стояла два часа назад, опершись на барьер и подняв руку с жезлом, когда он проезжал по мосту в автобусе… А вот теперь она сдала смену.

– Ну… Как живешь? – спросила она тусклым голосом. – Жена? Детишки…

– Разведен. Давно. Детей нет, – ответил он сухо, помолчал, подумал и спросил: – Ну а у тебя как? Как жизнь?..

“И из-за этой я мог кинуться под поезд!”

Прозоров дернул лицом и как-то криво ухмыльнулся той половиной рта, которую Ольга, стоявшая сбоку, не могла видеть.

– Как видишь, – вздохнув, отвечала она. – Как у людей… Сына убили в прошлом году.

– Чечня?

– Какая там Чечня, Прозоров… Тут у нас самих такая Чечня, что хоть продавай все и беги куда глаза глядят… Бандиты…

– Да, велика Россия, а бежать некуда, – нейтрально посочувствовал Иван.

“Елки-палки! – поеживался он внутренне. – И эта чужая толстая баба в телогрейке могла быть моей женой. И надо было бы сейчас идти в дом, ложиться с ней в койку…”

– Муж как? Пьет?

– Да обычно… Как у людей… Не особо на эти зарплаты разопьешься…

– Это верно… А помнишь ту старуху, у которой мы жили?

– Хозяйку вашу, что ль? Так себе… А что?

– Да ничего… Просто спросил…

Перекинулись еще несколькими вымученными фразами, и наконец, постучав по циферблату часов, Иван приподнялся со скамейки, вздохнул и соврал:

– Пора. Поезд… Цигель-цигель…

Она, пожав плечами, взялась рукою за калитку.

Говорить им было абсолютно не о чем.

Прозоров повернулся, сделал несколько шагов и вдруг захохотал радостно и облегченно, ничуть не заботясь о том впечатлении, какое производит его дурацкий смех на застывшую у калитки незнакомую и чужую тетку по имени Ольга.

Должно быть, ей так же жалок и чужд был этот явившийся невесть откуда самозванец, присвоивший себе дорогое для нее имя, постаревший неудачник.

Через полчаса пустой автобус, который теперь вез Прозорова обратно на вокзал, въехал на мост. Внизу по-прежнему одиноко и грустно мигал красными фонариками ненужный переезд, перегораживал пустую дорогу, и маленькая тетка стояла, опершись на барьер и подняв руку с жезлом.

“Кто знает, а может, если вдуматься, то мне самый резон именно сейчас кинуться с этого моста на рельсы, – мелькнуло у Прозорова. – Самый резон… Впрочем, что за бред! Нет, Ваня, ты лишь в начале пути, и прерывать его на старте категорически не стоит. Вперед в новую жизнь, вот так!”

И новая эта жизнь, чье не вполне благополучное зачинание поневоле сеяло в уме Ивана серьезные и обоснованные сомнения, встретила его во всей своей обнаженной красе. Солнце садилось за полями, длинные тени лежали на земле, синели на нежном розовом горизонте дальние леса, и просторы земные были величественны и смиренны.

Еще издалека, с берега озера, увидел он два джипа, стоящие у ворот дома брата. Прозоров, следуя профессиональному наитию, нырнул в кусты и, пригибаясь, пошел стороной, направляясь к дому с тыла, где густой и высокий боярышник высился над забором. Пройдя десяток метров, вздрогнул, услышав тугой винтовочный выстрел, вслед за которым жалобно завизжала собака. Грохнул еще один выстрел, и собачий визг прекратился. Прозоров упал в траву и пополз.

“Никаких эмоций, никаких чувств и эмоций, – вдалбливал он сам себе, осторожно подползая к забору. – Все на одном ледяном расчете и на голом анализе…”

Он твердил эти фразы, одновременно понимая с окончательной и безнадежной ясностью, что рассчитывать в данной ситуации на что-либо и на кого-либо ему абсолютно не приходится, и финал происходящего будет неотвратимо гибельным и страшным.

Отодвинув подгнившую доску забора, он взглянул во двор, и с первого же взгляда уяснил, что у врага, по меньшей мере, десятикратный перевес в живой силе, не говоря уже о вооружении. Иван еще раз остро пожалел, что оставил свое оружие в Москве.

“Спокойно, уйми нервы, – продолжал он внушать сам себе. – Эти скоты застрелили собаку для острастки, пугают… Но людей они убивать не станут, побоятся вот так, в открытую… Да и какой смысл убивать тех, кто приносит хоть какой-то доход? Глупо. Напустят страху, и – уберутся… Нет, завтра же – всех этих дурачков в охапку и – к черту отсюда…”

Из дома донеслись громкие женские вопли, хлопнула дверь и несколько бандитов выволокли во двор сперва покорного брата Андрея, которого била крупная дрожь, а вслед за ним – упирающихся Ленку и Верочку.

“Вот же, кретин! – ругнул себя Прозоров, чувствуя, как ледяная лапа сжала его сердце. – Надо же было оставить все в Москве! Дачник безмозглый! – Он сжал кулак, словно ощутив на ладони и пальцах шероховатые насечки пистолетной рукояти. – Спокойно, Прозоров, думай, думай!..”

Из толпы братков, скучившихся во дворе, взгляд Ивана выделил коренастого, коротко стриженного крепыша, одетого в спортивный костюм. В руках его был топор.

– Так, первый Тимоня! – громко выкрикнул он, подавая топор тщедушному, боязливо отступающему в сторону малому.

– Ферапонт, я счас, счас… – потерянно озираясь, бормотал тот.

– Ты чего, сучара, пятишься?! – заорал Ферапонт. – Ты чё, подонок, выделываешься?! На колени, сука!

– Я возьму, Ферапонт, я счас…

– Всем смотреть, падлы!

Прозоров закусил зубами траву и в глазах у него поплыло.

– Всем крови приобщиться, – кричал уже один черный голос из мрака и никаких человеков не было во всей вселенной. – Всем, падлы, губы намазать!..

Прозоров горел в косматом багровом пламени, корчился и задыхался в черном дыму.

Он с трудом поднялся на колени и стал откатываться прочь от горящего дома и от горящего сарая.

Там, под этой пылающей гудящей крышей, вместе с сухим сеном, вместе со щелью в крыше, вместе с золотым солнечным лучом и редкими пылинками, выгорали и осыпались седым пеплом все его тихие воспоминания о далеком, грустном, ласковом – человеческом прошлом.

ГОРОДСКИЕ СТРАСТИ

Благотворные перемены последних лет, произошедшие в стране, конечно же, не обошли стороною и славный город Черногорск, известный на весь свет своим обогатительным комбинатом. Градообразующий этот комбинат, построенный еще в тридцатые годы руками комсомольцев и заключенных на месте старинного села Черногрязь, ныне, благодаря конверсии, вот уже лет пять как перестал коптить небо и травить окружающие реки ядовитыми тяжелыми элементами. Оборонные заказы исчерпались, а так называемые гражданские исполнялись при помощи новой импортной техники, закупленной, впрочем, отнюдь не для блага трудящихся, а для эффективности их труда. Тем не менее экология значительно улучшилась – воздух больше не пах аммиаком, из туч не лилась на головы серная кислота, очистились родники, запестрели луга и зазеленели рощи… Казалось бы – живи, человек, да радуйся… Дыши глубже…

Однако если хотя бы ради простого любопытства, исследовать цифры местной статистики именно за последние пять лет, то обнаружилось бы, что, несмотря на все эти улучшения и перемены, продолжительность жизни среди населения весьма существенно сократилась, а смертность чуть ли не в два раза превысила рождаемость. То есть опять-таки город Черногорск и здесь шел в ногу со всей страной.

Впрочем, любителям статистики незачем копаться в пыльных городских архивах, стоит просто отправиться погулять на местное кладбище, но не в тот его дальний угол, где хоронится без разбору всякая обывательская шушера, а – на Аллею Героев, где в самых комфортабельных условиях пользуются благами вечного покоя люди заслуженные и авторитетные. Здесь есть на что посмотреть, есть чему подивиться. Куда ни брось взгляд, не сыщешь обыкновенного деревянного креста, всюду – чугунные памятники, бронзовые бюсты, кованые ограды и мраморные надгробья! Немного, конечно, с непривычки бьет в глаза помпезная безвкусица и отсутствие единого стиля, но зато богато, очень богато, нельзя не позавидовать!

И еще удивляют надписи, – и те, что красиво отчеканены на монументах, и те, что вышиты золотом на черных лентах венков. Вот хотя бы последние, на свежих трех могилах, где не увяли еще розы и анемоны: “Сержу, павшему в неравном бою, от зареченской братвы”, “Спи спокойно, Голован, мы за тебя отомстили”, “Стас, ты погиб, как герой”. И если вычесть из даты смерти дату рождения, то подтвердится, что да, действительно “пал в бою” и “погиб”, ибо все это люди молодые, в самом расцвете лет…

Редкий посетитель приходит в эти ряды. Пусто на кладбище, безлюдно, только утренний ветерок время от времени пробегает по верхушкам лип и тогда они шумят кротко и печально. Тень облака осеняет скорбного мраморного ангела… Бедные, бедные, павшие и погибшие от злодейской руки, где нынче маются ваши грешные души?

“Жизнь человеку дает один Бог, а отнимает всякая гадина.”

Но прочь, горькие мысли! Скорее отсюда, из этой долины скорби, к людям, к голосам…

Впрочем, голоса звучали и здесь.

Было девять часов утра. Двое молодых могильщиков в самом начале Аллеи Героев рыли титановыми лопатами свежую яму, третий же, бодрый загорелый старик с креповой повязкой на рукаве, сидел на корточках у самого края, курил папиросу, щурясь посматривал на солнышко и торопил:

– Сашок, шевели рогом, падла!.. Не успеем к полудню, нас самих здесь закопают…

Низкий и хриплый голос его, однако, звучал спокойно и даже благодушно, ибо старик понимал, что за оставшееся время можно вырыть еще две такие ямы, а покрикивал он исключительно для порядка, для того, чтобы попросту напомнить новобранцам – он здесь старший и лицо ответственное.

– Пусть этот хрен задницу свою уберет! – смахивая рукавом пот с верхней губы, огрызнулся жилистый худой Сашок. – Растопырился на полмогилы, не повернешься… Тебе, Петруха, на зоне хорошо бы жилось с такими данными, там любят упитанных …

– Успеем, Прохор Кузьмич, – успокоил Петруха. – Песочек легкий, тут работы на час от силы… А ты за слова ответишь, – обратился он к Сашку. – Неизвестно еще, кем ты сам был на зоне, с какой ладони кормился…

– Кончай базар, парни, – вмешался Прохор Кузьмич, видя, что Сашок на секунду отставил лопату и угрожающе нахмурился. – Тихо. Не хватает еще здесь разборок ваших. Тут место святое, мирное, а вы собачитесь по-пустому… Э-эх, молодость! – вздохнул он, плюнул на окурок и притоптал его сапогом.

Некоторое время могильщики работали молча и сосредоточенно, изредка слышался глухой металлический звяк, когда лопата натыкалась на мелкую гальку. Быстро росла горка золотистого песка по краям могилы, Прохор Кузьмич аккуратно разравнивал ее, выстраивая ровную пирамиду.

– Шабаш, – сказал он наконец, заглянув в яму. – Отдыхайте, парни. Берегите силы для новых трудовых подвигов. Чует мое сердце, работы впереди будет много…

Сашок и Петруха вылезли наверх, отряхнулись.

– Ты думаешь, много будет работы? – с надеждой переспросил Петруха и, прищурившись, оглядел пространство. – Тут мест человек на двадцать еще… А потом старых большевиков придется выкидывать из могил с того конца Аллеи.

– Да, придется потеснить большевичков-коммунистов, – усмехнулся Прохор Кузьмич. – Теснят их и на этом свете, и на том… А то, что впереди работа у нас будет ударная, лично я не сомневаюсь. Война, парни, в городе. А на войне как на войне – и жертвы, и потери…

– Да нам-то что переживать? – рассудительно заметил Петруха, покосившись на Сашка. – Я, дядя Прохор, если так дело пойдет, к осени “Фелицию” куплю… “Шестерку” продам хотя бы вон Сашку, а себе “Фелицию” возьму…

– Меня покойный Голован к себе звал, – сказал Сашок. – За три дня до смерти. В хорошее звено, контролером на рынок. “Ты говорит, Саня, пацан правильный, иди, говорит, ко мне, хорошие бабки будешь иметь…” Я уж почти согласился, а, вишь, как дела повернулись…

– Лежал бы теперь вместо Сержа под венками, – кивнул в сторону свежих могил Петруха. – Место хорошее, солнечное…

– Вряд ли, – возразил Сашок. – Серж бригадиром был, ему и место почетное, в уровень. Пока дослужишься до бригадира…

– Ты, Сашок, башкой крепко подумай, прежде чем соглашаться на такие вещи, – посоветовал Прохор Кузьмич. – Там у “головановских” работа вредная, опасная для здоровья, хоть и бабки большие, не спорю. А чем плохо тебе здесь? Свежий воздух, природа, покой… Я, сынок, сорок лет здесь и не жалею, ни минуты не жалею…

Прохор Кузьмич повел рукой в сторону, показывая свое хозяйство.

– Я за эти годы стольких здесь закопал, – продолжал он, вдохновляясь. – Таких людей снаряжал… А в прошлую войну, когда “зареченские” стрелялись с “мясниками” из-за бензоколонок, я лично сорок два человека зарыл. Вот и посчитай – сорок две тысячи баксов за один только месяц, правда до дефолта это было… Сыну квартиру купил в Москве с обстановкой. Двухкомнатную, в Перово. А через месяц дефолт, падла!.. Лучше б я эти бабки прихоронил, знать бы наперед… Цены-то сразу упали.

– По тысяче баксов за каждого покойника давали? – переспросил Петруха, морща лоб и что-то подсчитывая в уме.

– Это за рядового… Да я ж тебе говорю, до дефолта дело было, – пояснил Прохор Кузьмич. – Эх, знать бы наперед, падла…

– За рядового – по куску?! – удивился и Сашок. – А нам, значит, за самого Клеща кусок на троих…

– Э-э, что говорить, – махнул рукой Прохор Кузьмич. – Поганое время… Инфляция, мать ее за ногу… Сколько там, Петруха?

Петруха, завернув рукав, поглядел на часы.

– Одиннадцать, Кузьмич… Самое сейчас отпевание идет. Все “зареченские” в церкви…

– Любят они, чтоб все по религии у них было, – сказал Прохор Кузьмич. – Эх, падла, знать бы наперед… Дай, Сашок, спичку, что ли…

Все трое стояли кружком, опираясь на лопаты, легкий ветерок овевал их лица. Редкие белые облачка стояли высоко в прозрачном небе. Тихо было на кладбище, тихо и хорошо…

Откуда-то издалека, со стороны центральной городской площади донесся внезапно глухой короткий рокот.

– Гром! – удивился Петруха. – Не может быть…

– Нет, парень, – сказал Прохор Кузьмич и, приставив ладошку ко лбу, стал пристально вглядываться в далекие городские дома, над которыми в легком туманце возвышалась белая колокольня. – Нет, парень, – повторил он торжественным и каким-то празднично взыгравшим голосом. – То не гром, то – война!

Двухэтажное здание Черногорского РУБОП, окруженное бетонным забором и колючей проволокой, витками пропущенной по верху забора, располагалось почти в центре города. Прежде здесь был ведомственный детский сад обогатительного комбината, во дворике сохранились еще песочницы, грибки и качели, так что колючая проволока на их фоне производила впечатление довольно абсурдное. Здание находилось в десяти минутах ходьбы от храма. А потому, когда на площади возле этого самого храма прогремел взрыв и в кабинетах задребезжали стекла, никто из сотрудников не принял это явление за майский первый гром. Более того, комментарии, последовавшие непосредственно вслед за событием, были предельно конкретны и профессиональны.

В кабинете номер восемь на первом этаже в ту минуту находились двое людей в штатском – начальник отделения майор Александр Зуйченко и его заместитель – капитан Никита Пономарев. Они одновременно вскинули головы, оторвавшись от приклеенной к стене липкой лентой большого листа ватмана, на котором были вычерчены прямоугольники, кружки и стрелки, отражавшие взаимосвязи и кадровый состав одной из городских банд.

Произошел следующий обмен мнениями:

– Примерно двести грамм тротила, не меньше, – сказал, покосившись на хлопнувшую форточку, майор Зуйченко, – высокий плотный мужчина лет тридцати, с открытым простодушным лицом и с густыми, чуть вьющимися волосами. – Судя по звуку, взрыв на открытом пространстве…

– Да, на гранаты не похоже, – уточнил Пономарев – жилистый, сухой человек, – подвижный, с карими смеющимися глазами. – Наверняка самопал, взрывное устройство. В любом случае, майор, орудует наш электорат… Опять, черт подери, они нас опередили. Собираем манатки и – бегом!

– Какой цинизм! – качая головой и застегивая серый пиджак, сказал Зуйченко. – В Божьем храме! Я-то предполагал, что в худшем случае это может произойти на кладбище…

Они покинули кабинет и поспешили по длинному коридору к выходу. Там, у дверей, возле дежурного столпилось уже несколько милиционеров, оживленно обсуждающих произошедшее.

– Какой цинизм, – вновь повторил Зуйченко, и по его тону было непонятно, шутит ли он или в самом деле искренне сокрушен. – Ты был прав, Никита, эти похороны – всего лишь начало других… Наши ребята возле церкви, камеры работают, подрывника вычислим…

– Я же тебе говорил, романтик хренов, что лучше церкви места не найти! – оживленно откликнулся Пономарев. – Нет, что ты, такого быть не может… – протянул, передразнивая начальника. – Еще как может! Это же – бесы, им все ни по чем! Странно только, что не внутри рвануло… На выходе, что ли?

Зуйченко посмотрел на часы. Сказал:

– Нет, гроб еще не выносили. Рано. Батюшка уверял, что раньше двенадцати не отпоют… Сергеев, свободная машина есть? – спросил он, проходя мимо дежурного лейтенанта.

– Скорее, товарищ майор, там Наумов и Коныгин уже отъезжают…

Приятели выскочили на улицу.

Через пять минут оперативная машина подъехала к месту происшествия, где уже собралась порядочная толпа. Двое подоспевших гаишников оттесняли людей, ругались и размахивали жезлами, толпа одним краем подавалась назад, но в это же время напирала с другого края.

– Товарищи, не затаптывайте следы! – срывающимся голосом безнадежно взывал один из гаишников, толкая в грудь плотную тетку с выпученными глазами. – Имейте же совесть… Товарищи!

– Куда ты прешь, баран?! – кричал в это время другой, бросаясь к поддатенькому мужичонке в кепке, который второй раз уже вперся ботинками прямо в лужу черной крови и теперь перетаптывался и шаркал подошвами, пытаясь вытереть их о бордюр. – Я вот тебя сейчас палкой через лоб перетяну, тупорылого!..

Не обращая ни малейшего внимания на стража порядка, мужичонка, глупо ухмыляясь и возбужденно жестикулируя, громко рассказывал окружающим:

– Пиво пью, а тут – ба-а-бах, ядрит твою!.. Мимо уха у меня вз-зык, я мордой, значит, к забору… Пиво, главное, выронил, разбил… Два глотка отпить успел всего… Нога шмяк возле меня… Оторванная, с кроссовком… А он, значит, гляжу, без ног уже, пауком, пауком на меня ползет… Скалится так, и прямо на меня, на руках растопыренных, точно паук! Прямо на меня… Скалится, главное, и прямо на меня… Я, значит, к забору от него, все, думаю, цапнет счас… А я, главное, с бодуна…

– Шок, – перебила его тетка с выпученными глазами. – У нас в Заречном тоже так позавчера, за одной бабой мужик пьяный с топором… А я с рынка иду, сумки тяжелые, еле ползу. Так эта баба меня обгоняет и кричит: там, кричит, мужик пьяный с топором за всеми гонится, беги, тетка!.. Я как была с сумками, так и кинулась бежать. А тут еще баба шла впереди орет нам: “Вы что, бабы?” А мы кричим ей: “Там мужик пьяный с топором…” Она тоже с сумками бегом. Не помню, как дома оказалась. Шок…

Майор Зуйченко и капитан Пономарев, расталкивая толпу, прошли к месту взрыва. Наумов и Коныгин вместе с гаишниками стали оттеснять людей, где-то совсем рядом взвыла милицейская сирена.

Неподалеку от забора, уткнувшись лицом в бордюр, лежал труп с оторванными по колени ногами, на запястье правой руку с судорожно скрюченными пальцами лохматились клочья пластикового пакета. Метрах в пяти посередине тротуара зияла небольшая воронка, от которой к трупу вели две зигзагообразные кровавые полосы – след последнего скорбного земного пути…

– Наумов, опроси свидетелей, – тихо приказал Зуйченко и, повернувшись к Пономареву, так же тихо произнес: – Не знаю покойничка, лицо незнакомое. Видимо, кто-то из “ферапонтовских” шестерок. Вероятно, последнего призыва, новобранец…

– По всем фронтам Ферапонт работает… – кивнул капитан. – Многостаночник, честное слово…