Текст книги "Улыбка зверя"

Автор книги: Андрей Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

– И плотно, надо сказать, работает… Фермер вчерашний, скорее всего, тоже его рук дело… И гляди, трех часов не прошло – а уже Корысного валят. Вернее, пытаются. Это, брат, хорошо, что мы с утра в больнице побывали, пока Рыбаков расчухивался со своими милиционерами…

– Чухлый с Рыбаковым уже на ковре у мэра, – обронил Пономарев.

– Ясное дело, Колдунов встревожен. Ферапонт на комбинат выходит… Взрослеет, шпана…

– А что вчера на Турбазе было? Ты запись прослушал? – спросил капитан.

– Не успел. От “деда” час назад передали… С ним ведь тоже связь непростая, везде глаза…

– Надо бы срочно прослушать, – сказал капитан. – Может статься, там что-то и про взрыв этот проявится…

– А ведь шел именно в церковь, – прознес Зуйченко. – На панихиду… Последний поклон передать. Как минимум, с десяток положил бы там…

– Не донес свой поклон.

– Ангел не дал. Есть все-таки Бог на свете, Никита! Не стерпел кощунства. Нет, не учитывают они мистическую сторону бытия…

– Опять про своего Бога завел, – поморщился Пономарев. – Давай-ка, брат, осколки искать… Да и второй ноги я что-то не вижу… Зато погляди-ка, воронья налетело… – добавил, легким кивком головы указав в направлении храма.

В стороне, куда указывал майор, действительно особняком от обывательской толпы, стояли с десяток молодых парней в черном, большинство из которых было в черных же очках. Они курили, поглядывали по сторонам и лениво переговаривались. Один из них что-то сообщал по мобильному телефону.

Подъехала еще одна машина с криминалистами и старым хромым фотографом дядей Гришей, который немедленно принялся за дело. Санитары, положив на асфальт носилки и, присев на передний бампер “Скорой помощи”, ожидали, когда закончится съемка, чтобы увезти труп в морг.

Время близилось к полудню и солнце припекало совсем по-южному.

– Ну что, нашли вторую ногу, Наумов? – оторвавшись от изучения воронки, спросил Пономарев.

– Нашли, товарищ капитан, – весело откликнулся рыжий розовощекий Наумов. – Вон там под забором обе складированы. Без кроссовок, правда.

В толпе раздалось два-три одобрительных смешка.

– Упер кто-то кроссовки… Скорее всего тот, с пивом… Пока мы тут в шоке… – предположила тетка с глазами навыкате. – Кричал-кричал, а потом смолк и пропал куда-то. Верная примета!

– Он и упер, кому же еще… – оглядываясь по сторонам, подтвердил пузатый дядька в соломенной шляпе и стоптанных босоножках. – Обувь дорогая, импортная… Грех не упереть. Этому-то она уже ни к чему, – кивнул в сторону трупа. – Отходили ножки по кривой дорожке…

– Если уж воровать, то по-крупному. Я бы лично цепь золотую с бандюги этого снял, – вмешался в разговор еще один зевака – долговязый малый с загипсованной рукой на перевязи. – Вишь, какая цепочка-то… Такую и за месяц не пропьешь.

– Не, на месяц не хватит… – подумав, возразил толстяк в соломенной шляпе. – Неделю-полторы от силы.

– Это смотря какой напиток… Ежели, к примеру…

– Выносят, выносят! – крикнула вдруг пучеглазая тетка. – Клеща выносят!

Толпа, обернувшись на ее крик, подалась теперь в другую сторону, позабыв про лежащий на асфальте безногий, обесчещенный неведомым мародером труп. Из церковных ворот медленно выносили великолепный, сверкающий на солнце гроб красного дерева, увитый золотыми кружевами.

Глухо ухнул невидимый барабан и сразу же резким рыдающим аккордом откликнулись медные трубы, тенора и альты.

Знаменитый духовой оркестр Черногорского драматического театра под управлением Зямы Израилевича Бройтмана уже четвертый раз за эту неделю похоронным маршем провожал очередного убиенного в последний путь.

Стая ворон взметнулась над синими куполами и с гортанными воплями косо полетела в сторону кладбища.

Но удивительное дело – ни единой слезы не блестело в глазах людей, что шли за гробом Клеща, даже лицо вдовы можно было назвать скорее сердитым и озабоченным, нежели печальным. Лица же всех без исключения мужчин поражали своей каменной напряженностью… Впрочем, нет, обнаружился все-таки один оригинал, который в самый последний момент, когда деликатно смолк оркестр, когда гроб устанавливали уже в черный лакированный катафалк и провожающие рассаживались по своим иномаркам, кинулся ко гробу, слезно возрыдав и ударяя себя в грудь:

– Братцы, я! Следующий – я! Я буду следующий!..

Человек этот, впрочем, на поверку оказался отчасти нетрезв и, получив от бдительного охранника короткий резаный удар по шее, утробно вякнул, закатил под лоб глаза и рухнул в сухую пыльную траву подле церковной ограды, не выказывая больше никаких признаков жизни.

Снова зазвучал духовой оркестр, отрабатывая свой гонорар, и процессия под ехидные реплики толпы медленно двинулась к кладбищу.

ПРОЗОРОВ

Грохот взрыва, произошедшего у храма на Соборной площади, долетел и до улицы Розы Люксембург, заросшей старыми липами и застроенной исключительно одноэтажными домами. Среди этих домов стоял и потемневший, как-то странно уменьшившийся за время разлуки дом, где был некогда безмятежно и коротко счастлив маленький Ваня Прозоров.

Теперь же, подходя к дому, Иван Васильевич, еще издалека увидев во дворе дядьку Жоржа, с трудом признал в этом хмуром старике бодрого и деятельного прапорщика из своей далекой молодости. Что-то лошадиное появилось в фигуре дядьки Жоржа, и нынешний его понурый облик вполне соотносился с ругательным определением “сивый мерин”. Был он худ, жилист, сутул, ходил по двору, опустив длинные руки вдоль тела и, точно отбиваясь от мух, помахивал большой костистой головой, на которой топырились коротко стриженые седые волосы. Одет – в засаленные штаны с пузырями на коленях, в кирзовые сапоги с подвернутыми голенищами и в старую латанную гимнастерку.

– Дядя Жорж, – тихо позвал с улицы Прозоров.

Старик поднял голову, медленно подошел к калитке. Прозоров, как завороженный, разглядывал его нахмуренный лоб, густые брови, грубый пористый нос, толстые губы, которые, казалось, с трудом сходились, обнажая тусклый ряд железных зубов. Когда он заговорил, зубы эти выступили вперед, и Прозорову почудилось, что он слышит, как с железным звуком постукивают они друг о дружку.

– Ну проходи в дом, Ваня, – отпирая калитку, сказал дядька Жорж таким равнодушным и обыденным тоном, точно и не пролегало между ним и пасынком тридцати с лишним лет разлуки. – Рассказывай, что с тобой стряслось? Ты, брат, точно из психушки сбежал…

Прозоров молча вошел в дом.

Как бы хорошо ни вел домашнее хозяйство одинокий мужчина, какими бы талантами домоводства ни обладал, все равно отсутствие женщины в доме чувствуется посторонними людьми с первого же взгляда. Прибранный и ухоженный дом холостяка кажется холодным и пустым. Даже если женщина неряха и неумеха, каким-то непостижимым образом, одним своим существованием, она вносит в дом тепло и жизнь. Все смотрится веселее и добрее. Недаром многие русские сказки начинаются уютной фразой “Жили-были дед да баба…” Собственно говоря, даже и каждодневная семейная брань являет собой лучшее подтверждение тому, что жизнь продолжается, что дерево плодоносит… А вот жилище холостяка, особенно старого холостяка, всегда таит в себе что-то крайне печальное.

– Садись, Ваня, рассказывай. Где был, что повидал?

– Повидал, дядя Жора, многое, – сказал Прозоров, опустившись на табуретку. – Такого навидался, что впору действительно в психушку обратиться… Ты брата давно видел?

– Андрея, что ли? Был у меня с полгода назад, зимой… То десять лет носа не казал, а тут явился. Денег в долг просил, а откуда у меня деньги, сам посуди?.. Прогнал я его.

– Убили Андрея, – сказал Прозоров отчужденно. – И Ленку убили, и Верочку. Вчера вечером. Сожгли вместе с домом…

В лице дядьки Жоржа не дрогнул ни один мускул.

– Ты что, не расслышал, что ли? – испытующе поглядев на него, спросил Прозоров.

– Царство небесное, вечный покой, – проговорил тот ровным голосом. – Все там будем. А Ленка это жена его, что ли?

– Жена.

– Верка, внучка, стало быть… Сколько же ей? Лет десять, должно… Так я ее и не видел ни разу. Убили, стало быть… Озоруют ребята…

Прозоров не выдержал, вскочил с табуретки, принявшись нервно расхаживать по комнате.

– Сына твоего убили, а ты – “озоруют ребята”! – вскричал он, срываясь. – Делать что-то надо, а ты сидишь как камень! Я видел их, запомнил всех… Одного Ферапонтом зовут.

– Ферапонтом? – дядька Жорж вскинул голову. – Так это, значит, “ферапонтовцы”! Что ж ты тут сделаешь? Ничего ты не сделаешь, Ваня. Система…

– Какая еще система… – Прозоров затравленно усмехнулся. – Ты же когда-то в другую Систему верил… – Он вдруг запнулся, уяснив, что ведь когда-то христолюбивое российское крестьянство с легкостью подчинило себя тем, кто в считанные годы, не встречая практически никакого сопротивления, превратил православные храмы в коровники и картофельные склады.

– Наше дело маленькое, – прогудел старик. – А ты… Ты горячку не пори, крепко подумай, прежде чем шум поднимать…

– Я к Колдунову пойду, к мэру… – сказал Прозоров устало. – Все-таки дружок детства…

– Чего-то не помню такого… – вскинул брови старик.

– Одно лето еще мальчишками с ним провели, – пояснил Прозоров. – Должен помочь…

– Как же, – неопределенно хмыкнул дядька Жорж.

– У тебя выпить есть что-нибудь? – внезапно спросил Прозоров, снова почувствовав, как нервная дрожь волной проходит по спине. – Деньги у меня имеются, не волнуйся…

– Ну, коли имеются…

Спустя минуту на столе появилась бутылка самогона, грибы, кусок хлеба. Прозоров налил себе полстакана и, не дожидаясь дядьки Жоржа, молча выпил. Отдышавшись, спросил:

– Поэт жив еще?

– Жив, собака, – равнодушно сказал дядька Жорж и тоже выпил.

Все эти годы соседом отставного прапорщика был бранчливый старик Ожгибесов. Печальной особенностью старика было то, что он враждовал со всей улицей, да и вообще считался помешанным, что, в общем, соответствовало истине. У него была какая-то сложная психическая болезнь, со своим ученым названием, но все соседи называли его “поэтом”, поскольку одним из проявлений этой душевной хвори являлось неудержимое стремление к писанию слов и подыскиванию случайных созвучий.

Как-то, подойдя к маленькому Ване, Поэт сказал многозначительно и раздельно:

– Революция – рёв о Люции. Чуешь, отрок? Люцию расстреляли чекисты, а муж ревет. Помни!

Это, казалось бы, совершенно нелепое разъяснение по закону многих дурацких фраз накрепко въелось в сознание Прозорова, и спустя годы иногда всплывало из неведомых глубин, начиная неотвязно крутиться в голове в самые неподходящие минуты.

Поэта любили пчелы и птицы, и когда он, бывало, ползая на четвереньках по картофельным бороздам, рвал сурепку, на плечи к нему садился петух, косил круглым глазом, утробно воркотал и время от времени, не слезая со спины, склевывал с ботвы колорадского жука.

Зато коты при встрече с ним шипели и выгибали ощетиненные хребты, а, завидев в переулке его рыжую голову, собаки рвались с цепей и захлебывались лаем, точно перед ними проводили пахнущего берлогой медведя.

Поэт чувствовал агрессию мира, направленную лично против него и защищался в меру своих сил. Повсюду во дворе у него, – под окнами, возле ульев, вдоль забора, перед крыльцом установлены были “мины”, так называл он листы ржавой жести, собранные им со всей округи и хитрым способом уложенные на колышки так, что при малейшем касании они рушились наземь и гремели. Птица ли ворона, соседский ли кот, просто проехавшая машина – все это вызывало страшный предупредительный грохот, и тогда Ожгибесов приникал к щели и готовился к отражению атаки. Жил он тревожной и чуткой жизнью, полной всевозможных опасностей и неожиданностей.

Еще одной особенностью его болезни был постоянный любовный роман, вымышленный им; роман, переходивший с женщины на женщину, причем сам он даже не замечал, что менялись героини этого романа, чувство его горело одинаково ровно и жарко. Вдруг воображалось ему, что продавщица овощного отдела делает ему какие-то тайные знаки, и тогда вся жизнь его начинала подчиняться логике этих надуманных отношений. Он опасался ее мужа – совершенно, кстати, безвредного человека, которого соседи метко прозвали Толик-алкоголик, а, входя в магазин, сдвигал брови и щурил глаза, смотрел на продавщицу боковым зрением и тоже посылал ей некие знаки, сжимая и разжимая за спиной кулак… Любовь эта прошла сама собою, нечувствительно вытесненная новым увлечением.

Найдя как-то возле своей калитки выброшенную кем-то треснутую щетку с начесанным клоком длинных русых волос, он тоже принял это за тайный знак. Волосы после тщательного и всестороннего исследования с использованием технических средств, то есть увеличительной линзы с восьмикратным разрешением, были им идентифицированы с личностью почтальонши Зои Тимохиной, уложены в отдельный конверт и запечатаны.

Ожгибесов внимательно и подчеркнуто открыто следил за всеми перемещениями дядьки Жоржа. Дело в том, что еще одной неприятной чертой болезни было убеждение Поэта в том, будто его владениям угрожают захватнические планы соседей. Каждое утро, померив рулеткой периметр забора, он неизменно убеждался, что за ночь дядька Жорж каким-то образом ухитрился еще раз передвинуть общее ограждение внутрь его, Ожгибесова, территории.

– Кричи, сволочь! – беззлобно ругался в ответ дядька Жорж, даже и не глядя в сторону оппонента. – Кричи… Собака.

Поэт отгораживался от обезумевшего человечества и надеялся его надолго пережить, упорно создавая свой собственный мир, автономную среду обитания, в которой должно существовать все необходимое – земля, приносящая злаки и корнеплоды, вода с ее рыбными запасами, лес как поставщик дров, птицы и зверя… Ну а воздух… Воздухом поневоле приходилось пользоваться общим.

Земли собственной, огороженной, было у него тридцать соток. Но поскольку жил он на окраине цивилизации и за забором простиралось уже чистое поле, принадлежащее совхозу “Рассвет”, то Ожгибесов потихоньку осваивал и эти ничейные просторы, засеивая их по краю подсолнечником, хреном, кукурузой, укропом и всякой прочей неприхотливой, но полезной растительностью. С землей было все в порядке, но вот с водными ресурсами получалось не совсем то, что он планировал. На северо-востоке своего надела, сразу же за кустами крыжовника, он вырыл довольно обширный пруд и населил его парочкой сонных карпов, специально купленных в отделе “Живая рыба”.

– Плодитесь и размножайтесь! – воздев к небу руки, торжественно произнес Поэт, запустил парочку в пруд и потом долго еще, до самого захода солнца сидел на берегу, глядя на тихие воды, где в данный миг таинственно зарождалась новая жизнь. Время от времени со дна на поверхность поднимались пузырьки воздуха и тогда лицо Поэта светлело…

Всю весну терпеливо ждал он, пока, по его подсчетам, рыба расплодится в изобилии и можно будет наладить ее лов, но к досаде его, сколько ни просиживал он с удочкой и сколько ни закидывал сеть, – ни одной рыбины поймать ему не удалось, зато в самом озерце и в разросшихся вокруг камышах в чудовищных количествах размножилась земноводная тварь. И когда Поэт по излюбленной своей привычке начинал в углу двора готовить себе обед, то есть – разведя небольшой костер, жарить насаженное на веточку ивы сало, то буквально через пять минут, привлеченные запахом горелого жира, к костру со всех сторон ковыляли молчаливые пучеглазые лягушки, собирались кружком, сидели, ждали чего-то…

– Жив, собака, – повторил дядька Жорж. – Совсем свихнулся… Библию где-то добыл – всю в золотых застежках… Скорее всего, в церкви украл. Теперь всей улице от него покоя нет, проходу не дает. И главное, шпарит наизусть!.. “Аки, паки, еже бысть…” Да вон он прется, легок на помине. Пойду, калитку припру…

– Я у тебя поживу некоторое время, – вопросительным тоном произнес Прозоров. – До выяснения, так сказать, обстоятельств… Только ты пока – никому ни слова.

– Живи, – равнодушно ответил дядька Жорж, поднимаясь. – Вон в той комнате и живи… Я, Вань, теперь совсем один, стало быть… Эх, Андрюша, Андрюша… – Лицо старика неожиданно сморщилось, он махнул рукой и, сутулясь, пошел к двери.

– Ничего, батя, – тихо сказал ему вслед Прозоров. – Ничего…

Он стал у окна, наблюдая за тем, как сошлись у калитки два старика, как дядька Жорж уперся ногой в нижний ее край, не давая проникнуть во двор огненно-рыжему проповеднику, который что-то вдохновенно кричал, тыча пальцем в ясное небо…

Прозоров открыл форточку и именно в этот миг докатилось до улицы Розы Люксембург эхо дальнего взрыва…

– Слышал?! – кричал Ожгибесов. – Близится конец мира сего! Ясное небо громами возговорило, скоро и камни возопиют!.. Покайся, Георгий!

КОЛДУНОВ

Сидя на заднем сиденье просторной служебной машины и рассеянно поглядывая сквозь тонированные стекла на проносящиеся мимо дома, на толпящихся у остановок обывателей, на развешенные повсеместно предвыборные плакаты с его, Колдуновской, фотографией и короткой надписью под ней: “Порядок, закон, справедливость!”, – мэр города Черногорска, он же совладелец обогатительного комбината, пребывал в весьма встревоженном состоянии. Накануне вечером неизвестными пока лицами (прокурор Чухлый с особенным ударением произнес по телефону это слово “пока”), было совершено вооруженное покушение на коммерческого директора комбината Акима Корысного. Было отчего встревожиться. До сих пор мятежные волны взбаламученной городской жизни не выплескивались из определенных и расчерченных Колдуновым берегов и не взлетали так высоко. До сих пор сильные люди города сего пребывали в относительном покое и безопасности, наблюдая со своей высоты за тем, как там внизу, в мутных водоворотах и тинистых таинственных омутах крупные зубастые хищники пожирали более мелких, или же, объединившись в тесную стаю, мелкая тварь рвала на части тварь более крупную…

Все это было в порядке вещей, не нарушало общей гармонии мира и происходило в полном соответствии с законом естественного отбора, а закон Колдунов уважал и недаром упоминание о нем вставил в свой агитационный плакат. Теперь же происходило нечто, нарушающее установившийся порядок вещей, а порядок Колдунов уважал ничуть не менее закона, а может быть, даже и больше, недаром “порядок” на плакате стоял впереди “закона”… И правильно, ибо не закон устанавливает порядок вещей, а, скорее, установившийся порядок вещей просто-напросто фиксируется законом.

“Впрочем, к черту эти выверты и софизмы, – Колдунов скрипнул зубами. – Неважно, кто это сделал, важно – против кого! Какая-то сволочь подбирается ко мне, к комбинату, и сволочь эта, судя по ее наглости, достаточно сильная… То, что на Акима наехали из-за его личных финансовых делишек, маловероятно. Не исключено, что покушение могло быть случайным, никак не связанным с комбинатом, но это оставим пока за скобками, тут нужно просчитывать самые мрачные варианты”.

После недолгого размышления и сопоставления известных ему фактов Колдунов вынужден был придти к выводу, что самый мрачный, но он же и наиболее верный вариант – происки набравшего изрядную теневую силу гангстера Ферапонта.

В просторной приемной его уже поджидали начальник милиции Рыбаков и прокурор Чухлый, которые при его появлении разом вскочили с кожаного дивана. Однако мэр даже не удостоил их взглядом.

– Никого не впускать, – скомандовал он секретарше. – Ни с кем не соединять. А вы – ко мне! – бросил он перетаптывающимся стеснительно Рыбакову и Чухлому.

– Но, Вениамин Аркадьевич… – начала было секретарша, – тут из Москвы…

– Ни с кем, – отрезал Колдунов. – До особого распоряжения.

С этими словами он проследовал в служебный кабинет, а вслед за ним, уступая первенство друг другу, в дверь вошли Чухлый и Рыбаков.

– Ну что, субчики?! – тотчас набросился на них Колдунов, швыряя на подоконник портфель. – Расслабились на жирных харчах! Заелись, коты! Распустили шпану! Может, и на меня уже киллера готовят, я и не удивлюсь, если так…

Опытные в административных передрягах Чухлый и Рыбаков стояли потупясь, с одинаково скорбными лицами, держали под мышками одинаковые служебные папочки, молча пережидали первый выброс начальственной злобной энергии.

Покричав и побегав по кабинету две-три минуты, Колдунов действительно несколько сбавил тон. Уселся наконец в мягкое вертящееся на оси кресло с высокой спинкой, побарабанил пальцами по широкому столу.

– Докладывай, – мрачно кивнул Рыбакову.

Дородный начальник милиции, промокнул платком лысину, вытер лоб, шею, затем извлек из-под мышки папочку, раскрыл ее.

– Протокол, – объявил тупо. – Я, Вениамин Аркадьевич, выборочно… По сути… “Вчера, около половины одиннадцатого вечера в районе пересечения улицы Ленина и Свободы неизвестными лицами, которые, проявляя явное неуважение к нормам общественной нравственности и общепринятым моральным принципам…”

– Стоп-стоп-стоп! – замахал руками Колдунов. – Ты, Рыбак, не выделывайся, давай своими словами.

– Позвольте мне, – тщедушный Чухлый оттеснил Рыбакова и, поблескивая стеклышками тонких очков, выступил вперед. – Я, Вениамин Аркадьевич, скажу кратко. Итак, вчера вечером, около половины одиннадцатого, у элитного дома, где живет Корысный, его поджидали на машине. Машина, предположительно, белые “жигули”. Один сидел в кабине. Стреляли двое… Из пистолета-пулемета “люгер” и из “макарова”. Ждали долго, найдено двадцать два окурка от сигарет “парламент”… Корысный, видимо, чуял что-то, потому что мгновенно сориентировался и успел залечь за бетонный бордюр. Все тридцать пуль из “люгера” прошли мимо. Ранило слегка одну женщину, которая вышла с пивными бутылками. Раны легкие, осколки от разбитых бутылок…

– Черт с ней, с этой бабой, – прервал Колдунов. – Значит, Корысный чуял, по-твоему?

– Абсолютно уверен. Сиганул за бордюр моментально, как опытный десантник. Но все равно раны серьезные – одна пуля в голове, одна в легких… Пули от “макарова”. Тот, с пистолетом, видимо, профессионал, а второй – с пулеметом, так себе… Баба эта с бутылками подняла визг и преступники поспешили скрыться.

– Опять ты со своей бабой… Кто они? Предположительно…

– Пока неизвестно, – обиженным голосом встрял Рыбаков. – Пока, Вениамин Аркадьевич…

– Ты, Рыбак, со своим “пока” знаешь что! – рассердился Колдунов. – “Покакаешь” дома, а здесь нечего…

Чухлый понимающе усмехнулся и продолжал:

– Корысного увезли на “неотложке” в горбольницу. Сразу же провели операцию. Хотя врач говорит, что не жилец, но…

– Показания может дать, – сообщил Рыбаков. – Тут, правда, одна неувязочка получилась, но это так, между нашими службами… Внутреннее дело.

– Что еще за “внутреннее дело? – насторожился Колдунов.

– Да с утра, пока мы следователя из прокуратуры подбирали, у Корысного уже успели побывать ребята из РУБОП… Есть там двое молодцов…

“Этого только не хватало, – мрачнея лицом, подумал Колдунов. – Люди малоуправляемые, если им Аким что-нибудь лишнего про меня сболтнул, могут возникнуть трудности… Вдруг, докатится чего до Москвы?”

– Кто еще был у Корысного?

– Жена была, Ада Владимировна… Та еще с ночи не отходила.

– Жена, она и есть жена, – вставил свою реплику начальник милиции. – Жена, что муха, ничем не отгонишь…

– Вот что, лебеди вы мои, – подавшись вперед и ладонью указывая на стулья, тихо и серьезно сказал Колдунов. – Я пока сюда ехал, прикинул в уме кое-что…

Подчиненные уселись на указанные стулья и все трое доверительно сблизили головы.

– Общее положение в городе нам всем известно более-менее точно, – продолжал Колдунов все тем же заговорщицким тоном. – У нас три достаточно четко организованные банды. До сих пор игра шла по нашим правилам, но кто-то эти правила нарушил. Нарушил нагло и вызывающе. Ни “зареченские”, ни “шанхайцы”, по моему мнению, на это не способны. А вот “ферапонтовцы” – вполне реально…

– Так вы же сами, Вениамин Аркадьевич, советовали их не особо корчевать… – начальник милиции Рыбаков развел руками. – Председатель областного суда два месяца назад по вашему указанию десять человек оправдал…

– Да, – согласился Колдунов. – Но мы взращивали, так сказать, систему сдержек и противовесов. Чтобы они там внизу друг дружкой постоянно были заняты. А вышло так, что один противовес разросся чрезмерно, подмял под себя город. И у него появилось свободное время, чтобы оглядеться. Я помню, как этот Ферапонт начинал, и как мы могли придушить его в самом начале, но кто ж думал тогда, что дело дойдет до такого…

– Силами милиции их не одолеешь, – вздохнул Рыбаков. – У нас многие на его содержании, особенно младший состав…

– Младший состав? – саркастически усмехнулся прокурор Чухлый. – А кто уважаемому полковнику Рыбакову домик загородный строил? Кто председателя облсуда по Канарам развозил?

– На себя погляди, – обиженно и злобно засопел Рыбаков. – Кому проституток малолетних подсовывают? Кто их до синяков щипет?

– А кто видел? Кто видел? – встрепенулся Чухлый.

– Ладно, – сказал Колдунов. – Будет вам. У каждого свой грех. Дело беру под свой контроль. Ты, Рыбак, выставь в больнице охрану… Крепкую охрану.

– Уже! – откликнулся Рыбаков, злобно поглядывая на Чухлого.

– Хорошо, и чтоб больше ни одна муха к нему не просочилась. Пусть с ним работают твои люди из УВД. РУБОП мешать сюда ни к чему, они – спецслужба, люди отдельные, с нами не дружат… Ну да и пусть! Гордыня к хорошему не приводит. Ты, кстати, Чухлый, последи за ними, внимательно последи. Не надо раздувать скандал. Черт с ним, с Корысным, но тут на комбинат пятно ложится, а это уже честь города. Так что наша задача – потихоньку скандал замять. Никакой информации никому. Если вскроется что-нибудь, звоните мне по прямому… Ступайте.

Некоторое время после ухода представителей правоохранительной власти Колдунов сидел в задумчивости, затем встал, прошелся по кабинету, остановился у окна. Внизу кипела городская жизнь, битком набитый трамвай на противоположной стороне площади выворачивал на улицу Металлургов, направляясь к комбинату, двигались по кругу легковые автомобили, толпа людей на переходе ожидала зеленого сигнала. Памятник Ленину стоял посередине площади и указывал рукой на знаменитый комбинат. Два черных джипа остановились у подъезда мэрии…

Все было как обычно, и все же Колдунова не покидало чувство тревоги, которое не развеял разговор с друзьями детства – прокурором города и начальником милиции. Надвигалась какая-то серьезная опасность и следовало к ней как-то подготовиться, предупредить вероятные неприятности, принять превентивные меры… Может быть, самому съездить в больницу к Акиму Корысному, поговорить по душам, попытаться выяснить, в конце концов, откуда ждать удара? Но визит его вызовет нежелательные толки, нельзя… Пусть уж Рыбаков разбирается сам. Плохо, что у Акима были рубоповцы, ибо серьезных рычагов воздействия на данную организацию у Колдунова не имелось. Конечно, от мэра очень сильно зависела бытовая жизнь сотрудников, и с этой стороны можно было бы оказать определенное воздействие, но люди, по словам того же Рыбакова, там упертые, идейные…

– Вениамин Аркадьевич, – приоткрыв створку дубовой двери, окликнула его секретарша. – Тут к вам посетители… Бизнесмены…

– В шею, – не оборачиваясь, приказал Колдунов.

– Они настаивают, – робко сказала секретарша. – Очень настаивают…

– Я же сказал, в шею! – раздраженно повторил Колдунов, поворачиваясь к ней лицом.

– Вениамин Аркадьевич? – внезапно произнес тихий мужской голос с мягкой, но властной интонацией и вслед за тем Колдунов увидел, что в кабинет его, оттеснив секретаршу, входят двое плотных мужчин.

Оба были примерно одного возраста и одного роста, крепко сбитые, коротко стриженные, одетые в прекрасные костюмы. Несмотря на то, что один из них был темноволос, а другой блондин, даже и внешне они были очень похожи друг на друга, но сходство это было, скорее, профессионального свойства, нежели природного, а по тому, как одинаково у обоих были чуть сплющены носы, Колдунов определил в них боксеров. Качество же одежды и золото элегантных часов говорило об их принадлежности к категории обеспеченной, весьма обеспеченной…

“Наверняка, один из них и есть Ферапонт. Вот оно! Начинается… – пронеслось в голове Колдунова. – Легок черт на помине…”

– Хорошо. Прошу, – сказал он по возможности ровным голосом, указывая посетителям на стулья.

– А нельзя ли, уважаемый, Вениамин Аркадьевич, поговорить нам в комнате отдыха? – сказал блондин. – Дело, с которым мы пришли, слишком серьезно и требует разговора обстоятельного…

– Танюша, приготовь кофе, – приказал Колдунов секретарше.

– Мне – чай, если позволите, – мягко произнес блондин.

– Отчего же… Два кофе, один чай, – распорядился Колдунов и секретарша, не скрывая своего удивления, скрылась за дверью.

– Прошу вас в комнату отдыха, – Колдунов провел гостей в угол кабинета, мягко разошлись створки, и они оказались в небольшой уютной комнате с мягкой мебелью, большим телевизором и резным журнальным столиком.

– С кем имею честь, господа, и по какому вопросу? – усадив гостей на угловой диван и расположившись в кресле напротив, вежливо поинтересовался Колдунов.

– Мы, уважаемый Вениамин Аркадьевич, посетители не совсем обычные, – начал блондин.

– Я, господа, догадываюсь, что вы посетители не совсем обычные, – согласился Колдунов. – Но хочу вас предупредить…

– Потом, потом, – властно перебил блондин. – Прежде всего, позвольте представиться. Сергей Иванович Урвачев, частный предприниматель. Мой друг и коллега – Егор Тимофеевич Ферапонтов.

При этих словах блондин, не вставая, слегка склонил голову. То же самое проделал и темноволосый.

“Ага, – подумал Колдунов. – Первый ход я угадал… Теперь, внимание!..”

– Очень приятно, – произнес он и тоже слегка качнул головой. – Итак, господа…

– Дело, в общем-то, если внимательно его рассмотреть, одновременно и сложное и очень простое, – продолжил Урвачев. – Если бы я хоть на миг усомнился в ваших деловых и всех прочих способностях, я бы начал издалека, но, думаю, с вами, уважаемый Вениамин Аркадьевич, можно обойтись без ненужных предисловий. К тому же мы с вами люди конкретные.

– Так, – внимательно поглядев в холодные светлые глаза собеседника, поощрил Колдунов.

– Речь пойдет о комбинате, – выдержав долгий взгляд мэра, тихо сказал Сергей Урвачев. – И о вашем участии в его деятельности.

Колдунов хотя и ожидал услышать нечто подобное, крепко сжал губы и сцепил кисти рук.

– Так, – снова сказал он, но теперь голос его прозвучал с чуть заметной хрипотцой.

– А ведь вас обманывают, уважаемый Вениамин Аркадьевич, – сочувственно произнес Урвачев. – Крепко обманывают. Мы не то, чтобы организация благотворительная, но в таких обстоятельствах просто не могли пройти мимо и оставить подобную вопиющую несправедливость без внимания.