Текст книги "Улыбка зверя"

Автор книги: Андрей Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

ПРОЗОРОВ

Именно в месяце августе минули сорок дней с той поры, как Иван Прозоров ранним утром сошел с московского поезда на платформу вокзала города Черногорска. Все это время он жил, вернее, ночевал на своем же детском диване в маленькой комнатке дома дядьки Жоржа, уходя спозаранку и возвращаясь поздно вечером. Ночью за окном, как и прежде, в далеком отрочестве, беспрестанно гремели поезда.

Единственной и всеобъемлющей задачей Прозорова отныне стала месть за гибель брата и его семьи, но, будучи профессионалом, на поспешные и неосмотрительные действия он не шел, упорно и методично собирая информацию о своих врагах.

Однако, несмотря на громадные усилия и время, затраченные им, информация была скудной и малоконкретной; во всяком случае, строить эффективные планы действий на полученных данных было категорически невозможно. Более того – с каждым днем он глубже и глубже понимал, что в прошлой своей жизни являлся всего лишь исполнителем тех задач, которые вырабатывал многочисленный коллектив профессионалов, готовящих для него почву и на блюдечке преподносивший выверенное решение. За спиной его стояли неведомые информаторы, резиденты, аналитики, система всевозможных защит и само государство, чьи интересы он – винтик отлаженного механизма, доблестно, как ему казалось, защищал. Теперь же, извлеченный из смазанной резьбы и выброшенный в грязь, он мог лишь догадливо анализировать работу прошлой гигантской машины, пытаясь воссоздать в своем уме ее многоплановое устройство.

Самое главное он понял в тот день, когда пришел на прием к Колдунову – ни о какой опоре на официальную власть и органы правопорядка не могло быть и речи. Его смутные предварительные догадки и логические умозаключения оправдались – власть находилась с бандитами в самых тесных деловых отношениях.

Прозоров мог рассчитывать только на свои силы и работать исключительно в одиночку. Создавать собственную агентуру означало многократное увеличение возможности провала. Да и что значит создание агентуры? Значит это обнаружение дееспособных и неглупых людей, должных сотрудничать с ним, повинуясь тому или иному побудительному мотиву. Мотив может быть добровольно-идейным, может быть корыстным, а может искусственно создаваться путем давления и шантажа.

Героев, самозабвенно решивших противопоставить себя мафии, Иван вокруг себя не обнаруживал, на вербовку толковых наймитов деньгами не располагал, а шантаж кого-либо из бандитов, близких к тому же Ферапонту, мог осуществить некто, обладающий властью и статусом – то есть, приближенный опять-таки к Системе, но никак не заезжий нищий военный пенсионер, пусть и с крепкими лбом и кулаками.

С большим интересом в самые первые дни своего пребывания в Черногорске Прозоров посмотрел интервью, которое давали по местному телевидению двое милиционеров.

Возвращаясь из деревни Запоево после расследования дела, связанного с пожаром на ферме, они обнаружили на опушке леса бочку с обгорелыми телами, которые впоследствии были по косвенным приметам опознаны родственниками. Прозвучавшее имя “Тимоня” порадовало сердце Прозорова. Другое имя “Конопля” ничего ему не говорило, однако он отчего-то был убежден, что и этот нелюдь наверняка в памятный вечер присутствовал на ферме у брата.

Горыныча Прозоров взял ночью, примерно через неделю после этого интервью, выследив его в кафе “Три гуся”.

Хотя Иван Васильевич никогда прежде самостоятельно не разрабатывал операций, в конторе его считали талантливым, способным на тонкие импровизации практиком. Впрочем, в данном случае задача заключалась лишь в том, чтобы подкараулить врага у выхода из кафе. Операция длилась несколько секунд и те редкие прохожие, которые в этот час находились неподалеку, видели лишь, как двое пьяных друзей, бережно поддерживая друг друга, усаживаются в машину.

Прозоров вывез бесчувственное тело за город, к озеру, где после реанимационных мероприятий произвел под ночными зведными небесами дознание с пристрастием, открывшее ему глаза на многие секреты “ферапонтовских”.

После Горыныч был вновь насильственно лишен сознания, упакован в брезент, и привязанный к его ногам камень утащил бандита в темные воды.

Машина Прозоров сжег в пятнадцати километрах от места совершения ликвидации.

Из слов Горыныча следовало, что в городе действуют по меньшей мере три крупных банды, и самая влиятельная из них именно “ферапонтовская”. Отмывку бандитских денег осуществляла вполне респектабельная фирма под названием “Скокс”, зарегистрированная в Черногорске и имевшая сеть филиалов в столице, куда недавно уехал Ферапонт – вероятно, для решения организационно-финансовых вопросов и ознакомления с отчетностью по доходам.

Прозоров выяснил также некоторые любопытные детали, касающиеся недавной гибели коммерческого директора комбината Акима Корысного.

Поправлявшийся после неудачного для бандитов покушения, Корысный лежал в больнице, окруженный круглосуточной вооруженной охраной, которая, естественно, была начеку по причине чувства своего собственного самосохранения, а посему грубые силовые методы со стороны бандитов означали повторный провал ликвидации коммерсанта. Следовало выработать хитроумный и далекий от банальности план действий, и этот план был придуман Урвачевым.

Первым делом тот создал оперативную бандитскую бригаду, детально расписав все действия и обязанности ее членов. Затем – продумал схему подхода к лечебному заведению, тактику проведения самого убийства и – спланировал отход убийц по выверенному маршруту.

Переодевшись в форму сотрудников ОМОН, бандиты прошли через санпропускник. Один из них попросил у охранника, стоявшего возле двери палаты, предъявить ему якобы для проверки табельное оружие и документы на него.

Законопослушный охранник стражу порядка повиновался, но уже в следующий миг узрел зрачок направленного на него “милиционером” пистолета. Последовала команда поднять руки и встать лицом к стенке.

Убийцы беспрепятственно проникли в палату, где находился Корысный.

С Корысным были двое телохранителей и жена (“классная телка” по определению Горыныча), но, введенные в замешательство милицейской формой вошедших в палату, сопротивления они не оказали, а подчинились приказу лечь на пол.

Сноровисто разоружив телохранителей, “омоновцы” в черных масках сообщили присутствующим, что цель их нахождения в палате – поиск наркотиков.

После, приблизившись к лежавшему на койке Корысному, один из бандитов, не обращая ни малейшего внимания на истошные крики жены больного, два раза выстрелил ему в голову.

Через считанные минуты убийцы мчались по вечерним улицам города, отирая потные от пережитого напряжения лица маскировочными черными масками.

Прозоров, проведя дознание и возвратившись на рассвете в дом дядьки Жоржа, несколько дней отсиживался в своей комнатке, анализируя добытые сведения. Все связывалось в один клубок: Ферапонт – Колдунов – Корысный – комбинат – Москва – “Скокс”.

Наконец уже в конце августа Иван принял решение ехать в Москву за необходимым профессиональным инструментом, а оставшееся до намеченной даты отъезда время посвятить “Скоксу”. Однако наружное наблюдение за подъездом и автомобильной стоянкой фирмы ничего существенного к его расследованию не прибавило. Он запомнил несколько десятков лиц, постоянно навещающих офис, даже пару раз побывал внутри здания – один раз в виде случайного прохожего, перепутавшего адрес, а затем проник туда, воспользовавшись халатностью ночного бородатого охранника, похожего на подрабатывающего художника, который в пьяном виде дрых на диване, оставив незапертой входную дверь. Прозоров побродил по помещениям, постоял у сейфов, порылся в бумагах секретарши… Ничего.

На сороковой день, помянув чаркой вместе с дядькой Жоржем покойного брата, Прозоров стал собираться в дорогу.

В последние год-два скитальческой жизни, когда по делам службы ему приходилось много разъезжать по просторам растревоженной страны, что-то произошло с Иваном Васильевичем Прозоровым, и сам он с некоторым удивлением и опаской отмечал в себе эти перемены. Как будто, описав гигантский круг во времени, завершался долгий жизненный цикл, и он снова возвращался к некой исходной точке, к тому душевному юношескому состоянию, с которым вступал в жизнь тридцать лет назад. Его вновь стали тревожить весенние ветры, беспокоило полнолуние и волновали туманные образы… Всякий раз, приобретая билет в двухместное купе спального вагона, а ездил он в исключительно в дорогих спальных вагонах, Прозоров испытывал чувство, с каким иной азартный человек покупает на улице лотерейный билет. То есть предполагая возможность выигрыша.

Разумеется, прохожие абсолютно точно знают, что ласковый и приветливый уличный зазывала врет самым бессовестным образом, что никакого, даже призрачного шанса выиграть у них нет, но тем не менее что-то останавливает их, какая-то безумная, а вернее, бездумная надежда заставляет выкладывать настоящие деньги и покупать пустую яркую бумажку.

Может быть, людям приятно убедиться в своей прозорливости, удостовериться, что они не ошиблись, когда, выбирая билет, вслух предполагали: “Знаем мы, какая теперь лотерея…” И, развернув лотерейный билет, показать его зазывале со словами: “Вот видите, все верно. Одни нули… Я ведь так и думал, что надуваловка… Меня не обманешь.” Но зазывала, почужев лицом, привычно бормочет: “Иди-иди, мужик… Проходи дальше…” И, разделавшись с докучливым лохом, ласково и приветливо улыбается новым соискателям выигрыша: “А вот на вашу удачу! На вашу счастливую судьбу!..”

В этом смысле у Ивана Прозорова, когда он покупал железнодорожный билет и рассчитывал на выигрыш, шансов было безусловно гораздо больше, чем у прохожего любителя лотерей. Выигрыш был по крайней мере объективно возможен.

Прозоров испытывал смутное волнение, когда представлял ту женщину, которая войдет в купе минутой позже его с развернутым билетом, сверится с местом, быстрым взглядом скользнет по лицу попутчика, скажет невидимому провожатому в коридоре: “Да, здесь…”

Он так часто представлял эту женщину, что видел ее почти с документальной ясностью, хотя, конечно, это был всего лишь выдуманный образ, игра воображения. Но, удивительно, образ этот никак и никогда не был связан с Ольгой. Даже тридцать лет назад, когда он был совсем еще молоденьким курсантом, и первая неудавшаяся любовь занозой сидела в его сознании, образ этот был абсолютно расплывчат и неконкретен.

То ему мерещилась попросту красивая распутная тетка с голыми грудями, в соблазнительных кружевах, усмотренная накануне в каком-то донельзя потрепанном иностранном журнальчике, который притащил из самоволки его приятель, то набегала вдруг целая толпа разгоряченных девиц, накануне отплясывающих на танцульках в кооперативном техникуме. То возникала вдруг в воображении красногубая и хмельная продавщица кондитерского отдела, которая, подавая ему сладкую булку, поглядела долго и, как ему показалось, зазывно…

Со временем образ этот становился все менее вульгарным, да и сама предполагаемая сцена мимолетной встречи и скорого обольщения постоянно видоизменялась, трансформируясь от грубого наскального лубка в сторону более отвлеченную и эстетическую, однако присутствие ее в подсознании оставалось неизменным. Когда же тому соответствовал подобающий случай, Иван Прозоров отпускал фантазию на волю, всякий раз что-то прихорашивая, исправляя и ретушируя; что-то, поколебавшись, навек и бесповоротно убирал, а что-то привносил новенького, хотя практического толка от всех этих конструкций покуда не было ровным счетом никакого!

Нынче в дорогу он отправился налегке, держа в руке только аккуратный плотный пакет с дорожной едой и питьем. Прямая плотная фигура, развернутые плечи, уверенный шаг выдавали в нем человека не чуждого ежедневным физическим тренировкам. А, взглянув, как сидит на нем его аккуратно выглаженный серый костюм, всякий мог заключить – человек в штатском. Вот какое впечатление производил Прозоров на окружающих. Он шел точно посередине перрона, и какая-то невидимая магнетическая волна, должно быть, исходила от него, ибо даже грубые и крикливые носильщики, двигавшиеся навстречу с пустыми тележками, покрикивающие на замешкавшихся провожающих, на секунду замолкали и поспешно уступали ему дорогу.

Естественно, никто его не провожал.

До отправления поезда оставались считанные минуты, на перроне происходили суетня и толчея, и опаздывающие мужчины, спешившие к головному вагону, неслись уже тяжкой рысью, шоркая углами чемоданов и днищами сумок по асфальту, роняя шляпы и огрызаясь на отстающих жен. Несколько раз Прозорова толкнули при обгоне, кто-то при этом неразборчиво выругался, какие-то два толстяка обежали его с боков, один выкрикнул: “Дико извиняюсь!”, – но Прозоров даже не взглянул на них, шел сосредоточенно и спокойно, абсолютно точно рассчитав, что взойдет на ступеньки своего спального вагона ровно за минуту до отправления поезда. Он очень любил эту прикладную математику, соотносимую со своими действиями, и умел, к примеру, установить с одного мимолетного взгляда количество балконов в пролетающем в окне автомобиля девятиэтажном доме, рассчитать сколько шагов до дальнего угла переулка, определить в градусах угол наклона ветви к стволу…

Ровно за минуту до отправления поезда, он, показав билет пожилой проводнице, поднимался в тамбур. Разминулся в коридоре возле умывальника с каким-то ловким и чрезвычайно прытким господином, который стоял с полотенцем на плече и был уже облачен в дорожную полосатую пижаму.

Не доходя нескольких шагов до своего купе, Прозоров чуть замедлил шаг, увидев, что дверь, ведущая туда, открыта, а из проема на мгновение показалось женское плечо, обтянутое сиреневым шелком; далее мелькнула тонкая рука со щеткой для волос, – кажется, он разглядел и мягкий взмах, и взлет рассыпавшихся белокурых волос… Все это длилось одно мгновение, призрак исчез в таинственной глубине, но Прозоров остановился и взялся за поручень, прикрепленный под окном в узком коридоре. Сердце его встревожилось. Номер совпал, оставалось проверить серию.

Тут, пока Иван Васильевич Прозоров стоит с бьющимся сердцем посередине коридора, следует сделать небольшую паузу и хотя бы бегло обозначить два-три железнодорожных разочарования, которые немедленно вспомнились ему по закону психологической самозащиты. Ибо всякий человек, находящийся в преддверии большой удачи подсознательно пытается подстраховаться и подготовить себя к возможному проигрышу. Дескать, и это мы тоже предвидели, нас не обманешь…

Год назад во время поездки в Челябинск Ивану пришлось делить дорожную скуку с прокуренной старухой, угрюмой и молчаливой, которая буквально истерзала ему нервы своей манерой непрерывно покашливать, прочищая горло с каким-то особенным жестяным звуком. И нельзя было попенять ей на это, сделать даже легкое замечание, попросить прекратить нудное кхекание, ибо понятно было, что оно – вроде неотвязного тика, с которым бороться бесполезно, и который, может быть, больше всех измучил саму старуху.

Второй случай был нынешней весной, когда Прозоров возвращался из Владикавказа, после блестяще выполненного задания в Чечне, а потому садился в поезд в превосходном настроении. Дорогу испортил ему толстый бизнесмен, одетый с иголочки и предельно предупредительный, выставивший ради знакомства двухлитровую – особенную, сработанную знаменитым стеклодувом бутылку, в которую был налит марочный коньяк. У щедрого и веселого бизнесмена ужасно пахли ноги, и тоже нельзя было ничего ему сказать, потому что, во-первых, Иван пил его коньяк, а во-вторых, тот сам предупредил заранее, виновато улыбнувшись, перед тем, как скинуть башмаки, – мол, такое дело, чем только ни пробовал, никакой тальк, мази и кремы не берут…

В третий раз нарвался Прозоров на цыгана, каким-то ветром занесенного в спальный вагон, и к которому очень скоро набилось чуть ли не десяток гостей-соплеменников… Но тут уж Прозоров твердо выставил крикливую публику в коридор… Нет, не везло ему до сих пор с попутчиками…

Странное дело, подумал Иван, мне пятьдесят лет, а волнуюсь, как юноша, не иначе, подспудно действует инстинкт продолжения рода. Инстинкт, который, по-видимому, угасает последним.

Он оттолкнулся от поручня и шагнул в свое купе. Молодая женщина, зажав в напряженных губах заколки, расчесывала свои длинные светлые волосы. Сидела она на своей полке, подогнув ноги, уютно и свободно, совсем как на диване в собственной гостиной.

Строго и коротко взглянув на вошедшего поверх небольшого овального зеркала, которое держала перед собой, молча продолжила свое занятие.

– Добрый день, – вежливым и нейтральным тоном произнес Иван и – отвел глаза. Первое его впечатление от попутчицы было самым благоприятным, эта женщина его взволновала.

Привстав на цыпочки, он аккуратно уложил на полку над дверью свой плащ, вывернув его шелковой изнанкой. Затем присел к столику, краем глаза наблюдая за попутчицей, которая как ни в чем не бывало продолжала свой туалет, и раздвинул занавески. Поезд уже начинал свое движение.

Незнакомка между тем сложила свои шпильки на столик, спрятала в дорожную спортивную сумку щетку, взглянула на Прозорова и улыбнулась. Эта открытая улыбка показалась Ивану странной и неожиданной, тем более, что минуту назад она никак не отреагировала на его приветствие, отчего Прозоров подумал, что девица спесива. Теперь же он отмел это свое поспешное предположение, хотя и терялся в догадках, как ему быть дальше и что говорить. Но тем не менее, благодаря этой улыбке, Иван почувствовал прилив вдохновения и, улыбнувшись в ответ, сказал:

– Не знаю, как действует на вас железная дорога, но на меня лично…

Он не договорил, потому что женщина улыбнулась еще раз, и снова как-то странно, с каким-то мучительно-знакомым выражением, а после, взмахнув пальцами перед своим прекрасным лицом, произнесла сдавленно, страстно и гортанно:

– Ув-ва, ува…

Прозоров вздрогнул, почувствовав, как в глубине души шевельнулся холодок первобытного мистического ужаса, какой внушают порой отмеченные роковым увечьем люди. Он осекся, мигом смутившись. Увы, перед ним была глухонемая. А как завоевывать глухонемых красавиц он не знал. Не вытаскивать же перо и блокнот? Он и с обычными-то женщинами был скован… Да, говоря честно, Иван Васильевич, человек вовсе неробкого десятка, был удивительно робок в отношении прекрасного пола.

Иван Васильевич, смутно о чем-то жалея, еле слышно вздохнул, затем решительно скинул с себя пиджак, быстрыми и ловкими движениями взбил подушку. А через минуту он спал глубоким сном, лежа на спине и положив руки под затылок. Он давно приучил себя мгновенно засыпать в любой ситуации. Когда-то в середине семидесятых годов, будучи в Мозамбике, он, оторвавшись от погони, едва только выбрался и выполз из зловонных хлябей, в одну минуту уснул крепким сном на зыбком краю болота, а когда проснулся, увидел, что за ночь на его ботинках выросла бледно-зеленая бахрома какого-то ядовитого фосфорного гриба…

Ныне же, в течение ночи, он несколько раз смутно просыпался и, кажется, даже открывал глаза, ибо осталась в нем память о каких-то вялых торможениях поезда, о медленных прохождениях по диагоналям купе столбов лунного света. Кто-то, бесцеремонно постукивая молоточком по колесам, прошелся вдоль поезда, затем проплыл мимо обрывок чьей-то беседы, вагон мягко тронулся и снова въехал в туннель сна, а когда ходко вылетел оттуда, в купе уже горел мягкий электрический свет.

Прозоров скосил глаза и увидел, что попутчица передвигает стоявшие на столике стаканы с чаем, одновременно, как и вчера, расчесывая свои волосы, и точно так же в ее губах зажаты несколько длинных шпилек. Заметив его пробуждение, она, подняв брови и, сузив светлые глаза, кивнула ему и что-то невнятно проговорила, не вынимая шпилек и не разжимая губ.

– Что? – хрипло выговорил он, совершенно забыв, о ее немоте.

– С пробуждением! – весело сказала незнакомка, вытащив шпильки и тихо рассмеялась его непроизвольному изумлению.

– А как же “ув-ва”? – улыбнувшись в ответ, спросил Прозоров.

– Но ведь действует! – сказала она, одним движением скрутив волосы и уложив их высоко на затылке, принялась ловко и точно вонзать в узел длинные шпильки. – Извините, но я заметила не совсем хороший блеск в вашем взгляде, поэтому… Теперь же, чтобы не тратить времени на всякие побочные условности… Сразу же говорю на прощанье, что зовут меня Ада, я еду в Москву, а там растворюсь навеки в толпе и больше мы никогда не увидим друг друга.

Иван Прозоров молча слушал ее отрывочные фразы, успевая при этом отстраненно анализировать: девица с характером резким, не без комплексов, подвержена смене настроений, капризна, открыта для оккультных влияний, наверняка когда-то была шокирована мужской агрессией, хронически беспокойна, склонна к тому, что в народе именуют “динамой”, стеснительна и распутна…

Стеснительна, это точно, подумал он, ибо чуть сутулится и слишком явно и показательно борется со своей стеснительностью…

Все это пронеслось в его голове в одно мгновение, а еще через мгновение он с легкой горечью вынужден был вспомнить, что не один раз ошибался в женщинах, ибо слишком тяжело добраться в них до того, что называется сущностью.

Кроме того чутье подсказало ему, что с этой женщиной ему вряд ли удастся сойтись близко, и все его усилия в данном направлении заранее обречены на неудачу, а потому лучше всего и не пытаться это сделать, куда как лучше сыграть роль добродушного старшего и опытного товарища, этакого благожелательного дядю, вполне индифферентного к женским чарам и обаянию…

Ох, не верьте никогда в россказни про благожелательных дядей! Всегда и без исключения пробегает искра между женщиной и мужчиной, едва только они встречаются в первый раз. И неважно, сколько им лет, и какая возрастная пропасть пролегла между ними… Есть, конечно, исключения, но когда нестарый еще мужчина, будь он трижды монах, воин, звездочет, учитель, бандит, кто угодно, встречается с молодой и привлекательной особой женского пола – искра эта пробегает неизбежно. При этом сердце его может выглядеть совершенно погасшим кострищем, хладным и седым, но до самой смерти горит под спудом седого пепла тот самый “угрюмый, тусклый огнь желанья”, о котором так много знал умный поэт Тютчев.

– Я тоже выхожу в Москве, – серьезным тоном сказал Прозоров.

– Это неудивительно, – усмехнувшись, откликнулась Ада. – Все выходят в Москве. Все-таки конечная станция…

– Да, это, конечно, неудивительно, – все также серьезно продолжал Прозоров. – Странность положения в том, что мне очень не хочется, чтобы вы растворились в толпе. А если уж и раствориться, то вместе…

– Вот как…

– Это было бы совсем неплохо… – сказал он, надеясь на то, что она решительно отвергнет такое его предложение.

– А почему бы нет…

Он снова ошибся в женщине. И дело не в том, хорошая эта женщина или же нет, благодетельная или распутная, щедрая или жадная, верная или ветреная, скромная или наглая… Дело в том, что Прозорову в его положении ни в коем случае не следовало знакомиться и связываться с женщиной. Слишком велик был риск. Потом, когда он совершит задуманное… Но только не сейчас! Слишком опасно. Много людей погибло из-за женщины…

– Почему бы и нет… – повторила она задумчиво, вероятно, вставляя его в какие-то свои, невысказанные планы.

Поезд остановился, и Иван вышел на перрон какой-то промежуточной станции. Стоянка длилась около двадцати минут, и он решил прогуляться в придорожном скверике.

Мирно светило закатное солнце, Прозоров прохаживался по аллейке, довольно далеко отойдя от поезда. И вдруг он почуял какую-то перемену в окружающем его мире, и внутренне подобрался, в первый миг еще не понимая от чего данная перемена случилась…

Впереди него, припадая на правую ногу, шел человек с несоразмерно большой головой, показавшийся Ивану странно знакомым… Кажется, именно этого человека он видел, входящим в офис “Скокса”.

Прозоров, еще раз внимательно приглядевшись к его облику, уже ни секунды больше не сомневался – он!

Рядом с хромым, с двух сторон и на полшага сзади, точно конвоируя его, шли еще двое – высокий плотный кавказец в кепке и молодой парень с черными вьющимися волосами. Этих Прозоров не знал и не видел ни разу, но по тому, как они разговаривали, по их жестам и выражениям лиц, моментально установил: лидер – кавказец, хромой с кейсом – охраняемый объект, а чернявый – “шестерка”. “Шестерка” проявляла видимое беспокойство, то и дело настороженно озираясь по сторонам.

Прозоров замедлил шаг, выбирая наилучшую позицию для наблюдения за странной троицей. Интуиция подсказывала ему, что стоит присмотреться к ним повнимательнее, тем более, что сопровождающие ни с того ни с сего стали отставать от хромого, а, перейдя площадь перед станцией, и вовсе ушли в сторону, двигаясь теперь параллельно, как совершенно чужие люди.

“Похоже, охрана, – размышлял Прозоров. – В кейсе у хромого нечто существенное. Кто он? Курьер? А что везет? Документы? Деньги? Наркотики? Скорее всего, деньги, – несущее плечо чуть приподнято, стало быть – груз тяжел… Оружие – маловероятно… Почему охранники отдалились? На дистанцию, впрочем, выверенную и легко преодолимую… Проверяются, страхуются? Скорее всего.”

Соблюдая максимальную осторожность, Прозоров проследил маршрут троицы до самого поезда, почему-то совершенно уверенный, что ехать им всем придется в одном вагоне. И убедился в этом окончательно, когда разделившаяся по своему тактическому замыслу компания вышла на перрон. Хромой приостановился, поглядел на часы и решительно двинулся к вагону, в котором ехал Иван. Вслед за ним не торопясь двинулись и двое сопровождающих.

– Привет, – послышался голос за спиной и Прозоров невольно вздрогнул. – Минута до отправления, я уже стала волноваться…

– Я никогда никуда не опаздываю, – мягко ответил Прозоров, глядя в глубину коридора, где виднелась, удаляясь, упрямая спина хромого курьера.

– Ой! – вскрикнула вдруг попутчица, больно схватив Прозорова за локоть.

– Что случилось, Ада?

– Да так… Ничего, ничего… Просто померещилось… – Лицо ее было бледно.

– Что померещилось?

– Да так…

Боковым зрением Иван увидел кавказца, следующего за курьером.

“Спокойно, Ваня… – преисполняясь привычной настороженности и подозрения ко всем и ко вся, подумал он. – А то, может статься, ты в самом начале истории с плачевным концом… Прочь эмоции, Ваня, возможно, начинается работа…”

В сиреневых сумерках двухместного купе экспресса, скупо освещенного дежурной лампой, сидели друг против друга двое мужчин. Несмотря на глубокую ночь оба были одеты в добротные твидовые костюмы. Двубортные пиджаки их были расстегнуты, а узлы галстуков небрежно распущены. Один из них – покрепче и старше, именовавшийся Мухтаром, выложив на стол тяжелые кулаки, медленно сжимал и разжимал пальцы. В несущемся сквозь теплую тьму летней ночи замкнутом пространстве купе он чувствовал себя, будто загнанным в ловушку. Тревожный и быстрый перестук вагонных колес усиливал в нем ощущение неясной опасности.

Второй – помоложе, по кличке Цыган, впившись взглядом в соседа, ждал, когда его напарник и одновременно старший группы заговорит.

Мухтар покосился на наручные часы, затем, отодвинув занавеску, перевел взгляд на черное ночное окно, за которым проносились слившиеся в темную полосу придорожные деревья. Он не любил и не умел долго думать, решения принимал мгновенно, следуя слепой интуиции. Повернувшись к Цыгану, хриплым шепотом произнес:

– Скоро Свейск. От них надо отделаться… Хвост есть хвост, ментовский он или какой… Пока они засекли только нас, но и Хромой может оказаться на крючке…

Хромой – держатель кейса, ехал в том же вагоне, располагаясь в соседнем купе. Работа их напоминала дипкурьерскую, но была гораздо опаснее. За любое нарушение полагалось только одно наказание – высшая мера. На выяснение виновности и прочую юриспруденцию ни у кого в группировке не было ни времени, ни желания. Проштрафившиеся курьеры бесследно исчезали, а их места занимали новые. Схема была отработанной: Хромой вез кейс, ему приобретали билеты на оба места в купе, а Мухтар с Цыганом его незаметно прикрывали, располагаясь по соседству в том же вагоне. Таким образом они курсировали между черногорским главным офисом и московскими филиалами фирмы “Скокс”.

– Ты идешь первым, – продолжал Мухтар. – Я – следом. Один из них – в синей джинсовой куртке, другой – в серой байковой рубашке. Если сейчас они в тамбуре, чиркнешь зажигалкой, и – двигаешь в переход. Дальше мое дело.

Мухтар натянул тончайшие, телесного цвета перчатки, затем нащупал во внутреннем кармане пиджака рукоятку компактного “браунинга”, с мягким и безотказным спуском, самого подходящего оружия для ближнего боя в металлической коробке тамбура. Пистолет даже не нуждался в глушителе: выстрел из него звучал тихим хлопком, а крестообразно подрезанные пули, расплющиваясь блинами, оставались в жертве, не размазывая по стенам мозги.

Цыган, следуя приказу, вскочил с места и поспешно застегнул пиджак.

– Сигарету воткни в пасть! – прошипел Мухтар.

– Извиняюсь… Ясно…

– Вот так!

Коридор был пуст, вагон слегка покачивало. Подходя к двери, ведущей в тамбур, Цыган оглянулся и вытащил из кармана зажигалку. Мухтар, прижимая ладонью к бедру пистолет, большим пальцем привычно опустил предохранитель.

В следующее мгновение, распахнув дверь, Цыган шагнул в грохочущий тамбур. В вагон потянуло табачным дымом. В руке Цыгана полыхнула зажигалка, и в то же мгновенbе в тамбур ворвался Мухтар. Два парня мирно дымили у дальней двери. Хлопки выстрелов утонули в грохоте колес. Тот, кто был одет в синюю джинсовую куртку, рванулся было к Мухтару, но первая же пуля в голову сразила его. Второй, стоявший в углу, медленно оседал, сползая по стене. Лязгнул, упав на ребристый металлический пол, выпавший из его руки пистолет.

“Когда успел выхватить, собака?”, – удивился Мухтар.

Наклонившись, он быстро обшарил карманы повалившегося в его ноги мужчины. Цыган суетился за спиной, запирая цилиндиком железнодорожного ключа двери тамбура. Наконец Мухтар нашел то, что искал – удостоверение сотрудника милиции. Раскрыл его.

– Как чувствовал… Менты… – пробормотал, нервно облизнув языком губы.

Цыган, протиснувшись мимо Мухтара к входной двери вагона, у которой минуту назад стояли их преследователи, отпер ключом замок. Раскрыть дверь мешали тела, их пришлось оттащить вглубь тамбура. Наконец дверь распахнули и убитых оперативников одного за другим сбросили в свистящую тьму.

Пока Цыган подгребал ногой рассыпанные по полу гильзы, Мухтар, размахнувшись, швырнул в проносящиеся мимо кусты пистолет оперативника, а за ним и свой. После, стянул с рук перчатки и тоже выкинул их в темный провал, куда полетели и гильзы.