Текст книги "Улыбка зверя"

Автор книги: Андрей Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

Урвачев, рассеянно кивнув, вновь поднял трубку телефона, нажав на ней на сей раз цифру “3”. Спросил отрывисто:

– Чисто?

– Абсолютно! – донесся ответ.

Это значило, что охрана проверила турбазу сканером, не обнаружив никаких внешних и внутренних признаков наличия подслушивающих устройств.

– Порядок? – вскинул на соратника голову Ферапонт.

– Пока – да… – философски вздохнул тот. – Так вот насчет Корысного…

– Ладно, пошли в парилку. – Ферапонт привстал с кресла. – Там и добазарим. Там уж точно… никаких “жуков-клопов”.

Парилка и в самом деле была оборудована тщательно и надежно, а потому все самые серьезные разговоры велись, по преимуществу, за ее дверью, проложенной изнутри толстой листовой сталью. Стены, полы и потолки представляли собою глухой стальной куб, обшитый осиновой вагонкой, так что никакая подслушивающая аппаратура, никакой самый уникальный сканер не мог вытащить из-за этих стен ни единого звука и слова.

АКИМ КОРЫСНЫЙ

К своим пятидесяти годам Аким Борисович Корысный, коммерческий директор Черногорского обогатительного комбината, выдвинутый на эту должность мэром Колдуновым, имел уже довольно большой, разносторонний, но самое главное – практический и полезный жизненный опыт. И даже два небольших срока, которые он отбыл еще при социализме в исправительно-трудовых лагерях за имущественные преступления, оказались для него очень полезны в том смысле, что вынес он оттуда важнейший жизненный принцип – всегда и при любых обстоятельствах оставаться самим собой. Ни больше, ни меньше. Трезво оценивать свои силы и возможности, и поступать в соответствии с этими возможностями. Даже если обстоятельства складываются как нельзя удачнее, нельзя сломя голову бросаться за подвернувшейся удачей, нужно относиться к этим обстоятельствам с величайшей осторожностью и недоверием. Бомж, пробавляющийся сбором пустых бутылок на помойке, ни в коем случае не должен поднимать с земли слиток червонного золота, случайно там оказавшийся. Иначе вряд ли он доживет даже до следующего дня, ибо это удача, предназначенная не для него.

Корысный замечал, и не один раз, особенно в тех, до предела обнаженных и жестких условиях лагерной жизни, в которых провел шесть лет (полный университетский курс плюс год аспирантуры!), что очень часто судьба нарочно испытывает и искушает человека, предлагая ему место и привилегии, которых он не никак заслуживает. И сколько же было на его памяти таких случаев! Паек, Блин, Костолом, Таракан, Свиной Цепень… Все они попробовали примерить на себя чужую жизнь и в итоге потеряли свою. Остались от них в этом мире только бесплотные фамилии и прозвища, стремительно всеми их знавшими забываемые.

В эту ловушку фортуны попался даже осторожный середнячок Алик Шумахер, которому однажды представился шанс прикинуться блатным. Он был неплохим актером, и ровно полгода пожил по-человечески, изображая из себя крутого парня, но поскольку исполнял чужую роль, а роль эта оказалась ему не по силам, то получил Алик “по ушам” и до конца срока переместился в касту опущенных, откуда никакого пути наверх уже не бывает. А если бы знал себе истинную цену, худо-бедно перебился бы в середнячках.

Редкий человек способен здраво и объективно судить о себе, как правило, людская самооценка бывает весьма завышена, ибо человек ценит себя не столько по тому, что он есть и что он сделал дурного, а по тому, чем он мог бы быть и что мог бы сделать хорошего. Потому-то, вероятно, так безотказно действует на каждого, даже умного и тонкого интеллектуала, самая грубая и неприкрытая лесть.

Аким Корысный возвращался домой, сидя за рулем подержанного “BMW”, время от времени судорожно позевывая и смаргивая выступающие от зевков холодные слезы. Всю ночь до самого утра он одиноко просидел в своем кабинете, копируя и систематизируя кое-какую весьма опасную документацию, касающуюся теневой деятельности своего шефа и благодетеля Колдунова. Пока что личная жизнь Корысного, благодаря протекции Вениамина Аркадьевича, складывалась благоприятно, но кто ведает, что может случиться завтра? Поэтому следовало на всякий случай обезопаситься и укрепить тылы. К тому же Корысный попутно прикидывал примерную стоимость той информации, которую собирал по крохам, рискуя собственной шкурой. Почему собирал? А ну как наступит черный день и он окажется без средств к существованию, тогда что?

Корысный был расчетлив и экономен, иногда даже и сверх меры. Он страстно любил вещи, и вещи любили его. Он никогда ничего не терял, он не выбрасывал даже чайника с отколотым носиком, до последнего пользовался треснувшей тарелкой, а выжатый тюбик зубной пасты всегда вскрывал и выскабливал щеткой остатки…

Он был не из тех внезапно и удачливо разбогатевших людей, которые, опьянев от шальных денег, начинают швырять их налево и направо, словно боясь, что вот-вот время благоденствия кончится, оборвется так же внезапно, как и началось.

Корысный чувствовал, что смутная эпоха по меркам человеческой жизни протянется долго, а потому укоренялся и обосновывался в ней основательно и осмотрительно. Он очень уважал деньги, берег их и старался не отпускать от себя. Ему довольно было знать, что он достаточно богат, что он может купить себе почти все, что пожелает, в разумных, конечно, пределах. Разумеется, он не сомневался в том, что, как всегда на Руси, рано или поздно маятник качнется в обратную сторону, сметая на своем пути эти праведно и неправедно нажитые состояния, что посыплются буйные головушки, что прольется… Да что там рассуждать, так было всегда, во все смутные времена и без всяких исключений. И Аким Корысный, потомок крепкого, но разоренного кулацкого рода, знал это на генном уровне.

Любопытно, что один дед его, заслуженный чекист Шмуль Бровман после короткого формального допроса пристрелил в двадцать девятом году другого деда – сибирского кулака Тимофея Корысного, успев сказать тому перед смертью какую-то остроумную одесскую прибаутку.

Сын же Тимофея Корысного, Борис, убежал тогда в город, пробился в еще более высокие и заслуженные чекисты, и в свою очередь, в тридцать седьмом, во время долгих и пристрастных допросов лично сломал старому ослабевшему Шмулю несколько ребер, сопровождая это мучительное дело тяжелой и глухой бранью. После чего, буквально через полгода случайно познакомившись в парке с красивой и испуганной кареглазой девушкой, женился на ней. Это была ни о чем не подозревавшая дочка старого Шмуля. И хорошо сделал Борис Корысный, что породнился с ней, обезопасил себя и весь дальнейший род свой, ибо в конце пятьдесят третьего, вскоре после гибели Сталина, вызывал его на допрос на Лубянку некий полковник Семенов Степан Ефимович, родной племянник Шмуля Бровмана… Выяснив же, что оба они являются сучьями одного и того же генеалогического древа, полковник Степан Ефимович Семенов поневоле вынужден был дело замять.

Итак, как понимал суть общественного бытия Корысный, маятник Истории возвращался достаточно медленно и сметал далеко не всех, и при этом толковые и дальновидные люди умели загодя обезопасить и себя, и свое богатство. Для этого нужно было либо вовремя пригнуть голову, либо, что еще мудрее, вообще не высовываться во враждебное поле зрения.

Корысный предпочитал не высовываться. Сторонник разумного аскетизма, он с удовольствием ездил бы на старой “шестерке” и покупал бы одежду на оптовом рынке у вьетнамцев, но тут обстоятельства были сильнее его принципов и житейских установок. Во-первых, год назад он женился на женщине, которая была на двадцать лет его моложе, а это требовало значительных бытовых затрат. Жена была круглой сиротой из разоренной реформами и вымершей профессорской семьи, и данный факт ее биографии сразу же привлек Корысного. Сироты, они скромнее.

В первые дни после свадьбы жена действительно вела себя скромно и довольствовалась малым, но, увы, со временем жены, особенно красивые и молодые, сильно меняются, и перемены эти всегда к худшему.

Во-вторых, нужно было уступать культурному диктату того круга деловых людей, с которыми ему приходилось встречаться ежедневно. В самом начале деловой карьеры, старый приятель Корысного – тот самый Алик Шумахер, случайно встретившись с ним в холле коммерческого банка, поморщился и сказал:

– Друг мой, если хочешь успешно делать свой бизнес, срочно переоденься. В бизнесе, как нигде, справедлива поговорка: “Встречают по одежке…

– Провожают по деньгам, – пошутил в ответ Корысный, но совету приятеля внял и в первую же свою поездку в столицу купил себе два костюма, несколько сорочек, дюжину галстуков и две пары ботинок в дорогом бутике.

Во всем же остальном, он принципов своих старался не нарушать. Корысный обладал повышенной чувствительностью ко всякого рода возможным обманам, мошенничествам, подставам и подлостям, которые могли ему угрожать с той или с другой стороны. Он никому ни разу не ссужал деньги ни под какие проценты и посулы. Он скрывался от всех родственников. Лет пять назад родная сестра все-таки каким-то чудом сумела разыскать его и слезно попросила пару тысяч долларов на неотложную операцию для матери, предъявляя даже справку с круглой печатью из больницы и обещая вскорости продать дом в деревне и рассчитаться. Но он отказал мягко и убедительно, сославшись на то, что все деньги в обороте.

Слишком много знал он случаев людского коварства, и самыми обычными примерами такого коварства были как раз те, что касались отношений между людьми абсолютно преданными друг другу, надежными, близкими. Он без труда мог бы припомнить с десяток историй, когда самые верные друзья детства, взяв взаймы крупную сумму, беззастенчиво обманывали своих благотворителей.

Мать его умерла спустя полгода, и нельзя сказать, что Аким Корысный был к тому времени настолько уж холоден и циничен, что не испытал никаких чувств сожаления и раскаяния, наоборот, он сам удивился тому, как остро переживал эту смерть. Корысный похоронил мать с честью, и успокаивая болезненные уколы совести, устроил пышные (разумеется по меркам нищего и ободранного провинциального поселка), поминки.

По правде сказать, с самого начала в сокровенной глубине его души гнездилось смутное чувство удовлетворения от того, что, как выяснилось, болезнь матери была неизлечимой, а потому несостоявшаяся операция была бы совершенно бесполезной, и стало быть, деньги были бы потрачены напрасно.

Совесть его успокоилась окончательно, когда, аккуратно вскрыв и обследовав потайной ящик секретера в комнате сестры, обнаружил он там старинную жестяную коробку из-под чая с полустертым изображением Кремля на крышке, а в ней три перетянутые резинкой пачки долларов. Корысный понимающе усмехнулся, подмигнул сам себе в зеркало, взвесил деньги на ладони… Поколебавшись несколько секунд, он решительно подавил возникший в сердце преступный помысел, уложил деньги на место и так же аккуратно запер секретер.

– Кимушка, ты бы оставил нам триста долларов, хотя бы, – жалобно попросила сестра, когда он, уложив дорожный кейс, подошел к ней обняться на прощанье. – Или триста пятьдесят… Поверишь ли, иной раз с мужем без хлеба по три дня сидим…

– Верю, верю, сестра, – отвечал Аким печально. – Охотно верю. Но поверь и ты мне. Такие обстоятельства складываются, что хоть по миру иди. И честное слово, пойду. По электричкам скоро буду бродить, как погорелец и бомж…

– Ну, сто хотя бы… Пятьдесят… Ну хоть двадцатку. Я видела, у тебя еще восемьсот оставалось…

– Это казенные, – поспешил оправдаться Аким, неприятно удивленный тем, что бумажник его, с которым не разлучался он ни днем, ни ночью, и который постоянно сохранял температуру тела, был каким-то таинственным и непостижимым способом обследован посторонними людьми. Пятьсот долларов лежало открыто в отделении, но триста-то были упрятаны глубоко под подкладку, а шов заметан черной ниткой.

Много, много волчьих ям рыла жизнь на пути Акима Корысного!

Несколько раз он, считай, чудом избежал замаскированных капканов и западней, куда попались его менее удачливые знакомые. И дело заключалось вовсе не в том, что природа как-то особенно одарила его прозорливостью, чутьем и умом. Он был просто гармоничен и созвучен миру, который он мерял и оценивал по себе, как приглянувшуюся одежку. А между тем мир был злой, и Корысный жил и действовал среди злых людей.

“Как жаль, – размышлял он, – что деньги в нынешнее время не могут плодиться сами по себе, лежа в потертом чемоданчике в самом укромном уголке между двумя хитроумно устроенными стенками антресолей. Для размножения они должны выйти в большой свет и встретиться с другими деньгами, совместно свершив какое-нибудь живое дело. А живое дело – всегда опасное дело…”

Аким Корысный чуял, что дело, в которое он собирался влезть, чем-то опасно для него. Слишком выгодный барыш оно сулило. Слишком гладко все складывалось. И все-таки внутренне он уже склонился к тому, чтобы принять предложение и стать полновластным хозяином “Скокса”.

Поток машин все более густел, и Корысный поневоле внутренне подобрался, внимательно поглядывал по сторонам и не снимал ноги со сцепления, потому что то и дело приходилось переключаться на вторую передачу и притормаживать. На подъезде к повороту на мост образовалась настоящая пробка, какой-то нетерпеливый кретин беспрерывно сигналил сзади, вызывая у Корысного, и навернякак у всех окружающих, тихую ярость.

Минут через десять, когда Корысный добрался наконец до поворота, взору его открылась печальная картина – старый “москвичок” с наваленным на крышу убогим дачным скарбом, основательно протаранил зад черного джипа. Цветные мелкие стекла разбитых фонарей весело посверкивали и играли на сыром асфальте. Злополучный водитель сидел прямо на земле, прислонившись спиной к переднему колесу своей убогой машинки, подтянув коленки к груди и уткнувшись в них головой. Лица его видно не было, ладонями он зажимал уши. Рядом с ним неподвижно стояла бледная увядшая женщина. Девочка лет десяти, очевидно, их дочка, присев на корточки, собирала цветные стеклышки…

Трое крепких коротко стриженных молодцов что-то объясняли лейтенанту ГАИ, показывая пальцами на бесчувственного бедолагу. Лейтенант кивал и быстро записывал показания в протокол, умещенный в лежащем на капоте джипа планшете.

Все в данной стуации было ясно и без всякого протокола: задний всегда виноват.

Что-то похожее на жалость шевельнулось в сердце Корысного, он даже представил себе этакую гипотетическую сценку: вот сейчас он останавливается у места трагедии, спрашивает у молодцов: “Сколько?” – и тотчас отсчитывает запрошенную сумму. Это ведь в его силах, пустяки, в сущности. Пять, десять тысяч зеленых. А взамен суетливая благодарность воспрянувшего горемыки, скупые слезы благодарности, пожатия рук, обещания “отблагодарить-отслужить…” Чем ты можешь мне отслужить, мужичок? Мешок картошки с дачи привезти, корзину яблок…

Аким Корысный раздраженно прибавил газку и выехал на мост. Через полминуты он напрочь позабыл и мужичка этого, оцепеневшего на земле, обхватившего голову руками, и его несчастную семью, и свой благородный, но бесплодный порыв.

“В конце концов, чем я рискую? – думал Корысный, паркуясь возле своего трехэтажного особнячка. – Дела у “Скокса” идут превосходно, все бумаги в образцовом порядке. Почему бы нет? Тем более комбинат остается при мне… Надо соглашаться.”

ФЕРАПОНТ И РВАЧ

Не прошло и двух недель, как Ферапонт и Рвач вновь плотно заперли за собой дверь парной, усевшись на махровые полотенца, застлавшие гладенькие доски широких скамей, ступенями поднимающихся до жаркого потолка.

Сняв с крючка медный черпак с резной деревянной ручкой, Ферапонт зачерпнул из бадейки воды и плеснул на камни. Пригибая голову от взвившегося яростно пара, взобрался на полку.

– Дела серьезные, Рвач, – поведал, почесывая волосатую мускулистую грудь. – Все по-твоему сошлось, клиент раскололся. Информации – гора, нам с тобой еще придется покопаться в ней, разобраться в деталях… Но главное мы уже знаем…

– Ну-ну, – заинтересованно поторопил Урвачев.

– Все идет через москвича…

– Та-ак… Как я и думал. Кто таков?

– Дрянь, отжимок, на пенсии… Пять лет назад ушел из министерства. Но перед пенсией успел связать узлы – вышел на какого-то американца, организовал экспорт металла с комбината. Весь куш уходит к нему, Колдунову перепадают крохи… Но главное, Рвач, он же, этот москвичок гнилой, устроил такое акционирование комбината, что шестьдесят процентов акций у него. У Колдунова около двадцати, остальная мелочевка разошлась по работягам…

– Адресок москвича есть? – мгновенно оценил услышанное Урвачев.

– Пока нет, но добудем. Дело техники…

– Интересный поворот! – усмехнулся Урвачев. – А москвичок-то – молодец! Аккумулятор! Не дал богатству распылиться, в одну кучу сгреб…

– Мало того, Рвач… Эта гнида, Корысный, на всех запасался компроматом. Там на Колдунова кое-что имеется, и на прокурора Чухлого… Говорю же: придется покопаться… Большие козыри в руки к нам пришли, Рвач, очень большие козыри!

– Так, а что американец?

– На американца почти ничего. Он в доле точно, но сколько получает, не знаю… Однако – тоже – штучка! С комбинатом у него договор по определенному объему поставок аж на десять лет! Я думаю, Серега, так… Москвича, ясное дело, мы выпотрошим и выйдем на американца. Надо менять схему, на хрен нам эта Москва и посредники. Система будет такая: Колдунов, мы с тобой и – американец. Американец – рынок сбыта, без него никак… Первое время хотя бы…

– И вообще связи зарубежные, – вставил Урвачев. – Не век же нам в этой дыре обретаться… – Обвел взором пространство бани. – То есть, получается треугольник… А почему бы и нет? Простая и самая жесткая фигура…

– И самая, кстати, устойчивая…

– Точно.

– А тупым углом в нем будет янки… – поджал губу Ферапонт. – В перспективе, ага? Хотя, может, и Колдунов, кто знает…

– Ну-с, – подытожил Урвачев, – перспективы широкие, цели ясные, будем работать.

Он приподнялся с полки и взялся за ручку двери.

– Погоди, Рвач, – сказал Ферапонт. – Там небольшая заминка вышла с Корысным, засомневался я и не замочил его сразу… Думал, еще какая-нибудь за ним информация, отпустил на волю и хвост пристегнул… Нотариус насчет имущества его все подписал, не пропадать же добру… Бабу его в случае чего прессанем хорошенько. А вот Корысного, думаю, мочить все-таки надо, лох порожний, выпотрошенный, больше с него ничего не возьмешь, а знает много…

– Да, – согласился Рвач, подумав секунду. – Две пользы. Корысного замочим – концы в воду, а Колдунову – сигнал. Сговорчивей будет…

– Я зарядил троих бойцов, провел инструктаж…

Они вышли в предбанник, сели в кресла.

Тотчас подлетел официант-банщик Владимир Ильич, неся на вытянутых руках серебряное ведерко для шампанского, где из груды рыхлого льда торчало одинокое горлышко пивной бутылки.

Урвачев налил в чашку душистый свежезаваренный чай. Запахло мятой и сеном.

– Я слышал, сестра твоя с писателем развелась, – сказал Ферапонт. – Выдал бы ты ее за меня, Рвач. Свояками бы стали, одной семьей… Такая женщина пропадает!

– Не пойдет Ксюша за тебя, Ферапонт, ты же сам знаешь…

– Эх, не будь она твоей сестрой, Рвач, – вздохнул Ферапонт, – я бы ее силком увел… Ох, увел бы!.. Ведь с писателем развелась, а теперь, ребята базарят, с художниками спуталась… Богема! Они с нее греческую богиню лепят, сама хвасталась.

– Голую, что ли? Урою, падлу!.. – подскочил Урвачев.

– Не голую, Серега, а… это… обнаженная натура называется. Ты ж вот книжки всякие умные читаешь, а выражаешься… У них понятия такие. Искусство же… Они безвредные.

Ферапонт отпил из горлышка, громко рыгнул.

– Зря ты пиво пьешь, Ферапонт, – заметил Рвач. – Не полезно…

– Не полезно, зато в кайф, – мрачно отреагировал Ферапонт. – А жизнь без кайфа – что за жизнь? Прозябание. Все пьют пиво после парилки… Надо же когда-то расслабиться, а то все недосуг. Ох, заботы, заботы…

– Что за дела еще?

– Да так, текучка… Политико-воспитательная работа запущена, братва стала от рук отбиваться. Пора проводить мероприятия. Тимоня попивает не в меру, Конопля крысятничает по мелочи… Для них Корысного завалить, дело, конечно, пустяковое, но сомнения у меня, Рвач… Разные.

– Ну так проведи показательное аутодафе, – прихлебывая чай, сказал Урвачев. – Какие проблемы? Воспитание дело святое.

– И я так думаю… Но сначала пусть они это… ну… дафе это…

– Чего?

– Есть у меня фермер один в Запоеве, мутный… Сам хочу туда съездить вечерком, и эту бригаду прихвачу.

– На резании свиней потренируешься?

– Типа того…

Спустя некоторое время, когда бандиты уехали, в остывающую сауну вошел хлопотливый Владимир Ильич Ульяшов, он же Питюков. Неторопливо помыл помещение, вышел в предбанник, оглядев в нем каждую мелочь внимательным хозяйским оком. Прибрал со стола, смахнул тряпочкой невидимую пыль. Затем еще раз осмотрелся, выглянул даже в холл и, убедившись, что там пусто, снова направился в сауну. Снял с крючка медный ковшик с резной деревянной ручкой, свинтил набалдашник, имевший левую резьбу, извлек из него отливающий тусклым металлом цилиндрик.

Завернул цилиндрик в чистый носовой платок и – тихо покинул помещение.