Текст книги "Улыбка зверя"

Автор книги: Андрей Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

Страшный человек, который не любил Петра Верещагина за излишнюю тщательность его пейзажей и которому надоел этот спор вокруг имен, понял, что на сей раз переупрямить жену не удастся и предложил в конце концов разумный компромисс:

– Ладно, пусть выйдет не по-моему, но и не по-твоему. Хотя я, да будет тебе известно, по всем церковным канонам – глава семьи. Но это в сторону. Итак, назовем сына Сергеем, в честь моего прапрадеда Сергея Верещагина, тоже, кстати говоря, отменного живописца, ординарца Скобелева, награжденного Георгиевским крестом за воинскую доблесть…

– Ни за что! – не приняв компромисса, ответила Галина решительно. – Терпеть не могу Сергеев!

– Это по какой же причине ты терпеть не можешь Сергеев? – подумав некоторое время и, внимательно поглядев в глаза Галине, спросил Верещагин.

– По весьма уважительной причине, о которой я не желаю здесь распространяться! – отрезала та. – И нечего на меня так пялиться, я тебе не новые ворота!

– Нет, ты уж, пожалуйста, распространись, сделай одолжение… – настаивал Верещагин, больно задетый этими “новыми воротами”, но решивший пока не реагировать на побочное оскорбление.

– Это мое личное дело, – с вызовом ответила Галина.

– Значит, у нас завелись некоторые темноватые личные дела, о которых не может знать даже родной муж? – стараясь вложить как можно больше яда и сарказма в свой вопрос, переспросил Верещагин. – Личные, значит, делишки…”

– Сугубо!

В тот раз Верещагин отступил, испугавшись неизвестно чего, может быть, какой-нибудь неожиданной правды, но некий мстительный осадок выпал, если можно так выразиться, на дно его души.

Он в тот же день поехал в ЗАГС, своей волей назвал сына Василием и привез домой официальный документ. Был в тот вечер по этому поводу скандал, слезы и даже проклятья, но что сделано, то сделано.

Верещагин не забыл Галине ни “новых ворот”, ни, тем более, “Сергея”. Вскоре после этого он в первый раз за три года совместной счастливой жизни бестолково изменил ей, переспав спьяну с маленькой, похожей на серую мышку, Тонькой Злобиной, дочерью директора сельскохозяйственного магазина. У Тоньки уже наутро появились дальние практические виды на Верещагина, и она немедленно начала плесть вокруг него свою паутину… Для начала она выбила для него через отца очень выгодную халтуру по оформлению стендов магазина. Когда же Верещагин, живо припомнив кошмарную эту ночь и ледяные липкие лапки своей случайной любовницы, с самой хамской категоричностью отказался от новых домогательств Тоньки Злобиной, халтура была у него так же решительно отобрана. Таким образом, пусть и не по своей воле, но Верещагину удалось в тот раз не изменить музе, сохранить свою творческую честь и не опуститься до низменной халтуры, но…

Но измена-то супружеская, как ни крути, уже состоялась. На пустом, можно сказать, месте. Этот горестный факт лишний раз свидетельствует о том, как сложны и запутанны бывают семейные отношения и как опасно одной из сторон одерживать верх в семейных размолвках и спорах.

С тех пор Верещагин, единожды совратившись, еще несколько раз изменял жене, но все это были измены случайные, по богемной пьянке, за исключением разве… Да, за исключением одной давней и серьезной любовной связи, с полным набором переживаний и угрызений, когда едва не ушел от жены насовсем… Если бы не маленькие дети…

“Все-таки интересно, – думал Верещагин, увидев на двери подъезда еще один рекламный предвыборный плакатик и вглядываясь пристально в лицо кандидата на пост вице-мэра – Урвачева Сергея. – Все-таки интересно, не родственник ли он ей?…Пожалуй, нет, хотя что-то отдаленное…”

Войдя в подъезд, он немедленно закурил папиросу, дабы устранить запах перегара и пешком стал подниматься на пятый этаж. На площадке второго этажа передумал и вызвал лифт, справедливо рассудив, что после пешего восхождения он поневоле запыхается и запах будет ощутимее.

Стоя у дверей своей квартиры, он перебирал ключи, а изнутри звонко лаяли чуткие пудели – любовь, гордость и главный предмет забот Галины. Эта домашняя живность, эти собаки и коты как-то постепенно и незаметно оттеснили самого Верещагина на обочину семейной жизни, они всякую ночь по-хозяйски гнездились в супружеской постели, вызывая в нем тихую бессильную ярость. Верещагин дрыгал ногами в полусне, скидывая с ног примостившуюся там теплую тяжесть, но через минуту упрямая тяжесть тихонько возвращалась обратно. Он выпихивал из-под бока пригревшегося похрапывающего кота, но через минуту кот этот похрапывал уже у него в головах. Кроме того, кто-то из них время от времени мочился в ботинки, кто-то гадил в ванной, а когда Верещагин попытался, как водится, по очереди натыкать их мордами, то получил самый твердый отпор со стороны Галины.

Дверь перед ним распахнулась, на пороге стояла Галина, одетая для выхода, в темно-синий строгий костюм и в голубую блузку. От нее крепко веяло духами, лицо было уже накрашено и напудрено. Верещагин рассеянно скользнул по ней взглядом и тотчас отвернулся.

– Привет, Верещагин! – сказала она и энергично пожевала губами, равномерно распределяя по ним помаду. – Что-то ты долго сегодня…

– Привет, – несколько в сторону ответил Верещагин и боком вошел в прихожую. – Хрены эти с утра какие-то коробки привезли, пришлось разгружать. А ты что не на работе?

– Да я же в поликлинику записана, я тебе говорила. Звонила учительница математики, надо со Светкой что-то делать. Ты бы зашел в школу сегодня вечером. И Васька, сынок твой, опять на перемене с Поганяном подрался…

– Сама сходи, – сказал Верещагин. – Ты мать, все-таки…

– Ты отец, все-таки, – в тон ему ответила Галя. – Я уже два раза ходила, теперь твоя очередь.

– Ты же знаешь, что я заведусь и снова нагрублю завучу, как в прошлый раз.

– Да, яблочко от яблони…

– Вот именно, что от яблони. Яблоня это ты и есть, женского рода… А этому Поганяну я и сам харю бы с удовольствием начистил.

– Ладно, Верещагин. Денег принес?

Верещагин поморщился, промолчал, и, повернувшись спиной к жене, стал снимать с себя пальто. Упоминание о деньгах как обычно привело его в замешательство, и он позабыл о потерянном поясе.

– Верещагин, где пояс? – трагическим голосом произнесла Галя. – Ну-ка, повернись ко мне и дыхни… То-то я гляжу ты какой-то взвинченный сегодня. Ну-ка, дыхни, подлец!

– Не устраивай комедии с утра, – понимая, что попался, вяло сказал Верещагин и попытался боком пройти мимо Галины вглубь квартиры.

– Нет, ты дыхни, гад! – Она схватила его за плечо и коленом перегородила проход.

– Пожалуйста, – сказал Верещагин, повернул к ней лицо, выпятил губы и со свистом втянул в себя воздух.

– Нет, ты дыхни, – твердо повторила Галя, давно раскусившая эту примитивную хитрость. – Пил, гад! Детям на хлеб дать нечего, они в школе голодные сидят, а он пьет, мерзавец! Ну и подлец же ты, Верещагин. Пояс потерял. Да тебе голову надо оторвать за твои подлости…

– Голову за пояс, не слишком ли… – раздражаясь от ее крика, мрачно огрызнулся Верещагин. – Пива попил. Бесплатно. Встретил Попова, он и угостил. У него в семье скандал, Валька его с бабой застукала…

– Ты мне зубы не заговаривай чужими проблемами. Попов имеет право, он деньги зарабатывает, семью содержит, в отличие от других чистоплюев. “Я искусству не изменю…” – передразнила она.

– Отойди от меня, – с тихим бешенством произнес Верещагин, сам дивясь тому, как быстро поменялось его настроение. – Ты своими криками энергию у меня высасываешь…

– Нужна мне твоя поганая энергия! – тотчас подхватив его тон огрызнулась Галина и, не удержавшись, добавила язвительно: – Сморчок!..

Кровь прихлынула к голове Верещагина, он, сжимая кулаки, со зверским выражением лица шагнул к жене. Та испуганно отступила к кухонной двери, взялась рукою за косяк, готовая при малейшей опасности юркнуть за угол. Глаза ее округлились как у курицы, она часто моргала ресницами. Верещагин вдруг увидел всю эту сцену как бы со стороны и такой она ему показалась глупой, нелепой и пошлой, что он поневоле усмехнулся. Ярость его погасла так же мгновенно, как и вспыхнула.

– Хорошо, – сказал он глухо и устало, понимая, что никакого выхода у него нет, что ничего в этой тупиковой жизни переменить нельзя. – Извини… Но давай хотя бы оставаться в каких-то рамках пристойности. Я ведь тоже могу тебя как-нибудь обидно обозвать, слов много… Не будем опускаться до уличного базара.

– Ладно, Верещагин… Иди завтракать, чай стынет. А мне пора, пока…

Спустя несколько минут Верещагин стоял у окна кухни с чашкой недопитого чая в руке и, приложив лоб к холодному стеклу, глядел во двор. Думал:

“Где же она? В лифте, что ли, застряла? Пора бы уже…” – Он откусил от булки и отхлебнул глоток чаю.

Внизу, у шестого подъезда, под навесом, тесно сдвинув головы, стояли Доктор, Чума и Вертолетчик, по-видимому, скидывались и пересчитывали деньги.

“А может, и в самом деле лифт застопорило?..”

Он перестал жевать. Показалась Галина, одетая в серое узковатое пальто и в серую шляпку, которую сама себе сшила еще в прошлом году. Пересекла двор, обернулась и – отпрянула от въезжающей в арку машины, которая едва не окатила ее грязной ледяной водой из лужи. И такой слабой, беззащитной показалась Верещагину в этот миг его жена, с которой прожил он пятнадцать лет и нажил двоих детей, такой бесконечно родной и жалкой, что вмиг пересохло горло, и он, поперхнувшись куском непрожеванной булки, закашлялся.

Она дошла до угла, так и не оглянувшись на окно квартиры.

“Не почувствовала”, – с огорчением подумал Верещагин.

ПОДРУГИ

Выходя из двора, Галина услышала сзади урчание мотора и едва успела отскочить в сторону от проезжавшего мимо джипа, но несколько грязных брызг попали все-таки ей на подол серого пальто и на сапоги, что крайне ее раздосадовало.

Верещагина могла развести в квартире болото, держать целый день груду грязной посуды в кухонной раковине, бродить по дому в засаленном халате, но совершенно не переносила небрежности и неряшливости в одежде, когда выходила на люди.

Поэтому, несмотря на скудость средств, она купила с лотка у гастронома поролоновую губку для обуви и, отойдя в укромное место, тщательно вычистила сапоги. Уголком носового платка стерла с пальто успевшие подсохнуть пятна. Вывернув шею, заглянула себе за спину и, не найдя больше никаких неряшливых отметин, способных скомпрометировать ее в глазах людей, направилась к автобусной остановке, где ее должна была ждать Урвачева, сидевшая, согласно телефонному пояснению, за рулем красной спортивной машины.

Подруги не виделись больше полугода и теперь, переходя неширокую площадь и направляясь к указанной машине, Галина никак не могла определиться и решить, каким выражением лица воспользоваться для первых минут встречи, какую манеру разговора выбрать, и какими будут произнесенные ей первые фразы. Когда-то в отношениях между ними у нее сам собою установился чуть ироничный и отчасти покровительственный тон по отношению к Урвачевой, ибо в дружбе, как и в любви равноправия не бывает, тем более, что Галина была на год старше подруги. Да и без этого Урвачева всегда числилась вторым номером, и без участия Галины шага ступить не решалась, шла ли речь о фасоне новой шляпки или о смене любовника. Когда-то она регулярно стреляла у Верещагиной деньги до получки, ибо жила безалаберно и тратила деньги легко и нерасчетливо. Могла, к примеру, не задумываясь, выложить половину зарплаты за педикюр в модном салоне или купить случайно попавшиеся ей на глаза песочные часы в медной оправе. Словом, в глазах окружающих казалась бестолковой, недалекой и поверхностной, что на самом деле было далеко не так, зато, по всеобщему единодушному мнению, обладала легким и уживчивым характером.

Окончив школу-интернат в Саранске, Ксения Урвачева приехала в Черногорск и поселилась в хрущевской пятиэтажке на первом этаже у старой и сварливой троюродной тетки, Матильды Генриховны Штосс, которую побаивались все соседи, поскольку она была, во-первых, горбата, а во-вторых, каким-то образом за весьма короткий срок умудрилась свести в могилу четверых мужей, один из которых, кстати, был геологом и однажды видел в предгорье Памира летающую тарелку.

По выражению начитанных и образованных соседей, Матильда Штосс являлась никем иным, как энергетическим вампиром, (соседи попроще называли ее без затей – “ведьмой”), ибо мужья ее уже через полгода совместной жизни начинали вдруг бледнеть на глазах, сутулиться и терять в весе. На что весельчак, гуляка и крикун был румянощекий, упитанный Ваня Толубеев, а тоже очень скоро облетел и осунулся, стал покашливать и говорить слабым глухим голосом, а потом вовсе слег и больше не встал.

У этой-то вампирши и поселилась Ксюша Урвачева, ничуть не смущаясь страшным соседством. И вот удивительно! – ровно через девять месяцев Матильда Генриховна Штосс без всякого постороннего вмешательства и принуждения отправилась на тот свет, оставив земное свое обиталище беспечной и легкомысленной племяннице. То есть несмотря на все вампирские ухищрения и ловушки, Ксюше удалось беспечно и ни чуточки не напрягаясь, оттеснить старуху на обочину бытия, и все крючки, сети и невода, которые забрасывала алчущая чужих несчастий мегера, проваливались в пустоту и возвращались пустыми. Таким образом Матильда Генриховна Штосс, можно сказать, умерла мучительной голодной смертью.

Тут следует заметить, что существуют в мире счастливые люди, от которых все напасти отскакивают, как орех от стены, а при том образе жизни, что вела восемнадцатилетняя девушка, обладающая собственной жилплощадью, любая другая в два-три года опустилась бы совершенно, запуталась, попалась бы в лапы каких-нибудь квартирных аферистов или, по крайней мере, спилась. Однако с Ксюшей ничего этакого не произошло, она жила легко и весело, в полное свое удовольствие, с интересом наблюдая за постоянным кипением страстей и событий, происходивших вокруг нее.

Ксюша Урвачева была одной из тех изумительных природных красавиц, которых так обильно и исправно родит русская провинция. Красавица, которая как бы вовсе не ценит и не замечает своей красоты, во всяком случае не считает ее своей личной заслугой.

Когда Урвачева пришла устраиваться в агентство, где в ту пору работала Верещагина, оживившийся при ее виде и выскочивший из-за стола начальник отдела поинтересовался, умеет ли она печатать на машинке.

– Не умею, – простодушно улыбаясь, ответила она.

– А работать с калькулятором доводилось?

– Нет…

– А… м-м… сортировать почту сможете?

– Не знаю…

– Н-да-с… Так что же вы умеете?

– Ничего, – все так же простодушно и честно отвечала Урвачева.

– Замечательно! – сказал начальник отдела и вытер платочком выступивший на лысине пот. – Я беру вас в штат. Первое время вы будете стажироваться у товарищ Верещагиной.

Вот так произошло их знакомство, очень скоро переросшее в самую горячую и задушевную дружбу, какая может быть только у женщин. У Урвачевой в самом деле был легкий и уживчивый характер. А когда Галина Верещагина зашла с ней на минутку в мастерскую скульптора Булыгина, который накануне оформил грузинское кафе и широко отмечал окончание халтуры, Ксюша застряла там надолго.

Урвачевой с первого же взгляда понравилась богемная жизнь. Здесь тоже, как и везде, кипели вокруг нее нешуточные страсти, но это были уже не бытовые низменные страсти, здесь все было облагорожено и освящено великим и вечным духом искусства. Здесь, к примеру, не возбранялось стоять голой на свету, едва прикрывшись куском марли, но это было не стыдно, потому что это была Древняя Греция.

Булыгин лично слепил с нее двенадцать пляшущих наяд.

А когда тот же упитанный Булыгин в кровь подрался с костистым цепким графиком Кадыковым, который укусил соперника за ухо и расцарапал ему щеку, то драка эта возникла не из плебейского: “Эй, мужик, закурить есть?”, – а в основании данного яростного поединка был положен интеллектуальный спор о пропорции, мере и перспективе. Булыгин в паузе между наядами лепил как раз скульптуру Ленина с поднятой рукой для парка в Черногорске и никак не мог справиться с ширинкой вождя.

– Древние греки обнаженного Аполлона лепили и все выглядело целомудренно, а у тебя вождь в штанах, а ширинка совершенно непристойная… – заметил график Кадыков, бегло осмотрев только что вчерне законченную, сырую еще скульптуру и присаживаясь к накрытому по такому случаю столу.

Помрачневший Булыгин, казалось, пропустил это едкое замечание мимо ушей, но спустя некоторое время, после трех-четырех выпитых рюмок, вдруг свирепо засопел, воинственно пошевелил густыми бровями и сказал, почему-то глядя на Верещагина:

– Некоторые, так называемые “древние греки”, что пробавляются всю жизнь мелкими халтурами, мнят себя ценителями искусства… Но если всякая свинья, которая, кстати говоря, привыкла пить “на халяву” и об этом все знают, но не говорят вслух… Так вот. Если эта свинья, ни уха ни рыла не понимающая в пропорциях…

Вот с чего, собственно, началась эта творческая пикировка, переросшая затем в безоглядную драку.

А Ксении, между тем, очень нравилось, как смачно художники за глаза отзываются друг о друге, совершенно, впрочем, как и писатели, за одного из которых Урвачева опрометчиво вышла замуж, расставшись с трагической и единственной своей любовью, с мужем лучшей подруги – Виктором Верещагиным. Об их пламенном и скоротечном романе подруга, кстати, ничегошеньки не ведала.

Писатель ради заработка писал скучные педагогические рассказы для детей про разные честные поступки, а между делом, для себя, для души и собственного удовольствия активно собирал материал о друзьях и собратьях по перу, задумав написать документальную книгу под названием “Портреты литературных лилипутов”. Некоторые куски из этой книги он с удовольствием зачитывал Урвачевой, куски были довольно смешными, но после чтения становилось грустно и смутно на душе, потому что перо у писателя было слишком злым. Как, впрочем, и он сам. Через два года Урвачева с большим для себя облегчением развелась с этим случайным в ее жизни человеком.

К тому времени, когда Ксения Урвачева обрела свободу от тяготившего ее супружества, мир вокруг нее очень существенно переменился. Со страной творилось что-то темное и нехорошее. На передний план грубо вырвались денежные люди, до тех пор скрывавшиеся в глубокой тени. Эти люди энергично и бесцеремонно вытеснили художников кисти и пера со всех олимпов и прочно угнездились на отвоеванных вершинах.

Художники в массе своей превратились в обыкновенную обслугу, и только несколько упрямых одиночек хранили верность своим обнищавшим музам.

Брошенный муж Ксении Урвачевой уехал поближе к эпицентру событий, в Подмосковье, и неожиданно разбогател там, употребив довольно бойкий талант на описание самых низменных человеческих инстинктов. Из-под его неутомимого пера ежегодно теперь выскакивали по три-четыре детектива, где каждая страница была обильно полита кровью, где в начале сюжета всячески попиралось “добро”, но зато к концу произведений “добро”, совершив жесточайшее, но праведное мщение, торжествовало. По количеству трупов детективы эти смахивали на братские могилы… Частенько Ксения видела его выступающим перед телекамерами, а однажды, на встрече с читателями “Огонька”, он буквально проговорился, заявив, что, дескать, “каждый настоящий писатель, макая перо в чернильницу, должен знать, что там не чернила, а кровь…”

Разбогатевший и прославившийся муж вздумал вернуть бывшую жену. Как-то вечером он явился с белыми голландскими розами и подписанным трехтомником в целлофановой обертке, встал на пороге, подчеркнуто скромно потупясь – вот, мол, тот, кого ты когда-то столь опрометчиво называла бездарем и графоманом, а оно вон как на поверку обернулось…

Ксения, едва взглянув на него, мгновенно раскусила всю эту тщеславную и самолюбивую затею. Он не успел и слова промолвить, как цветы были ловко выхвачены у него из рук, далее последовали энергичные пинки, вытеснившие знаменитость на лестничную площадку, а после увесистый дарственный трехтомник брякнул ему по затылку.

В данном случае Ксения поступила так, как велела ей натура, неспособная пойти на унизительный компромисс. Хотя к моменту появления бывшего и ныне процветающего супруга она порядочно обносилась, и ей все труднее становилось свою нищету выдавать за нарочитую небрежность и оригинальность. А мысли между тем метались самые отчаянные и горестные: мол, милая, впору тебе на панель… Вот тут-то, в самую критическую минуту судьба ее неожиданно переменилась. Объявился брат Сергей, который когда-то, вернувшись из армии, жил с полгода в ее квартире, затем занялся какими-то коммерческими делами и надолго пропал в неведомых пространствах. Изредка за все это время они виделись урывками, на ходу, перебрасывались двумя-тремя дежурными фразами и снова разбегались. Иногда Сергей, загадочно улыбаясь, подбрасывал ей сотню-другую долларов… Ксения догадывалась, что дела брата темны и страшноваты, но, испытывая безудержную тягу к личной свободе, не посягала и на свободу других, а потому не вникала в эти чужие дела. По городу гуляли смутные слухи, и мелькала в этих слухах фамилия брата, соседи опасливо покашивались на Ксению, но легкомысленная Ксюша данным слухам не придавала большого значения.

Итак, брат явился в самую критическую минуту и предложил ей выгоднейший контракт – нужно было влюбить в себя какого-то богатого прохиндея-американца и поехать с ним в Америку, где, подучившись языку, вести затем неусыпный контроль за делами нового супруга.

– Ксюша?

– Галчонок, солнышко мое! Привет, привет, привет! – Урвачева бросилась к подруге, трижды расцеловала в холодные щеки, отступила на шаг и быстро оглядела ее с ног до головы. – Боже мой, все такая же! Как будто и не расставались, честное слово… Ну как ты тут?

– Я по-прежнему… Ты-то как? – Галина тоже цепко оглядела на диво похорошевшую Урвачеву, и в сердце ее неприятно шевельнулась заноза зависти. – Расцвела на иностранных харчах. Загорелая, надо же… А мы тут, в Черногорске…

– Давай, Галка, в машину. По пути поговорим, а то ветер этот… – Ксения поежилась и запахнула серебристую норковую шубку. – Заходи с той стороны…

Верещагина покорно обошла машину, постучала каблучками о порог, сбивая мокрый снег и грязь. Уселась на кожаное сиденье.

Мягко щелкнула дверь, тихо замурлыкала музыка. Машина невесомо тронулась с места. Вскоре выехали на Загородное шоссе. Ксения прибавила газу, опасно подрезав “Скорую помощь”, стремительно выскочила в крайний левый ряд и – понеслась вон из Черногорска.

– А где твой американский муж? – спросила Галина.

– Торчит в своем Нью-Джерси, как гвоздь в доске, – весело отозвалась Ксения. – А я – в отпуске… От козла этого… Надоел мне хуже горькой редьки, собака такая… Как только он мне денег на личный счет перевел, так я вскорости и укатила от него. Расцеловала, правда… Звонит каждые полчаса, ревнует и рыдает…

– Так ты его, что, бросила?

– Если честно… Вообще-то – да… Ну его к бесу!

– А… как Америка?

– Да что Америка… Тот же совок. Посытнее и почище. Да и то – где и как – вопрос! Ну, получила я стараниями и связями адвокатов супруга спешным порядком эту грин-кард, то бишь вид на жительство, а толку? Кусок пластика, за который только всякая нищета и перекати-поле убиваются… И у кого в башке вместо мыслей – образ купюры достоинством от доллара до сотни… Скучно там, Галя, скучно до одури! И все на одном зациклено – на этом самом долларе… Нельзя там русскому человеку жить. Подработать, скрипя зубами – да, но жить… Упаси Господь! Три месяца от силы – и домой, домой, домой… А я полгода, как на зоне оттянула. Стоит это денег? Еще каких! Сейчас дом мой увидишь, в обморок только не падай…

– Что, как у этих… Новых русских? – дрогнувшим голосом спросила Галина.

– Увидишь…

Машина пролетела по Загородному шоссе мимо поселка Филино, а впереди видны уже были тесно столпившиеся на пригорке терракотовые особняки, отгороженные от остального мира высокими кирпичными заборами, увенчанными коваными пиками и телекамерами.

У одного из таких особняков – крытого бежевой черепицей трехэтажного строения с полукруглыми арочными окнами, Ксения Урвачева остановилась, нажала на кнопку пульта, укрепленного рядом с зеркальцем заднего обзора. Медленно распахнулись ворота, и они въехали во двор, мощенный фигурной плиткой.

Створки ворот неторопливо захлопнулись вслед за вкатившейся в поместье машиной.

“Все нормально, все в порядке вещей, – подавленно думала Галина, поднимаясь по лестнице на высокое крыльцо. – Боже мой, даже ступеньки мраморные!..”

– Это черный ход, но так удобнее, – пояснила Урвачева, отпирая дверь и пропуская подругу вперед.

Они вошли в просторную прихожую, и тут же хлынул мягкий свет из невидимых светильников, отразившись в зеркальных шкафах.

– Ну, ты живешь! – выдохнула Галина, растерянно оглядываясь по сторонам.

– Проходи в холл, Галка, – скидывая шубку, пригласила Ксения. – Переобуйся, вот тебе туфельки. А то там ковры на всех полах, замаешься пылесосить. Домработницу я еще нанять не успела… Как думаешь, сотни за две-три можно нанять? Я еще толком здесь не осмотрелась, честно сказать; неполный месяц назад этот риэл-эстэйт прикупила…

– За три сотни? – призадумалась Верещагина. – Маловато, но, думаю, за пятьсот вполне можно подрядить какую-нибудь аккуратную старушенцию из местных.

– Не может быть! За пятьсот? – удивилась Урвачева и тотчас рассмеялась, догадавшись. – Да нет, я же в долларах считаю, не в рублях. Проходи…

Они вошли в огромный холл, чье пространство перегораживалось раздвижной стенкой на две части – столовую и каминную, затем спустились вниз, осмотрели комнату отдыха, спортивный зал с тренажерами, ванную и расположенную рядом сауну. Здесь же мельком заглянули в запасную спальню и снова вышли наверх, прошли знакомый уже холл, стали подниматься на верхний этаж, где Галине были продемонстрированы два оснащенных компьютерами кабинета с кожаной мебелью и просторные уютные спальни. Здесь же располагались две ванных комнаты-джакузи с выложенных бирюзовой плиткой полами и зеркальными потолками.

Данный осмотр сопровождался восхищенными ахами и охами, всплескиваниями в ладони и восторгами Галины Верещагиной, не вполне, впрочем, искренними. Настроение ее по мере ознакомления с домом катастрофически портилось и ухудшалось.

– Туалеты и биде на каждом этаже, – добивала ее ничего не подозревающая Урвачева. – Есть еще мансарда, но лень туда подниматься, полуподвал с биллиардной и баром, но лень туда спускаться…

“За что, за что этой сучке такое счастье? – сокрушалась про себя Галина Верещагина, через силу улыбаясь и кивая подруге головой. – За какие такие подвиги и заслуги?”

– Великолепный дом! – похвалила она. – Ты, Ксюша, заслужила… После стольких мытарств…

– Да какие там мытарства, Галочка, – махнула рукой Ксения. – Просто дурам везет…

– Ну, не скажи. Не скажи, – фальшиво возразила Галина, внутренне совершенно согласившись с последними словами подруги. – Дур-то много, а не все живут в таких хоромах. Условия существования совершенно разные…

– Да просто я нестарая, неглупая, а главное, красивая дура! – рассмеялась Ксюша и встряхнула густыми золотистыми волосами. – Ох как вспомню этого Джоджа… Он, скотина такая, лезет, домогается, а как мужик – ноль, елозит только зря…

– Можно подумать, что ты из-за этого его бросила, – заметила Галина.

– Нет, конечно… Я же говорю: мне лично просто скучно там было. Вокруг, вроде, роскошь, а воспринимаешь ее – хуже чем стены тюремные… И мужики у них скучные.

– Можно подумать, с нашими веселее…

– Веселее, Галка! – воскликнула Урвачева убежденно. – Я всё художников вспоминала, богему нашу черногорскую. Свинтусы, конечно, пьяницы… А зато американы, как бы тебе сказать… пресные какие-то, правильные, этикету обучены, а внутри… бр-р, лучше глубоко и не заглядывать… Извращение сплошное. Помнишь, нас в школе учили: страна Желтого дьявола! Так вот. Не верила, думала – дурят, пропаганда. Хрен там! – так оно и есть. Все у них, вроде, благостно, гуманистически, вежливо, но это – туман… Понты, как мой братец говорит. Вокруг – акульи пасти. И, чуть зазевался, – трахают, не снимая штанов…

– Вот не думала, что ты такой патриоткой станешь, – ехидно заметила Галина. – Защищаем, значит, национальное русское свинство. В лифте нагадит, но с душой, с чувством. Ах, как хорошо!

– Ладно, ладно, – рассмеялась Ксения. – Я не о лифте, конечно, а совсем о другом, но… Действительно я что-то того… Не так выразилась. Но там стоит пожить, чтобы оценить свое. Я тебе на собственном примере кое-что поясню, мелочь одну… Представь себе, семь раз я дорожные правила нарушила и все семь раз какая-то сволочь из проезжавших стучала на меня по мобильнику в дорожную полицию. Возможно у нас такое?

– Если подумать, то все верно… Правила нехорошо нарушать.

– Но стучать-то гораздо хуже! Гаже! Как ты не понимаешь?.. И во всем у них так. С виду, вроде, разумно, и правильно, и хорошо, и здорово, и логично, а по-человечески – дрянь выходит… Ладно, идем, Галка, в сауну. Что-то я разволновалась… Помнишь нашего профорга? Помнишь, как он в Испанию по льготной турпутевке съездил? “Вот, говорит, Запад. Входишь в отель, тут же к тебе слуга выбегает, чемоданы подхватывает, прямо в номер несет… Идешь – кум королю с пустыми руками, вразвалочку… Культурно, вежливо. А у нас что?” Ему, кретину, и в голову не приходило, что, окажись он на этом самом культурном Западе, именно он и таскал бы чемоданы… Так, раздевайся и – в пар!

“Боже мой, как же я износилась”, – уныло думала Галина, сидя на банной полке и украдкой разглядывая подтянутую и стройную фигуру Ксении, которая энергичными движениями втирала в кожу мед, смешанный с солью.

Они уже больше часа сидели в чистенькой жаркой парной, постелив на полки белые махровые полотенца. Когда становилось невмоготу, выскакивали наружу и по очереди плюхались в наполненный ледяной водой бассейн, затем возвращались к пару, а, чуть согревшись, шли в комнату отдыха, где на столе кипел самовар, а в холодильнике стыло пиво.

“Что это я попусту растравливаю себя? – пыталась урезонить свои чувства Галина. – Мы же когда-то любили с ней париться в русской бане, – обыкновенной, городской, общественной, и какое удовольствие было… А теперь так все хорошо, а мне рыдать охота…”

– Ты какая-то молчаливая стала, Галка, – заметила Ксения. – Неприятности какие-нибудь? Витька обижает?

– Да пьет, мерзавец, – обрадовавшись тому, что теперь можно дать волю своей скрываемой досаде, пожаловалась Галина. – Работать не хочет, картин не пишет… Сторожем устроился. В прошлом году Кадыков пристроил три его работы одному типу на реализацию. Три маленьких старых этюдика. Тот их в Париж увез вместе с другими, не знаю, говорит, как дело пойдет. Но, чувствую, говорит, что пойдет… И представь себе, все три этюда в первую же неделю купили и еще заказали. По тысяче долларов за каждую отвалили, я его заставила сразу “Ниву” купить, думала, уж сейчас-то начнет работать, стимул будет! Не век же в сторожах ходить. И представь себе, наотрез отказался!