Текст книги "Улыбка зверя"

Автор книги: Андрей Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

Впрочем, кое-какое движение приметил Лев Евгеньевич у ближнего берега, когда обвык глазами и перестал щуриться – там, за осинником у самой полыньи стоял колесный трактор, а подле него хлопотали две мужские фигуры. Фигуры эти были согнуты, они как будто пытались что-то поднять с земли, что-то восково-желтое, но, по-видимому, это восково-желтое все время выскальзывало из неуклюжих рук. Видно было, как один из мужиков то и дело спотыкался и падал ничком.

Злобин отчего-то сильно забеспокоился и бросился открывать свой рыбацкий ящик, где хранился у него бинокль, который он всегда брал с собою с той практической целью, чтобы, не вставая с места, время от времени отслеживать улов других рыбаков и таким образом примечать добычливые места.

Наведя резкость и, приглядевшись, Лев Евгеньевич хотел было сглотнуть от волнения слюну, но почувствовал, что во рту его внезапно все пересохло. Увиденное было настолько ужасным, что Злобин крепко зажмурился, отстранил от глаз проклятый бинокль и отступил в простенок между окнами, боясь, что его тоже могут заметить с той стороны. В ушах у него звенело, а сердце, казалось, билось в самом горле.

Когда он немного отдышался и решил все-таки снова удостовериться в том, что он действительно видел то, что видел, и это никакая не галлюцинация расстроенного здоровья, и снова приложил к глазам бинокль, то застал самый финал зловещей драмы: двое мужиков запихивали в полынью под лед окоченевший голый труп женщины с короткими светлыми волосами.

“Почему я? Зачем мне все это?.. Ничего не видел, ничего не слышал!” – почему-то первым делом подумалось Злобину. – Лучше бы я с водителем вчера уехал…. А-а, черт, он же теперь против меня и свидетель… Труп все равно весной обнаружат, а он и скажет на допросе, – дескать, да, подвозил тогда-то такого-то… Выхода нет – либо труп повесят на меня, либо статья за недоносительство…”

Выхода, действительно, не было – приходилось идти в милицию, писать заявление, рассказывать.

“А прав был тот-то… Насчет “стукача херова” – тут же откликнулось эхом в голове. – Прозорливец! Хочешь не хочешь, а идти и стучать придется. Теперь выходит так, что я свидетель. Значит, меня могут уничтожить, подстерегут в подъезде – и бац по голове… Мафия не прощает, а у нее и в милиции наверняка есть свой осведомитель – вот, дескать, Злобин пришел, настучал насчет трупа и никто его за язык не тянул… Стукачок добровольный, проживает по адресу такому-то. Сходка воровская соберется, решит: уничтожить козла поганого, завалить. Ах, какая пакость получается…”

Лев Евгеньевич схватился руками за голову и закружил по комнате. Почувствовав внезапную слабость в животе, скоренько выбежал на улицу в ледяной сортир, боясь не успеть…

СЫЩИКИ

Недаром говорят, что понедельник день тяжелый, ибо всякий раз в этот день заново наваливается на людей груз предстоящих трудовых будней, а что же касается Черногорского РУБОП, то нынешний понедельник был тяжелым вдвойне. Никита Пономарев и Александр Зуйченко все прошедшие сутки провели, что называется “на ногах” в бесплодных поисках исчезнувшей семьи Верещагина, который к тому же и сам пропал бесследно. Пономарев, зашедший к дежурному, принял от заявление от художника, немало им озаботясь, – ведь дело пусть и косвенным образом касалось “Скокса”, ныне упорно разрабатываемого им с помощью московских представителей, двое из которых инкогнито находились в Черногорске. Отныне Черногорский РУБОП работал в теснейшем сотрудничестве со своими столичными коллегами, собравшими уже столь обширный материал на группировку покойного Ферапонта и благоденствующего в земной жизни Урвачева, что, несмотря на происки местных властей, отчетливо брезжила надежда: банде должен придти скорый и непоправимый крах.

Около двадцати “бойцов” уже сидели в московских тюрьмах, вываливая признательные показания друг на друга и на заказчиков совершенных им преступлений; верные Ферапонту бандиты, оказавшиеся не у дел, крайне озлобились на бросившего их Урвачева, виня его в своих бедах и невостребованности, означавшей мыкания и нищету, а потому, как, впрочем, и в любой банде, потерявшей лидера и ориентиры, наступил период хаоса и разброда, ознаменованный таким выбросом криминальной информации и такой податливости следствию, что каждый причастный к расследованию офицер понимал: реки данных сливаются в единое русло, и главное – осторожная незаметная методичность действий, должная привести к главным фигурантам, руководителям клуба убийц.

Что было во всем этом главное для Пономарева и Зуйченко? Главным было то, что в очередной раз они уяснили: нет за всеми их подопечными никакой правды, голый примитивный расчет связывает их, и за данный расчет любой друг другу способен перерезать горло, а уж предать своего “братка” со всеми потрохами – как плюнуть…

– Прочти “Остров сокровищ”, вечная книга, а что касается бандитской сути – в ней она отражена досконально, – говорил Зуйченко Пономареву, не отрываясь от свежих сводок, в которых надеялся найти хоть какую-то зацепку в деле исчезновения семьи художника.

– Нет, в нашем случае Джона Сильвера не найти, – удрученно вздыхал Пономарев. – Собратья его – да, один в один, а такой вот образ… Мелковаты наши.

– Ладно, – передавая ему бумаги и, откидываясь на спинку кресла, произнес Зуйченко. – Читай вслух. Ум хорошо, а два лучше. Тем более, после бессонной ночи…

– Читаю: “… в прошедшую субботу неизвестные злоумышленники на тракторе “Беларусь” разбили витрину магазина “Одежда”…

– Дальше…

– “В субботу днем, в деревне Матюги, около тринадцати часов, гражданин Чумаков, находясь в состоянии алкогольного опьянения, путем открытия замка двери сарайного помещения гражданки Кокшеневой с помощью бытового лома, похитил восьмерых курей. На место выезжал наряд милиции. Преступник задержан, похищенное возвращено…”

– Не успел, бедолага, полакомиться курятиной… Годик дадут, как пить.

– Какой годик! Кража с проникновением и с применением технических средств…

– Это каких?

– Ломом замок навесной свернул… И зря погорячился. Замок там наверняка – одна видимость… Ногтем бы провернул щеколду – уже другой срок… Ладно, дальше… “Поступило заявление от гражданина Злобина…” Так-так-так-так…

– Что там? – насторожился Зуйченко.

– Накануне утром он был свидетелем сокрытия в проруби трупа женщины… Ну, брат, кажется, сыскался след жены художника…

– Водолазы нужны… Кстати, где это?

– Недалеко от Запоева…

– Придется ехать.

– Куда денешься…

В деревне Запоево вот уже третьи сутки гуляла свадьба, и разрушения, ею произведенные, видны были повсюду. Первым делом оперативники на самом въезде в деревню обнаружили на дороге поваленный плетень, половина кольев из которого была разобрана. Тут же валялся кожух с выдранным из него рукавом и клочья тельняшки.

– Крепкая драка была, – качая головой и озирая вытоптанный снег в бурых пятнах крови, сказал Пономарев.

– Да уж, не разлей вода, – согласился Зуйченко. – Да и какая свадьба обходится без драки. По-моему, это даже и примета плохая, если на свадьбе не было драки…

– Драка дракой, – заметил один из водолазов, указывая спутникам на верхушку громоотвода возле фермы, – но вот как они исхитрились повесить туда вон ту интимную штуковину?

На стальном штыре высоко над землей развевались на ветру гигантского размера розовые бабьи панталоны.

– Ну-ка притормози, – попросил Пономарев водителя, когда машина поравнялась с мужиком в телогрейке, который, покачиваясь, шел по улице, держа за лапы трепыхающегося петуха. – Эй, брат, скажи ты мне, каким образом вы привязали трусы к громоотводу? У вас что, вертолет есть? Или шар воздушный?

– Это не трусы, – после недолгого молчания сказал мужик с петухом. – Это флаг свободного Запоева…

Все дружно рассмеялись и машина тронулась дальше. Объехали выдранный из земли и переломанный надвое телеграфный столб, объехали лежавшую в колее разбитую гармонь, объехали стоящий посередине улицы колесный трактор со свороченными набок фарами, внутри которого целовалась с кем-то невеста в белом платье, и оказались, наконец, за околицей…

– Ну, Лев Евгеньевич, указывайте место, – попросил Зуйченко нахохлившегося в углу машины Злобина.

– А вон та прорубь, – кивнул тот головой. – У кустов…

Машина притормозила на обледенелом берегу.

Двое водолазов переоблачились в прорезиненные костюмы, налили под горло теплой воды из термоса и, осторожно ступили в ледяную темную воду. Остальные, сгрудившись на берегу и, поеживаясь под пронизывающим ветерком, с сочувствием следили за их погружением.

– А больше ничего вы не видали, Лев Евгеньевич? – бодро спросил Пономарев. – Накануне что было, какие-нибудь детали… Вспомните…

– Да что вспоминать? – хмурясь, сказал Злобин. – Ничего такого… Ключи забыл, пришлось возвращаться… А тут с утра это дело… Вы уж не распространяйтесь, кто заявление писал… Мало ли, стукнут по башке…

– Будьте спокойны, – пообещал Зуйченко. – Больше, значит, ничего подозрительного вы не заметили…

– Ничего, – все так же неохотно ответил Злобин. – Верещагину по башке дубинкой стукнули, когда я во двор входил. Художничку… Но это в городе…

– Ну-ка, ну-ка!.. – воскликнул Никита Пономарев. – По голове, говорите? Кто?

– Хрен знает… Двое, стриженные…. И в машине увезли, в легковой…

– Так что же вы молчали до сих пор?! – изумился Пономарев. – Номер запомнили?

– “Что же молчал”! – огрызнулся Злобин. – Человек он плохой, пьяница…Обзывал меня по-всякому… И потом, мало ли, самому вот так по башке…

– Номера? – строго сказал Зуйченко.

– Номера-то я запомнил… “Опель”…

– Никита, займись этим, – сказал Зуйченко и ударил себя кулаком по лбу. – Черт возьми!..

– Что такое? – спросил Пономарев.

– Сводку вспомнил. Про неизвестных, разбивших витрину магазина “Одежда”… Они ведь свадебное платье похитили из витрины, неизвестные-то!

– Ну и что?

– А то, что в Запоеве свадьба! И невеста в белом платье, в фирменном… И трактор “беларусь” с развороченными фарами, как это тебе? Свяжусь-ка я с УВД, пусть пришлют наряд, проверят…

Пошел уже четвертый час, а результаты поисков были нулевые. Водолазы отогревались горячим чаем и снова раз за разом обшаривали илистое дно. Капитан Пономарев, вызнав у Злобина номера бандитского “опеля”, давно уехал в город.

– Майор Зуйченко! – позвал водитель из машины. – Вас по рации просят… Из УВД. По поводу Запоева.

Зуйченко взял в замерзшие руки трубку рацию:

– Слушаю. Что у вас там с невестой?

– Снимайте водолазов, – устало сказала рация. – Сообщаю. В субботу двое на тракторе “беларусь”, предварительно нажравшись на свадьбе, махнули в город. У невесты, видите ли, платья не было… Разгромили витрину, выволокли женский манекен в подвенечном наряде, погрузили в кабину и вернулись в Запоево. Платье содрали и подарили невесте, а манекен в целях сокрытия следов запихали в вашу прорубь. Мы сейчас с ними едем к вам, на место преступления. Так что водолазов вытаскивайте…

– Хорошо, понял, – сказал Зуйченко. – Я и сам уже хотел их снимать, намучились ребята. Сейчас они выйдут из-под воды и шабаш.

Он выключил рацию и передал ее водителю.

– Александр!.. – крикнул водитель, глядя на озеро. – Тащут!..

– Это – манекен из витрины, – равнодушно объяснил Зуйченко.

Но никакой это был не манекен. Это было распухшее до неузнаваемости тело человека мужского пола, которое называлось когда-то Ильей Сергеевичем Горюновым, а в бандитском же просторечии – “Горынычем”.

– Ну как у тебя с Верещагиным? – вернувшись вечером в РУБОП, первым делом поинтересовался Зуйченко у Пономарева.

– Достал я его, Саша, – устало сказал Пономарев. – Именно там, где мы с тобой и подозревали – на Турбазе. В невменяемом состоянии. В компании урвачевских бандитов. Срубили всех. Данных на них – выше нашей крыши. Которая, кстати, протекает. Зам по хозяйству средства ищет…

– Это я знаю. Что с ним?

– Сделали они ему какой-то укольчик хитрый, и чем это закончится, неизвестно… Сейчас спецы пытаются изучить, как его в нормальное состояние вернуть…

– Что за вещество? – деловито спросил Зуйченко.

– Да ты охренел? – Никита криво усмехнулся. – Бандюги о том не в курсе, а у нас, извини, лабораторий Лубянки и Лэнгли не имеется… Гемодиализ, реанимация, все такое… А там – куда кривая вывезет. Самого Верещагина отвезли в нашу психушку, временно. Там тоже хорошие доктора, уход соответственный…

– Ладно. А мы на озере, знаешь, кого обнаружили?

– Знаю уже, – сказал Пономарев. – Быка из “ферапонтовских”. Который фермера спалил с семьей.

– И та братва, с которой он это учинил, показания уже дала. Часть “братков” – в Москве. В КПЗ. Чувствуешь, разворот?.. Кстати, вот шифрограмма из главка, копия, ознакомься.

– Пошло дело!

– К чему придет, вот вопрос!

– А ты не чувствуешь, что в нашей прокуратуре существенно изменилась атмосфера? Санкции утверждают без проволочек, ребят наших выпустили… А я тут Чухлого видел – на нем лица нет…

– Еще бы! – бодро подтвердил Зуйченко. – Наш шеф на него центнер бумаг в Генеральную прокуратуру отправил. Грядет аврал, капитальная проверка.

– Меня другое беспокоит, – задумчиво отозвался Пономарев. – После того, как Ферапонта грохнули, второстепенные шавки резко активизировались… Начнется вскоре, думаю, передел криминальной власти.

– А как ты хотел? В такое время живем, при таком строе. И сейчас задача – выпихнуть криминал из власти и из экономики, на обочину, так сказать, бытия. А на обочине он, как сорняк, будет плодиться. А мы его – неутомимо пропалывать. Такая вот концепция.

– И ты веришь в ее осуществление?

– Хотелось бы.

– А что мешает?

– Например, то, что вчера видел нашего второго зама за рулем “мерина” текущего года издания. Сегодня справился: машина числится за его тещей-пенсионеркой. Еще примеры нужны?

– Да я и сам в состоянии…

– То-то.

В СУМАСШЕДШЕМ ДОМЕ

Высокий и сутулый, с длинными рыжими волосами, убранными на лбу под ремешок, с лицом тощим и смуглым, с пламенеющим взором, Ожгибесов Илья Исаевич производил на всякого новичка неизгладимо пугающее впечатления. Это уже после выяснялось, что в житейских спорах человеком он был мягким и уступчивым, несмотря на то, что эрудицией обладал фантастической и поспорить мог по любому вопросу. Это подтверждалось хотя бы тем фактом, что в давешнем споре в стенах психиатрической больницы он безо всякого сопротивления уступил тихому Аристотелю Алексеевичу Ивлеву, закоренелому материалисту и стороннику осязательного опыта, который, стоя и глядя в окно, путем простых умозаключений и зрительных наблюдений вывел, что земля плоская, о чем и объявил во всеуслышание с радостной улыбкой.

– Милый Аристотель Алексеевич, – возразил ему сперва Ожгибесов, разведя при этом свои открытые ладони и как бы обнимая ими некий незримый футбольный мяч. – Смею вас уверить, что земля все-таки шарообразна и немного только сплющена на полюсах, ибо центробежная…

– Не спорьте, пожалуйста со мной, – попросил Аристотель капризным голосом и лицо его горестно сморщилось. – Я же вижу, что она плоская, как блин… Только с пригорками и ямками. Мне надоело все это вранье… Мало того, что по телевизору врут постоянно, так еще и вы…

– О, тут вы совершенно правы! – воскликнул Ожгибесов, подходя к окну и оглядывая пустое поле. – Она действительно на вид абсолютно плоская. Не считая, конечно, ям и пригорков… Совершенно с вами согласен.

Однако существовал один пункт, в котором Ожгибесов не уступал никому и никогда, и пункт этот касался Священного писания, которое Илья Исаевич, имея память поистине фотографическую, знал практически наизусть.

Ожгибесов походил чем-то на отшельника, тем более, что одет был в закинутую за плечо простыню и на костлявых ногах его болтались стоптанные кожаные босоножки с расстегнутыми пряжками. Войдя в палату, Верещагин первым делом обратил внимание на расхаживающего из угла в угол Ожгибесова, который в этот миг о чем-то усиленно размышлял, приставив указательный палец левой руки к середине лба, а правой рукою совершая рубящие движения сверху вниз, точно расправляясь с возражающим оппонентом. Увидев недоумевающий взгляд Верещагина, Ожгибесов нахмурился, сел на серую свою койку и, сунув босоножки под тумбочку, снова встал, прошелся босиком взад-вперед по палате и только затем объяснил, немного, впрочем, витиевато и не вполне современным языком:

– Сверг вретище с чресл своих, иззул сандалии с ног и, подобно древлему пророку, хожу наг и бос в ознаменование грядущего позорного царства антихристова…

Так произошло первое их знакомство.

Буквально на второй же день пребывания Верещагина в лечебнице, когда он, лежа на кровати, вяло перелистывал какой-то цветной журнальчик, не потрудившись узнать его название, к нему неслышно подкрался Ожгибесов и тихим голосом сказал:

– Прошу вас, не читайте напрасных книг, ибо они отвлекают вас от единственно нужной книги…

– Вы имеете в виду Евангелие? – догадался Верещагин. – Как же, прочел давно. И очень даже внимательно прочел, но увы…

– Понимаю, – мягко сказал Ожгибесов. – Много якобы нестыковок… Сомнения в подлинности…

– Как раз в подлинности я не усомнился, ибо книга писалась живыми свидетелями. А, как известно, опросите трех свидетелей происшествия и получите три совершенно разных взгляда на событие. По крайней мере, именно в описании конкретных мелочей. Это-то как раз и убеждает больше всего, что не подделка… Сомнительны мне некоторые описанные там чудеса… В особенности чудо воскресения.

– Если не было воскресения, то и вся вера наша тщетна… Вот Аристотель Алексеевич, несчастнейший человек, он вообще отказывается прочесть из Евангелия хотя бы строчку, и стоит на том, что…

Аристотель Алексеевич, до тех пор тихо дремавший в углу, повернул страдальческое лицо свое и произнес отрывисто, срывающимся тонким голосом:

– И стою и стоять буду. Убежден, а убеждений своих не предаю! Не читал и читать не намерен! Никакого Христа не было! Я лично Ленину верю! Не было никакого Христа! Не было никаких чудес…

Карие умные глаза Ожгибесова полыхнули, он встрепенулся и перебросил через плечо сползающий край больничной простыни с синим штемпелем в углу. Затем стал говорить, обращаясь исключительно к Верещагину, но время от времени бросая быстрый взгляд в угол, где в немом негодовании корчился Аристотель Алексеевич Ивлев.

– Обратите внимание, друг мой, – начал Ожгибесов, – на тот факт, что даже в Талмуде, сборнике раввинских толкований закона, во второй его части, называемой Гемара, говорится о том, что Иисус совершал чудеса, но чудеса эти приписываются Талмудом действию злого духа. Талмуд, надо вам сказать, вообще относится крайне враждебно к Христу и, говоря о нем, употребляет такие выражения: “да погибнет имя его и да исчезнет память его!” Так вот, представьте себе, что уж если составители Талмуда, заклятые враги Христа, не решились отвергать факта совершения Им чудес, а только приписали их действию сатаны, то из этого надо вывести бесспорное заключение, что факт совершения Иисусом Христом чудес – вне всякого сомнения.

Проговорив все это Ожгибесов торжественно поднял вверх указательный палец и замолчал, краем глаза посматривая на Аристотеля Алексеевича.

Аристотель Алексеевич демонстративно зажал уши пальцами, но видно было, что он внимательно и хищно слушает.

Верещагин поглядел на этот длинный убедительный палец Ожгибесова и сказал, чувствуя при этом, как непроизвольно речь его подлаживается под стиль оппонента:

– Я не собираюсь оспаривать того факта, что Иисус Христос действительно личность историческая и не сомневаюсь в его реальном существовании. Иисус жил и совершил дела чудные… Исцеления, изгнание бесов… Может быть… Но вот что касается главного чуда – чуда воскресения Иисуса Христа, то… все-таки сомнительно. Да, пришли наутро, а гроб пуст. Но это никак не доказывает того, что Он воскрес из мертвых. Во-первых, ученики могли украсть Его тело и объявить, что Он воскрес. Во-вторых, могло случиться и так, что Иисус не умер на кресте, а был погребен в бессознательном виде, затем ожил и явился своим ученикам. И третье мое возражение я сформулировал бы так: Иисус воскрес не в действительности, но лишь в воображении Его учеников.

– Вот как! – необычайно обрадовался Ожгибесов, почувствовав в противнике человека начитанного и думающего. – Замечательно, друг мой! Восхитительно! Именно эти самые сомнения когда-то и мне приходили в голову. Итак, рассмотрим ваши возражения по порядку. Евангелист Матфей свидетельствует, что после погребения Иисуса Христа, на другой день, в субботу, пришли к Его гробу первосвященники и фарисеи, приложили к камню, которым заложен был вход в пещеру, печать и приставили стражу, дабы ученики Его, пришедши ночью, не украли Его и не сказали народу, что Он воскрес из мертвых…

Верещагин открыл было рот, чтобы вставить еще одно попутное возражение, но Ожгибесов моментально его упредил:

– Предвижу ваше прекословие о том, что тело уже было украдено накануне. В ночь с пятницы на субботу, пока стражи не было… Угадал?

Верещагин утвердительно кивнул.

– Друг мой, принимая такие предосторожности, как прикладывание печати синедриона к камню и приставление стражи, они, конечно, предварительно удостоверились – в гробу ли тело Иисуса, не украдено ли уже оно Его учениками в предшествовавшую ночь.

– Хорошо, – сказал Верещагин. – Но они могли выкрасть тело и после этого… Подпоить стражу, в конце концов, подкупить и унести ночью…

– Из дальнейшего повествования Евангелиста Матфея мы знаем, что когда Иисус Христос воскрес и стражники объявили об этом первосвященникам, то синедрион, собравшись со старейшинами и посовещавшись, дал воинам “довольно денег” и велел: “скажите, что ученики Его, пришедши ночью, украли Его…” Зачем они так сказали и зачем им подкупать стражников? А затем, что Христос действительно воскрес! Ведь если бы Апостолы украли тело Иисуса, то неужели озлобленные враги Христа не пожелали бы воспользоваться удобным случаем, чтобы сразу избавиться и от всех ближайших учеников Его? Неужели они не потребовали бы от Пилата и их крови? Ведь расследованием этого дела и казнью Апостолов они не только оправдались бы перед народом за казнь Иисуса, но еще и значительно усилили бы свое влияние на народ.

Однако ничего подобного синедрион не предпринимает. Мало того, через несколько недель, когда Апостолы своей проповедью о воскресении Иисуса стали обращать к Нему тысячи евреев, и синедрион потребовал их к себе, то и здесь не решился обвинить их в похищении тела Иисуса, а ограничился лишь запрещением проповедовать. В чем же причина такого странного поведения первосвященников, фарисеев и старейшин народных? Причина понятна – они сами выдумали сказку о похищении тела Иисуса и потому прекрасно понимали, что возбуждение преследования против стражников и Апостолов обличит их в обмане. Да и с какой стати Апостолы стали бы похищать тело Иисуса? Да, они, несомненно, любили Его, верили в Него, как в Мессию, и с нетерпением ожидали то счастливое время, когда Он откроет Свое Царство, где они займут почетнейшие места. Они как и все евреи того времени, верили, что Мессия будет царствовать вечно, следовательно, умереть не может. И вдруг Иисуса распинают! Он умер и погребен, как и все люди! Если Он умер, рассуждали Апостолы, то, значит, Он не Мессия! А если Он не Мессия, зачем же Он обманывал нас? Если они считали себя обманутыми, то спрашивается – какое дело было им до тела Того, Кто их так ужасно обманул? При таком душевном состоянии Апостолов похищение ими тела Иисуса было бы бессмысленным, бесцельным, и вместе с тем крайне опасным делом. Вход в пещеру, где лежало тело, был завален громадным камнем и охранялся вооруженной стражей. Придти, отвалить камень, войти в пещеру, взять тело и унести его и совершить все это так, чтобы стражники не заметили ничего – да это более чем невозможно!

– Достаточно, – согласился Верещагин. – Пока вы говорите, все выглядит логично и убедительно… Но после опять приходят сомнения…

– Бога нет! – выкрикнул тоненьким фальцетом из своего угла Аристотель Алексеевич Ивлев, после чего снова втянул голову в плечи и зажал пальцами уши.

– Но есть еще один неопровержимый аргумент, – продолжал Ожгибесов вдохновенно, не обращая никакого внимания на реплики Верещагина и на крик Ивлева, и, кажется, не замечая уже присутствия ни того, ни другого. – Допустим на миг, на самый кратчайший миг, что Апостолы способны были похитить тело Иисуса, и затем ложно уверять всех, что Он воскрес. Но ведь они пронесли по всему миру проповедь о воскресшем Христе и не отреклись от своей веры в Его воскресение ни при гонениях, ни даже тогда, когда их вели на казнь, на страшные мучения за эту веру. Значит, они непоколебимо верили в то, что Иисус действительно воскрес. А такой веры они, конечно же, не могли иметь, если бы сами похитили тело Иисуса и спрятали от Его врагов. И что заставило бы их уверять всех, что Иисус воскрес, если Он не воскресал? Прежняя любовь к Нему? Но эта любовь должна была не только угаснуть, но даже превратиться в ненависть, так как они поняли бы, что обмануты, обольщены несбыточной мечтой, а потом брошены на произвол судьбы. Итак, следует признать, что Апостолы не похищали, да и не могли похитить тело Иисуса.

– Нет Бога! – снова выкрикнул из угла Ивлев, на этот раз утробным бычьим басом, сопровождая свой крик все теми же знакомыми ужимками.

Ожгибесов молча погрозил ему пальцем и продолжал:

– Второе ваше возражение против действительности воскресения Иисуса Христа, заключающееся в том, что Он будто бы не умирал, опровергается еще проще. Вышедший из гроба полумертвым, ходящий в болезненном виде, нуждающийся во врачебной помощи, перевязках, подкреплении и уходе за Ним и, наконец, изнемогающий от страданий, Он никак не мог бы произвести на учеников того впечатления Победителя над смертью, которое служило основанием дальнейшей их деятельности. Такое возвращение к жизни только ослабило бы то впечатление, какое Иисус производил на учеников Своих при жизни и смерти, исторгло бы у них в высшей степени плачевные вопли, но никак не могло бы превратить их скорбь в воодушевление, их уважение к Нему возвысить до обожания.

Кроме того, если допустить предположение о мнимой смерти Иисуса Христа, то тогда придется допустить также предположение и о том, что Иисус Христос, чтобы уверить Своих учеников в Своем воскресении, должен был обманывать их и затем, после нескольких явлений им, скрыться от них навсегда и провести остальное время Своей жизни в неизвестности, то есть надо признать Иисуса мистификатором. Однако на это не решается никто, кроме коснеющих в своих заблуждениях иудеев. Никто не осмеливается называть Его обманщиком! Даже атеисты, отвергающие Его божество, признают Его совершеннейшим в нравственном отношении Человеком.

– Ленин жив! – донеслось из угла.

– Теперь остается рассмотреть последнее ваше возражение – самообольщение Апостолов. Атеисты, то есть безбожники, допускают, что ученики Иисуса Христа, до глубины души опечаленные Его смертью, только при помощи твердой веры в действительное, чудесное воскресение Его, могли сделаться вот такими, побеждающими мир, Апостолами Евангелия. Но они же думают, что для объяснения этой воодушевленной веры, отнюдь не нужно действительное и чудесное событие, веру эту можно объяснить психологическим процессом, который дошел до мечтательного созерцания Распятого и произвел в учениках ложное убеждение, будто Иисус воскрес.

Итак проследим душевное состояние Апостолов, в каком они находились после распятия их Учителя, чтобы решить вопрос – могли ли они дойти до мечтательного созерцания Иисуса Христа якобы воскресшего из мертвых?

Апостолы и прежде сплошь и рядом обнаруживали недостаточность веры в своего Учителя, как в Мессию. Когда Иуда-предатель привел в Гефсиманский сад первосвященников, начальников храма, старейшин, воинов и служителей иудейских, чтобы взять Иисуса, когда начиналось уже исполнение предсказаний Спасителя о Своих страданиях и смерти, – Апостолы и тут не хотели верить в возможность страданий Мессии и, желая защитить Его от угрожавшей опасности, сказали Ему: “Господи! Не ударить ли нам мечом?”, а пылкий Петр, не дождавшись ответа Иисуса, выхватил меч и ударил им первосвященнического раба. Когда же Иисус запретил им защищать Его силою, когда Его взяли и повели из сада, то все ученики, оставив Его, бежали. Бежали, конечно, и от страха преследования со стороны мстительных фарисеев, и, быть может, от закравшегося в них сомнения – Мессия ли Иисус, если Его взяли и повели, как преступника?.. Когда же Его сняли с креста и погребли как человека, они пришли в уныние, переходящее в разочарование. Вот каково было душевное состояние Апостолов, когда они лишились своего Учителя и остались одни – страх преследования, уныние, недоумение, сомнение, тоска, отчаяние… но только не ожидание воскресения Иисуса Христа, в которое они положительно не верили, о котором даже и думать не могли. Уныние, безнадежность и неверие Апостолов были так сильны, что когда жены-мироносицы и возвестили им о воскресении Иисуса Христа, то показались им слова их пустыми, и не поверили они им.

В виду таких доказательств неверия Апостолов даже в возможность страданий и смерти, а, следовательно, и воскресения Мессии, падают сами собою ваши уверения, что Апостолы были так подготовлены к этому воскресению, так сильно мечтали увидеть воскресшего Христа, с такою уверенностью ожидали Его, что вызванное их мечтательностью и представшее их расстроенному воображению видение Иисуса Христа приняли за действительное явление Его им, за воскресение Его из мертвых! Вы же понимаете, что в состоянии полного уныния и безнадежности, в какое повергла Апостолов смерть их Учителя, мечтательное настроение невозможно. Только чудо воскресения, только действительное явление воскресшего Иисуса могло рассеять сомнения Его учеников. Да и то для рассеяния таковых сомнений потребовались осязательные доказательства.

При чтении Евангелия мне порою казалось даже обидным это маловерие Апостолов в Божественность своего Учителя, но при серьезном размышлении об этом маловерии я пришел к заключению, что так было угодно Богу. Да, Богу угодно было привести Апостолов к сознательной вере в Иисуса Христа, как Сына Божия, и устранить всякую возможность обвинять их в вере слепой, в легкомысленности и мечтательности – ведь им надлежало идти в мир и свою веру передать другим. Когда Апостолы убедились наконец в том, что Иисус Христос действительно воскрес не только духовно, но и телесно, – тогда только открылись их сердца, до тех пор окаменелые, – тогда только они осознали всю нелепость раввинских учений о вечном земном царствовании Мессии и покорении Им Израилю всех народов земли, – тогда только они поняли истинный смысл и значение всего слышанного ими учения Христа и уверовали, что Он действительно обещанный Мессия, Сын Божий.