Текст книги "Улыбка зверя"

Автор книги: Андрей Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

В том солнечном и золотом сентябре, когда хоронили молоденькую учительницу, Иван и сам едва не бросился под поезд…

В эту осень он узнал, как властно и неприметно эта гибельная отчаянная мысль подспудно овладевает человеком, которому едва-едва стукнуло семнадцать, и как трудно, почти невозможно уклониться от выполнения задуманного, как глух становится человек к уговорам и увещеваниям рассудка…

Да, было с ним в этой жизни и такое… И уже потом, проходя многочисленные проверки и беседы с психологами в разведке, он сам диву давался, как ему удалось столь естественно и просто скрыть это юношеское движение души… Неужели оно было подобно случайному ветерку, не оставившему не то, что рубца, но и тени – безусловно бы примеченной прожжеными профессионалами, исследовавшими и разложившими всю его натуру на мельчайшие составляющие… Хотя – кто знает? – может, в тех задачах, что ему поручались, подобный элемент выступал, как элемент положительный… Результаты бесед и тестов оставались тайной, доступной лишь руководству, и как ни пытался Иван выведать резюме о своем сформулированном в спецслужбе “я”, это ему так и не удалось.

Однако в ту давнюю осень его юности едва ли не решающим аргументом против самоубийства стало то, насколько нелепо все это будет выглядеть со стороны: не успела повеситься одна, как еще один дурак сиганул под поезд. Кстати, когда он ходил “примериваться” к колесам и рельсам, то почему-то в голове его беспрерывно крутился пошлый посторонний мотивчик:

Бросилась с утеса Маргарита,

А за нею юный капитан…

Два самоубийства одновременно – все-таки слишком громоздко для провинциального городка. И может быть, спасло Прозорова какое-то смутное чувство красоты и гармонии и невозможность их нарушения.

В ту же ночь он просто сел в поезд и уехал в Крым. Через сутки проводники хотели высадить его – безбилетника, на какой-то ночной украинской станции, а ему было абсолютно все равно – высадят, не высадят, ему-то ведь и жить не хотелось, и они, вероятно, что-то почуяв в его отчаянном молчании, отступились. А после какая-то добрая женщина из пассажиров, полагая, что Иван спит, тихонько подложила ему в нагрудный карман пиджака один рубль…

Эх, вы – добрые, позабытые персонажи прошлой жизни… Кто из вас тогда, в начале семидесятых, мог подумать о будущих грандиозных ломках, перестройках и переменах…

Прозоров невольно ухватился за хромированный поручень – поезд резко замедлил ход, поползла по вагону суета сборов – пассажиры спешили к выходу на видневшийся в окно перрон.

Пройдя здание вокзала, он шагнул в стоявший над городом, уже истаивающий сумрак раннего утра. Солнце еще не взошло, но свет его набухал в молочно-теплом мареве за чередой многоэтажек.

Народу из поезда выходило немного, и народ этот был большей частью торговый, хваткий, привыкший к неудобствам и лишениям. Прозоров постоял на вокзальной площади, наблюдая за тем, как сноровисто водружаются на багажники подъехавших автомобилей встречающих набитые товаром рюкзаки, громоздкие баулы, гигантские, перетянутые веревками коробки, как мужики и бабы с рюкзаками за спиной, взяв в обе руки сумки и каким-то хитрым способом прицепив к себе неуклюжие тележки, тянутся тесно сбитым караваном на остановку автобуса. Кое-кто, правда, спешил к кучке “волг” и “жигулей”, принадлежавших местным левачкам, с нетерпением ожидавшим деловых пассажиров.

Прозоров, ощупав нагрудный карман пиджака, где лежали деньги, неторопливо перешел привокзальную площадь, отмечая, что за долгие годы его отсутствия ничего особенно нового, кроме коммерческих витрин, вывесок и палаток здесь не появилось.

“Если сейчас обернусь, – загадал он, – и увижу водонапорную башню и несколько тополей рядом, то все у меня будет хорошо и удачно…”

Он обернулся и – увидел эту башню, сложенную из красного кирпича, а рядом – одинокий тополь в неопрятных охапках вороньих гнезд, с высохшей черной вершиной.

Перешагнув через небольшой железный заборчик, Прозоров оказался на аллее скверика и бодрым шагом двинулся по ней – вдоль искалеченных деревянных скамек, к сиденьям которых присохли куски газет, мимо перевернутых чугунных урн, исторгнувших из себя рыбьи скелетики, треснутые пластмассовые стаканчики, смятые сигаретные пачки.

Левака, должного отвезти его к брату, он решил поймать в городе, подальше от вокзала, что, по его мнению, было безопаснее, учитывая и его вид явно непровинциального жителя и кучу деньжищ в кармане.

Дедок в шляпе, похожий на лесовика, одиноко сидел почти у самого выхода из сквера и пристально вглядывался в приближающегося Прозорова. Прозоров тоже внимательно поглядел на старичка, затем невольно перевел взгляд на скамейку. Рядом с дедком была расстелена газета, стояло два стаканчика, бутылка какой-то темной бурды, а в белой пластмассовой тарелочке зеленел аккуратно нарезанный огурчик, краснели кружки колбаски, заботливо уложенные на хлеб, лежал чуть в сторонке надкушенный пирожок…

– Товарищ! – неожиданно поманил старичок, когда Прозоров поравнялся с ним.

– Чего тебе, батя? – миролюбиво отозвался Иван и остановился.

– Товарищ, портвешку? – Старичок открытой ладонью повел в сторону сервированного газетного листа. – Безвозмездно, товарищ! – поспешил пояснить, заметив, что Прозоров слегка озадачился столь неожиданным предложением.

– Да как-то не ко времени, батя… – Прозоров взглянул на часы. – Половина шестого утра, не рано ли? И потом, портвейн, честно говоря, не мой любимый напиток.

– Зря, – разочарованно сказал дедок. – Я-то думал, хороший человек… Лицо простое… Ан нет, обманулся… Сам-то откуда?

– Из Питера, – зачем-то соврал Прозоров. – К приятелю еду, в Запоево… А народ у вас тут, я вижу, гостеприимный…

– Народ обыкновенный, – сухо ответил старик и, склонившись над газетным листом, стал поправлять и прихорашивать разложенную закуску, всем своим видом показывая, что аудиенция закончена. – В Запоево, стало быть… Понятно. Мой тебе добрый совет: ты Дубовым Логом не езди, а езжай через карьер…

– Почему не ездить Дубовым Логом? – спросил Прозоров.

– Там браты Соловьевы живут, – объяснил старик.

– Ну и что?

– Убьют.

– Вот как? – удивился Прозоров. – Ну ладно, спасибо за ценную информацию. До свидания.

– Постой, – сказал старик и снял шляпу. – Так уж и быть, добрый совет даром… А вот за ценную информацию – пять рублей.

Прозоров молча положил в шляпу десятку и пошагал в сторону площади.

Не успел он пройти и нескольких шагов, как снова услышал за спиной голос старика:

– И через карьер не езди!

– Почему? – остановился Прозоров.

– Цыганы. Перенять могут. Ступай лучше обратно на площадь, откуда пришел, спроси Балакина. Он хоть и дороже возьмет, зато при оружии… И ходы знает.

“Да, – думал Иван Прозоров, выходя на привокзальную площадь и направляясь к стоящим машинам, вокруг которых заканчивали погрузочную суету торговые люди с тележками и баулами, – расслабляться тут явно не стоит…”

Он остро пожалел, что не взял с собой маленький, незаметный в кармане пиджака “маузер”. Настороженное его чутье отчетливо улавливало повсеместную опасность, словно пронизавшую атмосферу этого некогда тихого дружелюбного городка. Городка, все еще жившего в его памяти, но давно сгинувшего в никуда вместе с ушедшим временем. Остались лишь формальные приметы прошлого – категорически невозвратимого. Может, здесь жили и люди, которых некогда он видел, с кем стоял в очередях, сидел в кинотеатрах и в кафешках, прогуливался по скверам, но ведь и они изменились столь же непоправимо, как и место их обитания. Одну энергетику и дух бытия сменили иные…

На фамилию Балакин нехотя и не сразу отозвался хмурый темнолицый человек, сидевший на корточках в стороне от общей компании частных извозчиков. Две угрюмых обезьяньих морщины, спускавшихся от крыльев носа к углам губ, выдавали в нем хронического язвенника. Узнав, куда надо ехать, он издал горлом странный звук: “Гр-х-м…”, с сомнением покачал головой, снова присел на корточки у бордюра и тяжело задумался. Прозоров терпеливо перетаптывался рядом с ним.

Сделав две-три глубокие затяжки, Балакин пустил слюну в мундштук “беломорины”, решительно затоптал окурок башмаком и поднялся.

– Добро, – сказал хрипло. – Гр-х-м… Двум смертям не бывать. Дорожка, однако, стремная… Сто туда, сто обратно…

– Годится, – кротко согласился Прозоров.

– За бензин полтинник особо, – видя сговорчивость клиента, находчиво набросил Балакин.

– Само собой…

– Гр-х-м… Плюс чаевые… Потом без глушака машина, тоже износ отдельный…

– Ты мне скажи сразу всю сумму, – начиная раздражаться, перебил Прозоров. – Не тяни жилы…

– Триста рублей… Гр-х-м… Деньги сразу… А то в дороге мало ли что… С кого потом возьмешь?

– Двести шестьдесят и – точка, – жестко сказал Прозоров. – Все, что могу. У меня еще отпуск впереди.

– Ну коли так, то так… – вздохнул перевозчик.

– Какие-то вы здесь напуганные все, – проворчал Иван, усаживаясь в машину – потрепанные, словно веником выкрашенные синие “жигули”.

– Будешь напуганным, курва… – мрачно сказал Балакин, поворачивая ключ в зажигании. – Ты это… Уши, если хочешь, заткни… Нажуй газеты и заткни… Глушака нет, скрутили вчера, курвы. В “шанхай” поехал, вышел за пузырем… Через пять минут прихожу – нет глушака… – голос его потонул в реве двигателя и машина, резко набирая ускорение, понеслась с площади.

На выезде из города водитель, миновав мост, съехал с асфальтовой дороги на обочину, шкрябнул несколько раз днищем по засохшей глине, а затем, ориентируясь по известным ему приметам, рванул через заросшее полынью поле к лесу. Все это время Прозоров терпеливо сносил боль в барабанных перепонках, но в конце концов не выдержал и, следуя совету водителя, нажевал газеты и плотно заткнул ею уши.

Ехали по узким просекам и линиям, ломали кусты, продирались к солнечным полянам, несколько раз форсировали один и тот же, как показалось Прозорову, лесной ручей, потом снова выбрались на шоссейную дорогу, пересекли ее и оказались, наконец, на широком прямом проселке, который плавно и полого поднимался на холм. На вершине холма посередине дороги лежал на боку колесный трактор и маячил рядом с ним одинокий человек.

Балакин подъехал к человеку и заглушил двигатель. Прозоров вытащил затычки из ушей. Вышли из машины, обошли место происшествия. Тракторист, молодой парень со свежей кровоточащей ссадиной на лбу, чуть покачиваясь, молча шел рядом с ними и взволнованно сопел, точно после драки.

– М-да, – произнес Балакин, прикуривая папиросу и озирая пространство. – Гр-х-м… Много выпил?

– Причем тут это? – возразил тракторист. – Ты погляди сам, дорога-то, главное дело, ровная. Вот в чем фокус…

– Ну и как же ты тут навернулся? – не выдержал Прозоров. – На ровной-то дороге… Тут и захочешь, не навернешься…

– В том-то и вопрос… Бермудский треугольноик. Загадка природы, – сокрушенно развел руками тракторист и пнул ногой колесо трактора. – Техника, бля… Русский Иван делал…

Балакин подошел к опрокинутому трактору, пошатал рукой трубу глушителя.

– Ладно, курва… Ты тут будь, а мы сейчас от фермера трактор пригоним. Я у тебя потом глушак свинчу… Вон он, твой хутор фермерский… А дальше за ним Запоево, – обратился к Прозорову, указывая рукой на несколько темных строений, видневшихся на дальнем краю поля у самой опушки леса. – У него должен быть трактор…

– Нет у него ни фига, придется ехать в мастерские, – уныло почесал затылок тракторист. – У фермера “ферапонтовцы” отняли всю технику на той неделе. И грузовик забрали, и “беларусь”…

– Кто отнял? – не понял Прозоров.

– Кто, кто… Рэкет. Приехали и забрали за долги. Не поспоришь… Да он богатый куркуль! – успокоил тракторист. – У него точно денег где-нибудь закопано, выкрутится…

– Он что, у бандитов в долг брал? – спросил Прозоров.

– Возьмешь у них… У нас вон собрание в гаражах было. Приехали на жипе… Один жип, падла, дороже всего кохоза стоит… Народ собрали, президиум, все как положено… Председатель говорит: нет, мол, денег, повремените… Своим, говорит, с осени не платим. А нас, говорят, не касается, ссуду бери в банке, а нам чтоб ежемесячно и в срок. Крыша… Понял? Проголосовали: кто за то, чтобы выплачивать? Кто против? Единогласно. Им, поди, не заплати… Им тут все совхозы платят. А ты говоришь, фермер. У него-то деньги есть, не пьет, не курит. Дочку в город возит… возил, вернее, в музыкальную школу…

– Ну а что ж милиция? Почему не реагирует?

Балакин поднял брови и изумленно взглянул на тракториста, тракторист криво усмехнулся и взглянул на Балакина, затем оба повернулись и долгим взглядом посмотрели на Прозорова.

– Гр-х-м…

– Н-да…

– Поехали, – помрачнев, приказал Прозоров.

– Будь тут, – велел Балакин трактористу. – Я мигом. Глушак пока свинчивай…

Спустились с холма, поднялись на другой холм, проехали мимо одиноко стоящего у дороги обгорелого сруба с обрушенной крышей, и через десять минут Балакин притормозил у покосившейся изгороди, за которой открывался широкий двор – с двумя домами посередине и старым огромным сараем в дальнем углу. Под навесом у сарая стояла сеялка и сенокосилка. Мотоцикл “урал” с разобранным двигателем и снятой коляской приткнулся к стволу березы у крыльца. Двор казался безжизненным и заброшенным, и если бы не громкий лай кавказской овчарки, которая, гремя натянутой цепью, бегала по двору, да не роющиеся в песке куры, можно было подумать, что хозяева давно покинули это место. Впрочем, мельком взглянув на тусклое слуховое оконце, расположенное под самой крышей сарая, Прозоров опытным глазом определил присутствие там наблюдателя. Кроме того, шевельнувшаяся занавеска в крайнем окне говорила о том, что дом все-таки обитаем.

Балакин беззвучно открывал рот, трогая Прозорова за рукав, и обалдевший от долгой дороги и негативных впечатлений Прозоров наконец-таки догадался вновь вытащить из ушей затычки.

– Я говорю… гр-х-м… Набавь, мол…

– Не могу, друг, – серьезно сказал Прозоров. – Видишь, какое кругом разорение? Теперь у меня каждая копейка на счету.

– Разговоры в городе пойдут, кто, мол, приезжал, да откуда?.. – сказал Балакин, при этом остро и изучающе поглядывая на Прозорова. – Молчание – золото…

– Не дам! – Прозоров внезапно почувствовал неприязнь к навязчивому водителю. – А спросят, кто приезжал? Да рыболов-любитель… А тебе, друг, совет: алчность губила даже цезарей. Так что, извини…

Он вышел из машины, громко хлопнув дверью и направился во двор, посередине которого остановился в нерешительности, не зная как обойти лающего и рвущегося с цепи пса.

Машина злобно взревела за его спиной, тронулась, пробуксовав в глинистой промоине, и скоро вой ее стал стихать, удаляясь в поля.

СОРАТНИКИ

Сергей Урвачев поджидал Ферапонта на недавно приватизированной ими турбазе, расположенной неподалеку от Черногорска. Он приехал сюда заранее, выставил охрану по периметру территории, успел пробежать по тенистым лесным дорожкам свои ежедневные десять километров, навестить тренажерный зал, оборудованный по последнему слову спортивной техники, и теперь маленькими глотками пил ледяную минеральную воду в уютном предбаннике турбазовской сауны.

Рвач тщательно поддерживал свою спортивную форму, принципиально не употреблял никаких, даже самых дорогих и патентованных спиртных напитков, не курил. Все эти маленькие удовольствия жизни он благоразумно оставлял другим, по собственному опыту зная, что слишком часто именно эти маленькие удовольствия приносят людям большие неприятности, ломают самые головокружительные карьеры и разбивают самые устроенные судьбы.

Он также строго и внимательно следил за “нравственным” состоянием своих подчиненных и если замечал в ком-нибудь из “шестерок” признаки морального вырождения, то есть нарушения меры в употреблении все того же спиртного или, упаси Бог, тягу к наркотикам – излишества эти пресекались им решительно и строго, зачастую – вместе с жизнью провинившихся.

В настоящее время Рвач пребывал в бодром и деятельном состоянии духа, ибо дело, которое он собирался обсудить с Ферапонтом, складывалось как по нотам. А самое приятное состояло в том, что ноты эти расставил по линейкам именно он, Сергей Урвачев, и пока что ни одна из них не сфальшивила.

“Ай, да Моцарт! Ай да молодец!” – с полным основанием мог бы воскликнуть теперь Урвачев, и если продолжить этот условный ряд образов, то с таким же точно основанием друга своего Ферапонта он мог отнести к разряду “Сальери”. Конечно, Ферапонт был более твердым, сильным и волевым, нежели Урвачев, но зато напрочь лишен того вдохновения и творческой импровизации, которыми обладал он. В этом смысле бандиты прекрасно дополняли друг друга, но тем не менее, уже не один раз возникали между ними пока еще ясно не высказанные разногласия. Пока еще они не могли обойтись без тесного сотрудничества друг с другом, но в любом случае у каждого имелся под рукой хрустальный бокал с ядом, приготовленный для любезного соратничка…

Отчетливое осознание данного прискорбного факта покуда еще не мешало Рвачу, сидевшему в удобном кресле и потягивающему минералочку, испытывать ни с чем не сравнимое удовлетворение творца от хорошо сделанной и почти уже завершенной работы, плодами которой он предвкушал поделиться с другом Ферапонтом.

Все началось месяц назад, здесь, на турбазе, в этом же предбаннике, похожем на великосветскую гостиную, где они с Ферапонтом в очередной раз подводили промежуточные итоги своей совместной деятельности.

Обсудив текущие вопросы, укомплектовав поредевшие списки бойцов новобранцами, заделав бреши недоговоренностей и просмотрев рутинные бухгалтерские отчеты, они, внезапно взглянув друг другу в глаза, подумали об одном и том же, тут же проникнувшись этим своим взаимным мистическим пониманием тех туманных устремлений, о которых ранее и не заикались…

После невольно возникшей паузы Урвачев, облизнув губы, сказал:

– Да, Ферапонт, и я того же мнения…

– Откуда ты знаешь, о чем я подумал? – настороженно спросил Ферапонт.

– Знаю… Потому что сам об этом давно уже думаю и даже имею кое-какие планы.

– Комбинат?

– Абсолютно верно. Все наши точки, все наши рынки и магазины, все это копейки по сравнению с комбинатом. Есть достоверная, хотя и очень неполная информация о том, что там крутятся громадные бабки, и крутят эти бабки какие-то ушлые фраера …

– Колдунов, – обронил Ферапонт, имея в виду мэра города, бывшего главу местной металлургической промышленности. – У него, по моим данным, большой кусок акций…

– Это – само собой, – согласился Урвачев. – Но Колдунов сошка, главный хозяин – в Москве. Вопрос, как и с какого боку подступиться к этому делу?

– К Колдунову не подъедешь, Рвач… Он мэр, реальная власть. Кое-какой компромат мои людишки на него собирают, но все это так, слезы. Бабы, пьянки, пикники, мелкие финансовые махинации… Внедрить бы к нему верного человечка, но как? Вот в чем сложность…

– А вот тут все как раз очень даже просто, – сказал Урвачев. – Ты мне не поверишь, Ферапонт, но верный человечек уже давно внедрен… Очень давно! – Проговорив эти слова, Рвач хлопнул себя ладонями по коленкам и рассмеялся, с удовольствием наблюдая за реакцией собеседника. Реакция была именно такой, какую он и ожидал увидеть.

Глаза Ферапонта настороженно сузились, в них мелькнул тревожный огонек, он откинулся в кресле и приблизил к губам рюмку коньяка. Было заметно, что его неприятно поразила самодеятельность напарника, который без его ведома и согласия самостоятельно и втайне осуществляет такую серьезную операцию. Удручало еще и то, что он, Ферапонт, ведя постоянную слежку за соратником и более-менее точно зная о главных его движениях, не имеет ни малейшего понятия о том, когда и как Рвач внедрил к Колдунову своего агента, и кто, в конце концов, сам этот агент…

– Эх, Ферапоша! – воскликнул наконец Урвачев. – Знаю, какие сомнения тебя гложут в эту минуту. Не сомневайся, брат, как раз тут все у меня чисто… Вот слушай-ка мой план. Есть у них там на комбинате один человечек по имени Аким Корысный…

– Знаю, коммерческий директор, – хмуро перебил Ферапонт.

– Именно, – согласился Урвачев. – Вот он-то и есть наш агент. Вернее, наш будущий агент. Мужичок слабый, алчный, да и сама фамилия его говорит о том, что тип это корыстолюбивый, то есть по всем параметрам – наш клиент. Баба у него молодая, а когда у пожилого мужика баба молодая, то это значит, друг мой Ферапонт, что мужик этот имеет роковую и неизбывную слабину. Молодая баба больших затрат требует, и моральных, и физических, а самое главное – материальных! Дам тебе хороший совет, друг мой – никогда, Ферапоша, состарившись, не женись на молодой, весь век оставшийся жалеть будешь…

– Слушай, Рвач, не трепись… – перебил Ферапонт. – Хрена мне твои советы, дело говори…

– Так вот, – продолжал Урвачев. – Корысного этого я уже исподволь обмял и общупал, все характеристики на него собрал. Он хотя и при солидной должности, но на вторых ролях. А вторые роли, знаешь сам… Рано или поздно мысли ему в голову начинают лезть разные, в том числе и очень, доложу тебе, нехорошие мысли…

Взгляды Ферапонта и Рвача на миг перекрестились.

– Нет, Ферапонт, не думай, – успокоил Урвачев. – Нас это не касается, мы же с тобой в равных долях и у нас все на доверии… Потом: чего я напрочь лишен – так это – зависти. И твердо понимаю: рука у тебя тяжелее и братву так, как ты, мне не обуздать. Тут у тебя талант… Бесспорно. А вот у него как раз наоборот, тщеславный он человечишко, отчего и мыслями темными тяготится… Платят ему по обычным житейским меркам замечательно: домик о трех этажах за городом имеется, квартира на улице Ленина, счет в банке, да и дома наверняка кое-какая наличность в укромном месте… Радостно живет человек, можно сказать, благоденствует. И ему бы Бога молить, свечки в храме ставить ежедневно да с женой своей любезничать…

– Короче, Рвач, – раздражаясь велеречивостью друга, не выдержал Ферапонт.

– Эх, Ферапонт, не читаешь ты художественных книг, не повышаешь культурный уровень и говорить с тобой трудно. Тут ведь важна именно художественная сторона дела… Ну ладно, короче так короче… Надо отдать ему “Скокс”. Любимую нашу компанию…

– Как отдать “Скокс”? – не понял Ферапонт. – За какие такие заслуги?

– А вот слушай дальше… Мы этому честолюбивому человечку предложим хороший кусок, и он его заглотит. Заглотит как миленький, не сомневайся. Должность у него такая, что он все видит и может сравнивать. Сколько ему, честному и трудолюбивому, перепадает от комбината и сколько уходит другим, которые этого никак не заслужили. И он в обиде, в большой обиде, Ферапонт, уж поверь мне, я людей чую, а особенно – гнилую их сторону. Зависть его гнетет, вот что. Зависть и чувство несправедливости от того, что ценят его мало. Нет человека, который был бы вполне доволен тем, как его ценят другие. И с этой стороны надо подъехать тонко, войти к нему в доверие. Так, мол, и так, уважаемый Аким Борисович, много о вас наслышаны, в том числе – о ваших необыкновенных талантах в области решения финансовых проблем. Не могли бы вы оказать законопослушной и процветающей фирме “Скокс” небольшую консультацию в одном дельце… А дельце-то простое, пустяковое… И гонорар ему, финансовому гению, соответственно его представлениям о своей ценности предоставим, да еще и с солидной надбавкой и с премиальными. И лести, побольше лести, тут уж скупиться никогда не надо… Через недельку еще одна консультация и еще один гонорарчик… Жене пустячок какой-нибудь… Вот человек и на поводке.

– Складно, – одобрил Ферапонт, начиная понимать комбинацию.

– Ну, а спустя некоторое время, уже на правах лучшего друга, в частной беседе сдать ему “Скокс” в полное личное пользование. Мол, дорогой Аким Борисович, у нас столько иных направлений деятельности, что до “Скокса” руки не доходят, а поскольку вы уж проявили себя с самой лучшей стороны, то берите и владейте. Отдавайте нам тридцать процентов, а остальное ваше – расчетные счета, печати, склад с остатками имущества, лицензия на внешнеэкономическую деятельность и прочее… Будьте добрым и рачительным хозяином.

– Он с комбината не уйдет, – заметил Ферапонт.

– А и не надо! – воскликнул Урвачев. – Именно так он скажет: я, дескать, не уйду с комбината… А мы ему подпоем: одно другому не мешает, там вы служащий, здесь – хозяин, но везде, уверены, справитесь с вашими-то талантами…

– Понял, – согласился Ферапонт. – “Скокс” он берет, начинает разворачиваться, а тут…

– А тут через три дня приходят наши молодцы и говорят: “Хозяин, у вас взят кредит в нашем банке, процент растет, надо платить…” И документ ему соответственный в нос, и срок уплаты, и счетчик… Ага? Он начинает метаться, но все по закону, комар носа не подточит. Всего имущества у него едва ли на треть кредита хватит, значит – смерть… Он кидается к другу задушевному, а друга след простыл… И вот тут надо навести на него побольше жути, продержать его пару-тройку дней в полном одиночестве, чтоб подумал о жизни, чтоб сломался окончательно. Но не пережать, последить за ним, а то сдуру повесится или в органы побежит. А времена сейчас другие – и фээсбэшники на нас зубы точат, и РУБОП этот… Существовали бы они в начале девяностых, преподавали бы мы с тобой, Ферапоша, мальчикам и девочкам физкультуру в средних школах… Но, впрочем, отвлекся. Насколько я его понял, ни того, ни другого делать он не станет. И вот в самый отчаянный миг даем ему гудочек по телефону: “Вы приглашаетесь в банк для переговоров о возможности компромиссного решения…” У него руки-ноги затрясутся, надежда взыграет, а от такой надежды человечек еще больше слабнет и мягчает. И вот тут, друг мой Ферапонт, мы и снимаем с него всю информацию о самых потаенных делах комбината…

– Может упереться, – засомневался Ферапонт.

– И упрется! – подтвердил Урвачев, рубанув ребром ладони воздух. – А как же! В первую минуту – разумеется! Он же честный и порядочный человек, а не предатель. Но мы разъясним ему, что предавать-то он будет подлецов и негодяев, которые не оценили его, которые наживаются на страданиях честных людей, нагло разворовывая народную собственность. А сдать воров и преступников каждый честный человек просто обязан…

– К… кому обязан? – произнес Ферапонт растерянно, но Рвач, оставив сей праздный вопрос без внимания, взял со стеклянного столика трубку радиотелефона, нажал кнопочку “1”, и тут же распахнулась входная дверь, и в проеме ее появилась сама предупредительность и внимание, олицетворенные в долговязой, с бритой лопоухой головой “шестерке”, – новому выдвиженцу Ферапонта.

– Слушаю, Сергей Иванович! – выдохнул холуй, чье имя Рвач помнил весьма смутно. При этом слуга каким-то образом умудрился вытянуться в струнку и одновременно почтительно ссутулиться.

– Э-э, как тебя там… Сауна готова?

– Как можно, Сергей Иванович? – “шестерка” изобразил в голосе некоторую обиду, самую, впрочем, легкую, чтобы не рассердить высокое и непосредственное во всех смыслах начальство. – С утра держим пары… Всегда наготове. В лучшем виде. Для того и приставлены.

Урвачев с интересом пригляделся к отрывисто рапортующему человеку. Явно не из шпаны, лукавоглаз, с короткой острой бородкой и стриженными усами, делавшими его очень похожим на творца отечественной соцреволюции.

– Хорошо работаем, продолжай в том же духе… – великодушно произнес Рвач. – А вот манеры у тебя какие-то странные, ты откуда здесь взялся такой?

– Владимир меня зовут, – почтительно представился человек. – Кто такой? Прежде находился при партийных банях, Сергей Иванович, при самых, так сказать, высочайших сферах, обслуживал таких клиентов, таких боссов, что до сих пор дрожь в коленках при одном воспоминании…

– Это цековских, что ли? – заинтересовался Урвачев.

– Угадали! – воскликнул Владимир. – Проницательным вашим умом в самую сердцевину попали, не примите за фамильярность…

– Это тебя там таким манерам обучили? – усмехаясь, спросил Урвачев.

– Снова в точку! Снова в самый пятачок! – Владимир от восхищения всплеснул руками. – Старая школа, Сергей Иванович, старая закалка. Никак не могу вытравить коммунистической заразы, въелась подкожно…

– А у тебя, часом, не Ильич ли отчество? – перебил Урвачев. – Владимир Ильич… Уж больно ты на Лысого смахиваешь…

– А-а! – Лицо Владимира болезненно сморщилось в угодливой улыбочке от прозорливости собеседника. – Именно так! Более того – Ульяшов! Вынужден был в течение тридцати лет скрывать истинную фамилию, довольствуясь скромным псевдонимом – Питюков… Неловко, знаете ли, члены Политбюро, а при банях у них, сами понимаете…

– Политбюро? – не поверил Урвачев. – Ты что-то тут…

– Поинтересуйтесь у господина Ферапонтова Егора Тимофеевича, – кивнул в сторону своего патрона Владимир Ильич. – Он вам всю мою историю подтвердит. Он меня разыскал и со дна жизни поднял, из самого, можно сказать придонного ила выкопал… Зубы мне вставил, – при этом шестерка клацнула великолепной фарфоровой челюстью. – Берегу, как высшую ценность, не всякую пищу теперь приму, а прежде чем на зуб положить, тщательно исследую… О, Егор Тимофеевич великой доброты человек! Профессию мою востребовал и к месту приставил… А уж я всем призванием своим, всем опытом многолетним, со всей, так сказать, душевной отдачей, сколько моих сил…

– Так ты банщик? – подытожил Урвачев.

– Массажист – высший класс! – подтвердил Ферапонт. – Сегодня сам убедишься.

– Ладно, служивый, – вздохнул Урвачев, которому стал уже надоедать словоохотливый банщик. – Принеси мне еще бутылочку минеральной и ступай, следи за парами…

– Слушаю, Сергей Иванович. – Владимир Ильич поклонился и стремительно помчался исполнять приказание.

– Ведь бывший стукач комитетский… – глядя на захлопнувшуюся дверь, произнес с укоризной Урвачев, обращаясь к товарищу. – Ты кого греешь в сауне нашей?

– И чего? – потянулся Ферапонт в кресле. – Из бывших, списанных в утиль… Обслуга, информатор… Он мне и сам признался. Зато – профессионал. Такие и нужны. Да и куда ему от нас? Опять в утиль?

Урвачев рассмеялся:

– Грамотно… – Спросил после некоторой паузы: – А где ты этого чудика выкопал?

– Нынче человеческие помойки богаты талантами, – рассеянно отозвался Ферапонт. – Пестовала их Советская власть, холила, а после – как бульдозером… Золотое дно эти помойки, если с умом к ним… А комитетчик ли бывший или мент – мне, к примеру, без разницы. Мне главное – специалист… А что воры и всякий блатняк на них как волки на псов щетинятся – даже забавно от глупости такой. Ну, дай вору государственную власть. Как он ее сохранит и удержит без полиции и госбезопасности? И кого назначит возглавлять данные ведомства? Да своих же годами проверенных братков! И не откажутся те от чинов и погон, и с энтузиазмом начнут идейных прошлых подельничков по тюрьмам рассовывать… Не согласен?