Текст книги "Выдумщица"
Автор книги: Андреа Семпл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)
20
– Есть тут кто-нибудь?
Нет ответа.
Я осматриваюсь, и в свете стоящей на полу лампы вижу коробки. Сотни коробок, уложенных друг на друга. Одни стопки высокие, другие низкие, и вся комната как будто город из карточных домиков.
На двух коробках что-то написано маркером. По боковой стороне идет надпись, сделанная нетвердой рукой: «Вещи Р.».
Господи, он здесь уже несколько дней, а все еще не распаковал вещи. Похоже, он еще больший растяпа, чем я.
Или выпить любит больше, чем я. Я рассматриваю хаотичный коллаж из пустых пивных банок и водочных бутылок, украшающих ковер. Они образуют прерывистую линию, ведущую к двери, следую за ней взглядом и… О, Боже!
Я застываю на месте. Я потрясена так, что не могу сдвинуться.
21
Нога.
Крупная босая нога, высовывающаяся из двери.
Проходит несколько секунд, прежде чем я прихожу в себя и вижу тело, лежащее на полу лицом вверх.
Я бросаюсь вперед, в спальню, и слышу собственный голос, завывающий от ужаса.
Это он. Неандерталец. Лежит на полу, совершенно голый.
На лице следы рвоты, вылившейся из широко открытого рта на бороду, на щеку.
Рядом с головой пустая бутылка.
И, как это обычно бывает в чрезвычайных ситуациях, все становится нереальным, как бы выдуманным.
Вдруг я замечаю, что суечусь вокруг него, согнувшись, стараюсь обнаружить у него признаки жизни. Прижимаю пальцы к шее, жду, пытаясь поймать биение пульса.
Ничего.
Вытерев исторгнутое его желудком, беру его руку. Руку, лежавшую на паху, тяжелую руку – мне никогда бы и в голову не пришло, что человеческая рука может столько весить.
Я переворачиваю ее и опять пытаюсь нащупать пульс.
Ничего.
– Пожалуйста, – прошу я его, теребя за плечо свободной рукой, – пожалуйста, проснитесь!
Глаза у него открыты и бессмысленно смотрят в потолок, словно разглядывая что-то за его пределами.
И мне наконец приходит в голову: он ведь мертв. Я трогаю мертвое тело.
Но он еще теплый. Рвота на лице еще не высохла. Кожа бледная, но не как у покойников в морге.
Я звоню по телефону, по своему мобильному.
И слышу, как вызываю «скорую помощь». Слышу, как диктую им адрес, но все это происходит как бы на расстоянии. И очень медленно.
Как будто я наблюдаю всю сцену сверху. Потому что это уже не я. Не могу я быть девушкой, бросившей телефон на пол, прижавшей обе руки к груди мужчины, девушкой давящей ему на грудную клетку, старающейся вернуть к жизни мертвеца. Со мной такое не может случиться.
Пятнадцать нажатий на грудную клетку, затем два выдоха в рот при зажатом носе. Так нас учили на курсах при больнице Св. Иоанна. После того как умер папа. Когда я получала знания, которые мне были нужны за год до этого. Я слабо помню практические уроки на пластиковых манекенах, когда кто-то говорил нам, что не следует бояться нажимать слишком сильно, даже рискуя сломать ребро.
Я нажимаю сильно, уже в девятый раз. И внезапно одна ясная мысль выплывает из тумана этого воплощенного ночного кошмара. Мысль о том, что будет, если меня обвинят в его смерти? Ведь если он умер только что, а я только что вошла в комнату, то все это может показаться подозрительным.
«ЖЕНЩИНА УБИЛА ШУМНОГО СОСЕДА, А ЗАТЕМ ПОХИТИЛА ЕГО ОДЕЖДУ».
– Десять, – говорю я, продолжая считать нажатия на грудь, перенося на руки вес всего тела. Ну давай, давай же. Очнись… – Одиннадцать.
Я смотрю на его рот, на рвоту вокруг него, приставшую к бороде. Невозможно даже подумать о том, чтобы прижать свои губы к этому рту. Но до этого остается только четыре нажатия.
– Двенадцать.
Человек, ответивший мне по телефону, сказал, что надо делать это до тех пор, пока не приедет «скорая», и что это будет «очень скоро». Но это их «очень скоро» начинает казаться мне вечностью.
– Тринадцать.
Сколько может человек продержаться без пульса? Минуту?
Нет, больше. Три минуты? Кажется, три минуты. Нет, не знаю. Перед моими глазами бешено мелькают картинки, как будто смонтированные в студии Эм-ти-ви.
Старый фильм, еще восьмидесятых, с Кифер Сазерленд. В нем, кажется, играла еще и Джулия Робертс, «Экспериментаторы». Там несколько студентов-медиков выясняли, сколько времени каждый из них может продержаться после того, как приборы покажут ровную линию при остановке сердца. Один смог выдержать, кажется, четырнадцать минут. Это предел того, сколько человек может жить без кислорода. Помню, как ребенком я была с отцом в «Водном мире» во Флориде. Там у них были южно-американские ныряльщики за жемчугом, которые не пользуются специальными аппаратами. Помню, как я смотрела на маленькие пузырьки, прокладывавшие себе путь из глубины к поверхности воды. Красивые пузырьки, как выпрыгнувшие из раковины жемчужинки, двигавшиеся все быстрее к поверхности. Помню, спросила папу, сможет ли он задерживать дыхание так надолго. В течение четырнадцати минут. Он сказал, что не сможет, но я ему не поверила.
– Четырнадцать.
Каждая миллисекунда сейчас тянется как целая вечность, и меня охватывает странное спокойствие – или скорее охватывает меня, другую, меня, смотрящую на все это откуда-то сверху. Впервые, как я обнаружила его здесь, я обратила внимание на шокирующие странности тела неандертальца. Несоответствие бледности кожи черноте его волос. Неестественный вид тела. Оно и пухлое, и костлявое одновременно, в нем есть что-то нездоровое, но это не возрастное, не возникшее в результате смерти.
Мои глаза, еще не привыкшие к тусклому освещению комнаты, притягивает его пенис. Плоский, он лежит концом вверх, направленный к пупку, и усугубляет впечатление безжизненности, поверженности, как будто он символ тела, которому принадлежит.
Пенис большой. Массивный, особенно если учесть отсутствие кровотока. Даже поверженный, он гордо и решительно выступает из буйно кустящихся волос. Нет, так нельзя. Я ведь не из тех, кто в борьбе за жизнь человека, думает о размере его пениса. А может, из таких. Грубые и нелепые мысли прорываются в мозг.
– Пятнадцать.
А «скорой помощи» все нет. Не слышно даже отдаленной сирены. Хотя из-за этого гитарного грохота и воя я бы ее и не услышала.
Только я и это тело, и не распакованные коробки. И только мой поцелуй может вернуть это тело к жизни.
Его нос блестит от пьяного пота, он весь в точках черной угревой сыпи. Я зажимаю его, затем зажимаю свой нос, чтобы не чувствовать вони.
При мысли, что рвота осталась у него на губах, у меня возникают спазмы, но времени, чтобы ее вытереть, нет. Секундный сбой может привести к летальному исходу.
Теперь я знаю, кто я на самом деле. Та, кто думает о размере пениса даже в экстремальных ситуациях. И та, кто может вытереть рвоту запястьем, – прежде чем оживить своим поцелуем.
Я делаю глубокий выдох в его рот и наблюдаю, как грудная клетка опадает по мере того, как из нее выходит воздух.
Когда грудь опускается до конца, опять прижимаю губы к его рту и вновь выдыхаю в него воздух. И пока делаю выдох, думаю о том, что здесь произошло. Почему на нем нет одежды.
Я снова и снова дышу в него.
– Давай… ну давай же…
22
Он не может умереть. Этот человек, это живое существо. Что бы он с собой ни сделал, я верну его к жизни. Что бы с ним ни случилось, это уже в прошлом.
И, продолжая нажимать ему на грудь, я выворачиваю голову так, чтобы видеть, что происходит за окном. А там дождь стучит по подоконнику, из-за него ничего не видно, и «скорой помощи» все еще нет. А чего я, собственно, жду? Я позвонила им… когда? Минуту назад? Время меня морочит.
Музыка прекратилась. Короткий шелест пленки, а затем тишина. Только звук дождя, отдаленные раскаты грома и мое частое дыхание.
И, снова надавливая на грудь, я уговариваю его:
– Проснитесь… простите… я и не думала жаловаться… Кто бы вы ни были… пожалуйста, только проснитесь… если слышите меня… я люблю музыку… громко, если вам нравится… простите…
Этот человек, его тело, его запах, его борода, волосы у него на теле – ничто уже не отталкивает меня. В своей беспомощности он красив, да, красив, и я должна продолжать, несмотря на то что сил нет, несмотря на то что «скорой» нет, несмотря на то что он уже, наверное…
И тут я почувствовала под ладонями своих отваливающихся рук жизнь.
– Эй!.. Вы меня слышите?.. Эй…
Я убираю руки с его груди.
В ответ он судорожно втягивает воздух, и все его тело начинает дергаться от конвульсивных движений. У него припадок удушья, и как в ночном кошмаре его голова приподнимается и ловит ртом воздух. Судороги затихают, и изо рта извергается новая порция жидкой рвоты.
Голова снова падает, но теперь в глазах появилась жизнь.
Я снова спрашиваю его:
– Вы меня слышите?
Челюсть у него отваливается, и раздается нечленораздельный звук. Опять беру его за руку. Пульс? Едва различимый и редкий, но все же это пульс. Глаза у него снова закрываются.
– Не спите, – убеждаю я его, – пожалуйста, не спите. С вами все будет хорошо, но только не спите.
Вдруг слышу мужской голос:
– Есть тут кто-нибудь?
Должно быть, приехала «скорая помощь».
– Есть, – отзываюсь я, – идите сюда.
В прихожую входят мужчина и женщина, оба в зеленых медицинских костюмах. Никогда никому в жизни я так не радовалась, как этим двум возникшим передо мной зеленым архангелам. Мужчина спрашивает:
– Как его имя?
– Я не знаю.
Женщина спрашивает:
– Пульс у него есть?
– Думаю, что да… да. Мужчина спрашивает:
– Вы его реанимировали?
Слова вылетают прежде, чем оформляются мысли:
– Да… он проснулся… тело у него дергалось, как в припадке… а потом он закрыл глаза, и я не знаю, что сейчас с ним, его голова просто упала и глаза закрылись, и я не знаю, что делать, не знаю, все ли с ним сейчас в порядке…
Мужчина кладет руку мне на плечо. Он хочет меня успокоить. Хочет, чтобы я говорила вразумительно. Но сейчас разум и я – вещи несовместные.
И руки у меня, как и речь. Они трясутся, они судорожно дергаются вверх-вниз. Я отступаю, прислоняюсь к стене. Врачи суетятся над телом, стараясь найти признаки жизни. Разворачивают носилки и перекладывают его на них.
Его одежда лежит на полу, зажатая дверью, ведущей, вероятно, в спальню. Черные джинсы, шерстяной джемпер, туфли.
Я поднимаю их и иду за носилками.
– Вы поедете с нами? – спрашивает женщина со «скорой», идя спиной вперед и с трудом держа носилки.
– Да, – говорю я, немного придя в себя. – Ему же понадобится одежда.
И мы начинаем путь к машине. Проходим мимо коробок. Выходим на дождь.
23
Нет ничего хуже больничного запаха. Запаха антисептиков, дезинфекции, докторов, смерти.
Я сижу здесь почти три часа, сижу в этом углу для ожидающих, все с тем же пластиковым стаканчиком в руке. Три часа.
И что же я узнала за это время?
Что он, может быть, выкарабкается.
Что у него был кризис, но что сейчас он стабилен и находится в полубессознательном состоянии.
Что зовут его Фрэнк.
Фрэнк Блэк. Похоже, именно так назвала его женщина за письменным столом. В этот момент она украдкой жевала бутерброд с сыром.
Если уж и звать кого-то Фрэнком [3]3
Frank– франк – представитель древнего народа, населявшего Францию; франки бороды не брили, а, с точки зрения утонченных римлян, были варварами. (Примеч. пер.).
[Закрыть], так его. Это имя каким-то странным образом сочетается с его необычностью. С его бородатостью.
Я узнала и другое. Например, поняла, что женщину за письменным столом наняли на эту работу в результате какой-то чудовищной ошибки. Я имею в виду, что на ее столе две таблички. На одной написано «Помощь», а на второй «Информация». Но именно эти два слова английского языка не имеют к ней ни малейшего отношения. Ладно, назвала она мне его имя. Но ничего больше она мне говорить не желает. Я уже раз десять подходила к ее столу и спрашивала, все ли с ним в порядке, сколько все это может продлиться и все такое, и каждый раз она встречала меня застывшим ледяным взглядом женщины, работающей в ночную смену, и отвечала что-то вроде «тут и другие ждут известий о своих родных».
Что на самом деле полное вранье.
В этом углу для ожидающих был только один «другой», мужчина средних лет в анораке, у жены которого случился приступ из-за того, что она приняла какой-то дешевый сжигатель жира. И он был увлечен тем, что разглядывал у меня ложбинку между грудей, чтобы подходить и беспокоить миссис Услужливость.
И только когда вышла женщина в очках и белом халате с папкой, я смогла что-то выяснить. Но даже сейчас не знаю: станет ему лучше или будут осложнения.
Зачем я вообще сижу здесь?
Я привезла одежду, вопросов больше нет, сейчас четыре утра, что же я тут делаю? Сижу на стуле, на мои груди плотоядно уставился этот садомазохист в анораке, и помимо него здесь только эта надзирательница.
А мне завтра работать.
Пять часов подряд.
Поэтому я конечно же просто сошла с ума.
Но мне почему-то надо знать, как он. Не могу я просто пойти домой, не увидев его, воскресшего во плоти. Я же ему жизнь спасла. Так сказал тот мужчина со «скорой». Конечно, как он был неотесанным пьянчугой-неандертальцем, так им и остался, но это уже не имеет значения. Значение имеет лишь то, что я хочу сама его увидеть. Просто, чтобы убедиться, что все нормально.
Голоса.
Шаги, отдающиеся эхом по коридору.
Это он. Фрэнк. Стоит тут, полуживой.
Какое же облегчение увидеть его. В конце концов, полуживой – это не то, что мертвый. Врач, стоящий рядом с ним, улыбается мне, как будто я его жена, или подружка, или что-то в том же роде.
Фрэнк, однако, не улыбается. Даже когда он видит меня, в его лице ничего не меняется. Он меня не узнает и проходит мимо.
Наверное, он еще не совсем пришел в себя.
Я встаю и иду за ним. Женщина за столом улыбается – впервые с тех пор, как я здесь.
– Простите, – говорю я. – Фрэнк, здравствуйте. Это я, Фейт. Та девушка, из квартиры над вами. Это я вас нашла…
Автоматическая дверь раздвигается, и Фрэнк выходит через нее. Все еще идет дождь, а Фрэнк все не отвечает.
Я хватаю его за руку. Он останавливается, поворачивается и смотрит на меня. В слепящем искусственном свете он выглядит вполне живым. Волосы чернее, а кожа белее, чем было бы при дневном свете. Борода осыпана капельками воды.
– Нам надо домой, – говорю я ему. – Вы вызвали такси? Или они его для вас вызывали?
Он качает головой:
– Нет.
Хорошо, пусть это не разговор, полный глубины и значения, но все же хоть что-то. Я вытаскиваю из кармана свой мобильник и бумажник с карточкой транспортной фирмы «Такси А-1».
Фрэнк в угрюмом молчании наблюдает за тем, как я набираю номер и заказываю такси.
– Приедет через пять минут, – говорю я ему. Он отворачивается и ждет под навесом над дверью радиографического отделения.
Я-то знаю, что он чуть не умер от алкогольного отравления менее трех часов назад. Но не стоит грубить ему. Идиот бородатый. И зачем я, дура, пожертвовала ради него своим сном!
Молча мы ждем, когда придет такси, глядя на лужи, пестрые от капель.
24
– Это я привезла вам одежду, – говорю я, когда такси медленно выруливает на главный проезд. – Пошла с вами в «скорую» и привезла одежду в больницу.
Он не отвечает. Его лицо прижато к оконному стеклу, он смотрит наружу. Ничто в его глазах не говорит о том, что он меня слышит.
Водитель такси – пожилой индиец с усталой улыбкой – поворачивается, чтобы убедиться в правильности адреса. Фрэнк не отвечает, поэтому я киваю шоферу и говорю, что адрес именно тот.
Когда мы проезжаем мимо круглосуточной бензозаправки «Теско», сияющей своей поддельной потусторонностью, я бросаю быстрый взгляд на бородатое лицо Фрэнка. Оно выглядит потрепанным. Для того чтобы довести его хотя бы до нормы, Фрэнку потребовался бы профессиональный маскирующий грим и две недели восстановления в загородном санатории.
– Я не хотела входить к вам в квартиру, – говорю я. – Я просто спустилась, чтобы… – я колеблюсь, вспомнив, почему я, собственно, спустилась к нему. – Дверь была открыта, – говорю я, вместо того чтобы объяснять причину своего визита.
Он поворачивается ко мне. Ну, наконец. Сейчас он меня поблагодарит.
– Так, значит, стучите в двери, а когда видите, что дверь открыта, входите и не краснеете! – голова у него трясется. От злости. Он злится на меня!
У меня появляется случай убедиться, что злость и правда – вещь заразная.
– Эй, вы, мистер… Фрэнк, или как вас там. Если бы я не вошла… если бы не стала беспокоиться, все ли с вами в порядке… если бы…
Фрэнк закрывает глаза, откидывает голову на сиденье и поднимает руку, останавливая меня:
– И что вам теперь нужно? Нобелевскую премию?
Рот у меня открывается, потом закрывается.
Я потеряла дар речи.
Я делаю вторую попытку. На этот раз изо рта выходят слова:
– Я вам жизнь спасла.
Улыбка шофера, глядящего на нас в зеркало заднего вида, из печальной становится удивленной. Фрэнк поворачивается и смотрит на меня.
– Я вам жизнь спасла, – повторяю я на этот раз тише, так, что шофер не слышит.
Глаза Фрэнка – два зеленых острова в море розового цвета – заставляют меня внезапно почувствовать свою вину. Совершенно непонятно за что. Такси притормаживает.
Пока я роюсь в кошельке, чтобы дать без сдачи, Фрэнк выходит.
– Вот, пожалуйста, – говорю я, протягивая водителю такси горсть монет.
Он пересчитывает деньги, кивает головой и уезжает. Я оборачиваюсь, чтобы спросить Фрэнка, как он.
– С вами все…
Но его уже нет.
25
В эту ночь я практически не сплю. Я не могу не думать, что во всей этой истории с Фрэнком есть что-то, чего я не понимаю. Было что-то в его взгляде, когда он смотрел на меня там, в такси, похожее на крик о помощи. И почему он вещи не распаковал? Я лежала, глядя в потолок, думая над тем, что может быть в тех коробках. Что привело его к мысли покончить с собой.
А потом, так ни до чего не додумавшись, я встала, потому что пора вставать и собираться на работу.
Выражение лица Лорейн отнюдь не радостное. По сути дела, и лица-то своего у Лорейн нет. Тут мы поставим жирную точку. Я хочу сказать, что по сравнению с этой женщиной и Майкл Джексон – просто воплощение естественной красоты.
Да черт с ней, с Лорейн, пусть злится. Злится она потому, что только что были изъяты из продажи новая тональная пудра и состав для снятия косметики производства компании «Китс». Дело в том, что у всех, кто ими пользовался, они вызывали жуткую сыпь, которая не сходила по нескольку недель. И значит, мы будем продавать пудру с пониженным содержанием аллергических компонентов. Ну и на меня она тоже злится.
– Фейт, почему вы не дали той женщине бесплатный пакет?
Началось!
– М-м-м, я забыла.
– Забыли?
– Да. Прошу прощения.
Она делает попытку поднять брови. Они поднимаются – на полмиллиметра.
– Вы просите прощения?
Боже! Можно подумать, что я нанесла ущерб безопасности страны, а не просто забыла дать этот дурацкий бесплатный пакет.
– Да. Этого больше не повторится.
– И сделайте что-нибудь с лицом. Вы выглядите просто отвратительно.
Кто бы говорил! Но, взглянув на себя в зеркале, я понимаю, что в ее словах есть доля правды. Оно такое же помятое, как и эти чертовы пакеты.
– Извините. Сейчас нанесу оттеночную пудру. Это все из-за того, что я почти не спала сегодня.
Она делает неопределенный жест, махнув в воздухе тональным кремом цвета загара.
– Фейт, меня совершенно не интересует ваша сексуальная жизнь. Я просто хочу, чтобы на работе вы выглядели соответственно.
Моя сексуальная жизнь? Может быть, и найдется кто-нибудь, кто назовет сексуальной жизнью ночь в больнице, когда какой-то садомазохист в анораке таращится на твои сиськи, но я к таким не отношусь.
– Я не…
Что толку с ней спорить? Я и себе не могла объяснить, почему пожертвовала сном ради того, чтобы оживить какого-то жуткого грубияна, а уж Лорейн я этого и подавно не объясню.
26
Поэтому я ничего не говорю, закрываю оттеночным составом темные круги под глазами и приступаю к работе. И когда я решаю, что хуже уже быть не может, появляется некто. Девица с большой челкой. Маленькая мисс Жертва Моды. Из «Колридж Комьюникейшн». Та самая, которая вызвала на пару слов Джона Сэмпсона в самом разгаре собеседования. Та, что перебежала мне дорогу.
– Кажется, я где-то вас видела, – говорит она мне, прекрасно зная, где именно.
– Не думаю, – отвечаю я. – Могу я быть чем-нибудь вам полезной?
Она складывает руки на груди и улыбается.
– Это ведь вы приходили к нам устраиваться на работу?
Лорейн в зоне слышимости. Если она узнает, что я попыталась устроиться на другую работу, все наврав в своей анкете, мне крышка.
– У нас есть специальная скидка на набор для ухода за кожей лица, – говорю я, полностью игнорируя ее вопрос.
Большая челка бросает быстрый взгляд на Лорейн, потом на меня, задумчиво ощупывая языком щеку. Будь это обычный день, я бы, наверное, еще как-то с этим справилась. Наверное, выдумала бы, как от нее избавиться. Но сегодняшний день имеет такое же отношение к обычным дням, как Папа Римский к борделям.
Тяжелая Челка растягивает момент, чтобы я прочувствовала, что она все еще хозяйка положения.
– Я, пожалуй, ограничусь блеском для губ, – говорит она холодно. – И тональной пудрой.
И пока она это произносит, Лорейн проходит мимо нас и говорит:
– Я на перерыв. Буду через десять минут.
– Да, хорошо.
– Ваше любимое время, – говорит Тяжелая Челка и смотрит на часы, а я подбираю ей блеск для губ.
И, взяв этот блеск, я тянусь к тональной пудре с пониженным содержанием аллергенов, но вдруг понимаю, что у нас еще осталась та, вредная пудра. Та, что вызывает сыпь. Я убеждаюсь, что Лорейн удалилась, и подбрасываю нужную коробочку в пакет Челки.
– У этой пудры очень мягкий состав, – говорю я самым сладким голосом, на какой только способна, – поэтому с ней можно применять множество других средств.
Тяжелая Челка хмыкает, потом расплачивается, берет свой блеск для губ и тональную пудру, агрессивностью не уступающую промышленным химическим отходам. Уходит, не проронив ни слова.
– Желаю приятно провести сегодня время.
