Текст книги "Выдумщица"

Автор книги: Андреа Семпл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

68

Я вернулась к тому, с чего начала.

У меня нет друга.

Конечно, этому не стоит придавать такое уж значение. Значение имеет то, что Эдам оказался негодяем и что его уже нет в моей жизни. И мне надо этому только радоваться.

Но сложно радоваться, стоя в очереди в Центре по трудоустройству. Нет, в самом деле, я стою здесь уже полчаса, а передо мной все те же семь человек. Не так должны чувствовать себя люди накануне выходных.

Тут звонит мой мобильный телефон.

– Алло!

– Фейти? Это ты? – моя сестра. – Ты на работе? Я решила, что сейчас у тебя должен быть обеденный перерыв.

– Да, – хмуро говорю я, – у меня обеденный перерыв.

– Вот что, Фейти. Я звоню, чтобы сказать, что ты просто должна приехать на выходные в Париж на мой девичник. Будет фантастично, – и Хоуп продолжает: – Мы остановимся в отеле «Костес». Это одна из самых престижных гостиниц в Париже. Это там всегда останавливаются Стинг и Робби Уильямс.

Я оглядываю зал. Смотрю на девятнадцатилетних парней и девчонок в спортивных костюмах, с подавленным видом ожидающих места мойщика посуды или фасовщика капусты.

– Потрясающе… но…

– О, о деньгах не беспокойся, – говорит она, читая мои мысли. – Тебе ни за что не придется платить. Я позабочусь о твоем билете на поезд, и мы остановимся в одной комнате.

Я исчерпала все свои отговорки. Да к тому же если уж когда-нибудь к моей жизни и требовалось добавить немного шика-блеска, то именно сейчас. И вряд ли у меня возникнут какие-то планы на выходные.

– Хорошо, – говорю я. – Я и не сомневаюсь, что мне там понравится.

– Ну и замечательно, – отвечает она.

– А как идут дела с подготовкой к свадьбе? – задаю я обычный в таких случаях вопрос.

– О, – отвечает она, – все будет просто великолепно. У меня уже есть платье, и к приему все готово. На медовый месяц полетим на Санта-Лючию.

– Ого, – говорю я, продвигаясь на дюйм вперед в своей очереди за пособием по безработице. – Санта-Лючия. Фантастично.

– Но, – продолжает она, – у меня еще остается уйма времени, чтобы познакомиться с Эдамом.

– Конечно, – говорю я.

Мысль о том, что придется явиться на свадьбу Хоуп без мужчины, о котором они столько слышали, невыносима. Мне надо рассказать ей все. Конечно, надо, но почему-то я не могу этого сделать. Я думаю о свадьбе, о маме и о том, какими будут лица у Хоуп и у брата. О том, что в их глазах я ведь успешная во всех отношениях женщина. И при этом мне придется стоять там вечной невестой, наблюдая, как моя сестра выходит замуж за мужчину, настолько нечеловечески совершенного, что, похоже, его проектировали на компьютере. Выходит замуж за знаменитость, сияния улыбки которого хватит, чтобы осветить все населенные пункты, входящие в национальную систему электроснабжения.

А когда Хоуп бросит себе за спину букет, мама закричит мне, как вошедший в полный раж футбольный болельщик футболисту, идущему бить пенальти: «Давай, Фейт! Давай, девочка, ты же можешь! Не спускай с него глаз, Фейт! Прыгай, давай, давай! Ну же, девочка! Возьми его! Смотри на него! Соберись!»

Я говорю Хоуп, что мне надо идти работать, и она отвечает, что пошлет по почте все, что касается поездки в Париж. – Хорошо. Пока.

Я делаю еще шаг в своей очереди и тут осознаю, что нет смысла думать о свадьбе. Рано пока. Есть другие проблемы, которые надо решить в ближайшие двадцать четыре часа. Например, когда в нетерпеливом ожидании появится улыбающаяся мама и спросит: «Ну, и где же этот таинственный молодой человек?»

И мне придется сказать что-то вроде: «Его здесь нет».

А она спросит: «А где же он?»

И я скажу: «Он в другом месте».

А она спросит: «В каком это другом месте?»

И я скажу: «на работе», или «в пабе», или «на футболе», или «у него что-то случилось в семье», или «он упал в люк», или «он уехал воевать за родину», или «он организует приют для больных сирот в Зимбабве, деньги на который дает Красный Крест», или «он на секретной операции, проводимой службой разведки «Ми-6»», или еще что-нибудь. Но что бы я ни сказала, это не поможет мне выпутаться из паутины.

Мне придется стоять и наблюдать, как изменится лицо мамы, когда до нее дойдет, что мой друг слишком хорош, чтобы быть правдой. Потом она догадается, что на самом деле я не работаю в лучшей компании по пиару за пределами Лондона. И у меня, конечно же, больше не будет сил лгать по этому поводу, и, так или иначе, она поймет, что единственное, в чем я действительно преуспела, это в макияже, в маскировке лиц. И своей судьбы.

Я приукрашиваю вещи и делаю их более привлекательными, чем они есть в действительности. Потому что понимаю, какая правда на самом деле.

Такая, что ее лучше не показывать.

69

Больше чем через час ожидания в Центре по трудоустройству, как раз когда вот-вот подойдет моя очередь, опять звонит мобильник.

Я нажимаю кнопку и слышу тяжелое дыхание.

– Элис? Это ты?

– Да… Это я…

Сердце у меня падает. У нее опять приступ паники.

– Слушай меня, Элис. С тобой все в порядке. Ничего не происходит.

– Нет… Что-то… про… ис…ходит…

– Нет, Элис. Все в порядке. С тобой все хорошо. Такое уже бывало. Через десять минут ты успокоишься. Ты же знаешь. Постарайся расслабиться и думай о чем-нибудь успокаивающем. Ну, о пляже или еще о чем-то. Ты лежишь на пляже, слышишь шум волн, солнце светит, и над тобой голубое… – Вся очередь смотрит на меня так, будто я сошла с ума.

– Да нет же… что-то… происходит… по-настоящему…. У меня отошли воды… начались схватки…

Мне нужно целых пять секунд, чтобы понять, о чем это она, и только потом до меня доходит. О Господи!

– О Господи! Подожди-ка, – но на другом конце провода она издает извечный женский крик. – Эй, что с тобой?

– Это… схв… а-а-а-а… тки…

– Хорошо. Оставайся там. Я буду… – черт! Что же мне делать? Брать такси? Вызывать «скорую»? Полицейский вертолет? – Это первые схватки?

– Да. Да. Первые.

– Подожди. Я…

– Позвони в больницу.

– Да, конечно. Правильно. Я позвоню в больницу. И я сделаю то, что они скажут, а потом приеду к тебе.

– Ладно…

– Хорошо, – говорю я, как будто это слово и действительность сделает такой же.

– Ладно.

– Хорошо.

Женщина за письменным столом сердито смотрит на меня, недовольная тем, что я задерживаю очередь.

– Простите, – говорю я, направляясь к двери, – я скоро вернусь.

70

– А-а-а…

Боль совершенно невыносима. Нет, серьезно, если она сожмет мою руку еще сильнее, я хлопнусь в обморок.

Вся комната забита людьми. Здесь и акушер-гинеколог, и педиатр, и сестры-акушерки, и еще какие-то люди, чьи нагрудные таблички я не смогла прочитать. Они все стоят полукругом, уставившись либо между ног Элис, либо на что-то за моей спиной, что испускает краткие сигналы.

Все это производит странное впечатление. По крайней мере, когда это имеет отношение к Элис. Она ведь приходит в полуобморочное состояние, даже когда просто идет по улице. А тут лежит, без трусов, с расставленными ногами, прогнувшись, готовая дать им лучшее представление в своей жизни. И даже более того, она как будто не испытывает ни малейшего смущения, пытаясь выдавить из себя в мир это маленькое (хотя, судя по ее лицу, не очень маленькое) человеческое существо.

Старшая акушерка, которая выглядит на сто семь лет, улыбается Элис, как бы говоря: «Если, по-твоему, тебе больно, то подожди десять минут, и тогда ты увидишь, что такое настоящая боль». Затем она подходит к Элис и начинает обматывать вокруг нее по животу странного вида ленту, с помощью которой как нам говорят, измеряют сердцебиение плода.

– Давай-ка, малыш, – говорит она, обращаясь к животу Элис. – Что же ты нам скажешь?

И тут Элис, к которой обращены эти слова, как к переводчику своего живота, начинает производить самый странный звук, который я когда-либо слышала. В этом звуке и визг, и вой, и все усиливающийся крик, и он тревожит гораздо больше, чем любой из них в отдельности.

Все ее лицо – карикатура боли. Вы хотите, чтобы ваши дети предохранялись? Сейчас же сфотографируйте эту женщину, отпечатайте на афишке и поместите под изображением надпись: «Беременность скрутит вас». Количество несовершеннолетних матерей сразу сократится до минимума.

– Ты просто молодец, – говорю я, – простомолодец.

– А-а-а, – отвечает она, – лживая ты сука.

Я с трудом верю своим ушам. Элис просто на глазах превращается в чудовище. Это говорит мне женщина, которая мухи не обидит. Как будто все обиды и гнев, которые она до сих пор подавляла, вдруг стали выплескиваться наружу. Неизвестно, кто ей сейчас нужнее, акушерка или священник, изгоняющий дьявола.

Она продолжает стискивать мою руку, словно готовясь к вхождению в седьмой круг ада.

– Все хорошо, дорогая, – каркает старшая акушерка, усмехаясь с выражением «сколько-же-раз-я-это-видела». – А сейчас, если мы хотим помочь нашему малышику найти дорожку из нашего животика, мы потужимся как следует.

Теперь я понимаю, что старшая акушерка просто психопатка. Она наслаждается каждой секундой происходящего.

– Дорогая, отойдите, пожалуйста, от прибора, – говорит она мне.

Я оборачиваюсь и вижу, что стою перед белым ящиком с электронной начинкой и надписью на нем: «Внутриутробный мониторинг».

– Простите, – говорю я и отодвигаюсь.

– Не уходи, – говорит Элис, в глазах которой виден проблеск ужаса. – Не оставляй меня.

– Я никуда не ухожу, – говорю я, как будто хочу сказать, что куда бы я ни пошла, моя рука все равно будет в пределах досягаемости ее мертвой хватки.

– Я хочу умереть.

– Все, что угодно, дорогая, – говорю я, – все, что хочешь.

Теперь в комнате еще больше людей, людей в халатах, готовых участвовать в последнем акте этого спектакля. Между ее ног стоит мужчина. Пониже шапочки жиденьких седоватых волос, старательно зачесанных назад, видны очки и теплая, уверенная улыбка. Видно, что он хорошо знает, что делает, хотя, возможно, и блефует. Весь его вид как бы говорит, что все идет совершенно нормально.

Я чувствую себя, как беспомощный муж, на грани обморока, но я знаю, что мне надо держаться – ради Элис. Сейчас я нужна ей больше, чем когда-либо.

И именно сейчас, именно в этот момент я ясно понимаю, что никогда не заведу ребенка. Если меня станет донимать материнский инстинкт, то лучше усыновлю кого-нибудь. Только так. (Кстати, если вы думаете, что это одна из тех книг, где героиня вдруг коренным образом меняется и в последней главе сидит с очаровательным ребенком на руках, то, боюсь, вы ошибаетесь. Такого не случится.)

Я возвращаюсь к происходящему и оглядываю всю картину. Элис сейчас тужится, как те скандинавские великаны со всеми их глыбами мышц, участвующие в рождественских соревнованиях на звание самого сильного человека в мире. Она тужится и дышит, дышит и тужится, и тужится, а я стою рядом. И все смотрят на меня так, как будто я сумасшедшая, но мне все равно, потому что это моя лучшая подруга, самая близкая в целом мире, и это прекрасно, по-настоящему прекрасно, в целом мире это самая прекрасная вещь (хотя совершенно очевидно, что сама я этого делать ни за что не буду).

– Давай, Элис, – говорю я, – еще чуть-чуть, и у нас все закончится.

– У нас? – переспрашивает она, и в глазах у нее я вижу желание убить меня. И тут наконец происходит это. Последние схватки. Она тужится и опять издает этот звук, вой-визг-крик, и где-то там далеко, где-то на вершине холма в прерии, ей, наверное, отвечает одинокий волк.

Старшая акушерка, которая теперь неотрывно смотрит на то, что происходит между ног Элис, говорит:

– Вот он идет, наш маленький. Уже и маленькая головочка показалась, – повторение слова «маленькая», без сомнения, имеет иронический смысл, потому что Элис-то выглядит так, будто ее вот-вот разорвет пополам. – Тужься сильнее, дорогая. Ты же хорошая девочка.

Она тужится еще сильнее, и я чувствую, с какой силой она это делает. Она сейчас в другом мире, в мире необычайных физических мук и напряжения всех сил, а нам остается только смотреть на это.

– А-а-а-а-а-а! А-а-а-а-а-а! А-а-а-а-а-а…

И тут я вдруг вижу головку ребенка. Я никогда не думала, что она, такая ужасно безобразная – во всей этой крови и слизи и водах, – может одновременно быть и такой необыкновенно прекрасной. Это жизнь в своей самой незамутненной, самой концентрированной форме. И внезапно, в этот самый момент, я чувствую, что и сама я – часть этой жизни. Как гордый и счастливый отец.

А когда младенец наконец уже полностью выходит, – крича так громко, как только и может кричать человек, девять месяцев проведший в уютной теплой матке, а потом вышедший во внешний мир, где его встречают какие-то подозрительные личности, к тому же перевернутые вверх ногами, – старшая акушерка и врачи осматривают его и очищают ему кожу.

– У вас мальчик, – говорит Элис старшая акушерка и нежно отдает малыша ей в руки.

От прикосновения его нежной, сморщенной кожи на глазах Элис появляются слезы.

Все в комнате обмениваются добрыми, довольными улыбками, и на минуту мир вокруг становится близким к совершенству.

Элис выглядит обессиленной, все жизненные силы как бы высосаны из нее, но по какой-то непостижимой причине сейчас в ее глазах гораздо больше жизни, чем я видела когда-либо раньше.

– Мой ребенок, – говорит она, перекрывая его плач и глядя на его крохотную розовую головенку, всю в морщинках, – мой замечательный малыш.

71

Сейчас уже утро субботы, и ребенок Элис давно не кричит. Крик этот звучит у меня в голове. А я ведь еще ей не сказала. Маме.

Я попыталась позвонить ей с час назад, но она, наверное, уже уехала.

Я ясно представляю ее себе. С опаской едущую по полосе скоростного движения, всю подавшуюся вперед над рулем, бормочущую: «Какое прекрасное утро», улыбающуюся в предвкушении события, которого ждала больше года. Встречи с Эдамом. Меня начинает тошнить.

С утра я еще ничего не ела, но знаю, что меня вот-вот вырвет.

Я бросаюсь в ванную комнату и наклоняюсь над унитазом. Ничего. Я опять наклоняюсь. Изо рта выливается слабая струйка. Это же глупо. Давай соберись, Фейт.

Тебе нужно все ей рассказать. Тебе нужно сказать ей правду. Правду.

Я снова наклоняюсь. Еще чуть-чуть воды, и больше ничего.

Мам, я забыла тебе сказать кое-что. Я просто скажу ей, что мы расстались. Сложно будет это сделать? Если и в самом деле так сказать? В конце концов, это же правда.

Но она мне не поверит. Она будет думать, что никакого Эдама и не было.

Давай, давай. Сделай глубокий вдох. Я иду в спальню и накладываю косметику. Обычно это меня успокаивает, но не сегодня. Крем-основу я накладываю в жуткой спешке, прислушиваясь, не подъехала ли ее машина.

Я никак не могу успокоиться. Чуть не выкалываю себе глаз, накладывая тушь.

Потом смотрюсь в зеркало и понимаю, что с косметикой перестаралась. Мама скажет что-то вроде того, что я выгляжу вульгарно, или неудивительно, что я не могу удержать мужчину, или обо мне может создаться неправильное впечатление.

Я быстро все стираю и перехожу к более легкому варианту. Тонированный увлажняющий крем, бледно-розовый блеск для губ и все же тушь для ресниц.

И тут я слышу этот звук.

Машина.

Черт, как она рано. Ну, конечно, она и должна была приехать рано. Она не в состоянии больше ждать ни минуты. Она села в свой «Рено», свой «мамо-мобиль», часов в пять утра. Я бегу в гостиную, и мой ужас находит реальное подтверждение. Я вижу, как она старается втиснуться в пространство не больше спичечной коробки и встать параллельно другим машинам.

Как только двигатель заглушён и поставлен на ручной тормоз, она наклоняется вперед на своем сиденье и видит меня у окна.

Она машет мне рукой и улыбается.

Я машу ей в ответ и с трудом выдавливаю улыбку.

Пока она запирает дверцу автомобиля и торопливо, мелкими шагами, перебегает через дорогу, я понимаю, что все будет гораздо труднее, чем я себе представляла. Я панически оглядываю свою гостиную.

Не-а, никакого бойфренда.

И в следующие пять секунд я, похоже, не смогу его создать, если только не превращусь в Виктора Франкенштейна.

Ладно, говорю я себе, направляясь в прихожую. Так вот. Идя к матери, лицо и фигура которой искажены рельефным стеклом двери, я четко осознаю, что все мои выдумки на протяжении трех месяцев – коту под хвост.

– Здравствуй, мама, – говорю я, открывая дверь.

– Здравствуй, родная, – отвечает она и переступает порог, чтобы обнять меня.

Я тоже ее обнимаю, вдыхая запах ее волос, на миг забывая, почему я так боялась этого момента. Я как можно дольше не отпускаю ее, не потому, что это входит в мой тактический план, а просто потому, что мне так нужно было это объятие. Что бы потом ни случалось во время наших встреч с ней, но это всегда бывало самой важной их частью. Это всегда поддерживало нас с ней, когда мы встречались в выходные, особенно с тех пор, как умер папа. За эти пять секунд, секунд молчания, мы узнаем друг о друге больше, чем во время продолжительных телефонных разговоров. Но объятия не могут длиться вечно. Ее руки на моей спине обмякают, она отстраняется, а ладони ложатся мне на плечи.

– А где же он? – спрашивает она. – Где этот таинственный незнакомец?

72

– Хочешь чаю? – спрашиваю я маму, оставляя ее вопрос без ответа.

– Неплохо было бы, – говорит она.

Она проходит через прихожую, не проверив, есть ли на ковре пыль, что меня уже настораживает. Это плохой знак, он снова напоминает об основной, если не единственной, цели ее приезда. О том, что она должна познакомиться с человеком, которого здесь нет.

– Хэлло, – говорит она сразу же, как входит в квартиру. И сердце у меня падает, когда я наливаю воду в чайник, когда оборачиваюсь и вижу, как она заглядывает в гостиную, затем в кухню, а потом в спальню. – Он в туалете? – в конце концов спрашивает она.

– Нет, – отвечаю я, понимая, что вот, началось. Мое очищение. – Видишь ли, мама, дело в том, что… – я смотрю на ее лицо, за последние три года постаревшее больше, чем за предыдущие десять лет. – Дело в том…

Дело в том, что у нас с Эдамом все кончено. Дело в том, что мы с ним расстались. Дело в том, что он оказался полным уродом и хотел изнасиловать меня. Давай, Фейт, просто скажи ей это. Что в этом плохого?

Но когда я смотрю ей в глаза, я понимаю, что этот вопрос чисто риторический. Плохого может быть очень много. Ее улыбка становится беззащитной. Она вот-вот поймет, что Эдама может и не быть. Таинственный незнакомец сохранит свою тайну.

– Садись, мама, – говорю я. – Мне надо тебе кое-что сказать.

Она садится, вода в чайнике на кухне закипает.

– Что случилось? Что ты мне хочешь сказать? Ты получила повышение?

– Это… ну, это… об Эдаме.

– Да? – спрашивает она, а на ее лице появляется тень беспокойства. – Что с ним?

– Ну, он не…

Она кивает головой, ободряя меня взглядом.

– Мы не…

К тому времени, когда я начинаю это предложение, с лица у нее исчезают следы радости и материнской любви, и их место занимает полное разочарование. Никогда уже мы не сможем говорить с ней по телефону, как раньше. Она никогда больше не будет мне доверять. Никогда. Я вдруг понимаю это, но уже слишком поздно.

Ладно. Надо говорить.

– Мам, Эдам…

В дверь стучат.

В первый момент я думаю, что у меня слуховые галлюцинации, – побочный эффект бредового состояния, в котором я нахожусь. Но затем снова слышу стук. Три тяжелых, размеренных удара по двери.

– Ты не откроешь? – спрашивает меня мама.

– Да, – говорю я, – конечно.

Я выхожу из комнаты и иду в прихожую. Через дверное стекло вижу смутную мужскую фигуру. Наверное, какой-нибудь свидетель Иеговы или продавец-разносчик, торгующий пылесосами или еще чем-нибудь.

Как бы то ни было, я сейчас все узнаю, кто это, и открываю дверь.

73

Дверь открыта, а я все еще не узнаю этого человека. Он высок, темноволос, чисто выбрит, на нем красивая голубая рубашка, и смотрится он отлично. О таком мечтает для своей дочери каждая мать. Да и сама дочь тоже. Но что он делает на пороге моей квартиры?

– Вам что-то нужно? – спрашиваю я в ожидании скороговорки продавца или пространных выдержек из Ветхого Завета.

Он ничего не отвечает. Вместо этого он улыбается. О, Боже мой!

Мне кажется, он ждет, что я его узнаю. В нем в самом деле есть что-то знакомое. Что-то такое в глазах.

Но моя жизнь насыщена событиями, в которых множество красивых, атлетического сложения незнакомцев появляется у моих дверей. Через некоторое время они все сливаются в один безликий образ.

– Кто там? – из комнаты раздается мелодичный мамин голос.

– Это ваша мама? – спрашивает меня мужчина, стоящий у моего порога. Его голос мне определенно знаком. Может быть, он озвучивает кино по телевизору или еще что-то в этом роде?

– М-м-м, да. А в чем дело?

– Замечательно, – говорит он, – Тогда я войду и познакомлюсь с ней.

– Познакомитесь? С ней?

Мужчина проходит мимо меня и дальше через прихожую. Я начинаю паниковать.

Может быть, он наемный киллер, или похититель-шантажист, или серийный маньяк-убийца. Они тоже всегда красиво одеты. Как в «Американском психопате». Может быть, кто-то затаил злобу против моей мамы. Какой-нибудь из этих грубых продавцов в магазинах, о которых она так много мне рассказывает, выследил ее и решил отомстить. Кто-то из магазина «Фрейзер» или «Дебенхем», кого она сумела вывести из себя.

Я иду вслед за преступником.

– Эй! Что вам нужно?

Он проходит в гостиную и останавливается напротив мамы. И протягивает ей руку.

– Фейт, – говорит мужчина странно знакомым голосом, – что с тобой, дорогая?

– Дорогая.

О Господи! Он, должно быть, сексуальный маньяк. И тут он подмигивает. Он мне подмигивает!

– Фрэнк! – у меня перехватывает дыхание от изумления. А потом все цвета начинают меркнуть, и комната кружится вокруг меня и пропадает в никуда…