Текст книги "Выдумщица"
Автор книги: Андреа Семпл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)
11
Так, а теперь я навешу вам на уши лапшу про Эдама.
Во многих отношениях он идеал бойфренда.
Начнем с самого главного. Он адвокат. Что особенно радует маму.
И он никогда не смотрит на других женщин.
Никогда не говорит, что мне надо немного сбросить вес.
Никогда не портит воздух в постели и не оставляет поднятой крышку унитаза.
Никогда сразу после секса не отворачивается и не засыпает.
И никогда в два ночи не старается выдернуть из-под меня одеяло, мешая спать.
Никогда не предлагает провести ночь под футбольную видеозапись или еще что-нибудь такое же чудное, связанное со спортивной формой, наручниками или шоколадными плитками «Марс».
Фактически он не делает ничего.
Дело в том, что, несмотря на все его безусловные достоинства, делающие Эдама совершенным другом, у него все же есть один существенный недостаток.
На самом деле его не существует.
Я его выдумала.
Именно. И конечно, здесь возникает проблема взаимоотношений, и немалая.
Но не могу же я пойти к семейному консультанту и сказать: «Видите ли, мисс консультант, проблема в том, что Эдам упрямо отказывается материализоваться».
– Не беспокойтесь, Фейт, – ответила бы мне консультантша, – такое встречается довольно часто. В результате продолжающегося кризиса мужского самосознания многие мужчины в наши дни испытывают трудности, связанные с их существованием. Когда они нужны, рядом их не оказывается.
И что бы она мне прописала? Курс терапии от отсутствия присутствия?
Если уж начистоту, бойфрендов я выдумывала себе и раньше. И выглядели они вполне реально. Вообще-то у них были настоящие глаза, настоящие носы, настоящие рты, настоящие пенисы. У многих были даже настоящие волосы и настоящие зубы.
Но они никогда не были теми мужчинами, которых я воображала. Их ли в этом вина или моя – не знаю.
Знаю только, что каждый раз, когда я встречала кого-то, кто, как я чувствовала, мог бы стать Тем Единственным, мое воображение всегда брало верх над действительностью.
Был Поль, мой школьный друг, который, как я воображала, никогда ничего не расскажет своим друзьям.
Был Джеймс, мой отпускной роман, который, как я воображала, никогда меня не бросит.
Был и Конрад, с которым я познакомилась в очереди на почте и который, как я воображала, шутил, говоря, что это его настоящее имя.
Все дело в том, что, когда вы влюбляетесь, в голове у вас возникает определенная картина. Портрет того человека, с которым вы сейчас. Фантастическая картина – может быть, и не полная фантазия, но все же фантазия.
Вы берете несколько его черт и увеличиваете их. Но этот человек отличается от того, кто с вами на самом деле и которого вы начинаете по-настоящему узнавать только тогда, когда дымка влюбленности, затуманивавшая вам глаза, начинает рассеиваться.
Однажды я прочитала об этом в журнале «Лоск». В статье бешеной тетки Марты «Что-то Там», она называла это эффектом гало. Как это получается, что у нас складывается неправильное представление о мужчине через несколько секунд после знакомства, и именно таким мы видим его всю оставшуюся жизнь?
В общем, я стараюсь объяснить, что если бы у меня и был друг, то я бы все равно представляла его кем-то другим. Кем-то, кто лучше его.
Кем-то, кого я могла бы любить.
Кем-то, кто любил бы меня.
А на самом-то деле, что мы имеем в сухом остатке?
Я – дрянная девчонка, которая врет матери. Вы, наверное, уже сыты по горло. И ругаетесь на чем свет стоит.
Но все же послушайте меня, прежде чем ругаться.
Я же вру по одной простой причине.
Я хочу помочь матери.
Знаете, еще когда я только окончила университет, она приставала ко мне, почему у меня нет друга. Она все время твердила мне, что если я «не интересуюсь мальчиками» (так мама кодирует слово «лесбиянка»), то мне лучше сказать ей об этом. И сколько бы я ни говорила ей о том, что я интересуюсь мальчиками, но что мне просто нравится жить одной, она мне не верила.
С мамой всегда так. Когда я говорю ей правду, она думает, что я вру, а когда вру, она думает, что это правда.
Во всяком случае, я притворилась, что встретила парня по имени Эдам, потому что она стала плакать. Плакать по-настоящему. С завываниями, всхлипами и стонами, уже плохо что-то соображая. Эти звуки перенесли меня назад, в ту неделю, когда только что умер папа. Тогда фоном ко всему был этот горестный саунд-трек, полный сипов и всхлипов.
Это случилось несколько месяцев назад. Когда у мамы приступы хандры, она просматривает старые домашние видеопленки и с маниакальным рвением занимается уборкой. Я знала: единственное, что может вывести ее из этого состояния, это хорошая новость, но хороших новостей у меня не было, к тому же я тогда выпила и не могла связно думать, поэтому просто брякнула.
У меня теперь есть друг.
Он адвокат.
Его зовут Эдам.
И сработало.
Плач прекратился.
Поэтому каждый раз, как только он начинается снова, я говорю что-нибудь об Эдаме, что, дескать, он пригласил меня на обед в классный ресторан или еще что-то в этом роде, и не успела я опомниться, как оказалась втянутой в отношения с человеком, который от макушки до пят лишь моя выдумка.
Но мне хочется, чтобы меня считали оптимисткой. Я из тех девушек, что видят бокал полу-наполненным, а не полупустым, и не считаю, что ситуация с Эдамом безнадежна, несмотря даже на небольшой технический сбой. У меня такое чувство, что над отсутствием Эдама просто надо хорошо поработать, и тогда наши с ним отношения начнут развиваться. Не буду отрицать, что это непросто, но у стольких пар бывают сложности во взаимоотношениях, и они как-то их преодолевают, как-то выходят из сложных ситуаций. Если уж алкоголики могут завязать, а нимфоманки перестают бросаться на каждого встречного, то уж этот-то чертов Эдам может возникнуть из небытия.
12
Поговорив с матерью, я залпом проглатываю остатки вина и в попытке как-то заглушить громкую музыку, поднимающуюся ко мне из квартиры внизу, включаю телевизор. Никакого результата, кроме головной боли.
Наверное, надо пойти к нему и сказать, что он мне мешает.
А что, если он маньяк-убийца? Маньяк-убийца, который видел мой сосок. Видел он его или не видел, но все же после такого дня, какой у меня был, я все равно ничего не смогу добиться. Надо же, десяти минут тут не прожил, а как будто возник из ада.
Но, не дав мне накрутить себя, телефон зазвонил снова.
– Ну что, как все прошло? – спрашивает меня голос в трубке, пока я нажимаю зеленую кнопку.
Элис. Единственный человек в этом мире, кому мне не надо лгать.
– Дерьмово, – говорю я, – прошло все дерьмово.
– Что, и отзывы не помогли? – спрашивает она, искренне пораженная этим фактом.
– Боюсь, что так, – отвечаю я. – Тот, кто проводил собеседование, знал, что я лгу.
– Фейт, мне так жаль, – и ей действительно жаль, это чувствуется по голосу.
– Не волнуйся, – говорю я, осознавая, что квота на волнение у Элис гораздо больше, чем у кого бы то ни было.
– Это еще сработает, вот увидишь, – говорит она, – сработает, я знаю.
Ее слова для меня как теплое молоко, они меня моментально успокаивают.
– Ладно, – говорю я, – хватит обо мне. Как у тебя сегодня?
– Хорошо, – отвечает она. – Мы сегодня гуляли. – Говоря «мы», она подразумевает свой животик, которому уже восемь с половиной месяцев. – В парке. Ты же знаешь, что для меня это еще то удовольствие.
– Да уж, – соглашаюсь я в свою очередь, так же давая ей порцию теплого молока. – Это достижение.
Двести метров до парка без приступа паники – уже достижение, но тут ничего не сделаешь. Это ведь Элис. Но если уж она может быть оптимисткой, то я и подавно.
– Что там у тебя за шум? – спрашивает она.
– Да так. Кто-то въехал в подвальную квартиру подо мной.
– Похоже, это песня Мэрилин Мэнсон.
– Да, похоже, – отзываюсь я, прикидывая, открыто ли еще кафе, где продают вино на вынос.
– Ладно, пойду докрашивать.
– Докрашивать?
– Ну, комнату. Для ребенка.
– А, – говорю я, – иди, конечно.
– Увидимся.
– Обязательно.
Я выключаю телевизор и, пытаясь отвлечься от шума внизу, берусь за книгу, которую начала читать неделю назад.
Называется она «Дейзи идет за покупками», говорится в ней о девушке, живущей в Лондоне и занимающейся связями с общественностью. У нее шикарная жизнь, друг-миллионер, но она тем не менее чувствует какую-то неудовлетворенность. Чего-то ей в жизни не хватает.
Бедняжка Дейзи.
Бедняжка Дейзи вышла замуж за миллионера. У нее такая тяжелая жизнь. В последней главе книги для Дейзи все сложится просто великолепно. Она обретет настоящую любовь и счастье в объятиях совсем не миллионера.
Вот увидите, я права.
Сейчас я еще только на седьмой главе, но из-за этой музыки снизу никак не могу справиться с первым предложением. И даже пытаюсь читать вслух.
«Дейзи весь день провела в магазинах и страшно устала…»
Черт! Я не могу думать, мне мешает шум. Я должна сходить к новому соседу и попросить убавить звук.
Спустившись вниз в подвальную квартиру, я, должно быть, переместилась в другое временное измерение – передо мной оказался настоящий неандерталец. Лица почти не было видно, его закрывали разросшиеся во все стороны волосы. Передо мной стоял тот, кто не знал слов «бритье» и «стрижка». А если судить по запаху от его футболки, то и слова «стирка» он также не знал.
– М-м-м? – осведомился неандерталец.
– Здравствуйте, – ответила я, причем нервотрепка в сочетании с холодным воздухом сделали меня совершенно трезвой. – Простите, мне неловко вас беспокоить, но я просто хотела попросить вас, если можно, если вы не против, сделать музыку чуть-чуть потише, – я вытягиваю шею и стараюсь хоть на мгновение поймать его взгляд, но затем все же смотрю в сторону. – Будьте добры.
Неандерталец стоит, как и стоял, прислонившись к косяку, уставившись на меня и не говоря ни слова. В чем дело? Сегодня что, общенациональный День неловкого молчания?
Я замечаю, что в его волосатой немытой руке бутылка дешевой водки, что свидетельствует о его знакомстве с таким явлением современной цивилизации, как торговля спиртным на вынос. Из-за избытка растительности на лице трудно понять, сколько ему лет. Возможно, он моложе, чем кажется. Наверное, ему немного за тридцать.
Пауза все затягивается, и я начинаю чувствовать себя неуверенно. Мне становится страшновато. Я стою одна с этим мужиком, самым громадным, самым заросшим, самым вонючим из всех, кого я когда-либо встречала, и говорю, что ему надо сделать. Я уже жду, что он вот-вот трахнет меня по башке этой бутылкой, затащит меня за волосы в свою подвальную пещеру и надругается над моим телом, что у неандертальцев дело обычное.
Я решаюсь прервать молчание.
– Видите ли… простите меня, пожалуйста. Наверное, мне не следовало вас беспокоить. Но у меня был очень напряженный день, я стараюсь расслабиться и сосредоточиться на книге, а не могу этого сделать, потому что мне мешает этот… шум – простите, эта музыка. Из-за нее у меня разболелась голова, поэтому я и решила попросить сделать ее чуть потише. – Еще немного, и я расплачусь. Что со мной происходит в последнее время? Почему со всех сторон на меня сыплются неприятности? Тут я еще кое-что замечаю. Неандерталец уставился на мою футболку. Нет. Он уставился прямо на мои груди.
– М-м-м, – произношу я, отступая назад. – Что… вы делаете?
– Разглядываю ваши груди, – замечание по существу, за которым следует большой глоток водки.
Мой испуг испарился. Теперь я взбешена. После такого дня, какой у меня был, я стою тут с этим извращенцем, с этой вонючей кучей волосатого мусора, которая еще смеет отпускать на мой счет унизительные замечания.
Я уже собираюсь высказать ему все это, но вдруг ловлю его взгляд.
– Послушайте, – говорю я, удивляясь тому, что он меня так резко охладил. Глаза ведь совершенно обычные. Два голубовато-зеленых круга, немного розовые от водки белки. Но почему-то они произвели на меня странное действие, такое чувство, что за мной гонится призрак, из-за чего по спине ползут мурашки. – Я ведь только поинтересовалась, нельзя ли сделать музыку немного потише, – теперь голос у меня уже совсем слабый, он замирает в приглушенном расстоянием шуме уличного движения.
Мужчина ничего мне не отвечает. Просто икает, бесшумно закрывает дверь и исчезает, оставив после себя запах немытой затхлости.
– Извращенец, – говорю я, обращаясь к невидимой аудитории, и пускаюсь в обратный путь по каменным ступеням к себе в квартиру, к той самой Дейзи.
И, войдя в квартиру, я вдруг замечаю, что музыки нет.
Он не просто убавил громкость, он ее совсем выключил.
– Извращенец, извращенец, – бормочу я, бросаясь на диван.
13
На работе я не говорила про собеседование. Не могла же я и в самом деле им об этом сказать. Та работа не имела никакого отношения к аккуратному нанесению контура для век или блеска для губ.
Как бы то ни было, но надо сделать так, чтобы Лорейн ничего не заметила. Лорейн – это моя начальница. Или что-то в этом роде. На работу меня нанимала не она, но именно она последние сто лет или около того была ответственной за прилавок «Китс косметикс». С ней мне приходится говорить, если нужно поменять часы работы или если мне нужен выходной.
Это с ней мне приходится объясняться, если я проспала и опоздала. Вот как сейчас.
– Фейт, за этим прилавком работаем только мы с вами, – говорит она мне тоном школьной учительницы. – Было бы неплохо, если бы вы приходили на работу вовремя.
– Да, конечно, – отвечаю я, потея под слоем пудры-основы. – Простите, я немного опоздала. Все потому, что… – потому что? Потому что мне снилось, что Колин Фаррел кормит меня шоколадными конфетами, и мне не хотелось его останавливать? – …потому что я налетела на эту старушку, ну вы знаете, на Джози, которая приходит по субботам, чтобы наложить макияж, и она спросила меня, как закрыть старческие пятна на коже. Вы же знаете, когда она начинает говорить, уйти от нее невозможно, – вообще-то это правда, хотя и неполная.
С минуту мне кажется, что Лорейн смотрит сквозь меня. Но потом я вспоминаю – она всегда так смотрит. По крайней мере, с тех пор, как стала дюйм за дюймом делать подтяжки кожи на лице.
– Хорошо, – отчеканила она. – Пожалуйста, чтобы этого больше не было.
– Даю вам слово.
По вторникам за прилавком «Китс косметикс» делать нечего, и это утро не исключение. Фактически, оглядывая всю торговую площадку магазина, я вижу только персонал. Девушек в белых халатах в отделе лечебной косметики, которые, кажется, вот-вот приступят к операции. Сияющих, с головы до ног золотистых девушек из отдела «Клэринс» – сплошные улыбки и локоны. Женщин из отдела «Ланком», весь день выслушивающих рассказы о разводах. И этих подчеркнуто сексуальных девчонок, что работают на «МАС», с их ретро-стрижками под восьмидесятые и лепетом под малолеток.
Идиотизм какой-то.
Хоть мы все работаем в одном магазине, но продавщицы разных косметических фирм меж собой почти не общаются. Как будто мы на карантине или что-то в этом роде. Так хранят продавщицы верность своим торговым маркам.
Невозможно подловить девушку из «Клэринс», накладывающую на себя косметику «Сен-Тропез», или девушку из лечебной косметики, замазывающую следы от похмелья слоем бальзама «Бьюти флэш». Так же веду себя и я по отношению к «Китс». Я никогда не пользуюсь косметикой других фирм. Каждый день накладываю себе на лицо одну и ту же пудру-основу. И Лорейн, не сумевшая сохранить верность двум мужьям, тем не менее остается преданной своей торговой марке.
Все это выглядит особенно странно, когда покупателей нет. Девушки просто стоят, разбросанные по всему залу, или сидят на табуретах и подозрительно разглядывают друг друга, окопавшись в своих косметических укреплениях, а то и пробуют на себе тот или иной косметический товар.
Именно этим сейчас занимаюсь я.
Когда Лорейн уходит на свой ранний обед, я принимаюсь играть с различными комбинациями губной помады и теней для глаз. Я решаю оформить свое лицо в розовато-лиловых тонах. По-моему, они мне идут. Хотя губы получились чуть великоваты.
Я чувствую, что у меня что-то не то с ногами. Потом вспоминаю. Я ведь оставила включенным телефон, и это он вибрирует. Строго говоря, его следует выключать, но когда в мире всего два-три человека знают мой номер, включен он или выключен, не имеет значения. И поскольку Лорейн нет, как нет и покупателей, я решаю ответить на звонок.
– Алло!
По тяжелому дыханию в трубке можно предположить, что мне решил позвонить сам Дарт Вейдер, та громадная туша из «Звездных войн». Но потом раздается голос. Слабый, перепуганный.
– Фейт, – и вновь тяжелое дыхание.
– Элис, это ты? Что с тобой? – две девицы из лечебной косметики взглянули на меня с подозрением.
– Пожалуйста… выйди ко мне, – голос полон отчаяния.
– В чем дело? Что случилось?
– Мне нужно, чтобы ты пришла… Я… прости… я не могу…
– Эл, я на работе.
– Прости… прости…
Я смотрю на часы. В конце концов, это только работа, говорю я себе. Мне важнее подруга. Да и потом, может быть, я успею вернуться до того, как Лорейн закончит обедать.
– Где ты?
– На Спринг-стрит, – задыхается она, – я в… телефонной будке.
– Хорошо, – вздыхаю я, – жди меня там.
14
Первые приступы паники у Элис появились, когда умерла ее мать.
Первый она помнит так, как будто это было вчера. В тот момент она была в магазине «Теско», искала томатную пасту в банках. Вдруг все вокруг как бы замкнулось. Сердце у нее бешено забилось, кожа вся стянулась от страха, и она решила, что умирает.
Она описала мне, как все этикетки на банках, стоявших на полках, на бешеной скорости пронеслись у нее перед глазами. Каждое их слово несло в себе угрозу и страх. «Каронара» или «Аррабиата» вдруг приобрели зловещий смысл, понятный только ей одной. Ллойд Гроссман и Пол Ньюмен превратились в улыбающихся врагов рода человеческого. Все шумы супермаркета ушли далеко, их звучание исказилось и похоже было на шум в раковине. Она так это определила.
Когда Элис перестала думать, что умирает, то решила, что сошла с ума. Она представила, как в смирительной рубашке бьется о стены, а бригада докторов пытается ее успокоить. Белые стены. Белые халаты. Ее собственное перепуганное лицо, повернутое назад, неотрывно смотрящее на нее широко открытыми глазами, как из зеркала.
Но постепенно паника снизилась до сильного беспокойства, которым уже можно управлять, и она смогла выйти из магазина (хотя ей и пришлось оставить там свою корзину с томатной пастой). И за четыре года, что прошли со смерти матери, эти приступы повторялись довольно часто.
Один из самых сильных приступов был несколько месяцев назад.
Она опять была в супермаркете. Только на этот раз рядом оказался тот, кто протянул ей руку помощи.
Рука была сильной, мужской рукой, она легла на ее руки.
– С вами все в порядке? – спросил ее высокий мужчина, в костюме, с мягкой улыбкой на лице.
Элис подняла голову, посмотрела на мужчину, и в этот момент паника ушла. В томатной пасте больше не таились пугающие тайны, а ряды полок не смыкались вокруг нее.
Мужчину звали Питер. По крайней мере, так он ей сказал. Я никогда его не видела, но, как говорит Элис, у него своя компания. Что они там делают, не знаю. Элис всегда напускает тумана, ничего не разберешь. Ему сорок один год. (Элис всегда западает на мужчин старше ее.) Разведен. Все это он рассказал ей в магазинном кафе за стаканом апельсинового сока и горячими булочками с черничной начинкой. Сказал, что такая девушка, как она, не должна чувствовать себя незащищенной. Что у нее необыкновенные глаза. Он говорил ей все эти красивые слова. Говорил так, как будто и в самом деле верил в то, что говорит, как будто он и был Тем Самым Мужчиной.
А потом, когда они расстались, ей захотелось снова услышать эти красивые слова, и она позвонила ему по номеру мобильника, который он ей дал. Он предложил ей выпить с ним, и она согласилась. Когда пришла в бар, он ждал за столиком. И встал навстречу ей, протянув к ней руки. Элис это любит. Для нее важно, когда встают ей навстречу. Она не испытывала с ним нервного напряжения, которое бывает при первом свидании, и их разговор тек плавно и естественно. И, сидя с ним, особенно когда стало действовать вино, она поняла, что с ним ей хорошо. Она расслабилась. А с Элис такое случается нечасто.
Ей захотелось, чтобы это чувство осталось с ней на всю ночь, и она пригласила его к себе. Все получилось, как она хотела. На этот раз ей повезло провести ночь без сна, но не от бессонницы.
Она наслаждалась этим новым чувством. Чувством защищенности, может быть, и выдуманным. Он сдувал с нее пылинки, как это умеют делать мужчины опытные. Несомненно, что все в Питере говорило о надежности. Если бы в популярной торговой сети «Марк и Спенсер» было агентство, где можно было бы нанять мужчину для сопровождения, то, говорила Элис, она бы выбрала такого, как Питер. У него были надежные руки. Надежная улыбка. Его костюм говорил о надежности. Даже его музыкальные пристрастия свидетельствовали о том же.
Элис ошибалась. Видите ли, одно в Питере все же не было таким уж надежным – то, что надежность совсем не предполагает. А именно: его пол. Его пенис был зоной, недоступной для резиновых изделий. А Элис на то и Элис, чтобы не опускаться до объяснений на тему презервативов. Тут-то и был прокол. Была уверена, что ничего с ней не случится. Ничего плохого.
Они встретились снова. И снова. Они встречались достаточно часто для того, чтобы Элис решила, что они в начале чего-то серьезного, растущего с каждым днем.
Но она ошибалась.
Единственное, что росло в ней с каждым днем, дало о себе знать отсутствием месячных. Сначала Элис закрыла на это глаза, сказав себе, что такое бывает. Просто сбой в эндокринной системе.
Но она ошибалась.
Об этом говорили результаты теста на беременность, когда она наконец сделала этот тест.
Цвет бумажки был не тот. Пятнадцать минут она молила белую бумажку не изменять своего цвета, но бумажка осталась равнодушной к ее мольбам. Белый цвет, наверное, весь распродали. И Элис достался голубой.
Красивый, но приводящий в ужас младенчески голубой.
Питер все поймет, сказала себе Элис. Он обрадуется. Придет в восторг. Он наверняка этого и хотел.
Но она ошибалась.
Когда она наконец сказала ему об этом, – а во время обеда она два часа собиралась с духом, чтобы это сказать, – он переспросил: «Ты… что?» И как бумажка, тоже стал не того цвета. Похоже было, что паника, от которой он избавил Элис, теперь перекинулась на него.
– Беременна, – повторила Элис, и мне не нужно было слышать это, чтобы знать, каким голосом она это произнесла. Прерывающимся от дрожи, ожидающим своей судьбы, почти шепотом. Голосом поверженной надежды.
И тогда она в первый раз заметила белую полоску ухоженной кожи на основании его безымянного пальца. Эта полоска и открыла ей, что если Питер и разошелся, то не с женой, а с правдой. Он был женат. У него были дети. Ему приходилось много работать вдали от дома. И что бы ни думала Элис о том, что она значит для него, теперь она увидела, как все обстоит на самом деле. Она была лишь той, с кем Питер тайно проводил свободное время. А для жены она была его сверхурочной работой.
– Мне надо идти, – сказал он ей, навсегда закрывая за собой дверь. – Мне надо идти.
Вот и все.
Конечно, я знаю, что надо было сделать Элис. Ей нужно было поставить его перед фактом, что ему придется отвечать за свои поступки. Ей следовало потребовать у «Маркса и Спенсера» компенсацию. И уж конечно, ей следовало разозлиться.
Но злость, гнев – это те чувства, которые возникают, когда вам предстоит сражаться за свои права. Именно сейчас, именно в этот момент. А Элис чувствовала, что битва уже проиграна. У нее ничего не осталось. Даже надежды. Аборт для нее был еще менее приемлем, чем воспитание ребенка без отца.
– Я не могу разрушать семью, – сказала она мне. Я напомнила ей о том, что и у Питера есть обязанности по отношению к ребенку.
– Не хочу даже думать о нем. Мне ничего не нужно. Не хочу с ним даже говорить.
Я не стала настаивать. Наверное, мне надо было надавить на нее, но я не смогла. С тех самых пор, как я познакомилась с ней пять лет назад, когда мы работали официантками в ресторанчике Луиджи, полном лязга и пара, я поняла, что в отношениях с Элис всегда надо знать, где предел, через который переходить нельзя. Когда еще шаг, и она рассыплется в прах.
У нее умерли и мать, и отец. Отец умер от рака кишечника, когда ей было одиннадцать. А мама погибла в автомобильной аварии десять лет назад. Об этом даже писали в местной газете.
В результате потери родителей у нее появились деньги на покупку однокомнатной квартиры в Лидсе, но ей при этом пришлось распрощаться с прежней Элис. С той Элис, которая была уверена в себе и не боялась жизни. А новая Элис была той, для кого выйти из дома было сложно, потому что это могло привести к внезапному приступу паники и дезориентации. Именно с тех пор у нее и начались эти постоянные приступы.
Вся ее жизнь – по крайней мере, если излагать ее на бумаге, – была постоянной катастрофой. И я – единственный человек, на которого она может положиться. Я не могу ее подвести. Элис моя самая близкая подруга, единственная из моего несемейного окружения, кто был рядом, когда умер папа.
Она никогда не предлагала мне жить вместе.
Но я знаю почему. Она считает, что если мы станем жить вместе, то я постепенно ее возненавижу, поскольку пойму, какой она на самом деле тяжкий груз, и что я брошу ее, как сделали все остальные. И она остается на расстоянии, чтобы быть мне близкой. Звучит странно, но вот вам и пример того, до какой стадии дошло у нее чувство неуверенности.
Вот почему она продолжает жить одна и притворяется, что Питера и не было никогда, хотя доказательство выросло уже до размеров арбуза.
