Текст книги "Реквием по братве"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

ГЛАВА 3

Володя Кныш вернулся из Чечни измененным. Да и как вернулся: спеленатым в белый кулек загрузили в самолет в Моздоке, а очухался в Ростове, в больничной палате. Там провалялся месяц с лишним, потом поездом, хотя и на костыльках, добрался до Москвы, где еще два месяца его выхаживали, передавали из клиники в клинику, на нем ставили какие-то сложные медицинские опыты, испытывали на прочность, но, в сущности, ему это было безразлично. На ту пору энергия жизни в нем поутихла, и он был озабочен только одним: не вспоминать, выдавить, выплюнуть из себя яд, которым опоили в Чечне. Он чувствовал, в этом спасение: жить с теми воспоминаниями – все равно что выйти на ринг с переломанными руками. Выйти можно, победить нельзя. Он справился, потому что родился везунчиком, и вдобавок природа наделила его сосредоточенным нравом. Помогло и то, что после контузии в башке долго сквозило, там летали тучи мошкары и мешали сосредоточиться на какой-то определенной мысли. Крепче всего засело в памяти желание какого-то последнего, сумасшедшего рывка, да еще постоянно тлел под сердцем будто металлический раскаленный стерженек, временами, правда, особенно на людях, почти остывая. Он знал: от стерженька не избавишься – это ненависть. Она его перековеркала. Кныш теперь с большим интересом смотрел в глубь себя, а не вокруг. Вокруг ничего примечательного: серое пространство, обыденка, скучные разговоры, лекарства, процедуры, пресная жратва, зато там, где светился, кипел стерженек, там по-прежнему дымились горы, шел в атаку десант, и можно было надеяться, если не помешают московские суки, что дотянешься растопыренной пятерней до раздувшейся черной глотки увертливого сатаненка.

Через полгода Кныш совсем успокоился, вышел из больницы, начал привыкать к мирной жизни. Комиссовали его подчистую. Надо было подыскивать какое-нибудь занятие. В двадцать пять лет это не кажется трудным. В обычных обстоятельствах. Но капитан Володя Кныш всю свою сознательную жизнь только и делал, что дрался, а потом других учил драться и, как вскоре выяснилось, ничего другого не умел. Проще всего ему было вернуться в тихий подмосковный городок Егорьевск, под родительский кров, и там, вместе с батюшкой и матушкой определить дальнейшую судьбу. Оба были еще не старые, отцу около шестидесяти и матери так же, но оба сильно бедствовали и нуждались в его помощи. И как он явится к ним, безработный, ни кола ни двора, вдобавок израненный, контуженный и, главное, со злобой в сердце, которая иногда достигала такого накала, когда никакая молитва не помогает. В Москве он зацепился за общагу на Стромынке, успел отхватить уголок, пока Родина помнила, где он пострадал, теперь пристанище у него было, а остальное, он надеялся, приложится. Вот укрепится немного, настругает деньжат, тогда можно к родителям нагрянуть и сеструху повидать, которая вышла замуж за ингуша, чего Володя Кныш не мог не то что простить, но и понять.

Надежды на быстрое устройство с работой оказались шиты белыми нитками. Вариантов было множество, это он узнал из рекламных газет, которыми поначалу обложился, как классический безработный, но когда походил по адресам, сунулся туда-сюда, то убедился, что все это туфта. Выбирать по сути было не из чего. Можно, к примеру, наняться рыть колодцы в Подмосковье, тут и навык у него имелся, и платили неплохо, но Кныш боялся, что не потянет. Хотя вернулся уже к тренировкам и день изо дня методично увеличивал нагрузки, но дыхалка еще слабовата и от длительного напряжения в башке вспыхивали все те же огненные десантные миражи. Он знал, что сила вернется, но когда? Все остальные предложения сводились к тому, чтобы спекулировать чем-нибудь или охранять тех, кто спекулирует. Москва, превратившаяся в огромную барахолку, действительно предоставляла неограниченные возможности для ловкого, смекалистого человека, но ни первое, ни второе Кныша не устраивало. Околпачивать лохов, подсовывая им всякий залежалый западный товар, было для него, заслуженного вояки, не по нраву, но еще подлее прислуживать в овчарочьем чине оборзевшей коммерческой шпане. Как бы солидно ни выглядели и ни звучали названия торговых фирм, банков и корпораций, он ни секунды не сомневался, что все это лишь эффектная вывеска, за которой обязательно прячется мурло пахана. На всех этих новых русских добытчиков он смотреть не мог без слез. Добра нахапали выше крыши, обзавелись иномарками и мобильными трубками, а цена им всем вместе – грош, и, когда придет к ним расплата, никто не замолвит за несчастных доброго словечка. И таким служить – да лучше в петлю!

Однако скудное выходное пособие, как он его ни растягивал, таяло, и недалек был день, когда у него не останется денег, чтобы купить на обед батон хлеба и пакет молока…

С Таиной он познакомился довольно забавно. Надобно заметить, что, выйдя из больницы и малость окрепнув, женщин он продолжал чураться. Не то чтобы сознательно их избегал, но не тянулся к ним душевно, как бывало прежде, когда редкая юбка не приводила его в состояние повышенной боевой готовности. Кныш понимал, что такая холодность к прекрасному полу не могла быть ничем иным, как следствием некоего психического сдвига: иными словами, между железным раскаленным стерженьком под сердцем и постелью, где давно не пахло женскими духами, безусловно, была прямая связь, но ведь и бабником, как многие его побратимы, и живые, и усопшие, он не был никогда. Не кидался без разбору на всех подряд, лишь бы ухватить свое. В своем новом облике Кныш научился любоваться проплывающими мимо красавицами – на улице, на экране, даже в снах – с грустной, старческой улыбкой человека, исчерпавшего свой любовный срок. Конечно, иногда подумывал, что надо бы завести какую-нибудь подружку, возобновить половую практику, глядишь, и дурь от души понемногу оттянет, но все как-то руки не доходили. Хотя времени свободного было хоть отбавляй. Другой раз уже и нацеливался где-нибудь в переходе метро или в очереди за харчем, уже и первые любезные слова вертелись на языке, но так все и кончалось холостым напрягом. Может, удерживало и то, что Москва, новая Москва, которую увидел после трехлетнего перерыва, предлагала доступное, почти дармовое женское мясо на всех углах, наравне с гроздьями бананов. Теперь не то, что прежде, не надо тратить никаких усилий, чтобы залучить забаву на часок, положи в карман зеленую купюру – и ходи, выбирай. Главное – знать места, где подешевле и товар непорченый. Рынок!

Однажды листал старую записную книжку и наткнулся на телефон некой Наденьки Королевой, с которой провел сумасшедший месяц перед тем, как отбыть в командировку, в спецшколу под Ульяновском (собирался на полгода, а растянулось на все три, да еще трахнуло Чечней), и когда наткнулся и вспомнил все, что было, такой вдруг повеяло весной, такая радуга расцвела перед глазами, будто помолодел на десять лет. Поскорее потянулся к телефону, накрутил диск и услышал в трубке осторожный мужской голос с нерусским акцентом. А жила прежде Наденька с мамой и бабушкой, мужчин в той квартире не водилось. Поколебавшись мгновение, Кныш все же вежливо поинтересовался:

– Нельзя ли Надю попросить к телефону?

– А вы, извиняюсь, кто ей будете? – ответил мужчина с той наглой интонацией, которая пуще всяких слов говорила: хозяин! Имеет право выяснить, прежде чем подпускать к своему добру.

Расстроенный, Кныш спросил:

– А ты кто, извиняюсь? – но ждать ответа не стал, повесил трубку. И обругал себя за то, что, возможно, подставил былую подругу.

В общаге на Стромынке, где ютился, тоже дам было навалом – проходной двор. Прямо с общей кухни можно было пригласить кого-нибудь на бутылочку портвейна, и прикидки имелись, и красноречивые намеки: многим здешним обитательницам не давал покоя светлоглазый и явно бесхозный паренек, с приятными манерами, добродушно улыбающийся, но немного диковатый. Но и тут как-то пока не сходилась масть. На кухне дамское общество скоплялось обычно к вечеру, к тому часу, когда Кныш безумной тренировкой и специальными упражнениями изнурял себя до потери пульса и на иные подвиги уже как-то не тянуло.

Он не искал больше счастья и, если бы его спросили, наверное, затруднился бы ответить, что это такое. В каком-то старом, еще советском фильме умный мальчик написал в сочинении, что счастье – это когда тебя понимают. Звучит красиво, но это, конечно, лживые слова. Потом – не бывает общего счастья. Для мужчины – оно одно, для женщины – другое; а сколько их есть, мужчин и женщин, столько и представлений о счастье – миллионы. Был когда-то счастлив и Володя Кныш, вдобавок молод и удал. Он запомнил то давнее лето. Оно было простым, как мычание. Жил у бабки в деревне Пряхино под Воронежем, готовился в институт, куда потом провалился. Провал его не обескуражил, потому что он не знал, зачем ему учиться. Вроде так положено, и родители хотели, чтобы он пошел в институт. И институт для него выбрали – медицинский. Кныш не возражал. Врачом быть хорошо. Профессия необходимая при любом режиме. Он редко с кем-нибудь спорил, чаще соглашался с любым человеком, не считая себя чересчур умным. Где-то прочитал, что женщины дураков избегают, но если это так, то откуда же на Руси столько идиотов?

Никто – ни родители, ни друзья, ни школьные наставники – не могли знать, кем он был на самом деле, а он родился воином, как другие рождаются поэтами, художниками или землепашцами. В этом было его жизненное предназначение и судьба, о чем он догадался лишь в зрелом, четырнадцатилетием возрасте, хотя ему рано начали сниться смутные, грозные сны, значения которых он не умел истолковать. Пожилой сосед по дому, пьяница Мокей, однажды открыл ему глаза. Попросил у мальчика рубль на опохмелку, обычно Кныш ему одалживал, а на этот раз денег у него не было. Мокей почему-то обиделся и зловеще сказал:

– Не дашь рубль, поганец, порчу напущу.

– А как это – порчу? – полюбопытствовал отрок.

– Очень просто, – ответил пьянчуга. – Не желаешь по-хмелить больного человека, нашлю лихоманку. Сгоришь, как спичка, никто не поможет.

Кныш спросил:

– А страшнее порчи что-нибудь бывает?

– Только смерть.

– Так ты, дяденька Мокей, лучше напусти сразу смерть. Вдруг тебе полегчает.

Сошлись глазами – тусклыми, стариковскими, траченными душевной мукой, и юными, улыбающимися – и Мокей оторопел. Даже протрезвел, что с ним случалось чрезвычайно редко.

– Ты что же, сынок, вообще ничего не боишься на свете?

Кныш уточнил:

– Что такое страх, дяденька Мокей?

– Когда по ночам волки воют. Или на кладбище, когда мертвяки под землей зубами скрипят. Вот уж истинно жуть.

– Это же смешно, – улыбнулся Кныш.

И пошел прочь от пустого разговора, но Мокей окликнул вдогонку:

– Ты, похоже, в кольчуге уродился. Это и хорошо, и плохо, с какой стороны поглядеть.

– Почему плохо?

– Воины, брат, своей смертью редко помирают. Зато люди к ним тянутся.

…Счастливое лето запомнилось тишиной и покоем, и крепкой жарой. Даже по ночам так парило, что любая одежда казалась лишней. Кныш за месяц превратился в дикаря. Он, конечно, чтобы бабка (материна мать) не журилась, иногда появлялся в доме с книгой, но это была только видимость. У всякого человека должно быть в жизни хоть одно такое лето, когда все сходится воедино: дикая природа, душевное томление, милая женщина, ожидание чуда, перерастающее в желание быть ничем иным, как зеленым листочком на дереве… Женщина появилась позже, когда Кныш уже обгорел до черноты, истопал окрестные леса, облазил все речные бочаги, теперь его природная худоба производила впечатление почти звериного изящества. Девушку звали Тамарой. Она приехала с родителями на каникулы. Первый раз он увидел ее на деревенской улице в нелепом то ли сарафане, то ли рабочем комбинезоне с длинными тесемками. Она не шла, а как-то чудно, осторожно переплывала от дома к дому с полной корзиной грибов, словно боялась наступить босыми ногами на стекло. Он подумал: надо же! И больше ничего. Правда, за обедом спросил у бабки, кто такая? В комбинезоне и с волосами, как у русалки. Вроде не деревенская. Удивительно, но бабка сразу Поняла, о ком речь. Столетняя старуха была сурова нравом, перекрестилась и сказала: даже не думай!

– Почему? – удивился Кныш.

Но бабка стала сразу глухой, как всегда, если не желала продолжать беседу.

Вечером его понесло на деревенские посиделки, с баяном и танцульками, хотя прежде туда ни разу не заглядывал. А дальше получилось как во сне, какие в молодости всем снятся, да не у всех сбываются.

Студентка Тамара на вечерний бал нарядилась в черную короткую юбку, в ажурные чулки и в какую-то сверхмодную рубашку с открытыми плечами. Сидела в стороне от всех, как чужая. Будто ждала кого-то. Кныш к ней сразу подгреб. Постоял рядом, тоже будто посторонний, потом сказал:

– Пошли к реке?

Девушка подняла на него глаза, сиреневые от луны.

– Ты кто?

– Я Володя Кныш. К бабке приехал. Для занятий.

– Почему я должна с тобой идти к реке?

– Там хорошо. Комаров нет. Можно искупаться.

– А ты не чокнутый?

– Нет.

– Это хорошо. А то в этой деревне полно чокнутых. Тебе сколько лет?

– Семнадцать.

– В городе живешь?

– Ага, в Москве.

– Подружка у тебя там есть?

Кныш хотел соврать, но не умел этого делать и лишь впоследствии с трудом научился.

– У меня никогда не было подружки.

– Почему?

– Не знаю. Я же спортсмен.

После этого она поднялась и, обдав его духами, шагнула в темноту. Он догнал ее в конце улицы, раньше не решался, понимал, что они затеяли что-то такое, что лучше никому в деревне не знать. Внизу, на травяном спуске, она первая разделась и, призрачно сияя сумасшедшей наготой, спокойно опустилась в глубину реки. Кныш тоже недолго колебался. Будучи воином, он изначально относился к женщинам только как к добыче.

Он поймал свою белую рыбицу в черном омуте, где со дна, будто из преисподней, били тугие ледяные струи. Вначале у него не получилось то, чего жаждала возбужденная плоть, но он очень старался. Тамара, хохоча, отбивалась, потом затихла и, сплетясь в нежном объятии, они тихо пошли на дно. Ему стало жалко девушку, которая играла с любовью, как со смертью, и через какое-то время он вытянул ее на поверхность. То, что он испытывал, трудно описать словами. Тамара спросила с какой-то поразившей его надеждой:

– Хочешь меня утопить?

Кныш ответил:

– Нет, просто хочу тебя.

Так оно потом и было, но уже на берегу. Двое дикарей, совокупляющиеся в мокрой траве, не ведающие ни стыда, ни насыщения. Они так долго этим занимались, что, когда угомонились, первые утренние светлячки окрасили в голубоватый свет их распростертые тела. Кныш задремал, уткнувшись носом куда-то ей под коленку. Сквозь сон услышал обиженное:

– Зачем надо было врать?

Он удивился.

– В чем я соврал?

– Сказал, что семнадцать лет, и у тебя никогда не было девушки.

– Но это правда.

– Считаешь меня дурой?

– Никем не считаю.

– Ты чокнутый, Кныш.

После этого они начали кататься по траве, хохотать И кусаться, а потом оделись и пошли в деревню, уже ни от кого не таясь. Бабка Полина ждала внука на крылечке. На сей раз не прикидывалась глухой.

– Ты что же, олух, с ведьмой спутался? Чего матери скажу?

– Почему она ведьма, бабушка?

– Ты что, совсем в городе ума лишился? Почему ведьмами бывают? Да судьба такая. У них, у Поспеловых, вся родня ведьмина по женской линии. А мужики все с колунами. Да ты что, Володечка, жить расхотел? Они же теперь тебя…

Кныш не дослушал, хотя ему было очень интересно. Но он засыпал стоя, как лошадь. Когда проснулся в горнице, солнце стояло над образами – значит, подтекло к вечеру. Бабка зачем-то посыпала солью его голый живот.

– Бабушка, ты чего?

– Того, милый, того самого, – ответила со странной торжественностью. – Готовься ко встрече. Уже приходили за тобой.

– Кто приходил?

– А выдь, погляди. На дворе стоят.

Он вышел, посмеиваясь, неся в сердце ровный жар счастья. Знал, не пройдет и часа, как ее увидит, и они начнут свои игры заново. Отметил одну несуразность: совсем не хотелось есть, а ведь не держал во рту ни крошки со вчерашнего вечера.

Посреди двора топтался хмурый мужик, действительно, с колуном в руке, похожий на оживший древесный сруб. У поленницы маячил второй такой же, тоже с колуном, но еще вдобавок почему-то в черной шляпе.

– Здравствуйте, – поклонился Кныш. – Слушаю вас.

– Чего слушать, – ответил мужик таким тоном, будто ему давным-давно надоела вся житейская канитель. – Спортил девку, придется платить.

– Не понял?

– Чего понимать? Одно из двух. Либо мы тебя порубим к чертовой матери, либо гони откупного. Кому она теперь, порченая, нужна?

От поленницы донеслось, как из леса:

– Говнюки приезжают, а мы тута расхлебывай. Дай ему в рыло, Матюха, и пошли. Магазин закроют.

– Не закроют, – отозвался Матюха. – Зинка товар разгружает, – и уже Кнышу: – Ну чего, гаденыш, жить будешь или помирать решил?

Деревенских обычаев Кныш не знал, да и вряд ли это был какой-то деревенский обычай. Но что нагрянула какая-то родня Тамары, он уразумел, поэтому ответил с предельной любезностью:

– Зачем же убивать, люди добрые? Назовите сумму денег. Смогу – отдам.

– А скоко у тебя есть?

– Сто рублей. Из них еще бабке надо отдать за постой.

– Ты что, парень, придуряешься? За сто рублей таку девку взять? Это, может, у вас в городе…

– Дай ему в харю! – посоветовали от поленницы. Кны-шу было любопытно, почему второй мужик не подходит ближе, ведет беседу издалека, но выяснить не успел. С воплем вылетела на крыльцо бабка Полина.

– Аспиды окаянные, душегубы поспеловские, денег вам надо?! Да ваша Томка сама на каждого вешается, никого не пропускает. Черта вам лысого, а не денег!

– Бабушка, – обиделся Кныш. – Как же вы нехорошо говорите про мою невесту.

– Про невесту?! – ахнула старуха. Мужики тоже засомневались.

– Какая она тебе невеста, – буркнул Матюха. – Недо-рос еще щелкопер.

На том, собственно, разборка закончилась. Мужики ушли, пообещав наведаться попозже, ему велели подготовить деньги, а бедная бабушка Полина, услыша новость про невесту, оглохла на целые сутки.

С Тамарой встретились вечером у реки, как условились, и в эту ночь все было намного лучше, чем в первую. Про своих родичей она посоветовала вообще не думать и денег им не давать ни в коем случае. Все равно пропьют. Да и нет у них на нее никаких прав. Ни у кого нет прав на нее, ни у одного человека. Она свободная душа, и ей никто не указ. Кныш не удержался и спросил, много ли раз до этого, имея свободную душу, она сходилась с другими мужчинами. Тамара воскликнула:

– Ты все-таки совсем еще мальчик, Володенька!

– Почему?

– Настоящий мужчина никогда о таком не спросит. Это не грубый, а глупый вопрос. Ни одна женщина не скажет правды.

– И ты тоже?

– Нет, я скажу. У меня были мужчины. Но это не имеет никакого значения для тебя.

– Немножко имеет, – возразил Кныш.

– Нет, Володечка, не имеет. Женщина, такая, как я, с каждой встречей рождается заново. Можешь считать, ты у меня первый. Это и будет правда.

– А почему говорят, что ты ведьма?

– Бабуля просветила? Что ж, я и есть ведьма. Это не страшно, Володечка. Страшнее, когда святенькая. Святень-кая измучает до смерти, потом даст полакомиться разочек, а после потребует плату непомерную, замуж за тебя пойдет, присосется ротиком к сердцу и высосет до донышка. Погляди на мужиков, которые со святенькими живут. Они же как тени. С ведьмой веселее, Володечка. С ней нет проблем.

– Чем же плохо, если замуж?

Они сидели среди мхов, как два леших, но в одежде – на нем рубашка и полотняные джинсы, на ней что-то невесомое, вроде темной пены.

– Замуж, Володечка, не плохо, а скучно. К тому же у всего свой срок, у замужества тем более. Мой срок еще далеко впереди. Годиков через десять.

– Шутишь?

– Нет. Ведьмы не стареют и никуда не спешат. Но если придется нарожать ведьмачков, если их мало в мире, то я сделаю осознанный выбор.

– Как это?

– Лучше не спрашивай, Володечка…

В этом разговоре, как и во всех других разговорах, было для него что-то завораживающее, как и в их иберийских играх. Сказано же, счастливое лето. Сотканное из тайны, любви, смеха, невероятной жары и лесной истомы, оно понеслось кувырком в бесконечность и еще спустя многие годы иногда вдруг ударяло в голову хмельной волной, дотянулось аж до Чечни, и только после контузии словно отрезало. Вечный холод накрыл его душу. Возврата в прошлое не было даже в воспоминаниях. Воспоминания влекли за собой лишь похмельную дрему. Он словно завершил широкий жизненный круг и окончательно осознал себя просто солдатом, не испытывающим сложных эмоций, не имеющим никаких сильных желаний, кроме одного: обнаружить врага и в нужный момент оказаться умнее, хитрее и беспощаднее его. Раз за разом спокойно наблюдать, как из разъяренных вражьих глаз стекает мутная жижа поражения…

Когда встретил Таину Букину, не совсем нормальную рыжую принцессу, то нашел и работу.

Кружа как-то в очередной раз по Москве, дивясь снова и снова неслыханным переменам, произошедшим в ней (он уж понял, что это не Москва, а пышный туристическо-этнографический буклет), очутился на оптовом рынке возле метро Динамо, одном из десятков раскиданных по городу щедрой рукой мэра. Считалось, что на этих рынках любой товарец, включая и продуктишки, продается чуть-чуть подешевле, чем в магазинах, поэтому даже при очередных рывках россиянского капитализма торговля здесь шла довольно бойко. Естественно, новые русские сюда не заглядывали, в основном здесь отоваривался столичный плебс, избирательный электорат. Но что точно на оптовых точках было дешевле, так это сигареты: Кныш и завернул на огонек, чтобы прикупить блок «Золотой Явы». Пришел за сигаретами, а обрел, возможно, судьбу.

Началось с досадного происшествия. Дело в том, что все рынки контролировали наши братья с Востока, а Кныш был не тем человеком, который мог купить товар у дружелюбного, независимого горца. У него к ним были большие претензии. Поэтому он сперва разыскал точку, где за сигаретным развалом маячила розовощекая, полупьяная славянская бабеха, и только тут достал деньги и попросил свой блок. Но не все углядел. Бабеха развернулась внутрь ларька, а оттуда, из полумрака ей навстречу поднялись сразу двое чернобровых жизнерадостных «азе-ров». Они-то и были хозяевами, а русскую телку подставили для вывески, что было совершенно разумно в торговом отношении. Один из парней забрал у женщины деньги (сто десять рублей), а второй, добродушно улыбаясь, протянул Кнышу золотистую упаковку.

– Держи, дорогой.

Кныш почувствовал себя так, будто ему плюнули в лицо. Он не принял сигареты:

– Извини, мужик, я передумал. Верни стольник.

– Почему передумал? – удивился «азер». – Дешевле нигде нету.

– Я как раз ищу подороже.

Горец мгновенно стер с глаз сальную улыбку, отодвинул побледневшую женщину.

– Обидеть хочешь, да, дорогой?

– Чего тебя обижать, – отозвался Кныш с грустью, – ты и так обиженный. Гони бабки, инвалид.

Его преимущество было в том, что он точно знал, что дальше произойдет, а рыночные хорьки пока ничего о нем не знали. Но уже по какому-то своему секретному семафору передали сигнал тревоги, боковым зрением Кныш определил, что к ним приближаются несколько усачей, но не это его беспокоило. Его смущала спонтанность предстоящего столкновения, его вопиющая нецелесообразность. Это было непрофессионально, но остановиться он уже не мог. То есть он, разумеется, разошелся бы с «азерами» добром, если бы они вернули деньги, но те тоже были не лыком шиты и не собирались отпускать обнаглевшего русачка без наказания. Их ненависть мгновенно стала взаимной.

– Ты сигареты уже купил, друг, – хохотнул «азер». – Они твои.

И швырнул ему блок под ноги. Достать парня через прилавок Кныш не мог, но и кунакам, чтобы приблизиться к нему, понадобилось бы выйти в заднюю дверь палатки. На это у них должно уйти секунд двадцать. Кныш сделал шаг в сторону, одновременно развернувшись к подоспевшему подкреплению, состоявшему из трех совсем еще желторотых, но азартных, мускулистых качков. Молча, сберегая дыхание, он нанес открытой ладонью два страшных прямых удара, вырубив двоих, а третьему засадил пяткой в промежность и добил его согнутым локтем по позвонку. Против ожидания, не почувствовал привычного азарта боя, а только ощутил внезапную усталость от чрезмерно резких движений. Контузия, черт бы ее побрал!

Торгаши уже выламывались из двери – и с правого бока, он видел, спешила троица взрослых мужиков. Стая – она и есть стая. Посыпались крысы на живца. Кныш холодно усмехнулся: предстоял затяжной отходной маневр в толпе – несложный, но требующий повышенной осмотрительности и дополнительных финтов. Его могли одолеть только в том случае, если бы достали стволы, но пока он стволов не видел, а собственный десантный нож с винтовой насечкой, без которого не выходил из дома и который носил в подшитом к внутренней стороне куртки матерчатом чехле, уже удобно разместился в ладони. Он честно предупредил, ни к кому не обращаясь конкретно:

– Ребята, лучше успокойтесь! Буду мочить без разбора. Завалю весь рынок.

И, не оглядываясь, пошел по проходу не очень быстро, но и не медля, обманно уязвимый со всех сторон.

Всего два раза пришлось задержаться. Один раз сверху, с тюков с барахлом на него с гортанным криком обрушился безрассудный удалец, и Кныш, скривясь, нанизал его на свой нож, будто поймал сардельку на лету; но не убил, а лишь остудил пыл озорника месяца на три. Без крайней необходимости он не собирался тащить за собой по рынку смерть. Второй раз прямо перед ним выросла стенка из трех джигитов, и он сразу понял, что это умелые, рассудительные бойцы.

– Брось нож, – сказал один из них. – Давай поговорим.

– О чем, брат?

– Все равно живой не уйдешь.

– Почему?

– Людей обидел… Зачем? Тебя кто трогал? Откуда взялся? Из Солнцева?

Кныш не мог задерживаться – его спасение было в беспрерывном, запутанном движении.

Он взял вбок, перемахнул какой-то прилавок, обрушил за собой несколько стоек с развешанным бельем, куртками, штанами, целый водопад товара, – и уже по другому проходу, по-прежнему обманчиво открытый для удара, неторопливо устремился к близкому выходу.

Тут она и появилась – рыжая принцесса. Схватила за руку неосторожно:

– Живее, парень! У меня тачка у входа.

На мгновение опаленный темно-синей жутью ее глаз, Кныш позвоночником ощутил: подвоха нет. Но девица крепко рискнула. Так нормальные люди не рискуют.

Бежевая иномарка, мелодичный всплеск сигнализации.

– Ключи, – потребовал Кныш, охватывая взглядом ближайшее пространство – ворота, стоянку, толпу ротозеев. В голове гудело от напряжения, счет шел на доли секунды. Рыжая без звука отдала ключи, но по-хорошему все же отъехать не удалось. Он уже занес ногу в салон и ключ вставил в зажигание, и рыжая бухнулась на сиденье, но ситуация сложилась так, что трое абреков, которых он минуту назад обдурил, поспевали к нему раньше, чем он успеет сдернуть машину с места. Это отпечаталось в мозгу так же ясно, как вспыхивает перегоревшая лампочка.

Они мчались как на праздник, не сомневаясь, что птичка в силках. В руках ножи, похожие на тот, который у Кны-ша. Им бы чуть-чуть замедлить бег, но они видели спину склонившегося над ступенькой наглеца, и это чрезвычайно их возбудило. Наверное, они уже ощущали, с каким приятным хрустом войдут в согнутую спину железные тесаки.

Кныш в последний момент отпрыгнул от машины и, сделав обманный пас, ударил ближайшего абрека в висок рукояткой ножа. Именно для такого удара наварена на нее металлическая бляшка с рубчиком, и у того, кто нарывался на этот рубчик, не оставалось ни единого шанса выжить. Второго абрека Кныш полоснул лезвием по щеке, ослепя на один глаз, но третий абрек оказался проворнее своих товарищей и длинной рукой, как пращой, воткнул нож Кны-шу в бок. Тут же откачнулся и, оскалясь, ждал. Кныш не упал. Он знал, что хотя рана приличная, но есть минут пятнадцать в запасе, после чего он начнет слабеть.

– Дай уехать, – попросил миролюбиво, – или я тебя убью, брат.

Абрек засмеялся квакающим смехом.

– Это я тебя убью… уже убил. Сейчас помрешь, собака!

Толпа расступилась, выделив им как бы небольшой подиум для удобства разборки. Кныш сознавал, что положение у него сложное, почти безвыходное. Этот опытный вояка не пойдет на прямой контакт – зачем ему рисковать? Второй абрек с порезанной харей, корчащийся на асфальте, тоже опасен, его следовало добить, прежде чем начинать какие-нибудь действия. Но и это не все. Еще человек шесть «азе-ров», азартно гомоня, выкатились из ворот, и, хотя это была явная шелупонь, масса есть масса. Она кого хочешь задавит, только покачнись. А он уже качался. Бок тяжелел быстрее, чем он рассчитывал. Время работало против него с угрожающей скоростью. Пожалуй, оставалось единственное: метнуть нож, расстаться с любимым другом, но опять же танцующий, хохочущий абрек предельно насторожен, и перед тем, как это сделать, надо отвлечь его внимание, переориентировать. Кныш оперся о капот, словно с трудом удерживаясь на ногах.

– Подыхай скорее, – посоветовал абрек. – Не смеши людей. Пузырь вонючий.

– Хочешь денег? – спросил Кныш.

– Сволочь, – ответил абрек, – За деньги яйца твои продам.

Что ж, подумал Кныш, пора. Большая вероятность, что нож улетит в пустоту, но иного выхода нет. Он повернулся боком, пригнулся, чтобы создалось впечатление, что ему уж совсем невмоготу.

– Давай, давай, – захохотал абрек. – Делай цирк. Кидай нож, я поймаю. Медленно умрешь, сволочь!

С уважением Кныш подумал, что встретился с сильным противником, которого не проведешь на мякине. Значит, нож останется при нем – и то славно.

– Я к тебе с того света приду, – пообещал, совершенно уверенный, что говорит правду.

– Давай, буду ждать, – отозвался абрек – и вдруг начал падать. На груди у него, на белой рубахе вспыхнуло красное пятно. В изумлении Кныш обернулся. Это рыжая учудила: высунулась из дверцы и на весу, будто в акробатическом этюде, пальнула в абрека из пистолета. Всего один раз.

Через минуту они на бешеной скорости мчались по Ленинградскому проспекту.

– Хачиков не любишь? – полюбопытствовала рыжая.

– Почему? – ответил Кныш, надбавя газку. – Я всех люблю. Даже телевизионщиков.