Текст книги "Не бросайте бескрылок (СИ)"

Автор книги: Анатолий Силин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

Мысли прыгали, спешили, словно боялись куда-то опоздать. О чем это она? Ага, дети, внуки, двор, огород... Огород у нее хороший, картошкой пока что всех своих "городских" кормит, да и не только картошкой. Двор тоже что надо – просторный, ровный, густо покрытый травой-муравой. Из строений, правда, ничего особенного – сарай для топки в зиму, да курятник, а в нем – погребок. Двор огорожен плетнем, но он латан-перелатан. Надо б и сейчас кое-где подправить, а то куры к соседям убегают и несутся там. Когда-то во дворе свадьбы справлялись, но теперь это вспоминается как давнее-давнее. В последний раз младшего Гришу женила. С соседнего села невесту приглядел, а потом и сам жить туда перебрался. Нет его теперь – умер. Посиневшие губы еле слышно прошептали: "Гришенька, сынок ты мой родненький, прости, что так долго задержалась! Мне бы вместо тебя в могилке лежать, а тебе –деткам и внукам радоваться..."

И дочки единственной тоже нет в живых. Если б она так рано не умерла, не пришлось бы на старости лет маяться. Нет, видно, на роду так написано. Когда-то соседи завидовали на детей – вон какие они у нее хорошие: работы не боятся, исполнительные да совестливые. Теперь ни дочери, ни сынов рядом нет. Может, и сама перед ними в чем виновата? Но в чем?..

Сколько ни думала, ни гадала, никакой вины за собой не припомнила. Значит, сама жизнь так распорядилась. Виктор не раз говорил, что детей и внуков учить надо; к тому же устроиться на работу в городе куда легче. В деревне что? Школа за семь километров, больница там же – попробуй доберись. Отдохнуть молодым негде, да и платят негусто. Правильно говорил Виктор, так оно в жизни и есть. Молодые хотят жить где лучше, а у нее теперь выбор один – на кладбище...

После горьких раздумий как всегда начинало щемить сердце и болеть голова. "Почему, – не раз спрашивала сама себя, – почему в жизни такая несправедливость?.." Был муж – война унесла. С его потерей всего лишилась: опоры и спокойствия, ласки и любви, а главное – уверенности в завтрашнем дне. Мыслимо ль одной поставить на ноги четверых детей? Это ж не за день и не за год! Чем измерить этот труд? Но – поставила, испытав с ними голод и холод, одиночество и унижение. И самой-то было не больно много годков, только б жить да радоваться, но какая уж тут жизнь? Думала, подрастут дети и станет легче. Шли годы. Подрастая, они помогали на огороде, работали в поле, чуть-чуть вздохнула, но ненадолго...

Однако сколько ж можно сидеть как вкопанной? Повспоминать, чай, можно и ночью, когда никто не мешает, думай себе в постели сколько в голову влезет, прикидывай мозгами туда-сюда. Пора и делом заняться – кур наконец выпустить, накормить их, ишь, как раскудахтались ее поджидаючи.

А кому же нажитое достанется? Совсем об этом не думала, даже с детьми не нашла время обговорить. А надо бы. Успокаивало то, что богатств никаких особых не нажила, избу с подворьем, в случае чего, дети продадут, а деньги между собой поделят. И будет тут жить кто-нибудь другой. Э-хе-хе... Не так хотелось бы, не так. Не о том с Иваном когда-то в молодости мечтали...

Попыталась встать, пойти к курятнику, но сердце забилось так, будто ему места в груди не хватало. Ноги подкосились, и она вновь бессильно опустилась на порожек. Какое-то время не двигалась, вдыхая утренний воздух. Отдышавшись, решила к курятнику не ходить, а хоть кое-как, ползком, но добраться до лежака. И что удивительно – о смерти думала спокойно, как о чем-то вполне обычном и неизбежном. Хватит – нажилась и намучилась. Сколько можно колготиться, переживать за детей, внуков, правнуков? Пора и на покой. Со словами "помоги мне, Господи" на четвереньках заползла поначалу в сени, потом, отдохнув, перебралась в избу. Дверь закрывать не стала, уж кто-нибудь из соседей завтра да заглянет.

В тот день бабка Марья из избы больше не выходила. Улегшись за печкой на лежак, все ворошила и ворошила свою жизнь, в которой хватало хорошего и плохого. На какое-то время забывалась, потом, очнувшись, возвращалась к прежним думкам. Сердце то отпускало, то прихватывало; потом опять отпускало. Ближе к вечеру услышала у соседей шум и гам, но не придала ему значения, так как в это время одевала приготовленную к смерти одежду. Если б кто зашел и спросил: а куда это ты, бабка, так принаряжаешься, нисколько не таясь ответила бы – помирать. Чего страшиться, раз время настало? Скольких односельчан в последний путь проводила, а подружек так почти всех обмывала и одевала. Одного желала, чтобы на похороны собралось побольше своих кровинушек. Хотя заранее срывать их, наверное, и не к чему, может, еще смерть и не состоится.

Управившись с облачением, начала укладываться: умирать решила не на лежаке, что за печкой, и где спала зимой и летом, а на кровати, чтоб люди сразу увидели.

Кровать у бабки широкая, прочная, когда-то муж из райцентра привез. С ней связано немало сокровенных воспоминаний... Сколько лет минуло, а сердце все равно, как молодой голубок, трепыхается, трепыхается от того далекого-далекого счастья. Вани не стало, а кровать стоит себе постаивает с пятком туго набитых подушек и собранной по гусиному перышку мягкой периной, да одеялом без единой складочки и давным-давно вышитым подзором. Все его ждала...

...Оставив под головой лишь одну подушку, легла ровно, вытянувшись стрункой во весь свой небольшой старческий рост, сложив на груди сухие ладони и придерживая между пальцами тонкую незажженную свечку. И сразу стало легко, а вскоре и совсем забылась.

... Сосед бабки Марьи Ванька Баранов с утра был не в духе. Жена ушла на работу, хлопнув дверью, да еще наорала, чего с ней давно не бывало. А он-то старался, он-то из кожи вон лез: встал чуть свет и корову подоил, свиней накормил, навоз из сараев выскреб. И вот – получил в благодарность. "Ладно, дождесси, – стращал Ванька в мыслях жену. – Припомню тебе и «идиота» и «скотину». – Долго обиженно сопел, проклиная вчерашний день. – Ну виноват, с кем не бывает, – оправдывал сам себя. – Если честно, то, конечно, – порядком перебрали...

А было так. Пришел двоюродный брат Петька Шишкин с бутылкой водки и сказал: давай, Вань, разрядимся. Ваньку особенно упрашивать не надо, тем более в выходной. Дети с сестрой в город уехали купить там кое-что из одежды, жена по своим делам на велосипеде укатила, так что никто не мешал. Вообще-то, была бы дома Клава, жена, значит, глядишь – и на стол бы сообразила, а то вечно куда-нибудь умотает.

Нет, Ванька знал, что Клава уехала по делу и вины ее в том, что он перепил, конечно, нет, но думал так зло, потому что не на кого было накипевшее излить. Короче, поначалу распили бутылку, что Петька принес, а сколько потом добавили – трудно сказать, да и что вытворяли не припоминает. Смутно маячило в мозгу, что вроде силой мерились (это у них завсегда бывало), а потом словно топором отрубило. Не помнит, как, словно петухи, с крыши сарая прыгали и как Петр ногу подвернул. Хорошо, что Клава вовремя вернулась да без лишнего шума огородами бабку Меланью привела. Та ногу Петру вправила, и он, в сумерках, укондылял домой. Ванька в это время уже храпел в сенях.

Эх, как бы там ни было, а разговоры по селу поползут, мрачно думал он. Такой уж в деревне народ, слишком любопытный, подобрался; обязательно им кого-нибудь пополоскать надо. А жена станет на нем злость срывать. Чего ж хорошего? Вдобавок ко всему голова раскалывалась и во рту пересохло. "Тьфу ты, чертовка!" – пнул ногой не ко времени подвернувшуюся курицу.

Но где же бабка Марья? Куда запропастилась? Утром всегда кур кормит, а тут нету. Ванька, на всякий случай, зачерпнул из мешка полведра проса, подошел к плетню и с затаенной надеждой стал ждать ее появления.

Ваньке за сорок. Он рослый и крепкий. Когда спрашивают, как это он смог так хорошо сохраниться, отвечал однозначно – пораньше вставать и побольше вкалывать. Глаза голубые, чуть навыкате, по ним всегда можно определить Ванькино настроение. Его несколько портили широкий, приплюснутый нос и толстые губы, отчего лицо казалось безразлично-сонным. Но это только казалось, вообще-то он с характером, причем заковыристым.

В это утро Ваньке хотелось побыстрей опохмелиться и прийти в себя. Переминаясь с ноги на ногу, заметил, что дверь со двора у бабки слегка приоткрыта. "Постой-постой, – замелькало в голове, – а ведь дверь-то так не случайно... Бабка Марья и Клаве, да и ему, долдону, не раз на сердце жаловалась, даже просила по утрам заглядывать – жива ли? А он тут с вилами стоит, словно пугало огородное.

С силой воткнув вилы в навозную кучу и прихватив ведро с просом, Ванька чуть не бегом рванул огородом к бабкиному подворью. По дороге думал, что ничего страшного, конечно же, с ней не случилось, что старушка она еще крепкая, ну, может, малость прихворнула, так это с кем не бывает. А ему она обрадуется. Скажет, как же ты, Ваня, вовремя подоспел! Обязательно даст похмелиться, – у нее всегда на такой случай бутылочка в серванте припасена, – а потом расскажет, что они с Петром вчера вытворяли. Это у нее здорово получается, как начнет – заслушаешься. А потом, покачав головой, вздохнет: "Эх, Ваня-Ваня, ну чего вы с Клавой дурью маетесь? Чего вам только не хватает? Двух деток вырастили – дай Бог всем таких. – И с печалью в голосе добавит: – Мне бы вернуть своего муженька, я не то, что кричать – слова бранного ему б не сказала! А вы все цапаетесь, цапаетесь, даже материтесь. И как только не надоест? Вот поговорю с Клавой, все ей начистоту выложу, скажу как жене к мужу надо было относиться..."

Ваньке такие разговоры – сплошное удовольствие. Правда, потом она и ему выговорит, чтоб нос не больно-то задирал, посоветует иной раз смолчать и не лезть на рожон, так как у жены нервы тоже не железные... А кстати, Клава до замужества с бабкиным сыном Виктором любовь крутила. Но тот женился на другой и в город жить перебрался. Тогда-то Клава и вышла за Ваньку да стала жить с бабкой по-соседству. О том, что было у них с Виктором, помалкивает, а сам он с расспросами не пристает. Бабке же помогают: то молочка или творожка занесут, а то и пообедать либо поужинать пригласят. Да мало ли какие проблемы по-соседски возникают.

...Дверь со двора была чуть приоткрыта. Раньше в сенях кроме небольшого дощатого сундука, стеклянных банок с вареньями и крупами да висевших на стенах пучков высушенной лекарственной травы ничего не было. Теперь все позаставлено мебелью, что сын Михаил недавно в подарок матери привез. Себе, выходит, купил новую, а старую ей отдал, чтоб мать по-городскому избу обставила. Но обставляться бабка Марья решила после побелки и со дня на день ждала приезда невестки.

Уличная дверь была закрыта на щеколду – значит, хозяйка никуда не отлучалась, подумал Ванька. Ну а во дворе он бы ее сразу увидел. Постучал в дверь, никто не ответил, постучал громче – опять тишина. Поставив ведро на пол, вошел в избу и нерешительно остановился у порога. Окна были плотно зашторены, лишь окно с улицы наполовину приоткрыто. Наконец, кое-как разглядел на неразобранной кровати бабку. Она лежала на спине, в новой кофте, черной юбке и темных, еще не ношенных тапках, – старые заметил он, стояли на полу. Руки у бабки сложены на груди, между пальцев зажата тонкая свечка. Было так тихо, что Ванька слышал, как гулко билось собственное сердце, как стучало в висках, да и от сухости вдруг что-то засвистело в горле. Хотел подойти ближе к кровати, но, поглядев на свои грязные сапоги, не стал.

Несколько раз осторожно и даже как-то боязливо позвал:

– Баба Марья, а, баба Марья! – В ответ звенящая тишина и нежилая прохлада. У бабки, сколько он помнит, всегда в избе было прохладно. Это и понятно – печь топила редко, тем более летом. Да и много ли еды одной надо? А в голове билась мысль: "Неужто померла?! Вот так, раз-два – и насовсем отмаялась? Нет, не может быть... На здоровье ж почти не жаловалась. Только недавно стала говорить, что сердце покалывает, и просила по утрам заходить. Боялась, что соседи вовремя о смерти ее не узнают, потому и дверь оставляла открытой...

Так, так, – пытаясь сосредоточиться, думал Ванька, – и чего же теперь делать? Одному-то, пожалуй, в такой обстановочке не тово да и на работу уже пора... Хотя какая работа – человек же помер!.. Внутренний голос подсказывал, что первым делом надо отправить телеграммы сынам, Михаилу и Виктору, а потом уж все остальное...

Помнится, бабка говорила, что адреса и текст телеграмм будут лежать на столе в конверте. Осторожно, чтобы не замарать пол, подошел, забрал конверт...

Да, смерть бабки нарушила все его "планы". Ванька даже на какое-то время позабыл, зачем к ней шел и, только выйдя из избы, вспомнил, что надо б похмелиться. Голова болела по-прежнему, во рту было до невозможности сухо, губы слипались. Пробираясь к серванту, зацепил ногой ведро с просом. Взяв его, поспешно вышел во двор и полукругом рассыпал просо возле курятника, после чего выпустил кур. Увидев на земле бабкину чашку, поставил ее в курятник.

Вернувшись в сени, достал из серванта бутылку водки, налил в стакан, какое-то время подержал его перед собой, потом, морщясь, выпил. Заесть было нечем, а в избу возвращаться не хотелось. Только теперь подумал, что пить-то, наверное, и не следовало, так как придется ехать на мотоцикле и можно чего доброго, нарваться на гаишника или участкового. Но тут же сам себя успокоил в особой важности последней бабкиной просьбы. Как ее не выполнить? Да и у милиции должно быть человеческое понятие!.. Голову чуть-чуть отпустило, в животе приятно теплело, настроение поднималось. А думок сколько разных появилось!.. Взять хотя бы те же мозолящие душу мысли о жене. Ну зачем она утром так на него наорала? Всю жизнь человек в навозе, со скотиной, каждый божий день – приготовь – накорми – вычисти, и снова, и снова... Ну подурачились вчера с Петром, и что? А она – ты не человек, скотина! Ну даешь, женушка! Зато теперь, вот как узнает, что бабка померла, точно одумается. "Вань, – скажет, – как жить-то станем?" Да-да, Клавдия, когда тебе тяжко, ты сразу соображаешь что к чему...

Потянуло еще выпить. Ведь покойников же испокон веку поминали и будут поминать; и он бабку помянет, греха в том никакого нет, и Клава за это не отругает...

Взял бутылку за горлышко, подержал в руках... Вздохнув, отставил. Какой-то внутренний голос настойчиво шептал, что лучше воздержаться, а то, чего доброго, вчерашнее повторится.

Нет, вчерашнего Ваньке совсем не хотелось, да и можно ведь после отправки телеграмм свое наверстать. Решительно спрятав в сервант бутылку, он осторожно прикрыл дверь и вышел во двор. Разбредшиеся по двору куры как по команде рванули к нему. И зачем он их только выпустил! С криком "кши-кши, проклятые", загнал обратно в курятник и закрыл дверь на крючок.

И вдруг будто обухом ударила мысль: а что, если бабка все-таки жива? Нет, он все понимал, не может человек так крепко спать, да еще со свечкой в руках, но вдруг...

Хватит, хватит искать причины для собственного ничегонеделания. Пора ехать на почту.

А дальше все было как в тумане: завтракать не стал, вывел из сарая на улицу мотоцикл и завел. Закрыв ворота и калитку, надвинул на лоб фуражку, густо покрытую белыми разводами от пота, медленно поехал. Напротив дома бабки Меланьи остановился было, хотел заскочить к ней и огорошить смертью подруги, но раздумал. На скорости, что позволяла развороченная тракторами и машинами дорога, помчался к почте, оставляя позади себя быстро исчезающий в воздухе хвост светло-серого дыма.

Ванька спешил и выжимал из мотоцикла все что можно, и если б увидела жена, непременно выговорила – куда же ты мчишь как угорелый! Но Клавдии рядом не было, уже через четверть часа он подрулил к почте. Поставив мотоцикл у входа в старый двухэтажный дом, Ванька снял фуражку, пригладил ладонью повлажневшие волосы. Достал из кармана пиджака сложенный пополам и уже запачканный конверт и решительно открыл давно не крашенную, с полуоторванной ручкой дверь. Обрадовался, что посетителей не было; единственная же работница почты, совсем еще молоденькая девчонка, тараторила с кем-то по телефону.

Слава Богу, вздохнул облегченно Ванька: хоть тут повезло. Он недолюбливал разные конторы, где надо что-то "оформлять", считая их сплошной морокой для нормального человека. Увлеченная разговором телефонистка даже глаз не подняла. Решив, что у той важный разговор, Иван от нечего делать перечитал адреса, потом, зевая, оглядел пыльную, с полусгнившими полами, комнату. Но терпение скоро иссякло, и он невольно стал прислушиваться. А девушка, оказывается, вовсю заливала подружке о том, как здорово с компанией повеселились в воскресенье на речке, сколько умяли и попили, кто за кем ухлестывал. И когда она без зазрения совести начала смаковать уже явно интимные подробности, Ванька не стерпел и, просунув в окошко небритую физиономию, стараясь, впрочем, быть при этом как можно более обходительным, прогудел:

– Я извиняюсь, барышня, что помешал, но тут такое дело... Соседка моя, бабушка одинокая, ночью Богу душу отдала. Будь ласкова, отправь побыстрей телеграммы. Мне еще на работу надо...

Девчонка поначалу – вроде как не врубилась и прищуренными глазками – морг-морг. Потом эти глазки неожиданно стали злыми, а лицо покрылось красными пятнами.

"Выходит, не вовремя, – огорчился Ванька. – А может, обиделась, стерва, что барышней обозвал?"

Пока размышлял, окошко перед носом захлопнулось.

А вот это уже хамство! – внутренне вскипел Ванька. – Да как же так можно! Человек мертвый лежит, а какая-то молоденькая паршивка (и глянуть то не на что, кожа да и кости!) целых полчаса несет по телефону хреновину и неизвестно сколько еще будет буробить!.. А может, еще разок постучать? Эх, была бы Клава, у той не сорвешься..."

А за перегородкой – все то же: о воскресных похождениях, коим казалось, не было ни конца ни края. Он снова постучал в окошко. Через некоторое время окно приоткрылось, и Ванька услышал противный голосок:

– Вы что, гражданин, совсем без понятия в голове? Не видите, я занята? – И вновь намерилась, выталкивая Ванькин локоть, захлопнуть окошко.

– Нет уж постой, постой, не отгораживайся, – недовольно загудел Ванька. – Это у меня понятия нету? У тебя, выходит, есть, а у меня его нету, да?..

– Вы, гражданин, тут не тычьте и не дышите на меня своим самогоном. Я вам не какая-нибудь! Пьяный, а туда же. Вот как позвоню щас Федору Степанычу, он с вами быстро разберется... – Извинившись перед подругой, тут же поспешно набрала тонким пальчиком другой номер, и Ванька услышал: – Это вы, Федор Степанович? С почты звонят, тут у нас пьяный гражданин объявился, работать не дает... Кто? Не знаю. Обзывается по-всякому... Нет-нет, не понимает... Хорошо, жду. – И злорадно так на Ваньку поглядела – что, мол, достукался?

Но Ванька решил, что никуда она не звонила, а просто решила припугнуть. Не на того напала!

– Вот это, – стукнул он кулаком по листку, что лежал на перегородке, – срочно отправь, поняла? Срочно, иначе я всю твою клетку порасшибу и тебя отсюда в окно вышвырну, ясно? А потом хоть самого начальника милиции вызывай! – Не церемонясь, сунул ей в нос листок с адресами и текстом телеграмм. На какое-то время девчонка опешила и, взяв листок, начала читать. Хотела что-то спросить, но Ванька уже завелся и на вопрос вопросом: – Я непонятно разъяснил? Может, повторить?

Но повторять не пришлось. Девушка схватила ручку и бумагу. Быстро подсчитав, сказала, сколько надо заплатить, и попросила справку о смерти.

– Это какую-такую справку? – опешил Ванька.

– От врача, о смерти соседки вашей.

– А я на что? Раз приехал, вот и вся справка. Нечего мне голову дурить. Деньги возьми, а справки никакой нет.

Однако телефонистка уперлась и без справки телеграммы отправлять отказалась. Чем бы все это кончилось – трудно представить по агрессивному настрою Ваньки, считавшему, что справка – очередная "вредность" телефонистки. Уже собрался обложить ее как следует, но увидел в окно подъехавшего на светло-коричневом "Москвиче" участкового. Увидела долгожданного "Федор Степаныча" и телефонистка, отчего мигом преобразилась.

– Приехал! Он сейчас тебе покажет! Он научит! Все как есть расскажу, – радостно повизгивала она.

"И в самом деле дождался, ядрена мать, – посожалел Ванька. – Вот дурной, вот дурной! И чего на рожон полез? Смотался бы к врачу, тут недалеко, взял эту справку, отдал – и никакой тебе канители. Нет же, связался, и с кем? С плюгавой бездельницей. Теперь вот возись с участковым, а у него ответ как всегда один – "не положено", "накажу". Всем не положено, одному ему положено. Все строится, строится, от людей огромным забором отгородился. Колхоз ему дом кирпичный бесплатно возвел, капитальных сараев во дворе штук шесть наберется, и в каждом свиньи, телята, птица разная. Одного фуража сколько надо... Да ему не страшно – выпишут из колхоза, никто слова поперек не скажет. А как по-другому? Все иной раз чего-нибудь "не заметит". Пушок-то на носу, чай, у каждого имеется..."

Вот он, хмурый, озабоченный, тяжелый словно трактор, вошел и движется прямо к нему. Вид не предвещает ничего хорошего. Девчонка, выскочив из-за перегородки, сразу же застрекотала, хоть уши затыкай. Участковый, отстранив ее, сел за стол, открыл сумку.

"Небось думает, – вздохнул Ванька, – что раз приехал на мотоцикле, то пьяный. И ведь не ошибся, зараза, зачем только выпивал! Потом скажет, что орал, обзывал, хамил! Ишь уселся как "фон-барон", а тут стой перед его величеством самым распоследним идиотом. Ну давай-давай, начинай допрашивать, Федор Степанович, я те отвечу..."

– Ваша фамилия, имя, отчество? – изрек наконец участковый, уткнув ручку в чистый лист бумаги.

– Моя? А-а... значит, Ванька я, Баран... извините – Иван Семенович Баранов...

Дальше шли вопросы обычные, где родился, живет и работает, семейное положение, судим или нет, – но дурные, как будто не знает!

Допрос Ваньку просто смешил и все больше удивлял какой-то своей несерьезностью. Привлекался он или нет к уголовной ответственности? Сам не знает, что не привлекался. Или – на какой улице живет? А кто совсем недавно заезжал на своем обкаканного цвета "Москвиче" и выпытывал, не гонят ли на улице самогон? Ага, нашел дурака! Тогда участковый прямиком к бабке Марье шуранул. Она после Ваньке все в подробностях выложила, как пришел и вежливо поздоровался, как потом разглагольствовал о пожарной безопасности, а сам при этом совал нос то за печку, то под кровать. Чего ей-то голову дурить, ведь сразу поняла, что самогон ищет! Ищи-ищи, не на тех напал!..

Ванька на всякий случай напомнил участковому о том визите, но Федор Степанович и ухом не повел. Потом сказал, что бабушка умерла ночью, а он, не знавши того, утром, как пошел скотину убирать, выпил, – и на тебе, ехать пришлось, раз такая беда случилась. Заодно обрисовал, как издевалась над ним эта рыжая соплячка и каких сил ему стоило сдержать себя... А вот этого он лучше бы не говорил, хотя, с другой стороны, откуда было Ваньке знать, что она – дочь главбуха колхоза и участковому с ее мамашей портить отношения никак нельзя...

Спрятав в сумку ручку и бумагу, Федор Степанович поднялся и предложил Ваньке выйти на улицу. По пути обронил, что в бабкину смерть не верит и данный факт обязан проверить с выездом на место.

– Проверяй, сколько хошь, – повеселел Ванька. – Зачем мне брехать-то?

Девчонке, выглянувшей из окна, страж порядка сказал, чтобы телеграммы пока не отправляла и до его приезда приглядела за мотоциклом. Посадив Ваньку на заднее сидение, участковый поковырялся в моторе, потом, не торопясь, уселся, завел машину и покатил в сторону колхозного двора.

Ехали не разговаривая, лишь один раз Ваньке было пообещано, что отвечать за нарушение общественного порядка придется в любом случае. Ванька смолчал. Он думал, что у бабки, наверное, уже люди пособрались и по обычаю уже кто-нибудь голосит. "Ладно-ладно, погляжу, как ты при этом поведешь себя, Федор Степанович! А если все бабы обступят, да заведутся – будет тебе тогда проверка с выездом на место, – злорадствовал про себя Ванька. – А я еще расскажу, как блудница меня оскорбляла, а ты ее защищал, и что телеграммы запретил отправить. Лето не зима – мертвый человек долго не пролежит, спешить надо. А как хоронить, если сыны о смерти матери ничего не знают? Это ж натуральное издевательство!.."

У бригадной машину остановила пожилая, с измученными, впалыми глазами женщина. Слезно пожаловалась участковому на сына – что опять запил и нигде не работает. Ванька знал, что ее Тимоша из тюрьмы не вылезает. Недавно вернулся и опять с прилипалами забурил. Но как участковый-то важен, смотри, какая поза! "Я вам, – говорит, – не суд!" Это он-то не суд, а кто ж тогда суд? Кто за порядком следить должен и отвечать за него? Тебе, братец, колхоз создал все условия? Создал. Вот и вкалывай!..

Но не со всеми Федор Степанович таков, с отдельными личностями обходителен и даже слишком. Увидев агронома, поприветствовал, будто своего непосредственного начальника. А как же, тут и дураку понятно, что агроном машины две-три сена подбросит, вот и корова с телятками зимой сыты. Ванька все знает, его на мякине не проведешь...

Обогнув край села, машина выехала на трассу, затем свернула направо и, миновав магазинчик, прозванный в народе "бабьими слезами", потому как кроме селедки и водки в нем мало что продавали, завернула на широкую улицу, своим противоположным концом упиравшуюся в тихую речку. Ванька напружинился и стал всматриваться вперед, надеясь хоть что-то разглядеть издали, но обзору мешал неизвестно откуда появившийся перед домом КамАЗ.

А вот, наконец, и бабкин дом. У входа толпятся люди – значит, и впрямь прознали о ее смерти и пришли попереживать. Машина свернула к дому, теперь можно было видеть всех, кто пришел. Но что это?!

Ванька глазам своим не поверил – на порожке сидела живая бабка Марья, а рядом с ней жена сына Виктора, которую она поджидала из города!.. Тут же и бабка Меланья, и еще несколько старых соседушек. Незнакомый молодой человек, похоже, шофер КамАЗа, собирался уезжать, но бабка рассказывала что-то смешное, и он ржал вместе со всеми. Обычно хмурая и неприступная бабка Меланья вытирала кончиком платка выступившие на глазах слезы. Ну и чудеса!.. Да если б он сам не видел утром лежавшую со свечкой в руках бабку, ей-Богу, не поверил бы... Что же теперь будет, что будет? Как объяснить участковому? Подумает, что дурачил, обманывал. Вот так новость!..

Собравшиеся попервам примолкли, соображая, чего это вдруг милиционер объявился, да еще вместе с Ванькой.

– Вот и милиция подоспела, – сказала певучим голосом бабка Марья, хитро оглядывая подошедших. – Ты, сынок, никак самогон опять пришел искать, а Ваньку в помощники к себе взял? – Спросила и ждет, что Федор Степанович скажет. И остальные ждут, даже водитель КамАЗа из-за любопытства все никак не уедет.

– Да нет, совсем не за тем... – Степенно ответил несколько озадаченный участковый. – Я это... узнать, кто тут умер, а заодно выяснить, не нужна ли какая от властей помощь. Ваш сосед, – он небрежно кивнул головой на Ваньку, – только что говорил, будто вы, бабушка, ночью на тот свет, извиняюсь, отправились, умерли, значит. И что я вижу? Выходит, врет по пьянке сосед, а раз так, то отвечать ему по закону придется. – Повернувшись к Ваньке, с невыразимым презрением в голосе продолжал: – Чего только в жизни видеть не приходилось, но такого... – Он, шумно вздохнув, покачал головой, – еще не было. Мотоцикл вел пьяный, как всегда, без шлема, на почте устроил скандал, так вдобавок хватило наглости придумать вашу смерть...

– Ну, что скажешь, Баранов? Говори-говори, я жду, да и люди, что собрались, – обвел он коротким жестом руки бабкиных соседей, – люди тоже ждут.

А Ванька слушал и думал, что, пожалуй, впервые в жизни очутился в столь идиотском положении. Какое-то сплошное невезение: вчера эти дурацкие прыганья с крыши сарая, надо ж было только додуматься, а сегодня – непонятная смерть бабки Марьи, эти чертовы телеграммы... Хотел же как лучше! А теперь вот стой и отдувайся как дурак.

Взглянув мельком на бабку Марью, опустил глаза. От кого-от кого, но от нее такого подвоха не ожидал. Неужели подшутила? Нет, не могла, да и на сердце в последнее время жаловалась. Но все-таки с упреком сказал:

– Как же так, ведь сам все как было видел, звал, а в ответ – ни звука. Конверт с адресами лежал на столе – я и взял. А теперь выходит – курам на смех. Ну что ж, раз виноват, значит, отвечу.

Бабка слушала не отводя глаз. Лицо бледно-желтое, измученное. Кожа словно пересушенный и испещренный мелкими-мелкими морщинками пергамент, а глаза, обычно такие веселые, вдруг наполнились слезами, отчего припухшие мешки под ними и кончик носа покраснели, а лоб сморщился.

– Никакого смеха, Ваня, – ответила чуть слышно. – Как есть правильно гутаришь. Всю прошлую ночку маялась, думала вот-вот Господу Богу представлюсь. До утра ждала смертушки, а она не пришла. Господь решил по-другому – пожить, значит, должна. Оно, Ваня, может, и к лучшему. Завтра побелим с невесткой, а потом и помирать можно. Ты уж прости...

– Ну зачем вы так, мам? – надула обиженно губы невестка, порывисто обняла и чмокнула свекровь в щеку. – Скажете тоже помирать! А дети, внуки к кому приезжать станут? Виктор вот собирается в отпуск. Говорит, сад опилю, угля и дров заготовлю, да он у вас тут все поделает.

И все разом как загалдели, загалдели, чтобы бабка, значит, умирать не спешила. А Меланья, так та даже обиделась, что подружка бросить ее захотела.

– Да я че, я ниче, – окидывала всех теплым взглядом бабка Марья. – Поживу, коль просите... – А сама довольная такая. И опять, уже не столько Ивану, сколько участковому стала говорить, какой сон видела, да как потом сердце схватило и как к смерти готовилась, а под самое утро вдруг крепко уснула. Утром Меланья пришла; она уже не спала и переоделась, а смертную одежду вновь в сундук спрятала. Отвару из целебных трав вместе попили, и тут невестка на КамАЗе подъехала, люди собрались. Она им рассказала о случившемся, оттого все и смеялись...

Смотрит бабка на Ивана так, будто прощения просит. Нет, он-то ее понимает, верит, но вот участковый...

И тогда все, кто собрался, даже незнакомый шофер, стали упрашивать Федора Степаныча, чтоб не наказывал Ваньку. Ну с кем в жизни не бывает? А бабка Марья даже поднялась и в ноги ему поклонилась.

– Прости нас, милок. Может, че и не так. Даже помереть путем не сумела. А он же сосед мой. Прости...