Текст книги "Откровенные тетради"

Автор книги: Анатолий Тоболяк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)

3

Я думала, что у меня был отгул в тот день. Но оказалось иначе.

Бабка Зина первой накинулась на меня, едва на следующее утро я пришла на работу.

– Милая, как же ты так, а? Чего ж ты меня подвела? Теперь начальница грозит меня выгнать, старуху…

Я смотрела на нее, не понимая, в чем дело.

– У нас же с тобой уговор был, а ты нарушила. Ты должна была выйти-то. У меня-то отгул. А мы обе с тобой прогуляли.

Я рассердилась.

– Баба Зина, не мухлюйте! Вы сказали, что выйдете, а в следующую субботу я отдежурю за вас.

– Говорила так?

– Говорили.

– Ну, видать, мне помирать пора, девонька. Стара стала. Память прожила. Все шиворот-навыворот перепутала, глупая!

Я пристально посмотрела на нее. Маленькие выцветшие глаза помаргивают, слезятся, нос пошмыгивает… Что ей сказать?

Не заходя к себе, я отправилась во флигелек к Зое Николаевне. Она была на месте – только-только, видимо, разделась и прихорашивалась, глядя в зеркальце Я ее едва узнала. На ней был белый, в крупных локонах парик, брови подведены, губы накрашены… По здоровавшись, я сразу объяснила: так, мол, и так, до говорились с бабой Зиной, но произошло недоразумение. Котова поправила парик, спрятала зеркальце в су мочку. Каюсь, глядя на нее, я злорадно подумала, что парик этот идет ей как корове седло…

– Ну, что ж, Ленок, – отбросив сумочку на стол, дружелюбно сказала Котова. – Бывает! Как говорят в народе, быват. Все быват, Ленок! С бабки спрос мал: у нее вчера выходной по расписанию. Не придерешься к ней. Тебе надо было, Ленок, на магнитофон записать ваш разговор. А теперь куда денешься? Прогул. Нужно тебя увольнять, Ленок.

– Как увольнять?.. Вы шутите? – Я даже непроизвольно улыбнулась.

– А ты как думала, Ленок? На работу ходить – это тебе не на танцульки. Дисциплина нужна.

– Нет, вы не посмеете… – Я по-настоящему напугалась. Даже озноб прошел по телу.

– Чего-о? – протянула Котова. – Не посмею? Плохо ты меня знаешь, Ленок! Для меня это раз плюнуть. Правда, сейчас закон на твоей стороне. Твой живот – твоя защита, Ленок. Но не вечно же ты будешь с ним ходить… А я терпеливая, Ленок, подожду. Вот так! – закончила она с широкой улыбкой, протиснулась между стеной и столом и уселась на место Гаршиной.

Ко мне вернулась речь. Я тихо спросила:

– Зоя Николаевна, за что вы так ненавидите людей? Что они вам такого сделали?

Папка с бумагами полетела в сторону, отшвырнутая. Зазвонил телефон, но Котова лишь приподняла трубку и бросила. Вскочила.

– Это я-то, по-твоему, людей не люблю? Да у меня полгорода в друзьях, Ленок! А таких, как ты, я и правда ненавижу. Больно вы зазнались, больно умные стали. Ходите кверху нос, нас за ничтожества считаете – вот какие мы неотесанные и допотопные! Ничего не понимаем, ничего не соображаем! А вы так прямо из двадцать первого века, умники! Из пеленок – уже учителя; все не так, все не то, все не по-вашему. До чего дошло: своих родителей стыдитесь! Ничего, жизнь прижмет, запросите помощи как миленькие! И мой умник тоже! Но я его тогда поманежу…

– Нет, Зоя Николаевна, ваш сын, по-моему, никогда не попросит у вас помощи.

– А ты что, знаешь его?

Я рассмеялась. Даже жалко ее почему-то стало, эту солидную женщину в глупом белом парике, прожившую сорок или сколько там лет и все-таки убежденную, что Земля может по ее желанию закрутиться в обратную сторону и время пойти вспять…

…Малышня уплетала уже овсяную кашу тети Поли и изредка перешвыривалась хлебными шариками.

«А она-то в чем виновата?» – думала я, глядя на веселую чистенькую Фирузу Атабекову.

– Ты не знаешь такого парня – Котова? – спросила я Юльку Татарникову, когда она пришла ко мне в гости. – У него отец в гороно, а мать заведующая детсадом.

– Олега, что ли? Ты даешь, Ленка, честное слово! Кто же его не знает? Он за мной одно время ухлестывал, а потом с этой дурой Семеновой уехал куда-то. Говорят, сейчас плавает в море. А что?

Я не стала ей объяснять причину своего любопытства. И об Андрее рассказала очень скупо: заходил, мол, однажды. О посылке его умолчала, и Татарникова ушла с убеждением, будто я что-то скрываю.

Где он так долго ездит, этот ненормальный?

Сонька улетела в Ташкент, в свой институт и к Боре.

Еще в первый наш разговор до смерти Михаила Борисовича она призналась, что фактически они с Борей уже женаты, но родители, конечно, об этом не знают…

Боря, говорила Сонька, замечательный парень, но она торопит событие, потому что… Тут она выразительно посмотрела на меня: ты-то, мол, понимаешь почему? Кровь из носу, а летом она его потащит в загс! А то они сейчас такие… И Сонька опять выразительно посмотрела на меня.

Я спросила, любит ли она своего Борю, и Сонька замялась. Как сказать? Она точно не знает. Он не красавец, Боря, нос у него, например, еще больше, чем у нее («Уникальный паяльник!»). Сам длинный (Сонька ему лишь по плечо), но ведь и она не кинозвезда… «Правда, Ленка?»– с надеждой, что я ее разуверю, спросила Сонька. Ну, умный, само собой. Дураков она терпеть не может. Интеллигентный. Тактичный. В баскет здорово играет. «Да, люблю!»– решила Сонька, тряхнув своими кудряшками. «А он тебя?» – поинтересовалась я.

Сонька возмутилась: чем я слушаю, ухом или брюхом? Она же ясно сказала, что Боря интеллигентный, тактичный. Как он может сказать, что не любит? Сколько раз она спрашивала: «Любишь?»– столько раз он исправно отвечал: «Люблю». А когда ему кто-нибудь говорит: «Спасибо»– он непременно отвечает: «Пожалуйста». Вот такой он. Боря.

Сонька задумалась и, намотав на палец кудряшки, сказала, что если честно, то она иначе себе представляла любовь. Интимность оправдала ее ожидания, тут совпадение воображаемого и реального, хотя вначале было противно… А вот эта штука любовь… Тут она сильно дернула себя за кудряшку и скривилась от боли. Она что-то не понимает, как из-за нее сходят с ума и прочее. («Ты меня, Ленка, извини, конечно», – быстро спохватилась Сонька. Я извинила.) Да в чем она, собственно, выражается, любовь? Есть у нее явные признаки? Вдруг она ошибается, что любит… а вдруг действительно любит, но сама этого не понимает? Почему не издают на этот счет никаких пособий? По половым-то проблемам небось есть.

Такие у нее были растерзанные чувства.

Но когда она прощалась, мрачная, угнетенная, то мы уже не говорили о Боре.

Сонька уехала, а вскоре я обнаружила, что пропал конверт с адресом Максима.

Тетрадь восьмая

1

Конец февраля у нас – это голуби, кувыркающиеся в небе, сухая земля, знойное солнце, цветущие фруктовые деревья и сельскохозяйственные статьи в местной газете. Я всегда любила эту пору. Весенние предчувствия! Оживающая, как по слогам, природа. Оттолкнешься ногой от земли – и можно, кажется, парить в воздухе.

Раньше так. А сейчас я болела. Тяжесть во мне росла, живая, колотящаяся. Я быстро уставала. Поясницу разламывало уже после небольшой прогулки. Вот какая я стала развалина!

А тут еще печальная новость: Мария Афанасьевна уезжает. Она обменялась квартирой с городом Желтые Воды, где у нее были родственники.

– Знаешь, Лена, мне сейчас все равно, где жить. Только не здесь. Слишком много воспоминаний.

Я подумала: а ведь она поступает так же, как я в свое время, собираясь к тетке. Надеется, что расстояние поможет, верует в целебную силу новых мест… А я поняла, что хоть в космос заберись, от себя не убежишь.

Мебель уже была отправлена контейнером. Мы сидели на раскладушке в пустой и гулкой квартире. Незнакомая квартира… И сами мы совсем иные, чем полгода назад.

– Лена, очень жаль, но тебе придется вскоре искать новое жилье. Они написали, что возвращаются.

Ох! Я мысленно охнула, а вслух лишь спросила:

– Когда?

– Недели через две будут здесь. Что-то у них там изменилось со сроками… Куда ты переселишься? Думала об этом?

– Думала, Мария Афанасьевна. Много раз. Но ничего пока не придумала.

Она закурила, затянулась, прикрыла глаза…

– А не пора ли тебе вернуться домой, Лена?

Я покачала головой.

– Нет, Мария Афанасьевна, не могу. Ничёго у нас не получится.

Она опять затянулась дымом.

– Тогда у меня есть предложение. Не очень заманчивое, конечно, но лучше, чем ничего. Получишь декретный отпуск – приезжай в Желтые Воды и живи у меня. Я буду очень рада. Обещаю не нудить и не вмешиваться в твои дела. Малыш подрастет, там видно будет.

– Спасибо, я подумаю.

А проводить мне ее не удалось…

Чуть раньше, внезапно, как с неба, на мою голову свалился Андрей. Впрочем, что значит «как с неба»? Он ведь прилетел на самолете…

Был поздний вечер, часов десять. Я сидела в рабочем кабинете хозяина (теперь я уже не могла называть его своим, как раньше) и в какой уж раз читала брошюру «Молодая мать и ребенок». Поразительно, написал ее мужчина. Счастливая, наверно, у него жена, думала я. А может быть, он теоретик и, доведись ему купать младенца, выплеснет из ванночки вместе с водой…

В прихожей длинно зазвонил звонок. Я уже закрыла ворота; следовательно, кто-то нажимал кнопку с улицы. Потушив свет, я прильнула лицом к стеклу. На той стороне улицы хоть и горел фонарь, но различить что-либо было трудно. Видно, что кто-то маячит, а кто?

Но этот неумолчный, настойчивый звон. Наглый, я бы сказала. Прямо-таки говорящий: да открывай же быстрее, чего копаешься! Кто мог решиться так звонить? Или пьяный отец, или он.

Вот и повод оскорбить его, раз навсегда отвадить от моего дома. Отчего же я разволновалась? Сначала кинулась к зеркалу, взглянула на себя, поправила волосы, а потом пошла открывать.

Он! Это был он. Просунул ногу между железными прутьями и пытается протиснуться сам.

– Черта с два! – злорадно сказала я. – Не пролезешь!

Тут был не только он, но и его рюкзак, и еще что-то громоздкое, завернутое в бумагу, прислоненное к ограде.

– Андрей, иди домой, пожалуйста. Сейчас поздно. Я спать хочу. Я больна. И вообще… нечего тебе тут делать!

Он выдрался из ограды, прильнул к ней лицом.

– Неужели не пустишь?

– Не пущу.

Секунду он молчал и вдруг загорланил на всю улицу:

– Да это же глупость! Ничего глупее в жизни не слыхал! Я на самый быстроходный самолет сел, чтобы скорее добраться. На такси из аэропорта гнал. А ты не пустишь? Открывай немедленно!

– Не кричи и не пори чушь.

– Тогда я поставлю здесь палатку! У меня с собой палатка. Польская, не какая-нибудь! Я могу в ней хоть сто лет жить. А поставлю в пять минут. – Он схватился за рюкзак.

– Ох и балда ты! – Я отодвинула засов.

Громоздкую штуку он притащил прямо на ковер гостиной и стал срывать бумагу. Я села в кресло и молча наблюдала.

– Отличная вещь, – приговаривал Андрей, расправляясь с чистотой дома. – Здесь таких не найдешь. Если скрючиться, можно самому спать.

Это был разборный детский манежик. Я рассердилась по-настоящему.

– Ну, знаешь, это слишком! Кто тебя просит меня снабжать? Кто? Не нуждаюсь я в твоей помощи, понимаешь?

Он сел на ковер, подвернув ноги. Потупил глаза, будто молясь. Негромко и задумчиво произнес:

– Странные вещи ты говоришь. Недоступные для меня. Интересно, почему я не могу заботиться о ребенке? Может, я его хочу усыновить?

– Что-что?! – закричала я.

– Не штокай. – Андрей встал. Усталый, небритый. – Ухожу. Скоро появлюсь опять. Жди!

Он скрылся в прихожей. Хлопнула дверь.

Конечно, все это вполне могло мне присниться. Но вот же посреди комнаты разодранная бумага, манежик… И его слова все еще висят в воздухе.

Какая тишина опять! Какой уродливый, огромный домина! Как же я ненавижу его уют и пустоту! Лучше бы он не приходил, этот ненормальный! Я вспоминала бы его изредка с доброй улыбкой, а потом благополучно забыла бы. А он, как сквозняк, налетел, продул и вылетел – и вот ходи теперь с горящей от жара головой. Странный, непонятный, безумный… но какой же славный!

«Замолчи! – сказала я себе. – Раз и навсегда пойми, что иллюзии не для тебя. Сколько можно?»

«А все-таки, – упорствовал кто-то во мне, – какой славный!» Славный фантазер.

2

В тот день, когда я собиралась проводить Марию Афанасьевну, у нас в детсаду была медицинская комиссия. Четверо врачей в белых халатах, знакомая мне молодая Светлана Викторовна из гороно и Котова ходили гуськом из комнаты в комнату, а потом осматривали, ослушивали и расспрашивали притихших от любопытства ребят.

Надо же было мне в тот день проспать и опоздать на работу! Когда я прибежала, запыхавшись, Котова бросила на меня веселый взгляд, шествуя в конце процессии, и выразительно посмотрела на часы. Воспитательница Мальцева отозвала меня.

– Знаете, Лена, – негромко и печально заговорила она, – мне Зоя Николаевна вынесла строгий выговор. За тот случай.

– Я не поняла: за какой случай?

– Да когда я уходила, а вас попросила посмотреть за ребятами, помните? Вот за тот. И вас я подвела. Просто не знаю! Я виновата, но все-таки… Как работать в такой обстановке? Хоть увольняйся.

В это время, увидев нас, подошла молодцеватая Светлана Викторовна в очках. Она была оживленна, от нее сильно пахло духами.

– Здравствуйте, Соломина. Поздно вы, однако, являетесь на работу. Как ваши дела?

Я угрюмо оглядела ее.

– Спасибо, неплохо. А ваши как?

Она дружелюбно рассмеялась.

– Спасибо, не могу пожаловаться.

– А я вот хочу вам пожаловаться! Скажите, если человек болен, может он сходить в поликлинику сделать укол?

Мальцева просяще тронула меня за локоть.

– Не надо, Лена…

Но я уже завелась.

– Есть трудовое законодательство, всем известно. Но ведь должно быть и обычное сочувствие, так? Можно выносить выговор за такой проступок?

Светлана Викторовна стала серьезной. Мальцева поспешно, путаясь, рассказала ей, как было дело, и закончила:

– Да ладно, что уж теперь… Приму к сведению.

Светлана Викторовна поразмыслила и сказала:

– Да-а… Ерунда какая-то. Тут Зоя Николаевна явно переборщила. – Она оглянулась, нет ли кого поблизости. – Я вам сочувствую, Инна Семеновна. Эти перехлесты Зои Николаевны, между нами говоря, начинают надоедать. Была бы моя воля… Ладно! Я поговорю с ней. А вам, Соломина, смотрю, урок не впрок.

– То есть?

Она лишь махнула рукой: что, мол, на вас понапрасну тратить время, все равно не поймете! И отошла. Угнетенная Мальцева пожалела меня:

– Вам опять достанется от Зои Николаевны.

Моего сочувствия как не бывало. Я воскликнула:

– А вы заступитесь за меня! Почему вы все только вздыхаете? Что вы за пришибленные такие! Считаете себя многоопытными людьми, а ходите как в потемках!

Мальцева болезненно поморщилась. Опять у нее, наверно, заныл желудок…

Комиссия задержалась у нас до обеда, отведала кулинарную вкуснятину тети Поли и отбыла, всем, кажется, довольная. Во всяком случае, Котова была в отличном настроении.

– Ленок, – сказала она мне, широко улыбаясь, – какая же ты все-таки вредная! Зачем на меня пожаловалась?

Мы были одни в игровой комнате, где я прибирала. Ребятня укладывалась спать.

– А зачем вы вынесли Инне Семеновне выговор? Несправедливо. Она больной человек, вы знаете.

– Я погорячилась, Ленок. Этот приказ я отменю. А новый придется издать. Хоть и жалко тебя да сколько можно терпеть? У нас тут, Ленок, не богадельня. Опять ты сегодня опоздала. А прошлый прогул помнишь? Для начала получишь выговор, а дальше видно будет. – Она похлопала меня по плечу и вышла из комнаты.

О том, чтобы отпроситься в аэропорт, не могло быть и речи. А когда я позвонила Марии Афанасьевне домой, она уже не ответила.

Вечером я опять нашла в почтовом ящике извещение на перевод. Сердце радостно екнуло, когда увидела сумму: семьдесят рублей. Но тут же я подумала: это уж слишком! Одно дело помощь, а Вадька, кажется, взялся содержать меня. Надо накатать ему отповедь, пресечь такую неумеренную щедрость.

С этой мыслью я поспешила на почту, чтобы успеть до закрытия. Около переводного отдела пришлось выстоять небольшую очередь. Какой-то мужчина передо мной, не моргнув глазом, получил и, не считая, сунул в карман восемьсот рублей. Бывают же такие деньги! Интересно, что с ними делают?

С каким-то стыдом я протянула свое извещение.

Старая женщина за конторкой с хмурым видом его приняла и, перебрав стопку переводов, вытащила из нее мой.

– Откуда? От кого?

Я сразу ответила, что от Соломина из Хатанги.

– Неправильно! – И нетерпеливо добавила: – Вспоминайте быстрей, люди ждут!

Я почувствовала, что краснею. Лихорадочно соображала. Вспомнила слова Соньки: «Почему ты не сообщишь ему, что у тебя будет ребенок?» Вспомнила об исчезнувшем конверте и с трудом назвала фамилию Максима.

Женщина выкинула переводной бланк на конторку. На отрывном корешке приписка. «Белка! – было выведено мелким четким почерком. – Почему ты мне ничего не сообщила об этом? Узнал от твоей подруги. Я не миллионер, но, конечно, буду помогать по мере сил. Жизнь пустая. Я снова один. Максим».

– Чего ждете? Заполняйте!

– Сейчас… – Я торопливо проставила сумму прописью, дату и расписалась. Женщина отсчитала семь десятирублевок. Я спросила каким-то не своим, хриплым голосом – Сколько стоит перевод этой суммы?

– Почтой?

– Нет, телеграфом.

– Три сорок.

– Подождите, не выдавайте.

Стопка бланков лежала на конторке. Я взяла один и принялась быстро писать: Ташкент, улица… Адрес я помнила, только индекс забыла, но дойдет и без индекса. Кажется, все. Нет, еще приписка: «Не смей ничего присылать мне». Без подписи.

– Вот, возьмите.

Я видела: она прочитала не только адрес, но и в приписку заглянула. Вздохнула:

– О господи! – И, подложив копирку, накорябала квитанцию. – Три сорок…

Я заплатила, отошла и присела на скамейку в вестибюле.

– Что с вами? – участливый голос газетной киоскерши.

– Ничего… сейчас пройдет…

Я тащилась по улице и думала: «Сонька – свинья! Это подлость с ее стороны, а не участие. А этот… этот Максим! Неужели он еще на что-то надеется, несчастный, пропащий, мертвый человек?.. А на что надеюсь я? Работа под угрозой. Через неделю, а то и раньше вернутся хозяева дома. В мае родится ребенок, и моя жизнь станет совсем иной. Что же делать? Как мне быть?

Дома я засела за письмо брату. Вот оно, это письмо, так и не отосланное…

«Здравствуй, Вадька! Как ты там? Не занесло тебя снегом? У меня все в порядке. По-прежнему работаю в детсадике. Вокруг милые и добрые, все понимающие люди. Здоровье у меня хорошее. Ребеночек растет не по дням, а по часам. Была в гостях дома – там тоже все в порядке.

Спасибо тебе за деньги, но больше присылать не надо. Я прекрасно зарабатываю и ни в чем не нуждаюсь, честное слово. Погода у нас…

Ох, Вадька, какую ерунду я пишу! При чем тут погода? Сам знаешь, времена года неизменны, но мы-то меняемся с каждым днем, так ведь? Школьная «я» – это такая далекая, странная особа! Нынешняя «я» смотрит на нее с легкой грустью и недоумением. А будущая «я» – смутное отражение в затуманенном зеркале. Не разглядишь, какая…

Ты понимаешь, о чем я говорю? Я хочу сказать, что о вчерашнем дне можно сожалеть или вспоминать его с радостью. Сегодняшний можно терпеливо прожить, так? Но самое тревожное – наше завтра, ты согласен?

Я не боюсь, нет, не подумай. Мне кажется, после школы я прожила целую жизнь. И одно сумела понять ясно: самое страшное – это потерять самое себя. Стоит отдаться на волю волн – и тебя уже нет. Стоит сделать себе поблажку, малюсенькую уступку своей совести и достоинству – и ты уже не личность, а просто живая особь. Понимаешь?

Вот я и думаю, Вадька: выдержу ли я? Смогу ли идти дальше, вскинув голову, держа на руках своего ребенка, как пылающий вызов всем недругам жизни, как несокрушимую свою надежду? Если б знать!..

А погода у нас теплая и ясная.

Целую.

Лена».