Текст книги "Откровенные тетради"
Автор книги: Анатолий Тоболяк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)
7
Дни шли; солнце меркло; Давно остановились реки. Темнело быстро и надолго. Соболь нагулял меховую шубку; в тайге сухо щелкали винтовочные выстрелы. Олени отъелись на осенних грибах, теперь копытили ягель. По ночам из труб нашей столицы в небо тянулись длинные и прямые дымы. Градусники начало зашкаливать.
В редакции жизнь шла своим чередом. Каждый день в 18.15 по местному времени в эфире раздавались звуки национального инструмента, открывавшего наши передачи. С девяти до шести крутились магнитофоны, приходили и уходили авторы, загоралось и потухало световое табло над дверью дикторской; «ТИШЕ! ЗАПИСЬ!», заполнялись бумагами и вновь пустели редакционные урны, не стихал шум в аппаратной, где три женщины с помощью иглы и клея превращали косноязычие в красноречие, созывались летучки, улетали и прилетали сотрудники – настольный календарь становился все тоньше.
Потянулась моя девятая зима в этих краях.
Кротовы по-прежнему жили в редакционной комнатушке. Кто-то пошутил, что им по совместительству нужно платить ставку сторожа. К Кате привыкли и, кажется, полюбили ее. Она держалась очень скромно, почти незаметно, охотно помогала машинисткам и стала неплохо разбираться в нашей фонотеке. Я подумывал о том, чтобы поручить ей готовить концерты по заявкам.
Из того, что Катя держалась тихо и скромно, кое-кто сделал неправильный вывод об ее безответности. Как-то Юлия Павловна Миусова, сорокалетняя молодящаяся женщина, завела с Катей разговор и шутливо посоветовала ей «сделать из Сергея человека – постричь его и стесать острые углы». Катя заявила с неожиданным гневом:
– Не смейте так говорить!
Миусова захлопала зелеными веками:
– Почему, Катюша?
– Сережа не нуждается в приглаживании. Он незаурядная личность. Ему все позволено.
– Да это Раскольников какой-то! – воскликнула Миусова.
Кротов в последнее время затих, замкнулся. На летучках он сидел молча, и мысли его блуждали где-то далеко. Он заметно похудел. Я предполагал, что он мало спит, и осторожно расспросил сторожиху, которая всю ночь дежурила в редакции. Она подтвердила мои догадки: Кротов работал на машинке до глубокой ночи.
История с крестиком не получила дальнейшей огласки, и я стал по-иному посматривать на Ивана Ивановича Суворова. Он с наступлением зимы заболел (рецидив застарелого радикулита) и уже долгое время находился на бюллетене. Другие сотрудники принимали Кротова как нечто неизбежное. Отношение к нему было прохладным и настороженным. – Кротов умел создавать вокруг себя какой-то вакуум, безвоздушное пространство, в котором гибли доброжелательность и участие. Открыто восхищался Кротовым лишь наш диктор Голубев, шумный, бесшабашный мужчина, чем-то иногда напоминающий извозчика. С ним у Кротова сложились приятельские отношения, но в дружбу они вряд ли могли перейти.
Из командировки Кротов привез великолепные магнитофонные записи. Я дал распоряжение техникам передать ему для постоянной работы магнитофон «Репортер-5», новейшую модель. Он умело им пользовался, и от наших последних известий как будто пахнуло свежим ветерком… Теперь в каждом выпуске звучали живые голоса (интервью, короткие беседы, репортажи). Я пытался усмотреть в них поверхностность, но придраться было нелегко. Странное дело, он трудно уживался с людьми в стенах редакции и быстро, цепко, без видимых усилий находил общий язык с авторами.
Конец октября Кротов отметил небольшой сенсацией. Мы подготовили часовую программу для Москвы. Она прошла успешно. Как по закону детонации, редакция передачи «Земля и люди» Всесоюзного радио запросила у нас сюжет о местных оленеводах.
Я вызвал Кротова и спросил, не осталось ли у него в запасе подходящих записей. Он ответил утвердительно и через несколько дней принес мне готовый, смонтированный и начитанный кадр. На восемь минут слушатель переносился в тишину тайги, где протяжно звенят ботала на оленьих шеях, раздается хорканье пасущихся животных, заливается лаем собака-оленегонка, быстрая, как чума, гибнут сучья в костре и неторопливый, хриплый голос старика эвенка ведет рассказ о жизни… Авторский текст был прост, непатетичен, в тон медленно гаснущему костру и неспешным мыслям старика. В нем ощущалось какое-то затаенное дыхание, странная грусть и взволнованность горожанина, сердце которого растревожено и бьется учащенно. Я подумал, что Кротов не преувеличивал, когда говорил о своих сильных впечатлениях после поездки в стадо.
Рассказ кончался печально; старик вздыхал, кряхтел и говорил, что «скоро, однако, умирать пора», беспокоился о том, кому оставит свое бригадирское место, и тонкий вой собаки как бы уже оплакивал его.
Материал был послан с сопроводительной бумагой в Москву и вскоре прозвучал в эфире. Затем Москва сообщила, что радиорассказ Кротова, помимо гонорара, отмечен солидной комитетской премией. Я обрадовался и встревожился. С одной стороны, подтверждались мои надежды и риск оказался ненапрасным; с другой – возникали опасения, что у Кротова закружится голова от первого успеха.
Он воспринял известие о премии странно: что-то прикинул в уме и хладнокровно сказал, что этих денег хватит на новое пальто Кате. И все. Телеграмму из комитета он сунул в карман, а несколько дней спустя ее принесла мне уборщица, найдя в урне с бумагами. Я вызвал Кротова и раздраженно отчитал его. Это пижонство, внушал я, мальчишество – бросать такие документы в корзины для бумаг. Он пожал плечами: зачем она? Я объяснил, что это своего рода гарантия на черный день, подтверждение его журналистской квалификации. Он опять пожал плечами. Раз так, сказал я, он ее больше не получит. И сунул телеграмму в стол.
С Кротовым что-то происходило. Да и Катя в последние дни ходила подавленная. Целыми днями она почти безвыходно сидела в фонотеке, и машинка стучала, как дятел.
В начале ноября на мое имя пришло письмо из Москвы. Только вскрыв его и прочитав первые строки, я сообразил, что пишет мать Кати.
«Уважаемый Борис Антонович!
У Вас с августа работает моя дочь Екатерина Наумова (сейчас по паспорту она Кротова). Из ее писем я знаю, что Вы приняли большое участие в устройстве Катиной судьбы. Я думаю. Вы понимаете (у Вас, вероятно, тоже есть дети) необходимость для Кати высшего образования. Поэтому Вы поймете мое резко отрицательное отношение к необдуманному и раннему замужеству моей дочери. Не стоит от Вас скрывать, что ее так называемый муж Сергей Кротов как личность мне глубоко антипатичен. Это в высшей степени, как Вы могли уже, наверно, убедиться, легкомысленный молодой человек. Он не в состоянии устроить свою жизнь, не говоря уже о жизни Екатерины. Ее замужество – результат детского увлечения. А это ни к чему хорошему не может привести.
Я убедительно прошу Вас, Борис Антонович, помочь мне. От расстройства я заболела. Я врач и знаю, что моя болезнь серьезна. Ради бога, уважаемый Борис Антонович! Умоляю Вас, приложите весь свой авторитет, все свое влияние, убедите Екатерину возвратиться в Москву. Иначе ее жизнь будет загублена.
С глубоким уважением НАУМОВА».
Приписка меня рассердила. Она была такова: «Готова быть Вам полезна во всем».
Письмо я спрятал в ящик своего стола. Я не знал, чем могу помочь матери Кати.
Из дневника Кротова
«Родственница с баулами и авоськами вернулась с юга.
Наш необитаемый остров осквернен.
Что нам оставлено? Кафе, многолюдные улицы, скамейки в парках, темные кинозалы. Всюду – глаза, и уши. Столица следит за нами. Мы мятущиеся, бесприютные единицы народонаселения.
Каждый вечер мы прощаемся в подъезде Катиного дома. Мы стерли все меловые надписи со стен. Наш лексикон ужался в одно слово: «люблю».
До экзаменов пятнадцать дней.
Десять дней.
– Мы провалимся, Сережа.
– Ерунда!
– Что нам делать?
– Действовать!
– Ты любишь меня?
– Люблю.
– Ты что-нибудь придумаешь?
– Придумаю.
Не узнаю себя. Не я ли издевался над Эмилем Чижом, бредившим на школьной скамье Валей Голубенко, девочкой с такими кудрявыми волосами, как дети рисуют дым? Не я ли произносил монологи в компаниях, называя любовь старомодным чувством?
«В тот день всю тебя от гребенок до ног, как трагик в провинции драму Шекспирову, носил я с собою и знал назубок, шатался по городу и репетировал». Пастернак писал про меня.
Однажды Катя не явилась на свидание. Я ждал. Я просмотрел кипу газет, выпил два стакана газировки, в тоске сожрал фруктовое мороженое.
Двухкопеечная монета юркнула в щель телефона-автомата, как зверек в нору.
– Алё!– возник приятный женский голос.
– Здравствуйте. Можно Катю?
– Кто ее спрашивает?
– Сергей.
– Катерины нет дома и в ближайшие дни ее не будет. Она уехала на дачу. Прошу вас больше не звонить.
Гудки отбоя – это невысказанные слова проклятия. Классический прием отваживания! Трубка в моей руке, как сломанный посох перехожего калики.
Вера Александровна Наумова взывает к знакомству. Пора, пора! Рога трубят! Меня бросило в жар.
За две минуты крутого взлета на восьмой этаж я сбил дыхание. Плевать!
Звонок, щелчок английского замка. Передо мной в проеме двери – Прекрасная Дама. Она высока ростом, лицо строгое, как у богородиц, в каштановых волосах одна седая прядь.
– Вера Александровна?
– Да, это я.
– Я Сергей. Я вам звонил. Мне нужна Катя.
Секундная растерянность в лице Прекрасной Дамы.
– Разве я не сказала вам, что Катерины нет дома?
– Неправда!
– Повторяю: ее нет дома. Вы назойливы.
А по длинному коридору к двери уже летит Катя в распахнутом халатике, точно выпущенная из пращи.
– Сережа!
Щеки Прекрасной Дамы слегка зарумянились.
– Входите, – сказала она.
И я вошел.
– Катерина, ступай в свою комнату. Я хочу поговорить с твоим приятелем.
– Мама!
– Ступай! Я позову тебя, когда понадобишься. Я не съем его.
– Иди, – сказал я.
И она ушла, оглядываясь, босая, голоногая, в коротком халатике.
Прекрасная Дама. Прекрасная комната с прекрасным видом из окон. И прекрасный разговор.
– Вы заставили меня солгать. Это не в моих правилах. Я сделала это ради Катерины. Она сошла с ума. Я засадила ее за, книги. Вы, кажется, тоже абитуриент?
– Да.
– Это будет и вам на пользу.
– Почему?
– Ваше стремительное знакомство отнимает у вас слишком много времени. У вас есть родители?
– Я подкидыш.
– Вы дерзки. Я этого не люблю.
– Кате нравится.
– Катерина – глупая девчонка. Она увлекающаяся натура. В седьмом классе ей нравился музыкант, в девятом – футболист, а теперь остряк. У нее портится вкус. – Я проглотил пилюлю. Она продолжала – Вы должны оставить ее в покое.
– Почему?
– Снова объясняю вам: у Катерины на носу экзамены. Она их сдаст, если будет заниматься. Встречаясь с вами, она забывает об учебниках.
– Мы читаем книги и говорим о книгах.
– На экзаменах это не поможет. Кроме того, – начала нервничать Прекрасная Дама, – я не сторонница случайных знакомств.
– Это должно нравиться вашему мужу! – выпалил я. У меня иногда слова опережают мысли.
Она была шокирована.
– Да вы просто хулиган!
– А почему вы говорите за Катю?
– Как почему! Она моя дочь.
– Катя – взрослый человек, с паспортом. Она может, отвечать за себя.
– Позвольте мне знать, может она или нет. Я не желаю с вами дискутировать. Сегодня она никуда не выйдет.
– А завтра?
– И завтра тоже.
– А послезавтра?
– Она будет вести себя так, как я захочу.
– Это чушь! – вырвалось у меня.
Прекрасная Дама горько усмехнулась.
– Современный молодой человек… Что ожидать! Я думала, у Катерины лучшие знакомства. До свидания! – Она встала.
Прием был окончен.
– Я хочу видеть Катю!
– Можете с ней попрощаться.
– Вы поступаете деспотично!
Опять горькая усмешка на прекрасном, холеном лице.
– Когда вы станете родителем, вы меня поймете.
– Этого не долго ждать!
– Что такое?!
– Я люблю Катю. Она меня тоже любит.
– Мальчик, опомнитесь! Вы смешны. Катерина влюблялась столько раз, что вам и не снилось.
– На этот раз серьезно.
– Должна вас огорчить; этот раз ничем не отличается от других.
– Катя!! – заорал я на всю квартиру.
И она была тут как тут, точно я потер лампу Аладдина. В том же халатике, голоногая и яростная.
– Сережа!
– Ты любишь меня? Вера Александровна не верит. Ты любишь меня?
– Мама!
– Что «мама»? – спросила мама, слегка потерявшись.
– Неужели ты ничего не понимаешь!
– Что я должна понимать? Позволить, чтобы ты провалилась на экзаменах? Чтобы ты испортила себе жизнь? Чтобы твои глупые увлечения я считала любовью?
– Я люблю Сережу.
– Ерунда.
– Я люблю Катю.
– Бред! Слушать вас не желаю даже!
Я потерял голову. В глазах поплыло.
– Вера Александровна, вы Кабаниха. Деспот и ханжа!
– Ступайте вон из моего дома!
– Мама! Не смей его прогонять!
– Катя, я жду тебя на площадке.
– Мама, извинись!
– Только этого мне не хватало! Уходите оба, дурачье.
И с этим напутственным словом Прекрасной Дамы я скатился по лестнице.
Через пять минут появилась Катя, зареванная, с одной туфлей на ноге, с другой в руке. Я обнял ее.
– Мне понравилась твоя мать. У нее есть характер. Она будет отличной тещей.
– Ох, Сережа!..»
8
В один из первых ноябрьских дней в редакции появилась молодая девушка. Она была в пушистом собачьем полушубке, камусных унтиках, меховой шапке с длинными ушами.
Девушка хотела видеть Кротова. Его не оказалось на месте. Заинтересованная Юлия Павловна Миусова предложила гостье раздеться и подождать. Девушка сняла шапку и присела на стул. У нее было миловидное скуластое лицо с решительно сжатым маленьким ротиком. Она быстро освоилась в незнакомой обстановке и уже минут через пять поинтересовалась у Ивана Ивановича Суворова, почему сын курит в присутствии женщин, да еще в закрытом помещении. Это антисанитарно, заявила девушка. Суворов подавился дымом и захрипел.
Поскучав еще минут пять, гостья обратилась к Миусовой. Она хотела знать, где Юлия Павловна покупает тени для век. Выслушав объяснение, она удовлетворенно кивнула и замолчала. Но ненадолго.
– А Сережа скоро вернется?
«Сережа»!
Миусова отложила ручку.
Чрезвычайно заинтересованная, она осторожно спросила, по какому делу ей нужен Кротов.
– Просто поболтать, – сказала девушка.
– Вы хорошо знакомы?
Девушка кивнула. Да, очень хорошо знакомы. Она познакомилась с Сережей в Улэките, где работает фельдшером.
Суворов закряхтел и заворочался на своем стуле. Скуластая девушка метнула на него сердитый взгляд. В этот момент в кабинет вошел, весь в инее с мороза, Кротов. Девушка слетела со стула.
– Сережа!
Кротов увидел ее и присвистнул.
– Черт! Тоня! Ты откуда взялась?
Раскосые глаза девушки радостно поблескивали.
– Села на самолет и прилетела.
Миусова уткнулась в лист бумаги. Суворов был плотно вбит в стол, как сторожевой знак добродетели.
Кротов сдернул с плеча магнитофон.
– Отлично! Пошли, познакомлю с Катей. – И за руку вывел девушку из комнаты.
Больше она в редакции не появлялась. Кротов вернулся через полчаса один, очень оживленный, сел за машинку и припустился печатать.
Вскоре до меня дошли слухи, что кто-то где-то когда-то заметил Катю с заплаканными глазами, а кто-то видел, как Кротов поздно вечером выходил из Дома приезжих. Иван Иванович Суворов, передавая мне на визу очередной материал, не удержался и заметил:
– Слышал, что вундеркинд-то наш хвост от жены отворотил. Или врут люди?
– Я слухи не обсуждаю, Иван Иванович.
– Про шкурку-то я смолчал. Теперь тоже, значит, молчать? Все, выходит, прощается нашему герою?
Затем в кабинете у меня появилась Юлия Павловна Миусова. Она начала издалека, очень осторожно и пришла к тому же, что и Суворов.
– Понимаете, Борис Антонович, если все это правда, то я, как профорг, не могу остаться в стороне. Да мне просто жаль девочку.
– А вы поговорите с Катей, – предложил я. – Только не как профорг, а просто как женщина с женщиной.
– Я уже поговорила. Она ни в чем не хочет признаваться. Делает вид, что ничего не понимает. Твердит, что у них все хорошо, а сама подурнела и глаза заплаканные. Я уж по-всякому… Но вы же знаете, как она боготворит своего Сережу. Это настоящий культ!
Я обещал ей потолковать с Кротовым.
Но уже на следующий день он сам пришел ко мне, причем не в рабочий кабинет, а домой.
Впрочем, сначала был телефонный звонок.
– Борис Антонович? Мне нужно с вами поговорить. Срочно!
– Что случилось?
– По телефону не объяснишь. Можно зайти?
– Ну, заходи, раз срочно.
В семнадцать лет, как я заметил, не срочных дел не бывает.
Кротов явился мгновенно, словно стоял за дверью. Он был сильно возбужден; рот приоткрыт после быстрого бега, глаза напряженные. Пока жена накрывала на стол, он весь извертелся в кресле, выкурил две сигареты. Я встревожился, поскорее выпроводил жену в другую комнату, плотно прикрыл дверь.
– Ну, в чем дело? Что стряслось?
– Катя уезжает! – выпалил Кротов.
– Что за новости? Как уезжает? Куда?
– В Москву, к матери.
– Ничего не понимаю. Я ей отпуска, кажется, не давал.
– А теперь дадите. У нее телеграмма. «Мама тяжело больна. Срочно выезжай. Отец», – процитировал Кротов. – И заверена поликлиникой. Все честь по чести.
– Неприятная новость, – сказал я.
Кротова подбросило на стуле.
– Это фальсификация, Борис Антонович!
– Что-о?
– Телеграмма фальшивая! Подделка! Вранье! Они хотят забрать Катю, понимаете?
– Нет, не понимаю. И не думаю, что это вранье. Даже уверен, что не вранье. Сядь, успокойся. Какие у тебя основания подозревать Катиных родителей?
– Они меня ненавидят. Считают, что я испортил ей жизнь.
– Для этого у них есть кое-какие основания, правда?
– Ни фига у них нет! Катя счастлива!
– Ты уверен?
– Уверен, еще как! А они считают, что Катя – вещь. Хотят распоряжаться ею, как вещью.
– Выпил! Пол-литра водки!
– Молодец! Прогрессируешь. Вот что я тебе скажу: умерь свой пыл. Ты несправедлив и необъективен. Для писателя, а ты им, кажется, себя считаешь, это огромный порок, а для человека – непростительный.
– Да вы бы знали, что это за люди! Особенно мать!
– Ну, расскажи. Я послушаю.
– У них расчет. Они все планируют. Все рассчитали наперед. Сначала Катя кончит школу, потом кончит институт, потом выйдет замуж, потом они ей купят квартиру, потом обставят ее мебелью, потом появится ребенок, потом они выйдут на пенсию, потом будут нянчить внуков, потом они умрут, потом умрет Катя, потом все сгниют.
– Утрировать ты мастер.
Он опять не услышал.
– Не жизнь, а плановое хозяйство!
– А сам ты разве не планируешь? Сначала ты напишешь роман, потом его опубликуешь, потом завоюешь популярность, потом станешь членом Союза писателей. И так далее.
– Это совсем другое, совсем другое!
– Да, верно. У них здравый смысл, у тебя – прожектерство. Вот они и тревожатся. Это естественно для родителей.
– Они преследуют Катю. Эта телеграмма – ловушка! Катя любит мать. Они этим пользуются. Развести ее со мной хотят!
– Ну, ты действительно пьян. Хлебни-ка чаю.
– Не хочу я чаю! Борис Антонович! Не давайте Кате отпуска.
Глаза у него стали жалобно-просящими. Он смотрел, помаргивав, как потерявшийся щенок. Я покачал головой.
– Не могу этого сделать, Сергей, и не хочу.
– Эх! – выдохнул он.
– Единственное, что в моих силах, – предоставить тебе также отпуск без содержания. Это в обход правил, но я это сделаю.
Он угрюмо отказался.
– Почему? Раз ты не хочешь отпускать ее одну…
– Дело не в этом. Я не боюсь. Я уверен в Кате. Я Катю не хочу отпускать, потому что они ее издергают, измучают. А если я буду рядом, еще хуже будет.
– Да, больной матери твое присутствие на пользу не пойдет. Это ты правильно рассудил.
– У нас и денег нет вдвоем ехать.
– Тоже резон, хотя я мог бы одолжить. Отдал бы когда-нибудь.
– Нет, спасибо, – с той же угрюмостью отказался он.
Мы помолчали. Он сидел опустив голову. Я обошел стол и положил ему руку на плечо.
– Ну, чего скис?
Он сидел не шевелясь.
– Фантазер ты большой. Навыдумывал черт-те что. И Катю, наверно, расстроил.
– Я Кате ничего не говорил. Я ей сказал, что она должна ехать.
– Правильно.
– А они ее замучают.
– Ну вот. Опять воображение! Конечно, они попробуют ее убедить, чтобы она осталась в Москве. Это вполне разумно.
Он вскинул голову. Глаза были злые.
– Вы тоже на их стороне! – Я убрал руку с его плеча. – Вы их защищаете!
– Ерунда, Сергей. Я стараюсь мыслите здраво, только и всего. Пытаюсь поставить себя на их место. У меня, в конце концов, тоже взрослая дочь. Она всего на два года моложе твоей Кати. И я, откровенно говоря, не хотел бы, чтобы через два года появился такой симпатичный парень, как ты, обворожил ее и умыкнул куда-нибудь на Чукотку. Нет, не хотел бы.
– Почему?
«В самом деле, почему?»
– Ну-у… хотя бы потому, что не очень верю в прочность ранних браков. Статистика, между прочим, в мою пользу.
Он зло перебил:
– Я читаю «Литературку».
– Ну вот, ты сам знаешь. А главное, раннее замужество для женщины – это, по-моему, потеря юности. На учебе обычно ставится крест, если пойдут пеленки и распашонки. Ты думал об этом?
– Думал. Мы с Катей хотим ребенка.
– Я тоже не против внука. Но лучше, если это случится чуть позже.
– Почему?
«В самом деле, почему?»
– Ну-у… моя дочь успеет окончить институт, посмотрит на белый свет, наберется житейского опыта… вот почему.
Кротов скривил губы.
– Как предусмотрительно!
– А ты как думал? Все родители, Сергей, стараются в меру своих сил быть предусмотрительными.
– Мои не стараются!
– Что ты хочешь этим сказать?
– А то, что они меня понимают! Они только переглянулись, когда я им сказал о Кате. И все. Потом мама заплакала. И все. А отец сказал: если будет трудно, сообщи. И все.
– С парнями легче… – вздохнул я, неубедительно так вздохнул.
– Посадите вашу дочь под замок, и все будет о’кэй?
– Спасибо за совет.
– Вы все рассчитали. А если она полюбит?
Я замахал руками и оглянулся на закрытую дверь.
– Окстись! Какая любовь в пятнадцать лет?!
– А если полюбит?
– Слушай, ты это слово «любовь» произносишь с легкостью необыкновенной…
– А все-таки? – настаивал он.
Я стал серьезным.
– Если это случится, то я, конечно, не буду ей мешать. Хотя ручаться не могу.
– И дадите им свободу?
– Вероятно.
– И разрешите жить самостоятельно?
– Видимо.
– И не будете нудить в письмах?
– Постараюсь.
– Вы еще не совсем пропащий человек! – заключил Кротов.
И, честное слово, мне было приятно это услышать, Вскоре я выпроводил его домой.
О скуластой девушке в тот раз не было сказано ни слова.
Из дневника Кротова
«Умопомрачительно звучит: запись актов гражданского состояния! Загс!
Катя изменилась в лице.
Я усадил ее на стул.
Седовласая женщина в очках с прозрачной оправой, отчего и глаза ее казались прозрачными, как чистейшая аш-два-о, просмотрела наши документы: паспорта, медицинскую справку Кати, заявление.
– Господи, ребятки, как это вас угораздило!
Я сделал сладкую физиономию, словно окунул ее в тазик с вареньем. Я залебезил, как профессиональный подхалим. Я стал до отвращения слащавым. Сю-сю-сю… Нам так повезло, что мы попали именно к ней. От нее зависит наша судьба.
– Вы бы знали, ребятки, сколько вас таких. И все торопятся, все спешат. Куда вы торопитесь? Куда вы спешите? Вам еще жить и жить.
Катя готова была заплакать.
– А процедура очень сложная, ребятки, – причитала бедная старушка. Как она переживала за нас! Как она хотела нам счастья… поодиночке!
Документы… райисполком… заседание… постановление…
– Без согласия родителей, ребятки, ничего не получится. И все равно не раньше чем через месяц.
Месяц!
Я обалдел.
Месяц!
А почему не вечность?
Мы спутники, летящие по орбите вокруг своих родителей. От их притяжения не уйдешь. Вера Александровна Наумова – Юпитер среди планет.
Сю-сю-сю… Я источал рахат-лукум и какаву.
– Хорошо, мальчик, я постараюсь ускорить все формальности.
Да здравствует вежливость! Да здравствует обходительность!
На улице Катя пришла в себя.
– Что с тобой было? – спросил я.
– Сама не знаю. Мне вдруг захотелось кислой капусты.
– Как я себя вел?
– Ой, ты был неподражаем!
– Я обольститель пожилых женщин.
– А меня ты любишь?
Вместо ответа я ухватил за руку пробегавшего мимо малолетнего москвича с портфелем.
– Пацан, погоди!
– Чё? – вытаращился он.
– Запомни, эту девушку зовут Катя. Я ее очень люблю. Она будете моей женой. Понял?
Он вырвался, захихикал, как сумасшедший, и пустился прочь, оглядываясь.
В овощном магазине мы съели кулек квашеной капусты.
Вперед, вперед, рога трубят! Держись, Кать! Твоя мама, моя теща, твой отец, мой тесть, моя мать, твоя свекровь, мой отец, твой свекор, – все перепуталось в этом мире!
Вера Александровна с порога квартиры глянула на нас и обмерла.
Я услышал, как застучало ее сердце.
Я понял, что у нас на лицах крупными буквами проступает жуткое слово: «ЗАГС».
А где мой тесть?
Нет моего тестя!
– Мама… – начала Катя непослушными губами. – Ты только, пожалуйста, не волнуйся…
– Вера Александровна! – перехватил я инициативу. – Мы должны вам сообщить… – (и вдруг сообразил» что изъясняюсь гоголевским стилем; «Господа, я должен сообщить вам пренеприятное известие…») —…мы решили пожениться. Катя беременна. В загсе требуют вашего согласия. Дайте нам его!
В прихожей стояло кресло, широкое, удобное. Если падать в обморок, то только в него.
Теща моя отступила и медленно осела именно туда.
– Вы негодяй! А ты безмозглая, испорченная, погибшая девчонка!
– Мамочка!
– Ты загонишь меня в могилу. Скорее я умру, чем…
– Сережа, уйди… – шевельнула губами Катя. Глаза огромные, как у той андерсеновской собаки. – Иди домой… я сама… пожалуйста…
Любимая! Держись!
Я поцеловал ее на глазах Прекрасной Дамы и вышел.
Я мчался домой, не соблюдая правил уличного движения. Ветер свистел в ушах. Ни одна машина не задавила. Город был пуст».
