Текст книги "Откровенные тетради"

Автор книги: Анатолий Тоболяк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

14

В нашем округе три раза в неделю выходит газета «Огни тайги». Редактирует ее Елизавета Дмитриевна Панкова, пятидесятилетняя, редко улыбающаяся женщина. Я встречаюсь с ней на заседаниях и совещаниях; случается, мы разговариваем по телефону, когда нужно дать в эфир оперативный материал с телетайпа, которого в радиодоме нет; но тесного сотрудничества почему-то не получается. Может быть, потому, что у газеты своя специфика.

В десятом часу утра, в будний день я без предупреждения появился в кабинете Панковой. Перед Елизаветой Дмитриевной лежала стопка конвертов с пометкой «ТАСС»– свежая почта, прибывшая вечерним самолетом.

Я не подготовил отвлекающего маневра и чувствовал себя не совсем уютно под внимательным, изучающим взглядом Панковой. В чужих кабинетах я теряюсь, ощущая скованность и неловкость, и поэтому, наверно, хорошо понимаю людей, которые робеют в моем кабинете… Сначала мы поговорили о делах на промысле и в оленеводстве, обсудили – довольно вяло, впрочем, – слухи о предстоящем повышении заработной платы журналистской братии. Я попросил разрешения закурить. Панкова пожала прямыми плечами: пожалуйста.

– Как у вас со штатом, Елизавета Дмитриевна?

– Что вы имеете в виду?

– В работниках нуждаетесь?

– Как всегда. Сами знаете.

– Да, знаю. Люди к нам едут не очень охотно.

Мы помолчали. На строгом, серьезном лице Панковой мелькнуло нетерпение.

– Борис Антонович, говорите, пожалуйста, в чем дело. Не хитрите. У вас это не получается.

Мне стало неудобно; я занервничал, словно пойманный с поличным на вранье…

– Хочу вам порекомендовать одного отменного парня, журналиста.

– Интересно.

– Вы, конечно, спросите, почему я его рекомендую вам, а сам не беру.

– Конечно спрошу.

– Журналист по всем статьям отличный. Можете мне поверить. Специального образования у него нет, но вам ведь не диплом нужен, а пишущее перо.

– Правильно.

– Восемнадцать лет, – я прибавил Сергею год. – Оперативный как черт. В ладах со всеми жанрами.

– И фамилия этого вундеркинда, если не ошибаюсь, Кротов? – сказала Панкова. – А зовут его… дай бог памяти… или Виталий, или Юрий?

– Сергей.

– Да, да, Сергей. И у него есть миловидная жена или подруга… Соня?

– Катя. Жена.

– Да, Катя, правильно. И всех людей старше двадцати лет он считает консерваторами? А меня старой девой?

– Гм…

– У вас он не сработался. Вы его уволили, а теперь решили подсунуть мне. Как видите, я в курсе дела. У нас в поселке трудно что-либо скрыть.

– Что верно, то верно.

– К тому же, кажется, у него какие-то амурные дела… Так говорят.

– Это неправда, болтовня! Мальчишка горяч, неосторожен, только и всего.

– Предположим. Что дальше?

– Послушайте, Елизавета Дмитриевна! Вы в своем кресле уже пятнадцать лет сидите. Припомните, сколько за это время через ваши руки прошло бездарей, недотеп, подонков настоящих, случайных людей, подвизающихся в нашем деле!

– Я такой статистики не веду.

– И со всеми с ними вы так или иначе возились, нянчились, тратили и а них время и нервы, прощали их, пытались спасти, выручить. Это обычная участь редакторов. Так неужели нельзя рискнуть ради действительно талантливого человека? Работать с ним нелегко, но если его понять… Он не пуст, у него есть характер, мысли.

– Вы, кажется, от него без ума, – сухо заметила Панкова.

– Да нет! Он мне просто интересен. Знаете, что я вам скажу? Я ему, пожалуй, даже завидую.

Панкова откинулась на спинку стула.

– Не понимаю.

– А вы поработайте с ним и поймете! Он флюиды свежести излучает, честное слово!

–. Это звучит инфантильно, – сказала Панкова.

Я осекся. Сразу стало грустно. Сигарета погасла.

– Мне все-таки неясно, почему вы уволили такого ценного работника? – прервала паузу Панкова.

Очень сжато я рассказал историю Кротова.

– И чем он теперь занимается? – спросила она.

– Ничем. А жена в больнице.

– Что с ней?

Я сказал, что с Катей.

Панкова задумалась, повертела в руках толстый конверт с броской надписью «Правительственная. ТАСС».

– А почему бы им не вернуться в Москву к родителям?

– Исключено. У ребят свои принципы.

Она надорвала конверт, и оттуда посыпались на стол тоненькие полоски клише.

– Хорошо, пускай ко мне зайдет. Я ничего не обещаю. Пускай зайдет, поговорим.

– Спасибо, Елизавета Дмитриевна!

– За что?

– Кто знает, не исключено, что отечественная литература вам тоже когда-нибудь скажет спасибо. Ведь этот Кротов пишет тайком роман.

Она вздохнула. Это был вздох усталой женщины.

– А вы действительно ребячливы. Странно. Раньше я этого не замечала.

Деревянные тротуары скрипели под ногами. Воздух был жгучий, хватающий при каждом вздохе за горло. На вымороженной улице ни одной живой души. Протащился вдалеке трактор с санями, словно какой-то мастодонт, разбуженный от спячки. Дымы из труб тянулись в небо, как тонкие нити жизни… Почему я живу здесь? Что связывает меня с этой землей, где и похоронить человека зимой нельзя без аммонала? Отточенный штык лопаты отскакивает от мерзлоты, выстрел звучит сухо, как кашель чахоточного, тишина, анабиоз, ладони простираются над пламенем костра… А мне сорок два. Если сбросить двадцать, поехал бы я сюда? О, как бы я цеплялся за каждый день, за миг мимолетный, дрожал бы, как скупец, над махонькой секундой! Как широко бы я шагал! Как ослепительно мыслил! Как ни одной поблажки не сделал бы своей совести! Как жил бы!

Главный редактор, вы инфантильны.

15

Кротов в полушубке сидел на корточках перед печкой и подбрасывал в нее поленья. В комнате было холодно; стекла покрылись льдом. Изо рта Кротова вырывались клубы пара.

– Ты здесь околеешь, чего доброго, – сказал я вместо приветствия.

Он поднял сумрачное, невыспавшееся лицо.

– Здравствуйте.

– Здравствуй. Говорю, околеешь здесь. Или воспаление легких получишь.

– Я морозостойкий.

– Редакционные дрова бережешь? Напрасно. Топи – не стесняйся.

Я огляделся. Вид у комнаты был запущенный.

– Порядок у тебя здесь, как при эвакуации. Ты бы хоть прибрал, подмел бы.

– А чем так плохо?

– Катя вернется, расстроится.

Он кинул полешко в печку.

– Катя не скоро вернется.

– Не каркай. Чем занимаешься?

– Видите, топлю.

– Вижу, что топишь. У тебя деньги есть?

Еще полешко полетело в печку…

– Деньгами надо топить? – последовал вопрос.

– Так уж и деньгами… Нашелся Ротшильд! Карикатуру видел: один тип сидит за столиком в ресторане и прикуривает сигару от долларовой купюры. А девица за столиком говорит ему: «Если вы хотите произвести на меня впечатление, прикуривайте от другой валюты».

– Ясно. Девальвация.

– Ты что, юмор разучился понимать?

– Почему же… Я смеюсь. Ха-ха.

– Ну, ладно. Есть в самом деле деньги?

– Я расчет получил. Отвалили полный карман.

– Кончатся – скажи. Без церемоний, как говорит одна наша общая знакомая. А теперь брось эти палки. Поговорить надо.

Он всунул в печку еще одно полешко.

– Опять говорить… Когда вы только работаете?.. Все со мной говорите.

– Не твое дело, умник. У меня новости хорошие.

Он впихнул последнее полешко, прикрыл дверцу.

Разогнулся, встал. Лицо хмурое, помятое.

– Стул бы хоть предложил главному редактору. Ни черта у тебя такта нет.

– Вот, садитесь…

– То-то. А новости такие. Внимай! Елизавета Дмитриевна Панкова, редактор наших «Огней тайги»… Помнишь такую? – Он молчал. – Так вот, она не прочь поговорить с тобой насчет работы. Помой физиономию, оденься, как приличный человек, и отправляйся к ней. Чем быстрее, тем лучше, ясно?

Поленья в печке затрещали, схватились пламенем, Кротов, засунув руки в карманы распахнутого полушубка, смотрел куда-то мимо моего плеча.

– Не пойду я к вашей Панковой.

– Это еще почему?

– Не пойду – и все. Зря старались, хлопотали.

– Кто тебе сказал, что я хлопотал? Она сама мне позвонила. Узнала, что ты не у дел, и позвонила. Видимо, слушала твои материалы, поняла, что ты умеешь мало-мальски писать. А у нее вакансия.

Он скрестил руки на груди. Наполеон, да и только!

– Не пойду я к ней. И знаете что: не хлопочите за меня.

Я почувствовал, что выдохся; выдохся, как тот бегун Высоцкого, который «на десять тысяч рванул, как на пятьсот, и спекся».

«Послушай, приятель!»– взмолился я мысленно. Нет, не так. «Послушай, Сережа, дружище…» И не так даже. «Послушай, сукин ты сын, что же ты со мной делаешь!»

– Я на работу уже устроился. Завтра выхожу.

– Куда?

– Истопником в котельную.

Я повторил, как маленькое эхо: истопником в котельную. И засмеялся. Давно я так не смеялся над самим собой…

– Так, понятно. А журналистику, выходит, побоку?

– Она от меня не сбежит.

– А Катя? Катя знает?

– Нет еще. Скажу.

– Думаешь, одобрит?

– Уверен.

– Одобрит, одобрит. Катя одобрит! Она за тебя, психа, горой стоит. А почему истопником в котельную? Почему не кассиром в баню? Почему не служителем в морг? Почему не кучером на ту кобылу, что воду развозит?

– Мне деньги нужны. Там платят хорошо. Поработаю временно. А потом видно будет.

– Ты мне нравишься, Сережа, честное слово. Но не вздумай в ближайшие дни попадаться мне на дороге. А то я тебя пристукну, Сережа.

Я встал, поплелся к двери.

– Кстати, Борис Антонович, – проводил меня его голос, – в вашем доме тоже паровое отопление. Учтите!

– Спаси нас господи и помилуй… – пробормотал я уже на пороге.

Елизавета Дмитриевна Панкова не удивилась моему сообщению.

– Я почему-то так и думала, что он не придет.

– Вам повезло, – искренне сказал я.

…Во второй половине дня ко мне в кабинет зашла бухгалтер Клавдия Ильинична. Она с озабоченным видом присела на краешек стула и положила мне на стол несколько листков.

– Гонорарные ведомости, Борис Антонович.

– Вижу. Что-нибудь не так?

– Да понимаете… – замялась старушка. – Кротов отказался получать гонорар.

– Это что за новости?

– По ведомостям за ноябрь вы ему начислили семьдесят рублей сорок шесть копеек. Он не берет.

– Как? Почему?

– Считает, что вы неправильно сделали разметку.

– А, вот что! Мало ему?

– Много, Борис Антонович.

– Много? – опешил я.

Вместо ответа она взяла в руки листки.

– Вот посмотрите. Здесь вы поставили тринадцатый параграф и оценили материал как репортаж. А он утверждает, что это обычный отчет и стоит дешевле. Вот здесь четырнадцатый параграф, очерк. А он доказывает, что по жанру это зарисовка. Соответственно меньше гонорар. Здесь вы оцениваете его информации, а он говорит, хроника. Всего на сорок пять рублей вместо семидесяти.

– Сам насчитал?

Клавдия Ильинична подтвердила: собственноручно, с карандашом на бумаге.

– Скажите этому умнику, чтобы не лез не в свои дела и забирал деньги, пока я не передумал. И добавьте, что упрямство – не лучшая черта характера.

– Я говорила…

– Не берет?

– Нет.

– Пошлите по почте!

– Я хотела. Он заявил, что вернет назад.

– Врет, не вернет.

– Боюсь, что вернет, Борис Антонович, – возразила бухгалтер.

– Что ж делать? – растерялся я.

– Он просит пересчитать. А если оставите в таком виде, грозится пожаловаться в райфо.

– Неужели?

– Так и сказал. А что, Борис Антонович, он прав? Вы ему переплатили?

– Материалы того стоят. Дело не в жанре, а в качестве. Он это знает. А уперся, черт возьми, не хочет, видите ли, никаких привилегий.

– Понимаю.

– За иной очерк и пяти рублей заплатить жалко. А он, негодяй, умеет писать.

Я погрузился в раздумье. Клавдия Ильинична терпеливо ждала.

– Сделаем так, – поразмыслив, взял я ручку. – Коли он такой буквоед, этот Кротов, пусть получает свои сорок пять. – Я перечеркнул параграфы и поставил новые. – А на двадцать пять я издам особый приказ – премия за высокое качество материалов. Если откажется от премии, черт с ним. Расчет он получил?

– Получил.

– Не придрался, что зачислен на работу за неделю до своего приезда?

– Слава богу, не заметил.

Мы оба рассмеялись.

16

Несколько дней я ничего не слышал о Кротове, не видел его. Навалились предновогодние дела: большие передачи, различная документация, совещания в окружкоме. Моя дочь напросилась в больницу проведать Катю Кротову. Она вернулась очень озабоченная, словно врач после трудной операции, долго шепталась с матерью на кухне и на мой вопрос, как здоровье Кати, ответила, что мужчины в таких делах ничего не понимают.

Кротов напомнил о себе неожиданным образом.

Обычно в сильные морозы, когда даже градусники зашкаливает, паровое отопление в нашем деревянном двухэтажном доме не обогревает квартиру, приходится раз в сутки топить печку. В нашей семье эта обязанность лежит на мне.

Как-то вечером, вывалив охапку дров на железный лист, я принялся привычно стружить сухое полено для растопки и вдруг ощутил, что в квартире необычно тепло. Как раз возвратилась из школы жена.

– Удивительное дело, – поделился я с ней открытием. – В печке сегодня нет надобности.

Мы потрогали трубы; они обжигали руку.

– Если это Кротов, – предположил я, – то он, кажется, действительно нашел свое призвание.

Жена посмотрела на меня осуждающе. Она болезненно переживала все, что так или иначе касалось Кати, и не видела повода для шуток.

– Пока ты ужин готовишь, схожу-ка я в котельную, поблагодарю истопника от имени жильцов.

– Лучше бы навестил девочку, – посоветовала жена. – Забыл о ней.

Я пообещал, что в субботу загляну в больницу.

Добросовестным истопником оказался в самом деле Кротов. Он сидел в одиночестве в слабо освещенном, жарком помещении котельной за грязным столом, перед кучей угля, наваленного на цементном полу, в шапке-ушанке, черном комбинезоне и в резиновых калошах, надетых поверх шерстяных носков. В топке котла сильно гудело пламя.

Некоторое время я наблюдал, как Кротов расставляет на столе длинной шеренгой костяшки домино и сбивает их щелчком. Он так был занят этим интересным делом, что не расслышал, как я спустился с железной лесенки и подошел к нему.

– Добрый вечер, Сергей Леонидович. – Он повернул голову и окинул меня равнодушным взглядом, словно я был рядовым посетителем котельной, а еще лучше – каким-то ведром с углем. Худое лицо его и руки были черны от въевшейся сажи.

– Благодарность пришел тебе высказать. От имени всех жильцов. Топишь ты отменно.

– Спасибо на добром слове, гражданин жилец. Премного вам благодарны. Стараемся, – протянул он высоким, злым голосом.

Я слегка смутился.

– Ну-ну, старайся. Посидеть у тебя тут можно?

– Испачкаетесь. У нас в чистом не ходят.

– Ладно, брось! – Я придвинул железный табурет, мазнул по нему пальцем, вынул платок и в одно мгновение превратил его в грязную тряпицу, затем утвердился на железяке.

Кротов пересыпал из ладони в ладонь костяшки домино.

– Ну, как Дела?

– Дела как сажа бела. Так мы, истопники, говорим.

– Трудно?

– Нам, истопникам, к трудностям не привыкать. Лопата – наш друг.

– Вижу, «козла» сам с собой забиваешь?

– Пасьянс раскладываю. Карты жизни. – Он пересыпал костяшки.

– Мог бы читать или писать. Все пользы больше.

– Нам, истопникам, грамота ни к чему.

– Хватит тебе… Работа как работа, не хуже других. Вспомни, Марк Твен разносчиком газет был, лоцманом, Лондон белье гладил в прачечной, твой любимый Фолкнер хлопок выращивал.

– Нам, истопникам, литература до фени.

– Вот заладил! Ты посменно?

– Так точно. В ночь работаем.

Он уходил от меня, ускользал, не подпускал к себе. Когда он успел, подобно водяному пауку, создать вокруг себя воздушный пузырь, через который не проникали мои слова?

В резиновых своих калошах Кротов прошлепал к ревущей топке. Из-под маленькой шапки с дурацким кожаным верхам торчали светлые пряди. Он распахнул кочергой дверцу, поплевал на ладони, вытащил из угольной кучи совковую лопату и – раз! раз! – принялся метать топливо в огненный зев… Вскоре на лбу его выступил пот. Он не разгибался. Раз! Раз! Топись, преисподняя! Мучайтесь, грешники! Раз-раз! Для вас лопатку, Юлия Павловна! Раз-раз! Для вас, Борис Антонович! Для вас. Прекрасная Дама!

– Уймись! – закричал я.

С грязным лицом, струйками пота на лбу Кротов вернулся к столу, сел и вытащил из комбинезона смятую пачку «Севера».

– Лихо работаешь, Сергей. Не надорвись.

Он сплюнул табачинку, прилипшую к языку.

– У меня пуп крепкий.

– И сколько, прости за любопытство, ты получаешь за эту адову работу?

– На водочку хватает.

– А Катю прокормить хватит? Об этом ты подумал?

Вот я и дождался. Глаза его сузились, на скулах под тонкой кожей напряглись желваки. Он начал задыхаться.

– Вы… зачем… сюда пришли? Что… вам… нужно?

Я встревожился.

– Спокойно, Сережа. Просто так зашел.

Он весь дрожал, ухватившись руками за стол.

– Просто так… зашли? А кто… вас… просил? Редакторский долг повелел?

– Да ты что, Сережа…

– Не нужно мне ваших утешений! Без них обойдусь! Что вы за мной ходите по пятам? Надоело!

Затылок у меня сразу отяжелел.

– Опротивело! – отчаянно выкрикнул Кротов.

Видит бог, я неисправим. Я не ушел. И только когда он закричал мне в лицо совсем уже дикое и несуразное: «Я знаю, почему вы ко мне пристаете! Вы за Катей ухлестываете!»– я встал, плохо видя окружающее, точно котельная вдруг заполнилась дымом, и – хвать, хвать за поручни – полез по железной лесенке вверх, на свежий воздух.

Труба котельной дымила в ясное морозное небо. Улица была пуста. Я пришел домой, сел не раздеваясь, на пол перед печкой и принялся, как слепец, толкать в нее дрова. Жена всплеснула руками.

– Ты чего это? Жарко ведь.

– А пусть знает! Пусть знает! Его теплом не воспользуюсь!

– Боря, что с тобой? Ты печку сломаешь.

– Верка! – закричал я. Вбежала дочь. – Выбирай себе жениха, – сказал я ей, – с железной вегетативной нервной системой. Чтобы был тупой, как пень, чтобы книг не читал, не писал, чтоб только на гармони брямкал. Поняла?

Она захлопала глазами.

– Бежи отсюда! – скомандовал я.

– Беги, – хладнокровно поправила жена.

– Все спать! – сказал я. – Буду топить, пока все не сожгу, потом сам туда залезу.

– Вера, дай папе брусничного сока.

– Керосину дайте. Запалю дом.

Они принялись хохотать. Я посидел перед печкой, как Будда со скрещенными ногами, встал и пошел. Куда? В котельную, конечно.

Кротов опять швырял уголь в топку. Я спустился с лесенки и встал перед ним.

– Слушай, Кротов, или мы опять с тобой крупно поссоримся и кто-нибудь кого-нибудь засунет в печку, или ты мне немедленно скажешь, где лежит твой чертов роман, а я пойду возьму его и почитаю.

– Нет!

– Тогда имей в виду, Кротов, я его выкраду.

– Не сможете. Его нет.

– Где же он?..

– Сжег.

– Когда?

– Сегодня.

– А черновик?

– Нет черновика!

– Тоже спалил?

– Спалил.

– Тут? – ткнул я рукой в топку.

– Тут!

– Так я и знал, Кротов, что ты дикий парень. Сердцем чуял: ты что-то умудрил… Теперь я засну спокойно. А ты можешь до конца жизни ворочать этой лопатой. Это легче и проще. Легче и проще.

Я пошел прочь.

– Кате не говорите! – прокричал он вслед.

Письмо Кротовым

«Уважаемые Анна Петровна и Леонид Иванович! Я обещал написать вам о Сергее и Кате, ничего не скрывая. Думаю, будет правильно, если я изложу факты, а вы их сами осмыслите. Мои комментарии излишни.

Восьмого декабря Сергей уволился из нашей редакции. Это произошло незадолго до моего приезда. Причина – не поладил с некоторыми членами коллектива.

Я предложил ему вернуться в редакцию. Сергей категорически отказался.

Через некоторое время у него появилась возможность получить работу в нашей местной газете. Он не захотел ею воспользоваться.

Десять дней назад Сергей стал работать кочегаром в местной котельной. Работа посменная – и днем и ночью.

Все это время – до позавчерашнего дня – Катя находилась в больнице. Она плохо переносит беременность и лежала, как выражаются медики, на сохранении. Сейчас ей лучше, ее выписали, и она уже приступила к работе.

Живут они по-прежнему в редакционном кабинете. Появилась надежда, что райисполком в ближайшие три-четыре месяца выделит для редакции квартиру. Тогда Катя, как наш штатный работник, ее непременно получит.

Знакомых у Сергея и Кати мало. Сергей их не ищет. (Вот и не удержался, высказал свое мнение.) Насколько мне известно, Сергей до последнего времени запоем писал повесть или роман. По его словам, он сжег рукопись. Сейчас он, кажется, ничего не пишет.

Вот такие факты.

Скоро наступит Новый год. Я собираюсь пригласить Сергея и Катю к себе домой, но не уверен, согласится ли Сергей.

Поздравляю вас с этим ясным и чистым праздником. Желаю вам хорошо его провести.

С большим удовольствием вспоминаю, как гостил у вас. Сколько уже окуней на вашем счету, Анна Петровна?

Всего доброго.

Воронин».

17

Катя узнала и без моей помощи.

Впервые я увидел ее после больницы вместе с Тоней Салаткиной. Был сумрачный, теплый и тихий денек. Они неторопливо шли в сторону редакции. Тоня Салаткина несла хозяйственную сумку. Катя прогуливалась налегке. Молоденькая медсестра с ее свежим скуластым лицом, ладной фигуркой в меховой шубке и нарядных унтиках бережно вела подругу под руку. Рядом с ней Катя выглядела измученной. Она пополнела и подурнела. На щеках появились некрасивые пятна, на лбу залегли морщинки, только глаза были такие же, как раньше, ясные, словно обточенные камешки янтаря.

Я заговорил с Катей. Тоня Салаткина нетерпеливо переминалась на месте, косила в нашу сторону черными глазами. Из какого-то упрямства, чтобы позлить девчонку, я отвел Катю в сторону и стал расспрашивать, что ей пишут из дома. Оказывается, Вера Александровна дважды звонила в больницу главному врачу Савостину и настаивала, чтобы Катю перевели в московскую клинику, где место ей обеспечено. Савостин, человек умный и рассудительный, необходимости в этом не видел, но на всякий случай переговорил с Катей и получил отказ.

– Может быть, напрасно. Вид у вас неважный, – сказал я.

– Да, знаю… Совсем дурнушкой стала… – пригорюнилась она и как-то по-старушечьи вздохнула. – Ох, Борис Антонович! Разве во мне дело? Я все вытерплю. Вот Сережа… Я за него боюсь. Он стал такой нервный, издерганный. Раньше был просто вспыльчивый. А Сейчас весь как на иголках. Он не жалуется, но я чувствую. Эта работа…

– Он сам ее выбрал.

– Вот именно сам. А знаете почему? Из-за меня. Чтобы деньги были. И еще, знаете… – Она оглянулась на Тоню Салаткину, которая носком унтика расшвыривала сугроб снега, – знаете… – и глаза у нее стали огромные и испуганные, – …он ведь сжег; вою рукопись.

– Слышал об этом. Гоголь новоявленный! Он посылал ее куда-нибудь?

– В том-то и дело… – Катя, опять оглянулась на подружку, пинавшую сугроб. – Он посылал ее в журнал, а ему вернули. И прислали плохую рецензию. А Сережа взял и сжег. – Она мучительно наморщила лоб. – Он сказал, что больше не будет писать ни одной строчки.

– И не пишет?

– Нет.

– Чем же он занимается в свободное время?

– Он такой странный стал. Или спит, или лежит, курит и. молчит. Даже не читает. Я его ободряю как могу.

– Это он должен вас ободрять.

Катя замахала руками, точно я сказал бог весть какую глупость…

– Нет, что вы! Мне легче! Мужчины такие слабые. Они не могут без поддержки.

– Катечка, ты замерзнешь! – не вытерпела Тоня Салаткина.

– Как у вас с деньгами. Катя? Только правду.

– Все хорошо. Я получила по бюллетеню.

– А Сергей? Сколько он зарабатывает?

– Много, – сказала она. – Очень много. Триста рублей. Лучше бы их не было!

– Знаете что… Постарайтесь уговорить Сергея, чтобы он перестал упрямиться и сотрудничал с нами хотя бы нештатно. Это его, может быть, взбодрит.

– Хорошо… я постараюсь, – пообещала она неуверенно.

– Да, Катя, еще вот что. Тридцать первого у меня дома соберется небольшая компания. Будем пить шампанское, танцевать и болтать. Приходите и вы с Сергеем, а?

Ее лицо словно потерли снегом, так разгорелось.

– А это удобно? У вас ведь взрослые соберутся.

– Ну и что? Вы с Сергеем тоже не дети. Скоро родителями станете.

– Ой, я так давно не танцевала!

– Вот и прекрасно. Наверстаете упущенное.

Тоня Салаткина, потеряв терпение, решительно двинулась к нам.