Текст книги "Откровенные тетради"

Автор книги: Анатолий Тоболяк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

12

В Москве я пробыл еще пять дней. Результаты хлопот были довольно утешительные. Технический отдел комитета обязался поставить нам три новых стационарных магнитофона, венгерский пульт и выдать два портативных «Репортера». Главная бухгалтерия, смилостивившись, увеличила годовую сумму расходов на командировки, а редакция местного вещания пересмотрела сетку наших программ.

Перед отъездом мне понадобились деньги; я заказал междугородный разговор. Бухгалтерия не ответила, Миусовой на месте не оказалось, трубку поднял Суворов. Не очень любезным тоном он обещал передать мою просьбу Клавдии Ильиничне, старшему бухгалтеру. Я поинтересовался новостями в редакции. Иван Иванович сварливо отвечал, что новости у них одни и те же – каждый день сдавать материалы для эфира, пока начальство прогуливает казенные деньги. Я спросил, все ли в порядке. Суворов сказал, что Катю Кротову положили в больницу.

– Что с ней?

– Что с ней такое, не знаю, не врач, а если людей послушать, то на почве беременности.

– Кротов в редакции?

– Шляется где-то, – пробурчал Суворов.

– Как он? Номеров больше не выкидывает?

Через расстояние в четыре тысячи километров я как будто увидел ироническую ухмылку Ивана Ивановича.

– Разве сами не знаете… У него вся жизнь – цирковой помер, – проворчал старик.

В этот же день под вечер я позвонил Наумовым. Ответила Вера Александровна. Она удивилась, что я еще в Москве. Не вдаваясь в объяснения, я спросил, известно ли ей, что Катя в больнице. Наумова ничего не знала и, кажется, растерялась. В трубке слышалось ее короткое учащенное дыхание. Помедлив, я сказал, что, вероятно, целесообразно ей лично позвонить в окружную больницу и проконсультироваться с врачами. Я назвал ей фамилию Савостина – главного врача и дал номер его телефона.

– Да, да, я так и сделаю. Благодарю вас. Этого следовало ожидать.

– Что следовало ожидать? – не понял я.

– Преждевременное замужество, сумасбродство, беременность, а теперь болезнь… все одно к одному.

Я выразил надежду, что все обойдется. Вера Александровна задышала еще чаще. Тогда я спросил домашний адрес Кротовых. В трубке стало тихо. Наконец раздался ровный голос Наумовой:

– Вы хотите к ним зайти?

– Да, у меня есть поручение. – Я покривил душой.

– От него?

Имя Кротова было в ее устах запретным, как бранное слово.

Я записал адрес, который продиктовала Наумова, и поблагодарил:

– Спасибо.

– Спасибо, что позвонили, – сказала Вера Александровна.

Ее глубокий грудной голос прозвучал отчужденно.

Так я попал к родителям Сергея Кротова.

Зачем я пришел сюда? Кто меня просил об этом? Почему я принимал так близко к сердцу все, что было связано с Катей и Сергеем? Почему в отлучке, в Москве, я вспоминал о них так же часто, как о своей семье? Да кто они такие, в самом деле, эти Сергей и Катя, Катя и Сергей, что от их поспешных шагов дрожит земля и устоявшаяся жизнь расшатывается и колеблется? Что они воображают о себе! Кто им позволил врываться к нам, взрослым людям, которые уже задумываются о смерти, и саднить нам душу, и заставлять терзаться о прожитом?

Открыла мне женщина-невеличка в шали, накинутой на плечи. За ее спиной стоял худущий, постаревший, седоволосый Сергей Кротов.

– Анна Петровна? Леонид Иванович?

Женщина замигала кроткими, слегка испуганными глазами и оглянулась на мужа.

Я назвал себя. Борис Антонович Воронин, приезжий человек, коллега Сергея.

– Входите, входите, пожалуйста! – певучим голосом заговорила маленькая женщина.

– Милости просим… раздевайтесь! – пробасил постаревший Сергей Кротов.

Анна Петровна вторила;

– Входите, входите! Вот сюда, в комнату. Отец, мигом беги в магазин. Одна нога здесь, другая там!

– Сейчас бегу, мать.

– Да вы не беспокойтесь!

– Как же не беспокоиться? Вы же с дороги. Купи колбаски, ветчины, сыру, сам знаешь чего…

Леонид Иванович ухватил меня под локоть.

– Водочку пьете?

– Пью.

– А может, коньячок?

– Да нет, водка лучше.

Леонид Иванович подмигнул мне, надел длиннополую шубу, позвенел мелочью в кармане – и только и видели его долговязую фигуру.

– Он быстро сбегает, – заверила меня Анна Петровна.

– Зря вы это, честное слово! Я сыт. И вовсе я не с дороги. Я в Москве уже десять дней.

Но она ничего слушать не желала. Хлопоты – это не мое дело, а вот не желаю ли я сесть на диван, где помягче, не включить ли телевизор, не посмотрю ли я газеты, пока она будет возиться на кухне, курящий ли я, а если курящий, то курите на здоровье, вот пепельница… Маленькая и живая, Анна Петровна убежала на кухню, где сразу загремела посудой, а я закурил, преспокойно осмотрелся.

Нет комнат, которые не рассказывали бы своим беззвучным языком о хозяевах. Мне показалось, что я уже бывал здесь. Чем дольше я смотрел на потертый диван, полки с книгами, газетами и журналами, неброские обои, тем сильнее ощущал, что где-то и не раз все это видел… Вдруг меня осенило: я вроде бы находился в собственной квартире, чудесным образом перенесенной в Москву. В ней не хватало только выступающей из стены уродливой печки. «Здравствуйте, пожалуйста!»– сказал я вслух. Затем появились кое-какие мелкие несходства. Например, половина библиотеки была явно моя, а вторая половина чужая, подобранная любителем современного зарубежного чтива. У меня к полкам были прикреплены любительские фотографии, а тут рядом с книгами стояли занятные фигурки из дерева. Зато магнитофон был точь-в-точь как у моей дочери, раскладное кресло точь-в-точь как у меня, а швейная машинка на полу в углу такая же, как у моей жены. «Ну и ну!»– пробормотал я удивленно.

Минут через пятнадцать Анна Петровна пришла накрывать на стол и, звеня вилками, принялась расспрашивать: хорошо ли я добрался до Москвы, не качало ли в самолете, люблю ли я маринованные маслята или мне больше нравятся соленые грузди?.. Тут возвратился Леонид Иванович с целым ворохом покупок, оживленный, как ребенок после прогулки. Анна Петровна опять ускользнула на кухню. Леонид Иванович снял пиджак, уселся напротив меня, закурил, оперся большими ладонями о колени, пыхнул дымом, подался вперед, сказал:

– Так. Рыбалку любите?

– Очень.

– Завтра много дел?

– Не слишком.

– Знаю один водоем, удивительные окуни. Поехали после полудня на подледный лов?

– С удовольствием.

– Снасти есть, обмундирование найду.

– Отлично.

– Анну Петровну возьмем. Заядлая рыбачка.

– Прекрасно.

Леонид Иванович воодушевленно крикнул:

– Мать, гостя уморишь! – Снова ко мне: – О вас Сергей писал. Как он? Не сильно шкодит?

– Сносно.

– Не щадите его. Больно везуч. Жену нашел превосходную, работу хорошую, в интересный край попал. Слишком везуч. Здоров?

– Здоров. А вот Катя заболела.

Оживленное лицо его в крупных морщинах сразу переменилось. Он вскинул палец, приложил к губам. Шепотом:

– Что с девочкой?

Я передал содержание телефонного разговора.

– Вот несчастье! Бедная девочка. Анне пока не говорите – разволнуется. Нужно Наумовым сообщить.

– Я уже сказал.

– Жаль их. Мать ее хворает. Девочку жаль. – Он озабоченно засопел.

– А здесь Катя не болела, не знаете?

– Заходила к нам в гости, расстроена была очень. Обещала заглянуть перед отъездом, да не зашла. Позвонила из Домодедова. Кинулся на такси, хотел проводить, опоздал. Сергей ее не обижает?

Я замялся. Леонид Иванович сразу это уловил.

– Правду говорите.

Оглянувшись на дверь, я негромко рассказал ему о последних событиях. Леонид Иванович сосредоточенно выслушал, взъерошил рукой редкие волосы – знакомый жест! – ткнул папиросу в пепельницу.

– Неужели врет, что просто знакомая? Врать не умел. Может, научился? Я ему письмо напишу, личное.

– Неплохо бы.

– Матери сам скажу. Тут скрывать нечего. Неужели на такое способен? Не верю.

Вошла Анна Петровна с подносом, уставленным тарелочками с закусками. Она сняла шаль и в сером платье выглядела еще более маленькой и хрупкой. В волосах седые пряди, около глаз морщинки, но ясность и приветливость лица молодили ее.

Вскоре сели за стол. Леонид Иванович расслабился, повеселел, стал по-хозяйски командовать бутылкой. Анна Петровна то и дело подкладывала мне закуску на тарелку, появилась жареная рыба; разговор ни на секунду не смолкал. Они расспрашивали меня о тайге, и, вдохновившись, я как мог поведал о древесных наших пространствах, где дымят в небо островерхие чумы, щелкают капканы и хрипнут на бегу лайки… Хозяева ахали, удивлялись, интересовались моей жизнью, и пришлось рассказать скучную свою биографию. Они обменивались взглядами, завистливо вздыхали, словно был я бог весть каким путешественником. Леонид Иванович помолодел, крупные морщины на его лбу разгладились, он стал еще больше походить на Сергея, и в какое-то мгновение мне показалось, что рядом с ним сидит Катя.

Я обратился к Анне Петровне:

– А почему вы о Сергее не спрашиваете ничего? Все время, должно быть, думаете о нем, а не спрашиваете.

Она так смутилась, что мне стало даже неудобно, словно совершил бестактность.

– Правда, Боря… – И совсем потерявшись – …Борис Антонович.

– Можно и Боря. Меня давно так никто не называл.

– Поймали вы меня на мысли. Думаю о нем, а спросить боюсь. Вы и без того от него устали. Лучше скажите, как Катя?

На сердце у меня стало пьяно и молодо, как в лучшие времена юности, когда невесомость поднимает тело и весь белый свет населен славными и добрыми людьми. С неожиданным подъемом я рассказал о журналистских подвигах Сергея и о том, что Катя покорила всю редакцию, даже мизантропа Ивана Ивановича Суворова взяла за живое, и выразил убеждение, что ребенок скрепит их семью и все у них будет хорошо. Глаза Анны Петровны залучились, как цветные стеклышки на солнце; Леонид Иванович расправил плечи; я засмеялся; мы выпили с Леонидом Ивановичем по рюмке, проглотили по соленому грибку, насели на Анну Петровну и заставили ее пригубить из своей рюмки – развеселились, одним словом.

13

В начале декабря я вернулся домой. Столица наша встретила туманным, морозным небом, собачьим лаем, дымами из труб и развороченными поленницами дров вдоль заборов… Приятно было глотнуть свежего воздуха и увидеть пустынные берега реки, где снег лежал, как большой незапятнанный холст. Было полутемно, бледное солнце стояло низко и совсем не грело, деревянные мостки, как всегда, напевали под ногами. Как хорошо было войти в свою квартиру, обнять жену, подхватить дочь, кинувшуюся на шею, а затем умыться, переодеться, сесть за стол и почувствовать, что жизнь все-таки неплохая штука… Домочадцы засыпали вопросами: где побывал? Что видел? Я охотно рассказывал о своей поездке. Они взялись разбирать московские подарки, а я подошел к телефону и попросил редакцию. Было около шести вечера.

Ответила Юлия Павловна Миусова.

– Сообщите в последних известиях: Воронин прибыл, – сказал я.

– Борис Антонович! – вскричала Миусова.

– Здравствуйте, Юлия Павловна.

– Вы дома, Борис Антонович?

– Да, в кругу семьи блаженствую.

– Как я рада, что вы приехали! Вы не представляете, как я рада! – ликовала Миусова.

– Гм… – хмыкнул я недоверчиво. – В самом деле?

– Безумно рада, Борис Антонович. Я так измучилась, так измучилась! Когда вы выйдете на работу?

– Завтра, вероятно. А собственно, почему вы измучились?

– Вы еще спрашиваете, Борис Антонович! Это не работа, а сумасшедший дом. Я похудела на два килограмма.

– Черт возьми! Зачем вы это сделали?

– Вы смеетесь, Борис Антонович, а мне совсем не до шуток. Положение серьезное, Борис Антонович.

Голос Миусовой зазвенел. Я насторожился.

– Что еще? Выкладывайте.

– Это не телефонный разговор, Борис Антонович. Завтра я вам все расскажу.

– Надеюсь, не Кротов?

– Он, он!

– Что опять натворил?

– Это не телефонный разговор, Борис Антонович, – твердила свое Миусова.

– Катя в больнице?

– В больнице, Борис Антонович. Положение серьезное, Борис Антонович.

– Да что вы кликушествуете! – рассердился я. – Говорите спокойно. Что произошло?

– Это не телефонный разговор, Борис Антонович, – твердила свое Миусова.

– Слушайте, Юлия Павловна, я хочу знать, в чем дело. – Она замялась, затянула «э… э… э…». – Да никто нас не подслушивает. Никаких шпионов нет. Говорите!

– Он уволился, Борис Антонович.

Как будто выстрелили над самым ухом…

– Как уволился? Когда? Почему?

– Это не телефонный разговор, Борис Антонович.

В эту секунду мне захотелось запустить трубку так, чтобы она влетела в кабинет и треснула Юлию Павловну по лбу, не до смерти, но увесисто.

– Ждите меня! Сейчас буду!

Кабинеты и коридоры в редакции были пусты. Сотрудники разошлись по домам, над дверью студии горело табло; там Голубев вещал в эфир.

Еще с улицы я увидел, что Миусова бегает по редакторской комнате из угла в угол. Мой приход нарушил траекторию ее метаний. Она бросилась навстречу.

– Борис Антонович, я очень сожалею, но…

– Где приказ?

Подготовленная папка лежала на столе. На последнем подшитом листке черным по белому было написано: «Освободить от занимаемой должности Кротова Сергея Леонидовича по собственному желанию, в соответствии с его заявлением».

– Как вы смели это подписать?

Миусова перепугалась. Она редко видела меня таким, а может быть, никогда. Ее лицо плаксиво сморщилось.

– А что я могла поделать, Борис Антонович! Он подал заявление и на следующий день не вышел на работу. Я должна была засчитать прогул или…

– Вы должны были дождаться меня. Вы должны были найти с ним общий язык. Почему вы не сумели его убедить? Почему? Почему он подал заявление? Почему он ушел? Почему, я спрашиваю?

– Я не знаю, право… Возможно собрание…

– Что? Какое собрание?

– Профсоюзное. Мы хотели обсудить его поведение. Нам стало известно, что он морально нечистоплотен. Мы хотели сделать ему предупреждение, повлиять на него.

– Мы? Кто это «мы»? С каких пор у вас появились королевские замашки? Мы, Миусова первая! Ваша инициатива?

– Да, я посчитала необходимым, как профорг… Мне стало известно из авторитетных источников, что у него незаконная связь. И это в то время, когда его жена в больнице! Как я должна была поступить? Пройти мимо этого явления? Я не объявила повестки дня, пригласила его на собрание и выложила все начистоту. Я сказала, что его поведение – это позор, аморальность. Разве я была не права? Я не хотела применять к нему никаких санкций, только пристыдить.

А он… – Миусова нервно забарабанила пальцами по столу. – Он заорал, что я людоедка, пещерный человек, и хлопнул дверью перед собранием, представляете? На следующий день он принес заявление.

В упавшей тишине я мысленно считал до десяти. Успокоительная система йогов, кажется, не помогла, потому что Миусова вскрикнула:

– Что вы так смотрите? – И еще раз – Почему, вы так смотрите?

Слова выходили из меня туго, как вода из проржавевшего насоса.

– И какие же… у вас… были авторитетные источники?

– Наша уборщица и сторожиха говорили, что эта девушка засиживалась тут допоздна. Многие видели, я сама видела, как он выходил из ее дома.

– И вы… решили… устроить общественный суд?

– Борис Антонович, не могла же я спокойно смотреть, как рушится семья!

– Рушится? Больше вам ничего не приходило в голову?

– А что же еще? Незаконная связь…

– Связь? А может быть, дружба? Вам это слово известно?

– Дружба? Вы шутите! – И снова – Что вы на меня так смотрите?!

От злости язык у меня заплетался.

– А то я на вас так смотрю… что за пять лет… не смог разглядеть до конца. Вот почему я на вас так смотрю… Людоедка вы и пещерный человек!

– Вы с ума сошли! Вы меня оскорбляете!

Страница приказа затрещала в моих руках. Я скомкал обрывки, швырнул в корзину, промахнулся, распахнул дверь и вылетел из кабинета. Диктор Голубев попался мне в коридоре, куда он вышел перекурить в музыкальную паузу после выпуска известий.

– Борис Антонович! Здрассьте! С приездом!

– И ты тоже был на собрании, когда разбирали Кротова? И не мог их всех разогнать? И не мог его уговорить? И идешь зубы скалишь?

– Дак, Борис Антонович, дак я…

Свежий воздух остудил меня, пока через весь поселок я шагал к больнице. Ее окна уже зажглись, два ряда тусклых квадратных светляков по фасаду длинного здания. На крылечке приемного покоя курило несколько мужчин. В самом приемном покое было многолюдно: больные в серых халатах, их родственники с авоськами и сумками.

Кротовы сидели на дальнем конце длинной скамейки. На Кате был перехваченный пояском унылый халат, на босых ногах огромные шлепанцы, волосы непривычно заправлены под косынку. Она что-то горячо внушала Кротову. Он слушал, опустив голову, с мрачным видом мял в руках шапку.

Я подошел и поздоровался. Ребята вскочили было, но я их усадил и сам устроился на скамейке рядышком. Помолчали, разглядывая друг друга. Катя первая неуверенно попыталась завязать разговор:

– Как съездили, Борис Антонович?

– Спасибо, неплохо. Привет вам обоим от родителей. Познакомился с ними без вашего позволения.

Кротов пристально, исподлобья уставился на меня Катя, как всегда а трудных случаях, закусила губу.

– Привез вам от них вкусные гостинцы. Интересует?

Но и этим расшевелить их не удалось. Видно было, что им сейчас не до подарков.

– Что ж вы. Катя, вздумали болеть?

Она сразу занервничала, точно я сделал ей официальный выговор.

– Борис Антонович, как я хочу выписаться! Помогите, пожалуйста. У вас врачи знакомые.

– Не вздумайте! – враждебно предупредил Кротов.

– Сережа, как ты можешь? Тебя бы сюда!

– А что с вами, Катя?

– Я лежу на сохранении, Борис Антонович. Мне здесь хуже, чем в тюрьме.

– Ну-ну, не преувеличивайте. Поправляйтесь быстрей, и заключение ваше кончится. Как сейчас самочувствие?

– Хорошее. Я всем говорю, что хорошее. А они как будто сговорились, никто не верит. Полежи да полежи! Как они не понимают, что мне сейчас не до лечения!

– Полежи! – настойчиво сказал Кротов.

– Видите, он тоже заодно с ними! Никто ничего не понимает. Какие-то все тупые! Так бы и взорвала эту больницу! – вспылила она, сжав кулачки, но тут же сникла. – Извините… Я такая раздражительная стала.

– Это в порядке вещей, – попытался я ее ободрить. – Ешьте получше, слушайтесь врачей, и все будет в порядке. Имейте в виду, фонотека без вас скучает. – напомнил я, вставая.

Оба наблюдали, как я застегиваю пальто, надеваю шапку и перчатки. Я медлил. Из больничного коридора в приемный покой вышла молоденькая медсестра в белом халате. Я узнал Таню Салаткину. Увидев меня, девушка замешкалась. На ее миловидном скуластом лице отразилось колебание: подойти или нет? Решительность взяла верх; Салаткина приблизилась к нам.

– Катюша, нельзя сидеть так долго. Здесь сквозняк.

Ее быстрый взгляд в мою сторону означал, что она не одобряет моего присутствия. Я мешал ей проявить в полной мере ту материнскую опеку, которую она установила над Кротовыми. Мелькнула мысль, что Тоня Салаткина, пожалуй, уже давно ревнует меня к Сергею и Кате, претендуя на единоличную дружбу с ними…

– Сейчас, сейчас… – жалобно-просяще откликнулась Катя.

Тоня осуждающе покачала головой и ушла, четко стуча каблучками.

– Вот еще что, – сказал я таким тоном, словно речь шла о пустяке. – Будешь возвращаться из больницы, Сергей, загляни ко мне домой.

Он словно ждал этого, сразу весь подобрался.

– Зачем?

– Есть разговор.

– Какой разговор?

– Конфиденциальный, – буркнул я.

Но и это словечко не согнало с его лица застывшего упрямства.

– Если насчет работы, говорите здесь. Катя все знает.

В подтверждение его слов она торопливо, с потерянным видом кивнула.

– Раз так, – подвел я черту, – можешь не приходить. Завтра жду тебя в редакции, как обычно.

– Я уволился.

– Знаю. Приказ о твоем увольнении аннулирован. Считай, что его не было. Забудь о нем.

Кротов сильно побледнел. Я уже давно заметил, как странно быстро может меняться его лицо. Сейчас даже губы побелели и крылья носа. Катя схватила его за руки.

– Сережа!

– Подожди… – вымолвил он, не спуская с меня глаз. – Я подал заявление, а вы говорите, его не было. Я уволился, а вы говорите: забудь. Кто я, по-вашему? Марионетка, да?

Две женщины, сидевшие рядом, прервали разговор и с жадным любопытством оглянулись в нашу сторону.

Я встал так, что заслонил от них спиной Сергея и Катю.

– Миусова не имела права тебя увольнять. Она превысила свои полномочия.

– А мне плевать! Я без приказа уйду.

– Не дури. Это – мальчишество. Катя, вы знаете, из-за чего разгорелся весь сыр-бор?

Она продолжала сжимать его руки. Бледное, нездоровое лицо страдальчески исказилось.

– Сережа мне все сказал. Это такая глупость!

– Правильно, Катя, глупость. У взрослых людей иногда бывает испорченное воображение. Я тоже не исключение. Над этой историей надо смеяться. Хохотать. Нечего беситься, Сергей.

Я обернулся к двум женщинам, которые выглядывали из-за моей спины с разинутыми ртами…

– Вам очень интересно?

Они снялись с места; я присел на скамейку.

– Слушай, Сергей, повоевали и хватит. Не валяй дурака, выходи завтра на работу.

– Я валяю, дурака, да?

– О черт! Катя, скажите ему.

– Я не знаю, что сказать, Борис Антонович.

– Как не знаете? По-вашему, он поступает разумно?

– Сережа сам должен решать, – твердо сказала Катя.

Смешавшись, я чуть было не закурил, уже даже пачку вытащил – это в больнице-то! Но вовремя опомнился. Они сидели, держась за руки, очень взволнованные, нерасторжимые, как сиамские близнецы. Дверь приемного покоя хлопала, впуская и выпуская посетителей.

– Вот что я скажу вам, ребята. Вспомните песенку: на каждого умного по дураку, все поровну, все справедливо. С глупостью нужно бороться, а не бежать от нее. Сам посуди, Сергей. Если уж дело в Юлии Павловне…

– Дело в принципе! – оборвал он.

– Что за принцип?

– Объяснять надо?

– Пожалуй.

– Я не могу работать, когда обо мне сплетничают.

– Черт возьми! Так ты, пожалуй, всю жизнь будешь безработным.

– Пусть! И хватит об этом. Я решил.

– И это принцип? – усомнился я. – Нет, это упрямство, помноженное на самолюбие. А ты подумал о Кате? Она больна. На что вы будете жить?

– Мне ничего не надо! – так и подалась вперед Катя.

Он обнял ее за плечи.

– Не бойся, я найду работу.

– Я не боюсь, Сережа.

Оба забыли обо мне. Я почувствовал себя совершенно лишним, каким-то инородным телом в их отношениях… Я встал. Следом поспешно поднялась Катя, запахнув халатик на груди, и потянула за руку Сергея.

– Большое спасибо, что зашли, Борис Антонович, – поблагодарила она.

– Выздоравливайте, – пожелал я.

– Старики… – неожиданно мирным тоном заговорил Кротов. – Как они там?

– Все в порядке. Скоро получишь письмо. А вам, Катя, мать должна позвонить.

Мы попрощались. Напоследок я не утерпел и сказал;

– Подумай еще, Сергей. Если захочешь вернуться, редакция для тебя всегда открыта. Я тебя жду. Учти это.

– Учту, – ответил он.

Прошел день, два, три… Кротов не пришел.